Хинельские походы

Глава XV СКВОЗЬ БЛОКАДУ

Выполнив задание райкома за Десной, мы через десять суток возвратились в Герасимовку. Нормальная жизнь в отряде наладилась. Но эсманцев всё же тянуло в родные края, в Хинель, где была оставлена боевая техника. Что там, в Хинели? — этого никто не знал.

Три разведывательные группы эсманцев, отправленные на разведку Хинельских лесов, пока мы находились за Десной, возвратились ни с чем. Оборонительную полосу осадной армии преодолеть не удалось. Севско-Новгород-Северский шлях ежеминутно освещался в ночное время ракетами, простреливался осветительными пулями из пулеметов. Противник, обративший села в свои опорные пункты, выставлял дополнительные посты — секретные засады.

Среди эсманцев ходило немало слухов о невыносимых условиях, которые сложились в Хинели для партизан, но все же слухи, по ироническому выражению Инчина, источником своим имели вездесущую «ОБС» (одна бабка сказала).

Готовясь к новому — третьему Хинельскому походу, мы ждали возвращения четвертой разведки, которую возглавлял Вася Анащенков.

С «переднего края обороны», каковым были для нас южные опушки Брянского леса, доносились порой отдаленные раскаты артиллерийской дуэли суземцев с осадной армией, — говорили, что Суземка переходила из рук в руки трижды и противник несет там тяжелые потери.

Орловский партийный центр, возглавляемый Алексеем Бондаренко, поставил под ружье все население. Один за другим формировались в лесах все новые и новые отряды Брянской армии и уходили на оборону своего «переднего края».

Все партизанские командиры знали, что Москва наладила со штабом орловцев регулярную живую связь, что на лесной аэродром садятся каждую ночь московские самолеты, привозя какие-то грузы и таинственных гостей из Москвы, — мы догадывались, что нашей малой войной интересуется Большая земля, Москва, и первомайский приказ Народного Комиссара Обороны об усилении партизанской войны в тылу немецких захватчиков приводится в действие.

Не терпелось и нам, эсманцам, поскорей выйти в свои районы, чтобы довести все это до населения.

Находясь в Герасимовке, мы пытались уяснить себе положение на фронтах, приводили в порядок оружие и с нетерпением ожидали Анащенкова.

В лесной глуши ничто не нарушало размеренного хода нашей жизни. Знойные летние дни, похожие один на другой, тянулись медленно и спокойно. Кончив политические занятия, партизаны подолгу отдыхали.

Лежа на цветистой лужайке, защищенной от солнца тенью нарядной березки или даже толпою белоногих молодых березок, партизаны созерцали блуждание легких облаков в лазурном небе, следили за трепетным полетом мотыльков и бабочек, дивясь их неутомимой резвости и яркости.

И до чего же хорош мир!

Но еще прекраснее он поздним вечером, когда лежишь на пахучем сене, наваленном в повозки, или сидишь у распахнутого окна. С затемненных опушек, от реки Неруссы тянет бодрящей прохладой, в темно-бархатном небе загораются подмигивающие звезды и откуда-то издалека доносятся манящие девичьи песни.

Но комары!

Подкравшись, они вонзают свое жало в ваше тело и нещадно пьют вашу кровь, оставляя нестерпимо зудящие волдыри. Не дают уснуть, назойливо поют над ухом и жалят, как крапива… Ни дым от подожженных еловых шишек, ни яркий свет, ни темнота — ничто не спасает от этих ничтожных по размеру, но великих неистребимым своим числом пискливых людоедов. Причиняемые ими муки лишают сна, аппетита, покоя и, в конце концов, сил. Еще большие мучения испытывают от них животные, особенно лошади.

Облепленный комарами конь рвет уздечку или ломает коновязь, ошалело летит в лесную чащу, где вместе с клочьями шерсти сдирает насевших на него комаров, до крови растирает искусанные места о шероховатую кору дерева, пытаясь найти хоть минуту покоя. Человеку — одно спасенье: закутаться с головой в одеяло и не высовываться до того часа, когда духоту ночи сменит утренняя прохлада.

Наши оборонительные бои против этих мучителей продолжались две недели, в течение которых одна за другой возвращались разведгруппы.

Они докладывали, что дошли до самого Севского шляха. Перейти его нельзя. Ракеты… Трассирующие пули… Засады…

Видно, разнеженные долгим сидением в лесу, партизаны уже разучились преодолевать опасности.

Между тем главные лесные штабы вели между собой переговоры о взаимодействии, готовили крупные боевые операции, закреплялись на обороне вдоль юго-западных опушек леса, сколачивали объединения.

В результате взаимного соглашения Фомич стал комиссаром объединения Сабурова. В это объединение вошли все украинские партизанские отряды, кроме ковпаковцев, которые находились где-то под Путивлем. Не было в лесу и ворошиловцев. Гудзенко и Покровский увели свои бригады в глубь Орловской области на коммуникации противника.

Фомич предложил мне работать в штабе Сабурова.

Штаб находился где-то еще более глубоко в лесу, в местности, называемой Стеклянной Гуткой, куда, по его же выражению, и черный ворон не залетал, — в еловом бору, сквозь который не пробиваются солнечные лучи и где господствует музыка нудливо-звенящих комариных полчищ.

— Ой, Фомич, — отшутился я, — Мне осточертели комары, и я хочу как можно скорее увести отряд в Хинель. Душа рвется в поля, в степные села!

— Это не ответ коммуниста, — с упреком возразил Фомич, — речь идет о большой партизанской войне, Михаил Иванович. Мы уже связаны с Центральным Комитетом партии Украины, с товарищами Хрущевым и Коротченко. И чтобы усилить удары по врагу, как того требует партия, необходимо объединить наши усилия. А вы о комарах!..

— Комары — это шутка, Фомич, — ответил я, — но почему я должен быть только в лесу? Народ, а не лес — основная партизанская база! И отсюда следует…

— Одну минуту, Михаил Иванович, — перебил Фомич, — вы уже убедились, что без лесов не обойтись. Нас дважды спасли леса. И прежде всего Брянские. Ведь это факт, а из обобщенных фактов делаются выводы и, если хотите, наука.

— Согласен и с этим, — сказал я, — но опыт говорит, что партизаны могут действовать и в степи. Из полугода партизанской войны наш отряд находился в большом лесу лишь два месяца, а остальное время он провел в сёлах Червонного и Ямпольского районов. Это тоже наука.

Фомич засмеялся:

— Люблю научный подход к делу!

— Так вот, — продолжал я. — Согласен, что большой лес с аэродромами безусловно необходим. Но часть сил важно держать вне леса и даже вдали от лесов, в рейдах, чтобы, как говорил Котовский: «То тут, то там сверкать молнией и громить, громить, громить! И воодушевлять народ, собирать все, что есть лучшего в нем, в наши ряды, помогать населению в борьбе с оккупантами в степях, селах, городах!»

Фомич глядел на меня так, словно видел впервые, и в его больших живых глазах я читал одобрение.

— Правильно! — сказал он. — До чего правильно, Михаил Иванович! Часть наших сил непременно должна быть там, в степях и селах. Я радуюсь тому, что мы имеем кадры командиров, которые уже знают, как нужно воевать в тылу противника.

— Фомич, — продолжал я, — можно вести войну активную, наступательную и можно только обороняться. В первом случае мы навязываем свою волю противнику, во втором — диктует нам он, и это плохо. Заперев партизан где-либо в лесу на замок блокады, противник может считать, что его задача наполовину выполнена. Он лишает этим партизан продовольственной базы, изолирует от населения, а это в свою очередь лишает их пополнения новой силой. А что такое длительное пребывание в лесу? Медикаментов у тебя нет, хорошей воды и овощей тоже нет, питание недостаточное. Проходит неделя, другая, кто-то вдруг заболевает. Чем? Неизвестно. Заболевает и умирает. За ним и еще кто-нибудь. Короче говоря, начинается эпидемия.

Отсюда следует, что нельзя привязывать крупные силы партизан к одному и тому же месту. Пусть они будут и всюду, и нигде. Им необходим маневр. Им нужны и леса, но только для того, чтобы пройти там некоторую школу, формирование, освоиться с мыслью, что они живут в тылу врага, научить их хождению по оккупированной территории, научить, как добывают хлеб партизаны, и после всего этого — смело и решительно выдвигать в поля, в степи, в населенную местность и для действия на коммуникациях…

И вот, когда десятки отрядов и сотни партизанских групп своими активными действиями поддержат партизанский край, начнут действовать и за его пределами, тогда мы в состоянии будем разжечь партизанскую войну всюду и везде.

— Вот именно ради этого, Михаил Иванович, — проговорил, выслушав меня, Фомич, — мы и создали наше украинское объединение. А потом, постепенно, выйдут в свои районы и другие отряды, как выходил эсманский, как ушли все отрады Сидора Артемовича Ковпака. О чем же наш спор?

— О том, Фомич, что нужно уже сейчас кончать с войною «от тына до хаты».

— Могу вас порадовать, — сказал Фомич. — Готовьтесь к третьему Хинельскому походу. Этот вопрос уже решен мною. Вы поведете в Хинель две трети всего отряда. С вами пойдет Анисименко, он будет комиссаром. А что касается действий в лесах, то я уже думал об этом. Только должен заметить — горячий вы очень! Скажите, пожалуйста, чем вы будете отражать в степи танки и броневики противника?

— Мы отнимем у него же противотанковые средства, Фомич.

— А если не сможете?.. Я не могу судьбу отряда решать на авось, наудачу. Речь идет о жизни сотен людей наших. Знайте, — Центральный Комитет принимает меры и поможет нам выйти в степи! Кстати, Михаил Иванович, у вас есть карта той степной местности? Ага, молчите?

Я смутился, Фомич был прав: для действия в открытой местности нужны легкие противотанковые средства, для вождения отряда на широких пространствах необходимы точные военные карты и радиосвязь с руководящим центром. И всего этого у нас еще нет. Эти средства можно было получить из Москвы.

Фомич знал больше меня и мыслил глубже меня.

На следующий день прибыл Анащенков. Ему удалось с двумя бойцами перейти злополучный шлях, побывать у себя дома, в Лемешовке, и узнать, что в Хинельских лесах нет ни одного гитлеровского солдата.

И вот первая группа в полном составе пустилась на юг, на Суземку. К нам были прикомандированы все пулеметчики-станкисты из второй и третьей групп, все артиллеристы под командой Ромашкина, разведка отряда под командой бравого грузина Талахадзе.

Прикомандирован был также и Тхориков. С целью реабилитироваться перед райкомом, он взял на себя восстановление оборвавшихся связей с оставшимся кое-где в районе подпольем.

— Следите, чтобы партизаны вели себя достойно среди населения, — напутствовал нас Фомич, — вам будет нелегко. Не повторяйте старых ошибок, будьте бдительны. Помните приказ: не жалеть патронов для угнетателей нашей Родины! Я буду присылать вам сводки Информбюро, газеты и листовки, а вы доносите о военных делах, о положении в отряде и в районе. Станет невыносимо — отходите сюда, на нас. При первой же возможности, — заверил Фомич, — мы выйдем в Хинель со всеми оставшимися силами.

Фомич снабдил нас листовками и газетами, полученными с Большой земли. Наши разведчики должны были распространить их среди населения Украины.

Ранним утром, провожаемый в опасный путь всем населением Герасимовки, наш отряд выступил по лесной дороге на Суземку. Поощряемые желанием скорее вырваться на светлые равнины, мы двигались быстро: через четыре часа достигли окраины Суземки. Изумленным взорам партизан предстали рыжие бугры с грудами покоробленного железа, остатки печных труб. Колодезные журавли и деревья на приусадебных участках были обуглены. Села Суземки не существовало.

С горечью и скорбью глядели партизаны на эту страшную пустыню. Такого мы еще не видели.

От обширного пепелища и теперь — после нескольких недель жестокого сражения — тянуло пережженным кровельным железом. Среди буйной игривой зелени расстрелянная от трубы до фундамента Суземка лежала пепельно-желтым пятном. На нескольких квадратных километрах не видно было ни травины, ни зеленой ветки…

Но и этих руин не отдали суземцы врагу: сокрушающими контратаками они опрокинули ворвавшихся в село гитлеровцев, угнали их в степь, а сами стояли теперь в селе Шилинке, в десяти километрах южнее Суземки.

Во второй половине дня мы прибыли в Шилинку, еще не успокоившуюся после вчерашнего боя: фашисты пытались взломать оборону суземцев, трижды атаковали ее и трижды отступали, неся большие потери.

На улицах села кое-где еще дымились сгоревшие дома. Парни и девушки возбужденно рассказывали нам о вчерашнем сражении, указывая на сожженные ими танки. Хозяйки встретили нас приветливо, как родных.

Фронт сегодня молчал. На юге виднелось чистое поле, местами поросшее овсом и рожью. За дальними полями, километрах в пяти от Шилинки, чернели сожженные села Тарлопово, Алешковичи, Павлово, Безгодково…

Между Шилинкой и противником лежала нейтральная зона. Для того, чтобы попасть в Хинель, предстояло пройти эту зону, а затем просочиться между гнездившимися вдоль шляха опорными пунктами осадной армии. Ширина этой полосы колебалась от восьми до двенадцати километров, в зависимости от расположения деревень и сел.

Остаток дня я и Анисименко посвятили изучению карты и оценке данных, которые принесли местные отряды. Партизаны, разместившись в уцелевших хатах, отдыхали. С завистью профессиональных воинов слушали они рассказы суземцев и рассматривали добытые ими трофеи. Суземцы похвастали оружием, которое прислали им на самолетах из Москвы. Большое впечатление производили невиданные еще «противотанковые ружья.

— С таким ружьем ни поле, ни степь не страшны, — говорили партизаны. — Эх, нам бы на отряд такое ружьецо заиметь!

Я внимательно осмотрел эту новинку. Зарядил, прицелился, — длина ствола такова, что, казалось, невозможно промахнуться, и подумал:

«Будь хотя бы одно такое ружье под Галичем, немецкие броневики не отрезали бы нас от главных сил…»

Бронебойщик, охотно демонстрируя противотанковое ружье, говорил:

— Любой кирпичный дом насквозь пробивает! И зажечь можно!

— Вот это да! Полицаям не удержаться! — воскликнул Сачко.

— Что полицаи! Танки посунулись на меня целой пятеркой, так я враз зажег, с первых выстрелов! — хвастается бронебойщик, показывая рукой туда, где стояли рядом два небольших закопченных танка с белеющими на бортах крестами.

— Это, брат ты мой, война! — мечтательно произнес Баранников. — К орловцам бы нам перейти…

Суземцы торжествовали: вступив в большие сражения позднее нашего, они преуспели, и им приятны были наши отзывы об их технике.

— Откровенно говоря, есть чему завидовать, — с грустью сказал мне Анисименко. — Они-то Суземки не отдали. А мы? Не только Хинельские леса… Стыдно признаться, — станковые пулеметы бросили…

Вечером отряд собрался на берегу речки Тары. Я объяснил порядок перехода. За ночь предстояло пройти более тридцати километров. Отряд должен был бесшумно, скорым шагом идти по полю, которое в южном направлении тянулось на добрых двадцать километров. Это мешкообразное поле было с обеих сторон стиснуто опорными пунктами противника. На правой стороне поля он занимал села Алешковичи, Павлово, Тарлопово и Орлия. Левую сторону составляли Заулье, Бересток, Безгодково и ряд хуторов.

Опасность предстоящего марша заключалась в том, что путь нам преграждало большое село Орлия, расположенное в двух десятках километров от Шилинки. Втянувшись в мешок, мы должны были у его дна, которым и являлось село Орлия, вырваться к Хинельским лесам. В этом месте ширина мешка сужалась до прицельного пулеметного огня.

Идти нужно было не только тихо, но еще и абсолютно точно. Проводников среди шилинских жителей не оказалось. Со всей тщательностью, введя поправки на магнитное склонение, я проложил курс движения — вслепую, при помощи компаса, со строгим соблюдением заданного азимута. В случае обстрела всему отряду следовало залечь и ждать команды, а боевое охранение, приняв на себя огонь, должно было держаться до тех пор, пока отряд не выполнит обходного маневра.

Партизаны понимали, что обстрел неизбежен, но темнота скроет нас от глаз врага и тем уменьшит наши потери. Перешли речку Тару — передний край обороны суземцев.

Ночь была тиха и тепла. Ступили на мягкое поле. Шелестят колосья. Слышны крики коростелей. Над полем будто перекатываются волны то прохладного лесного, то теплого, напоенного степными медовыми ароматами воздуха.

Идем часа три без привала. Где-то в лощине овсяного поля остановились. Отдыхали тихо. Никто не смел курить. Ко мне подошел Гусаков и таинственно доложил:

— Товарищ капитан, пулеметчик Ральников говорит, что видел в Шилинском штабе Митрофанову…

— Елену Павловну?

Я невольно вздрогнул и не сразу нашелся, что ответить.

— Так почему же ты молчал, Петро? И мер не принял? Надо было немедленно задержать!

— Да я только вот теперь узнал, хлопцы проговорились. Ведь вы сами знаете, что мало кто о ней плохое знает. Забылось это, как покинули мы Хинель, — оправдывался Гусаков.

— Ну, а зачем там Ральников был?

— Да каже, що по вашему указанию на связь с шилинским командиром шел. Так вот, он искал его по всем хатам. Ну, и встретился с ней. Воды попросил напиться, а она как бы не признала его, ушла на кухню, да так больше и не появлялась, — нашептывал мне Гусаков.

— Ну, а ты уверен, что Ральников не ошибся? — подавляя в себе тревогу, продолжал я.

— Какое там ошибся, товарищ капитан! Ведь Ральников ездовым у Митрофанова состоял. И в Демьяновку часто ездил…

— Тогда дело наше того… Встреча с твоей «крестницей» не обещает ничего доброго. Надо будет сообщить о ней из Хинели суземским партизанам. А с донесением пошлем самого Ральникова. Напомни, если я буду очень занят, а Ральникову скажи, чтобы он хорошо запомнил место, где повстречал ее.

— Это уж будьте покойны! Говорят, хата даже приметная. Где-то около шилинского штаба.

— Ну, хорошо, Петро. Пока иди на свое место и предупреди Ральникова, — никому ни слова!..

Я забеспокоился… Елена — опытный разведчик. Мы выслежены. Припомнился недавний случай уже в Герасимовке. За неделю перед нашим походом Баранников встретил женщину, очень похожую на Митрофанову. Но тогда его подозрения отбросили с грубыми шутками. Партизаны заявили, что Баранников был под мухой, хотя он твердо стоял на своем, уверяя, что Митрофанова ночевала у одной женщины. Кому-то из бойцов она заявила, что пришла в гости к своей тетке.

Сомнений не оставалось: Елена жива и продолжает следить за нами.

Наш и без этого чрезвычайно опасный поход показался теперь обреченным на провал: мы были в мешке, и о нас противник знал. Я искренне сожалел, что уступил главштабу и не пошел западным маршрутом, в обход Михайловского Хутора. Однако и возвращаться назад было нельзя. Оставалось каких-нибудь пять-семь километров, и тогда уже мы вырвемся из мешка, и до Хинельского леса останется не более десяти-пятнадцати километров.

Я поднял отряд и снова двинул его вперед по принятому маршруту. Теперь уже пошли сплошь по засеянным полям.

Идем скоро, уже чувствуется близость шляха, В непроглядной темени, куда указывает светящаяся стрелка компаса, — пусто. Черная июньская ночь поглотила весь мир. Ноющая боль в плечах и спине не оставляет меня ни на минуту. Ноги налились свинцом. Все утомлены. В ушах шум. Идущий впереди растворяется в темноте и ритме однообразного движения. Идем на слух, по инерции. Перенапряженные глаза предательски смыкаются, еле ловя бегающие в небе голубые и зеленоватые линии. Они вписывают в темную пустоту плавные полудуги, плывут вдаль и тонут столь же таинственно, как возникают. Потом снова появляются, горят, играют и гаснут. Их все больше и больше: золотистые, зелено-голубые, они сверкают близко, несутся целым роем навстречу, бьются о землю, скачут по колосистому полю, щелкают над нами.

В то же мгновенье видим хвостатую, ослепительно белую комету с раскаленной головкой. Шипя и раскидывая искры, она падет на ржаное поле, на освещенную колонну.

— Ложись! — звучит повелительный голос, покрываемый перестрелкой.

Там, где идет Инчин, уже рвутся гранаты и хлопают выстрелы.

Над колонной, над зыбким полем несется запевный рой пуль. Привычная к команде колонна, не зная еще и не понимая, что произошло, залегла.

Головное охранение Инчина наткнулось на противника. С трех сторон понеслись скрещивающиеся между собой огненные брызги; пулеметы вели огонь по заранее пристрелянным рубежам.

Я подаю вторую команду:

— Лежать! Не обнаруживать отряда!

Считаю огневые точки по вспышкам: три, пять, десять, двенадцать пулеметов стреляют длинными очередями.

Трассы пуль скрещиваются над полем, образуя причудливую сетку. Пули скачут по ржаным колосьям, скользя, как по воде, уносятся гудящими и сверкающими шмелями в пустоту ночи.

— Спокойно, хлопцы, спокойно! Огонь слепой, пули вверху щелкают, — слышу голос политрука Лесненко.

— Голову прижимай, не поднимайся, — твердит кому-то Петро, и я уверен, что на этот раз коммунисты и комсомольцы, наученные опытом внезапного обстрела, не дадут кому-либо из партизан обнаружиться и тем вызвать панику, как это случилось месяц тому назад под Воскресеновкой.

Но вот прозвучала команда: — Отходить!

— Отходить назад! — громко повторил кто-то в рядах моей группы, — Приказ капитана, отходить!

Мелькают тени — две, три… десять, еще десять… Побежали все, в том числе и мои…

— Стой! Стой! — Но топот сотен ног уже заглушает мой голос, и лишь конь, стоящий возле, ограждает меня от каблуков убегающих.

— Паршивая овца все стадо портит! — вырвалось у меня.

Еще минута, и я остался один. Продолжаю лежать, не желал быть убитым шальной пулей.

Кладу рядом с собой коня. Усталый, он храпит, пришлепывая губами.

Проходит полчаса. Пулеметы умолкли. Снова тишина. Появляется силуэт. Он блуждает по темному полю, чего-то ища. Заметив голову коня, идет к нам. Я навожу на него автомат.

— Хинель! — тихо говорит силуэт, остановившись.

— Херсон! — отвечаю я. — Кто ты?

— Лейтенант Инчин! — Он бросается ко мне.

— Инчин! Кто с тобой еще?

— Один, — говорит он и садится рядом. — Вы тоже — один?

— С тобой и с конем — трое.

— Глупо бежать под обстрелом десятка пулеметов, — оценивая положение, говорит Инчин. — И вот нате! Превратились в стадо овец… Просто срам…

— Нет, лейтенант, это не паника, а похуже.

Раскурив в кулаке по самокрутке, мы уходим, уходим назад, без компаса, который Инчин разбил при схватке у окопа.

Вскоре натыкаемся на брошенный ручной пулемет, потом на труп. Повернув лицом кверху, узнаем Ральникова.

— Ральников!

— Убит наповал… ножом в спину, — говорит Инчин. — Видите? — В голосе Инчина изумление. — Ножом? Кто бы это мог? В спину?

«Рука той», — мелькает у меня мысль.

— Пулемет возьми, а Ральникова положим в борозду, землей прикроем, чтоб не торжествовали гитлеровцы…

Блуждаем долго по незнакомым, болотистым полям, пытаясь отыскать следы колонны.

В полдень натыкаемся на дзот с пулеметом «максимом».

— Кто вы?

Секунда — и нас скосит пулеметная очередь.

— Застава отряда «За власть Советов!» — отвечают из дзота.

— А вы?

Нашему счастью нет границ. Попали к своим. В пути мы уклонились слишком вправо, к селу Негино.

Кое-как подкрепившись печеной картошкой, пошли на Суземку шляхом. К полудню натолкнулись на своих беглецов. Они лежали на опушке. Многие еще спали, хотя солнце стояло высоко, остальные — спорили.

Подкравшись с тыла, слушаем, о чем речь.

— Капитан убит и упал с лошади.

— А я говорю — нет.

— А отходить кто скомандовал?

— Я от Плехотина эту команду принял…

— Слышишь, лейтенант, — подталкиваю я локтем Инчина.

— Понял, товарищ капитан, спровоцировали, — шепчет он.

Лесненко — я узнаю его по голосу — пытается найти причину бегства отряда. Он кого-то допрашивает:

— Ты первый принял команду капитана?

— Я от Плехотина принимал.

— И совсем не от меня. Я в замыкающем отделении был, а капитан впереди, — отзывается Плехотин.

— Кто еще видел, как капитана убило? — снова спрашивает Лесненко. — Кто возле него был в то время?

— Пустое! — услышал я голос Тхорикова. — Он к гитлеровцам переметнулся!

— Ну, ты эти балачки брось, Тхориков! — возмущенно произнес Лесненко, — Брось и уйди отсюда! Не мути людей и паники не делай… Хватит… В который раз портишь дело, а сам — в кусты!

— И проваливай сейчас же! Собирай свою группу, а не то… — добавил кто-то, по голосу похожий на Сачко: он сегодня шел в хвосте колонны и тоже не знал, что сталось со мною.

Мы вышли из укрытия в тот момент, когда вся группа, возмущенная провокацией Тхорикова, гудела, как потревоженный улей.

— Как мог ты сказать такую подлость? Как у тебя язык повернулся? — стараясь быть спокойным, строго спросил я у Тхорикова. Он растерянно пролепетал:

— Мне так сказали… Не обижайтесь… капитан…

— Кто вам сказал эту подлость? — наседаю я на него. — Кто?

Тхориков жмется, не говорит.

— Говорите, кто?

— Не с вашей группы. Он с моей… Я разберусь, — потрясенный, весь багровый проговорил Фисюн.

— Да, товарищ Фисюн, разберитесь… Не он ли ударил ножом нашего бойца Ральникова?

— Оставь нас, Порфирий, отойди куда-нибудь со своими сию минуту, — потребовал возмущенный Анисименко. — Уйди и ты по добру по здорову, Тхориков. Чтоб и духу твоего больше у нас не было!

Фисюн поспешил поднять своих людей и удалился. За ним поспешил и Тхориков, провожаемый враждебными взглядами партизан.

Я сразу же приступил к подробному разбору ошибок, допущенных командирами при переходе. Выяснилось, что Анисименко удалось остановить людей только в двух-трех километрах от места, где отряд поддался на провокацию. Были высланы поисковые группы за мной и Инчиным, но все они вернулись ни с чем: не имея компасов, они не смогли правильно ориентироваться на незнакомой местности. Выяснилось и другое, как уверял Плехотин: группа Фисюна, отступая, выполняла якобы мое распоряжение, переданное Тхориковым…

Усталые и голодные, возвратились мы в Герасимовку. Я постарался сделать так, чтобы отряд вошел в село поздно вечером: было стыдно показаться на глаза людям…

Утром провели открытое партийное собрание, в котором принял участие Фомич. Коммунисты и комсомольцы резко осудили тех, кто проявил трусость и сорвал наш третий Хинельский поход.

Собрание прошло бурно. Все выступавшие клялись, что не допустят больше нарушения партизанской дисциплины и своего партизанского долга.

Фомич подтвердил, что решение райкома о втором Хинельском походе должно быть выполнено безоговорочно и что первой группе предстоит сегодня же выступить в Хинель.

Резолюция, принятая собранием, клеймила позором паникеров и дезорганизаторов, призывала коммунистов и комсомольцев быть примером мужества, воинской дисциплины, стойкости в преодолении трудностей боевой жизни.

Во второй половине дня группа двинулась в опасный путь. На этот раз выступили без долгих сборов. Скромно, без проводов и «заклинаний», без заранее разведанных маршрутов, по пути, известному только мне да Анисименко — и то лишь по топографической карте. Нам предстояло пройти километров сорок лесом на запад, затем, разузнав обстановку у партизан — ковпаковцев или ворошиловцев в районе Старой Гуты, — повернуть на юг, к Неплюевским лесным дачам у Михайловского Хутора. Жизнь учила, что марши, совершаемые в тылу врага, должны проходить без длительной подготовки, быстро; партизаны должны беззаветно верить своему командиру, строго хранить тайну марша и оперативные задания.

Через сутки наша первая группа без людей Фисюна и Тхорикова вышла из Брянского леса. Руководясь исключительно указаниями магнитной стрелки, мы в течение короткой летней ночи прошли без дорог и без передышки сорок километров.

На рассвете в поселке Александровском, в трех километрах от Неплюевского леса, мы напали на отряд мадьяр, который застали спящим, и обратили его в бегство. Нам достался табун их лошадей, стреноженных на лугу.

День провели в глухой балке, не подавая признаков жизни. Затем снова пробирались по лесным тропам и к утру оказались на разъезде Неплюево. Дальше наш путь преграждало растянувшееся на пять километров болото, обходы которого стерегли еще со вчерашнего утра немцы: их гарнизоны стояли в Родионовке и Чуйкове, ожидая нашего появления.

Оставаться вблизи железной дороги было рискованно, и отряд пошел по болотистому берегу Ивотки.

Противник заметил наш маневр и открыл дальний пулеметный и минометный огонь из Чуйковки. Мины шлепались в разопревшее болото и разрывались в торфяном грунте, пули щелкали где-то вверху.

Мы ответили Чуйковке пулеметным огнем, и долина Ивотки наполнилась грохотом боя.

Палило солнце, дымилось рыжим паром болото. Партизаны, пробираясь по зыбким трясинам, вязли, проваливались в дренажных канавах, затянутых сверху нежно-зеленой порослью.

Из трех канав меня вытащили товарищи за руки. Зловонная грязь набилась за борта плаща, в карманы, заполнила рукава, полевую сумку, кобуру пистолета, тянула в бездонную жадно чавкающую топь. Не будь протянутых рук боевых друзей, гибель в таком месте — бесславный удел любого!

Захваченные у мадьяр лошади одна за другой утопали в болоте, другие падали от пуль. Я всегда остро переживал разлуку с конем — умным, безропотным другом человека. Своего рыжего венгерца я тащил через болото за повод, за гриву, всеми силами помогая ему выбираться из канав, едва только сам нащупывал более или менее устойчивую поверхность.

Чуя смертельную опасность, конь рвался из последних сил, то вытягиваясь свечой в канаве, то скользя по болоту на боку от одной до другой кочки. Наши пулеметы гремели над знойным болотом, как бы поощряя отчаянное рвенье, с каким партизаны и животные пробивались к хинельским лесным массивам.

В этом месте мы потеряли партизана Исаака Синдера. Он не решился перейти Чуйковское болото. Убоявшись густого ружейного и пулеметного огня, он вдруг повернул со своим конем назад и скрылся в лесу, и там, под Чуйковкой, стал легкой добычей полицейских. Славный, веселый парень, Исаак заполнял досуг партизан прибаутками, рождавшимися под аккомпанемент гитары.

С грустью вспоминали партизаны этого красивого парня, его веселые частушки, его наивность. Когда он поступал в отряд, я предупредил его.

— Слушай, Исаак, у нас бывают бои, трудные походы, каждый партизан обязан выполнять боевые задания… Война — страшное дело…

— Товарищ командир, — невозмутимо заверил тогда Исаак, — какой бой не бой, хоть в двенадцать часов ночи, а я буду брить… Абы ваша борода!..

Он стал парикмахером нашей группы, но так и не преодолел смертельного страха перед выстрелами.

Пройдя Чуйковские болота, мы вышли к селу Ломленка, что в пяти километрах от Хинельского лесокомбината. На берегу Ивотки запылали костры; партизаны умылись, выстирали одежду и белье. Крестьяне принесли нам из села молока, хлеба, пасечник накачал меду. Закипел в ведрах мясной суп. Изнурительный, опасный, полуголодный шестисуточный поход в Хинельские леса закончился. Мы снова были в Хинели.