Хинельские походы

Глава XIII ОТРЯД В БЕДЕ

На короткой остановке поступило распоряжение:

— Командиров в голову колонны!

Из хвоста растянувшегося отряда я пытаюсь ехать вперед верхом. Ни зги не видно. Упругие, колючие ветви нещадно хлещут по лицу, цепляются за одежду. Спешиваюсь. Иду, скользя и спотыкаясь, притиснутый обозами к стволам деревьев. Наконец, я «в голове» у Анисименко и Фомича.

Там уже собрались командиры групп, начальник артиллерии, Фисюн, командир разведки Талахадзе. Короткий совет: куда идти? На юге и на севере — враг, на западе — Чуйковские болота. Значит, можно идти только на восток.

Решаем кратчайшим путем выйти на южную опушку леса. Там поле. У села Поздняшовки пересечь Севско-Глуховский шлях и уйти в Хомутовский район, в Крупецкие леса; оттуда откроется дорога на леса Шалыгинские, Путивльские, Конотопские.

Итак, по кольцу через Кролевецкий и Шостенский районы можно будет вернуться в Неплюевские, а затем и в Хинельские леса. На полях теперь уже сухо. Мы сделаем бросок и ускользнем из-под занесенного над нами удара. Противник нас потеряет.

Отряд снова плывет по скользким дорогам всей массой обозной тяжести. В темных просветах просек виднеются далекие, чуть мерцающие звезды. Холодно, сыро, хочется спать.

Среди ночи вышли на юго-восточную опушку. Отсюда несколько километров до шляха. За ним подлесный поселок имени Крупской — знакомое еще с осени пристанище эсманцев. Нам грезятся умывание, теплый отдых, завтрак, обед, ужин — всё вместе за эти страдные сутки…

Вот и поле. Колонна застучала колесами по сухой дороге. Шагается легко, свободно. На широком небе зажглись крупные звезды.

Остановились. Надо хорошо разведать шлях. Взвод Прощакова с орудием Инчина выдвигаю вперед, в головное охранение. В поле требуются увеличенные дистанции между колоннами. Кажется, недопустимо медленно выдвигается взвод Прощакова.

Но вот и он остановился. Ждем донесения разведки. Тхориков осмелел. Ему кажется, что опасность уже миновала. Он истерично взвизгнул:

— К черту остановки! Уходит ночь, нельзя терять времени! Вторая группа, — за мной!

Выхватив кнут у ездового, он вскакивает на повозку хозяйственной части. Кони взвились, унося арбы, покрытые брезентами. Там сухари, сало.

За ними сорвались вторая, третья повозки. Стучат колеса, копыта коней, Фисюн едва успевает задержать остальные обозы. Увлекаемая Тхориковым, вторая группа рванулась и затерялась в поле.

Но вот тронулась и колонна. Шагаем. Возникли неясные очертания деревни Воскресеновки. В деревне взвилась ракета, затакало и ударило. Над колонной завыли мины, загремели позади нас разрывы. Оказалось, что нас ждали. За Воскресеновкой, на шляху — село Поздняшовка, а левей — Курганка. Они, подобно двум иллюминированным кораблям, засияли фейерверками осветительных и сигнальных ракет.

Колонна дрогнула.

— Ложись! — И все вокруг меня повалились, готовя оружие.

В неровном свете ракет виднеются силуэты лошадей, повозок, мчавшихся к лесу.

Все молчат. Явственно слышится только истерический голос Тхорикова:

— Моя группа! За мной, к лесу!

Слышно, бегут, шумя и матюкаясь.

Выжидаю. Вскоре все смолкло. Указаний от штаба — никаких, но уже ясно, что колонна повернула в лес, и мне приходится заняться разведкой.

Талахадзе доложил:

— Отсиделись у крайней хаты… Подошли с огородов и ждали, когда прекратится стрельба. Хозяйка сказала, что в Курганке и Поздняшовке — артиллерия и конница, а Воскресеновка забита фашистами. Пришли из Рыльска.

Я поднимаю свою группу и веду назад, в лес, по разбитой дороге. Над ней дымится туман — предвестник утра. Идем назад. Обыскивая брошенные и опрокинутые повозки, подбираем сухари и патронные ящики.

Хозяев возле возов не видно. Охваченные паникой, ни отрезали постромки и ускакали… Опять вытаскиваем артиллерию. Полковая пушка увязла. Измученные и почерневшие артиллеристы выбились из сил. Колеса орудия втиснуты между корчами. Только на рассвете удается его приподнять. И снова бредем. Разжиженная дорога указывает нам путь отхода.

Уже сутки, как мы в бою и в походе. Люди бредут, пережевывая сухари, размачивая их в лужах.

Наконец, когда растаял промозглый туман и засветило солнце, мы наткнулись на бивак, скованный всемогущим сном. Спали и люди, и кони, и густой дубовый лес. Одни спали, сидя на пеньках, другие — прислонясь к деревьям. Ездовые «пристыли» к повозкам.

Кони, подобно каменным изваяниям, стояли с плотно закрытыми глазами, не двигаясь, и только их могучий храп нарушал мертвую тишину леса.

Со свинцовой тяжестью в ногах и в голове я сел на коня и начал кружить по этому сонному царству, надеясь найти хотя бы одного не спящего. Но напрасно: все спят, как в волшебной сказке. И лишь Фомич — я нашел его в дальнем углу бивака — тряс за шиворот Тхорикова, допрашивая, где он оставил свой отряд и почему не выставил часовых.

— Коммунистов, командиров ко мне сейчас же! — требовал он от проснувшегося Тхорикова.

— Уснули, измотались, а я тут за дежурного по гарнизону, — как бы оправдываясь, сказал мне Фомич.

— Что штаб наш, где он, Фомич?

— Пошли на рекогносцировку и вот уже час, как никого нет.

— Но такой привал немыслим, Фомич! Необходима охрана, оборона, разведка, — сказал я.

— Согласен. Сделайте это хотя бы вы, а мы потребуем порядка от командиров, когда они найдутся.

Лесная чаща была освещена солнцем. С земли, прикрытой толстыми слоями прошлогодних листьев, валил пар, земля властно тянула к себе на отдых, хотелось лечь и — ничего больше.

Чтобы не поддаваться сонной одури, я приказал своим людям сбросить намокшие шинели, полушубки и патронташи, снять сорочки. Подобно стае гусей, мы начали плескаться в лесных воронках. Покончив с туалетом, вычистили оружие, вкопали пулеметы между полыньями.

Выставив караулы, я свалился на повозку. Сон тотчас сковал меня.

Не знаю, сколько прошло времени. Разбудил меня Фомич. По-видимому, я спал долго. За это время возвратился из разведки наш штаб, определилось местопребывание отряда.

Мы собрались на совещание. Выяснилось, что недостает многих людей, пулеметов, упряжек; что моральное состояние партизан подавлено, кто-то распускал провокационные слухи. Катастрофически было и с продовольствием: в повозках хозяйственной части имелось лишь по два сухаря на человека и ничтожный запас сала. Несколько возов с продовольствием достались противнику у Воскресеновки.

— Кормить людей нечем, — печально заявил Фисюн и предложил крепко подумать о питании бойцов. Ввиду того, что противник запер все выходы из лесу, нам ничего другого не оставалось, как построить круговую оборону и в ожидании новых данных от разведки как следует выспаться, восстановить силы.

Во второй половине дня я прошел по всему кольцу обороны и убедился в том, что из-за неясности обстановки, отсутствия продовольствия, из-за потерь в людях мы приобрели еще одного врага, имя которому — панический страх.

Мужественно сражавшиеся вчера партизаны сегодня боялись решительно всего: лесной тишины, громкого говора, звука сломанного сучка, товарища своего по взводу, который вдруг появлялся где-нибудь за деревом. Партизаны боялись выходить в поле, но еще страшнее было в лесу.

Появились шептуны, распространявшие «новости», неизвестно откуда и кем добытые.

— Окружают… будет проческа леса…

— Пропадем… с голоду погибнем…

Этот панический страх прокрался в наши ряды еще вчера, когда всем стало ясно, что дивизия врага подошла к Хинели незамеченной, когда без ведома штаба снялась с обороны и отошла в глубь леса вторая группа, из-за чего противник едва не ударил в тыл первой.

А после ночных скитаний каждый понял, что штаб отряда не имел никакого представления о том, какова действительная обстановка, не знал, куда следует вести отряд, где и как перегруппировывается противник. Короче говоря, проникший в наши ряды страх имел весьма реальные основания.

Все эти вопросы не могли не тревожить командиров, отлично понимавших, что хороший хлопчина Фильченко, остававшийся начальником штаба еще с тех пор, когда десяток эсманцев вышел из подполья, не мог теперь обеспечить должное руководство отрядом из-за отсутствия серьезных военных знаний.

Бойцы с пренебреженьем и недоверием смотрели на тех командиров, которые растерялись и в самом деле не знали, что делать. Гусаков уверял, что во второй группе несколько бойцов послали к черту Тхорикова и куда-то ушли в сторону, взяв на плечо пулеметы. Других ему с Баранниковым удалось удержать.

— Бегут, — сказал Баранников Гусакову. — Нехорошо, остановить надо.

Боец с пулеметом на плече обернулся; увидев Баранникова и Гусакова, он направился было куда-то в сторону от дороги.

— Куда, хлопец? В кусты ховаешься? — спросил Гусаков бойца.

Тот поднял голову, тупо оглядел подошедших к нему и едва ворочая языком, ответил:

— Сил нету. Со вчерашнего дня ничего не ел.

— Я тоже голоден, — в тон ему произнес Баранников, — но в строю место соблюдаю.

Пулеметчик продолжал упрямо стоять на месте, не снимая с плеча своей ноши. Гусаков тяжело вздохнул.

— Из отряда утечь хочешь? — спросил он.

— От смерти бегу, — глухо ответил пулеметчик.

Гусаков повел бровью, в упор поглядел на него.

— А Родина? — спросил он, гордо выпрямившись. — А воинский долг? Есть хочешь? Я тоже хочу есть. Смерти боишься? А я не боюсь. Вот ты бежишь, а я остаюсь здесь в строю. И, как член партии, как коммунист, заявляю: погибну, но товарищей в беде не покину. Умру, но знаю, что не зря! За Родину мою, за народ наш советский! Понимаешь?

— И я хоть беспартийный, а присягу Родине завсегда помню, — твердо заявил Баранников.

Пулеметчик молчал.

— Поступай, как тебе велит твоя совесть. — Гусаков чуть отошел в сторону, — Я тебя, брат ты мой, расстрелять могу за то, что ты самовольно покидаешь отряд. Но я не сделаю этого, — я верю в тебя, ты не можешь уйти, ты не предашь товарищей, ты будешь верен Родине. Я понимаю: ты поддался слабости, только и всего!

Пулемет качнулся на плече бойца, а потом, подобно живому существу, осторожно сполз на землю. Боец опустился на пенек, упер локти в колени и, опустив голову, скрестил пальцы рук. Молчание длилось долго. Гусаков и Баранников выжидали.

— Что ж, — сказал боец, — разве я изменник какой, предатель? Сам понимаю. Не по совести поступил… и кары я не страшусь, если уж на то пошло… В человека вы поверили, вот что дорого! — он высоко вскинул голову, поднялся с пенька и порывисто протянул руку Гусакову. Тот крепко пожал ее.

— Ну, и не было со мной этого, прошу помнить, — проговорил боец. — А пулемет заберите: недостоин я носить его.

— Теперь достоин, — строго сказал Гусаков, — иди с нами, будь настоящим товарищем…

«Чума страха» пожинает обильный урожай в войсках того начальника, который на глазах у своих подчиненных проявил нераспорядительность или халатную беспечность, не говоря уже о трусости.

И чем сложнее обстановка, тем неумолимей подчиненные. Они молчаливо ждут от командиров точных, уверенных действий и, не получив их, теряют веру в начальника, поступают так, как находят нужным.

В числе шептунов оказался и Тхориков. Юрко шныряя от одного командира к другому, он нашептывал:

— …Окружены… Митрофанов сбежал… капитан держит себя подозрительно… Нужно разбиться на мелкие группы и разойтись в разные стороны…

— Нечем драться, кончились боеприпасы, — шептались в третьей группе.

Распускаемые Тхориковым слухи подействовали и на Фисюна, старик решительно заявил Фомичу:

— Покинуть треба все эти чертовы гарматы. Воевали и без них в гражданську! И у Брянский лис негайно!

Данные разведки во второй половине дня подтвердили, что противник продолжает блокировать нас, ожидая, что мы где-либо обнаружим себя.

В то же время мелкие разведывательные партии обшаривали лесные опушки, не решаясь пока что проникать в глубину леса. Несколько женщин, бежавших из лесокомбината, рассказывали нам, что каратели убивают на месте каждого, кто вышел из леса, и что войска продолжают накапливаться вокруг Хинели.

— Что будем делать, Михаил Иванович? — спросил меня Фомич.

— До ночи будем стоять на месте, — ответил я. — Противник, возможно, и не найдет нас. На худой конец — бой. А до этого необходимо покончить с паникерами.

— С паникерами проще, а вот чем питаться? Люди уже голодают.

— Это еще не голод, Фомич, когда только в моей группе шестьдесят откормленных коней.

— Не шутите, Михаил Иванович! Жеребятину наши люди есть не станут.

Фомич ушел к себе, а я созвал командиров третьего взвода, чтобы подробно выяснить, когда и как именно исчез Митрофанов. Его политрук Лесненко сказал, что Митрофанова в последний раз он видел незадолго до полуночи. Очевидно, Митрофанов сбежал.

«Если же допустить, — думал я, — что его настигла шальная пуля, то кто-то должен был видеть это? Может быть, его схватили лазутчики противника? Но не следует забывать, что одновременно с Митрофановым исчезли и те демьяновские жители, которых привела Елена. Похоже на то, что Митрофанов увел их. Куда? К кому?»

Синчин и Коршок видели поздно ночью Митрофанова, а с ним и еще каких-то людей. На вопрос Синчина «куда идете?» они ответили, что разыскивают отставшую тачанку.

«Допустим, — рассуждал я, — что Митрофанов исполнил свое давнее намерение и ушел к фронту. Но почему именно теперь, в такой неподходящий момент? И никому не сказав ни слова?»

Так или иначе, исчезновение его оставалось крайне загадочным, и мне пришлось передать командование третьим взводом Буянову.

Фомич пригласил меня на совещание. Все коммунисты собрались возле тяжелого миномета. Фомич сидел на зарядном ящике.

— Ввиду сложности обстановки, — сказал Фомич, — проведем собрание без формальностей. На повестке дня… — он холодно поглядел на Тхорикова, и тот поднялся с трухлявого пенька, вытянулся.

— Первое, — продолжал Фомич, — о непартийном поведении коммуниста Тхорикова…

— Фомич! — начал было Тхориков.

— Молчите! Я не давал вам слова.

Тхориков присел на пенек, но увидев, что труба миномета уставилась своим жерлом прямо на него, встал и приткнулся спиной к дереву.

— Собрание открыто, — объявил Фомич, — слово имеет командир отряда Анисименко.

— Я расстрелял бы Тхорикова, — твердо и решительно проговорил Анисименко. — Расстрелял бы как подлого труса и шкурника! Но, товарищи коммунисты, пусть сначала накажет его партийная организация. Я ставлю вопрос об исключении Тхорикова из рядов партии!

— Правильно! — одобрил Фисюн. — Пора!

— Товарищи! За что? — протягивая к Фомичу руки, упавшим голосом спросил Тхориков.

— За дуэль в Герасимовке, за дезертирство с поля боя, за панику и дезорганизацию колонны, — ответил Анисименко и сел на ствол миномета.

— Это еще не все, — заявил, поднимаясь с земли, Лесненко. — Пусть ответит Тхориков за гибель Копы, которого он оставил немцам, за провокации против капитана, за развал доверенного ему отряда. Конечно, трудно поднять руку на подпольщика — члена партии, но, принимая во внимание момент, — я расстрелял бы Тхорикова!

Тхориков дрожал всем телом. Протянув руки к Фомичу, он сбивчиво, лязгая зубами, пролепетал:

— Фомич, товарищи, дайте сказать, накажите, не убивайте, дайте возможность исправиться, виноват…

— А на мою думку, Тхориков был фальшивым коммунистом, товарищи, — спокойно заявил Петро Гусаков. — Знаю я его смолоду как двуличного человека, и в комсомоле он был кляузником. Брехал в заявлениях без подписи на честных работников, и в Червонное писал, и в Сумы, а как выходил на трибуну, тех же, на кого клепал, и восхвалял.

— Ложь, ложь? — запротестовал Тхориков. А Гусаков тряхнув головой, повернулся к Фомичу и все так же спокойно продолжал:

— Он думает, я забыл его уговоры — ховаться у батьки под полом, пока придут наши. Батька подтвердит это.

— Довольно, — сказал Фомич. — Вопрос ясен. Ставлю на голосование.

Решением партийного собрания Тхориков был исключен из партии как трус и шкурник, с отстранением от командования группой и переводом в рядовые.

По второму вопросу доложил сам Фомич.

— Райком решился, товарищи, на крайность. Чтобы спасти отряд от разгрома, мы вынуждены оставить все тяжелое вооружение, всех коней, все обременяющее нас имущество и налегке, пользуясь Чуйковскими болотами, отманеврировать к брянским партизанам. Нужно объяснить всем, что при первом же благоприятном случае мы вернемся сюда и заберем оставленное вооружение. А сейчас медлить нельзя. Я требую, чтобы весь отряд был готовым к походу через час…

Закрыв собрание, Фомич сказал:

— Знаю, товарищи коммунисты, — бойцы и командный состав любят и дорожат боевой техникой, нелегко им расстаться с ней. Поэтому долгом каждого коммуниста будет показать образец партийной сознательности и дисциплины.

Я собрал своих командиров и объявил им решение райкома.

— А как же с тяжелыми пулеметами, с боеприпасами? — спросил Буянов.

— С санчастью как? Ведь у нас раненые, нетранспортабельных двое есть, — заявила сбои требования Нина.

— Решено взять с собою только самое необходимое, — ответил я. — Ни одного коня, все пойдут пешком, А раненых понесем на носилках.

— Мы не можем решиться на это. Надо спросить бойцов. Они любят боевую технику, они ее в боях добыли, — упрямо настаивал Инчин.

— Решение окончательное и обсуждению не подлежит! — твердо заявил Фомич, показавшийся в это время. — Кроме того, товарищи, — продолжал он, — по совести говоря, кто поручится, что, потеряв в возможном бою половину людей, мы не бросим эту технику завтра? Наконец, отход отряда с тяжелым вооружением по болотистому лесу скует нас и даже погубит, — высказал он мысль, которая в тайниках души тревожила и меня.

Подавляя в себе боль, мои командиры приступили к выполнению этого непомерно тяжелого для них решения.

— Хоть бы легкие минометы завьючить, товарищ капитан: и седла есть, и мин штук семьсот — сгодятся в походе, — молил, не отставая от меня, Юферов.

— Да ты пойми, — внушал ему Лесненко, — сквозь игольное ушко лезть придется, а ты — минометы завьючить! Кони заржут, — всех нас выдадут, а то в болоте увязнут. Да и кормить их чем будешь?

Юферов ушел, появился Колосов. Этот просил разрешения завьючить станковые пулеметы…

С болью в сердце, страдая за всех и каждого, я отвечал отказом на такие просьбы. И вот — отнятое у врага и восстановленное неутомимым трудом сотен безымянных людей вооружение партизаны закапывали в сырую землю, заваливали хворостом, топили в болоте.

Юферов опустил в болотную жижу стволы и опорные плиты минометов, но Ромашкин не мог поступить так со своими пушками: он укрыл их хворостом и только замки собственноручно закопал под корневищами деревьев.

Тоскливо и осиротело глядел он на разоренную батарею, на весь ее парк, разбросанный по лесной поляне.

— Сколько огня по фашистам дали бы четыре пушки и восемь минометов, товарищ капитан! Ведь это же дивизион артиллерии, — вздыхая, говорил Ромашкин. — Ох! Прощай, боевая слава эсманцев!..

Надежно спрятав в лесной чаще чемоданы с личными вещами, минометные лотки, седла и пулеметные ленты, мы перекинули через плечо по двести патронов в холщовых патронташах, сшитых на комбинате работницами, и пошли вслед за другими. Боевые кони наши столпилась на зеленеющей просеке вокруг покинутых возов… Расставаясь со своим Орликом, Баранников приникал головой к его золотистой гриве, обнимал гибкую, лоснящуюся шею, а верный конь беспокойно переступал своими стройными ногами, косил черным, с молочным белком, глазом и тихо, тоскливо ржал, недоумевая, почему же он не оседлан, не подпряжен и куда уходит растянувшаяся колонна?

Мы оставляли груды ящиков. Из них партизаны вынимали снаряды, мины, цинки с патронами, — но разве можно спрятать за один час несколько тысяч снарядов, мин, сотни тысяч патронов?

— Эх, да тра-ахнуть бы всем этим по мадьяришкам! — вздохнул тяжело и громко Инчин.

— А потом что? — спросил политрук Лесненко.

— Ну, тогда уже голяками и удирать, если уж в самом деле непосильно будет…

«И куда мы, голодранцы, теперь годимся? Куда идем?» — спрашивал себя Баранников, лаская Орлика.

— А вот гармошки да баяны для какого биса оставили? — возмущался Сачко. — Чем душу отвести, как вылезем на сухое место?

— Будут теперь нам баяны!.. Паршивого полицая отогнать нечем! Этакое богатство загублено… — сокрушались артиллеристы и минометчики, сведенные в четвертый взвод группы.

— А вы не сокрушайтесь, — успокаивал бойцов политрук Лесненко. — Повернем назад и снова технику поднимем.

— Да что уж там, товарищ политрук, поднимем! — возразил Сачко. — Дезертиров-то куда денете? Они карателям укажут и продадут. С возу упало, считай, пропало.

— Ну, не эту, так другую возьмем. Главное, отряд спасти надо. Будет отряд, добудем и технику, — с терпеливой уверенностью говорил Лесненко.

Я тяжело шагал по хлипкому грунту и молчал, подавленный всем, что произошло за эти двое суток. Потерпели крушение наши заветные планы. Дегтярев мечтал на базе военной техники создавать партизанскую бригаду.

— Значит, разбили нас каратели! — сказал молчавший все время Пузанов.

— А ты что же, хотел растрепать ихний полк и ничего не потратить? — ответил ему вопросом Лесненко. — Будем считать, что еще неизвестно, кто кого разбил… А если благополучно выйдем, — значит, мы их побили!

Баранников понуро шел за мной и все никак не мог успокоиться.

— Что я теперь без коня? Совсем никудышный человек при командире, да и у командира ни седла, ни воза! Подумать только: выбросить псу под хвост шестьдесят золотогривых коней! С четырех районов подбирали… Один к одному!.. Красавцы!.. Нет, ты скажи мне, для чего все брошено? — спрашивал он «меньшего чином» и возрастом Коршка.

— Не нуди ты, болячка! Люди пушек и минометов лишились, а он свое: Орлик да Орлик! — в сердцах отвечал Коршок, состоявший последнее время при полковой пушке.

Баранников обиженно притих. На большом привале, в сумерках, он молча наломал веток и, уложив их на корневищах старого пенька, сказал мне:

— Не усните на голом, Михаил Иванович. Заболеть при теперешнем положении — пропащее дело…

Отряд расположился в угрюмой котловине, поросшей частыми темно-серыми дубами, еще не тронутыми зеленью.

Я хорошо знал этот глухой участок леса. Тут среди ям и глубоких глинистых впадин даже днем было сумрачно и сыро, пахло прелым листом, горькой плесенью.

Котловина находилась у тридцать пятого квартала, недалеко от развилки дорог, называемой «развилкой двух мертвецов». «Будто по злому капризу судьбы, — думал я, — наш ночлег пришелся на этом проклятом месте».

Еще зимой, во время боев с эсэсовцами, отряд Хохлова захватил на этой дороге двух долговязых блондинов, на рукавах их шинелей были приделаны металлические черепа и скрещенные кости. Хохлов прикончил блондинов и оставил их тут же, на развилке. С той поры они задубели, обратились в мумии, коричневые, с золотыми коронками на зубах.

От котловины виднелись желтые песчаные бугры лесной выработки, поросшие цепким орешником. За буграми виднелись высокие сосны массива, подступающие к лесокомбинату. Наутро предстояло пройти эти места, ставшие теперь для нас опасными.

Голодно и уныло было на этой стоянке. Партизаны с хода валились спать, не разжигая костров и не ужиная. Я тоже прилег на груду хвороста, сквозь косматое сплетение голых ветвей мне виден был рог полумесяца.

Ночью меня разбудил Гусаков. Еще сквозь сон я слышал невнятный голос, твердивший что-то о Митрофанове.

— Ну и где же он был? — спросил я, всё еще не освободившись от сна.

— Да не он, а его жинка, Елена. Вы же ее знаете, — шептал Гусаков.

— Ну знаю, и что с того?

— Так я и кажу: вона задержана хлопцами на дороге… Там, у этих двух нимцев с золотыми клыками.

— У двух мертвецов? Что ты, Петро, как она туда попала? Ведь ее при отряде, кажись, не было!

— Так в том же и дело, товарищ капитан, — таинственно шептал Гусаков. — Как с ней быть?

— Сюда не веди. Надо разобраться. А этих, демьяновских, не видно?

— Да что там! Она каже, одного нимцы злапалы, один утик до Демьяновки, а Митрофанов, каже, в лиси ховаеться, раненый будто бы. Все это мутно дуже, — шептал Петро.

Я надел плащ и в полном мраке, держась за руку Гусакова, последовал за ним к заставе, взбираясь по крутому скату наверх. Застава находилась на углу дубовой рощи, вблизи «развилки двух мертвецов». Никто из бойцов не спал, не курил, переговаривались шепотом, передвигались бесшумно.

Застава, по-видимому, жила воспоминаниями о двух мертвецах и ночными страхами. Казалось диким, что партизаны стали бояться ночи… Но неудачи последних двух суток натянули нервы, породили в какой-то степени и суеверие.

Я увидел Елену на поляне. Она одиноко сидела на пеньке. Слабый луч полумесяца чуть освещал ее покрытую клеенчатым дождевиком фигуру. Увидев меня, она встала и, заломив руки, шагнула навстречу.

— Боже мой, как я несчастна, товарищ капитан, — горячим шепотом произнесла она. — Я исходила весь лес в поисках моего Сени…

— Погодите, как вы сюда попали? — спросил я.

— Как? Неужели вы думаете, что я могу быть дома, когда он в опасности? Я уже два дня блуждаю по лесу… Кругом ни души, я не знаю ни дорог, ни местности… Умираю от страха… Я устала и голодна.

— Странно, — сказал я. — Кругом каратели, они ловят в лесу женщин и детей, расстреливают их, а вы ходите одна, ночью…

Елена закрыла глаза платком и, всхлипывая, произнесла:

— Я прошу вас уделить мне несколько минут… Без посторонних…

— Петро, — позвал я Гусакова. — Позови Нину, пусть обыщет Елену Павловну.

Гусаков послал за Белецкой, и вскоре в котловине при свете фонаря подозрительная подруга Митрофанова была тщательно обыскана.

Прежде всего в складках ее платья был нащупан пистолет. В потайных карманах нашли несколько занимательных предметов: скомканную бумажку и небольшую, с наперсток, стеклянную ампулу с серебристым порошком, напоминавшим по внешнему виду стрихнин.

Бумажка, когда я расправил ее, оказалась частью топографической немецкой карты, — той именно ее частью, на которой, зеленым по белому, изображен был Хинельский лес, В середине его я увидел помеченные крестиками два аккуратно обозначенных числа — 35 и 36.

Тридцать пятый и тридцать шестой лесные кварталы были самым глухим и труднопроходимым местом в центре Хинельского леса, здесь мы и кружились последние двое суток.

— Все ясно! Недостает только компаса! — сказал я той, что называла себя Еленой Павловной.

— Почему же недостает? Он есть! — нагло ответила она, решив, очевидно, играть ва-банк. Она сняла с левой руки часы, — оборотная сторона их представляла собою миниатюрный компас.

— Итак, пистолет, компас, план леса, стрихнин… Как у профессионала-диверсанта. Кто вас снабдил всем этим?

— Немцы…

— С какой целью?

— Хотела спасти его…

— Он у них?

— Да. Митрофанова схватили, а меня нашли в Демьяновке, увезли в штаб, показали его…

— И предложили спасти?

— Да.

— Какой ценой? Вам поручили кого-нибудь убрать? Кого?

— Мне тяжело говорить. Митрофанова они оставили заложником…

— Кого вы должны были убить? Отвечайте!

— Я бы никогда этого не сделала! Неужели вы не понимаете?

— Но от вас требовали?

— Да.

— Кого вам поручили убить?

— Фомича и… командование. Но, повторяю, я никогда на это не пошла бы… Я хотела спасти Сеню.

— Когда именно должны вы были убить нас?

— Срок не определен… Задача — войти в доверие… Так мне сказали… И я хотела их обмануть…

— А Митрофанов при этом искал бы с вами встречи в условных местах?

— Не знаю. Возможно. Он не дезертир, его схватили, когда он искал отставшую тачанку… О боже! — воскликнула она по-актерски.

— И для этого вас снабдили военной картой? И помогли сшить потайные кармашки?

— Не мучайте меня… Я сама хотела сказать вам обо всем этом, но по секрету от других…

— Спасти его, остаться самой в живых, погубить всех нас, — размышлял я вслух, — не слишком ли дорого цените вы Митрофанова? Говорите прямо: давно вы занимаетесь этой черной работой?

— Товарищ капитан, — обратился ко мне Гусаков. — Дело ясное! Я выведу ее в расход и — поставим точку.

Пленница заплакала.

Глядя на нее, я припомнил наше знакомство, последующие встречи. Почти каждое появление этой женщины приносило несчастье. Первый раз она была перед бомбежкой штаба капитана Гудзенко. Три дня назад, после ее исчезновения, началась бомбардировка лесокомбината, закончившаяся гибелью комиссара…

Я слегка оттянул затвор дамского браунинга, найденного при обыске.

Петро посветил фонарем: пистолет был заряжен на все патроны.

— Дарю тебе, Петро, эту игрушку… — сказал я, протягивая браунинг. — Из него не очень громко получается… Понял? И не более одного… Не следует тревожить наших.

Женщина бессильно опустила руки, закрыла глаза…

Через несколько минут со стороны «развилки двух мертвецов» прозвучал глухой выстрел…

— Ее стукнули! — кивая в сторону, заметил Коршок. — Как думаешь, чем провинилась? — спросил он у начальника караула Пузанова.

— Разве не ясно? — спросил тот в свою очередь. — Овчаркой фашистской оказалась… Другой бы и днем нас не отыскал, а она, вишь, среди ночи в лесу унюхала!

Необходимо было уйти отсюда до наступления рассвета. Я приказал караулу не говорить никому о том, что случилось. Отряд и без того лихорадили панические слухи.

В раздумье шагал я от одного взвода к другому, проверяя караулы, Все спали. Бодрствовали лишь часовые. Вечером Петро Гусаков, по секрету от хозяйственников других групп, раздал последний запас сухарей… Я еще туже затянул ремень и сунул руку в карман, чтобы нащупать ломкий сухарь — мои личный НЗ перед походом…

Думал я и о той, которая была уже мертва. Что заставило эту молодую женщину, родившуюся при советском строе, окончившую высшее учебное заведение, служить врагу, изменить Родине? Кто она в действительности?

Остаток ночи я провел с Фомичом в тревожных предположениях и догадках. Но до утра ничего не изменилось. Еще затемно отряд торопливо поднялся и молча двинулся на запад.

Проходя мимо мрачной развилки, я невольно спросил Гусакова:

— Петро, где ты оставил ее?

Вместо ответа он молча перешагнул через трухлявое бревно и повел меня к остову полуразбитого грузовика.

— Ось тут! — показал он на автомобиль, не считая нужным подходить вплотную.

Ничего не видя, я приблизился к машине и заглянул в кузов. Но ни в кузове, ни вокруг ничего не нашел.

— В яме, что ли?

— Та ни… Не в яме… Просто тут повинна бути, — говорил он, приближаясь.

— А ты не ошибаешься местом?

— Что вы, товарищ капитан! Вы же знаете, что на всей этой дороге нет больше разбитых машин. Дивно…

— Именно — дивно!

— Точно, тут была, — подтвердил и Карманов, сопровождавший ночью Гусакова, — вот и типографский станок, и воронка с водой, я еще в эту воронку оступился и руку об станок зашиб…

Действительно, на всей этой дороге стоял лишь один разбитый грузовик — походная типография какой-то части. По-видимому, прошлой осенью, когда здесь отбивались от наступавшего противника части 13 армии, походная типография была опрокинута бомбой и с тех пор осталась на этой глухой просеке, усыпанной свинцовыми блестками шрифта и деталями машины.

— Как же это так, Петро? — И я начал шарить вокруг машины карманным прожектором.

— Надо думать, унес ее кто-нибудь, — неуверенно произнес Гусаков.

— Допускаю… Но может быть и другое, — сказал я, поднимая маленькую латунную гильзу. — Достань, Петро, подарочек. Не от него ли вот эта гильза?

— Точная копия! Сиреневый капсюль. Она, товарищ капитан, — подтвердил Коршок.

Сомнения не оставалось: местом не ошиблись… И я продолжал ощупывать фонарем землю, пока не увидел еще одну находку: среди рассыпанного типографского шрифта, уже покрывшегося от времени темноватым налетом окиси, лежал легкий синий шарф. Казалось, его только что сняли с головы Елены.

Осмотрев шарф, я заметил, что полушерстяная ткань слегка разорвана в одном месте и опалена.

— Как же это ты стрелял? — спросил я Гусакова, показывая косынку.

— Погано зроблено, товарищ капитан, — признавался он виновато. — Не спец я по такому делу…

— Словом, была оглушена и, отлежавшись, убежала…

— Значит, посчастливилось ей, товарищ капитан, — заметил Коршок.

— Вот если бы клинком, да не бабу, — пытался оправдаться Петро.

Я не ругал Гусакова. Задача расправиться со шпионкой «на тихую», из непроверенного оружия оказалась не столь простою.

Колонна уходила вдоль топких берегов реки Ивотки. За день мы прошли не менее тридцати километров, прокладывая узкие тропы через заболоченные трущобы. Несколько раз переходили реку Ивотку, перебросив через нее жиденькие кладки и поддерживая равновесие длинными жердями.

В зыбких болотах мы вязли до пояса. Мучила жажда, пили прямо из лесных ям темно-бурую жижу, от которой еще больше пересыхало во рту и горело в глотке.

— Щемит, как после чарки дубняка! — заметил Инчин, отрываясь от черного настоя.

— Хо-хо!.. Зато не только сверху, но и с утробы дубовым и просмоленным сделаешься! — шутил неунывающий Сачко. — Так что, хлопцы, кто на желудок слаб, рекомендую: отлично действует, з-закреп-ляет!

— А за это, товарищ комвзвода, не беспокойтесь, немае з чого, — отвечали ему партизаны.

— Как это немае? Пять ведер воды заменяют одно яйцо, пятьдесят — десяток, а принимая во внимание, что в воде миллиарды инфузорий, можно выпить и меньше, — балагурил Инчин.

— А что это такое — инфузории? — спрашивал Баранников.

— Живые питательные вещества, Коля, — отвечал Инчин, — не всегда удобоваримые, но соображай сам: гвозди и те у партизан в желудке сварятся…

Противник в лесной глуши не показывался и, если не считать многочисленных приключений на болотах и кладках, необычайного напряжения всех наших сил, а также трудностей с переносом раненых, то все шло хорошо.

Нелегко было Нине и Ане. Обутые в большие сапоги, они с трудом шагали за мужчинами. Они несли санитарные сумки, наполненные, помимо медикаментов, еще и бутылками с чистой водой, продовольствием для раненых, и свое оружие с патронами. Когда стемнело, мы остановились на песчаных буграх среди высоких сосен. Собрав в кучу лежавшие всюду толстым слоем рыжие сосновые иглы, мы соорудили себе постели и улеглись спать.

Двести патронов, оружие, болотистый путь, проделанный пешком, вымотали силы у каждого. Многие в дороге бросили кожухи и другую зимнюю одежду, чтобы облегчить ношу.

— Перехожу на летнюю форму! — шутили при этом те, кого покидали силы и кто оставлял в кустах теплые вещи.

Я был одет в свой неизменный плащ, сшитый из голубого брезента, содранного на Севском шляху с автомобиля. Помимо патронов, оружия и полевой сумки — этой командирской лаборатории, я не расставался с гранатой, которую носил в кармане, и с вещевым мешком.

Я прикрыл мое хвойное ложе простыней и, раздевшись, улегся под могучей сосной. Фомич, хотя и находился в другой группе и чувствовал себя плохо, все же, услышав о моем приготовлении ко сну, пришел с вопросом:

— И вы не боитесь в такой обстановке раздеваться до белья?

— А что, Фомич? — ответил я, — Неужели двести моих парней не продержатся трех минут, пока я оденусь? Ну, ребята, допустите ли вы, чтобы я бежал за вами в подштанниках?

Раздался дружный взрыв хохота. Бойцы давно уже так не смеялись…

— И вообще, Фомич, к черту на себя страх нагонять. У нас боевой народ. Переходите в нашу группу. Если умирать, так все вместе! По-людски! Как воинам положено. Так, товарищи?

— Верно! — И секретарь райкома на этот раз устроился в первой группе.

В течение ночи разведка установила, что опасность не миновала, хотя Хинельские леса остались далеко на востоке. Мы узнали, что с Ямполя на Михайловский Хутор по лесным дорогам передвигаются немцы и полицейские патрули. Гитлеровцы стояли в Марчихиной Буде, в Неплюеве, в Михайловском и во всех селах вдоль лесных опушек. Под угрозой расстрела они запретили местным жителям передвигаться между селами и появляться в лесу. Это затрудняло нашу разведку и не давало возможности заполучить знающих проводников.

Утром решили обстоятельно разведать обстановку и перешли на новое место, остановились среди густых зарослей молодого березняка; березки уже распустились, и веселый ветерок играл пахучей листвой на их вершинах.

Под деревьями — зеленые лужайки, поросшие густой травой и цветами.

Голодные партизаны принялись рвать щавель. Однако щавель выручить нас не мог, поэтому пришлось пойти на хитрость: мы собрали в одну боевую группу всех партизан, носивших немецкую форму. Им поручили раздобыть хлеб и другие продукты. В группу вошли все мои артиллеристы и половина взвода Буянова, Командовать ею взялся Фисюн.

В новеньких зеленых мундирах и устрашающих жандармских киверах ребята направились в Родионовку.

К полудню они пригнали две фуры с хлебом и корову. Главную роль в операции исполняли несколько мордвинов, изъяснявшихся по-своему. Ими руководил Инчин. Полицейские и доносчики приняли нашу группу за мадьяр, но все же сочли благоразумным не попадаться на глаза отряду. Настроение у всех поднялось, особенно после того, как в ведрах над кострами закипел мясной суп.

Отряд отдыхал весь день. Вблизи стоянки бежал звонкий родник. Партизаны с наслаждением припадали к нему, а потом умылись, принялись за стирку. Привели в порядок раненых, перевязали их.

Угрюмые леса, панический страх, духота болотных испарений — все это осталось позади, как дурной сон. Только одна новость омрачила этот весенний день: разведка сообщила, что попавший к гитлеровцам Митрофанов расстрелян.

— Да будет ему земля пухом, — сказал Лесненко. — Я, грешным делом, посчитал своего командира предателем.

Вечером, когда закатное небо потускнело и на лесной опушке стало прохладно, Эсманский отряд быстрым шагом пошел по открытому сухому полю. Впереди колонны, метров за сто пятьдесят, шел лейтенант Инчин, в левой руке он лес компас, в правой — готовую к действию гранату. За ним шла группа артиллеристов, усиленная двумя десятками пулеметов. Раненых разместили на фурах, добытых при продовольственной операции. Отряд шел до линии железной дороги, ведущей с Михайловского Хутора на Унечу. Затем мы повернули в обход болотистой лощины по азимуту, потом прошли между двумя селами, и так — всю ночь, строго соблюдая угловые склонения и вычисленные по карте расстояния.

Цель марша заключалась в том, чтобы кратчайшим путем, обходи все населенные пункты и гарнизоны противника, достичь Брянского леса.

Успех дела зависел теперь от искусства вести отряд по азимуту «сквозь игольное ушко». Эту науку — ходить без дорог по азимуту — в отряде знали двое: я и Инчин. Пользуясь транспортиром и циркулем, мы вычислили и записали угловые величины азимута, расстояния от ориентирных мест. Считали точно, вплоть до введения поправок на магнитное склонение.

Рядом с Инчиным шагали два партизана. В их обязанность входили подсчет шагов и запоминание очередных ориентиров.

Первая группа должна была прорубиться сквозь любое встречное препятствие и вывести отряд в зону Брянского леса.

Шли всю ночь и весь следующий день, минуя хуторки и обходя села. В небе кружили самолеты, мы прятались от них в сосновых посадках, разбросанных тут и там на песчаных буграх.

Во второй половине дня наткнулись на гитлеровский лагерь, расположившийся на берегу большого пруда. Все поголовно купались и совсем не ожидали партизан с юга. Наша колонна с хода ошпарила их ураганным огнем из пятисот стволов. Солдаты, выскочив из воды, побежали за реку Чернь, сверкая голыми пятками.

Парусиновый городок, новые шинели, одеяла, оружие и туго набитые душистым табаком и пахучей парфюмерией ранцы стали нашей добычей. Все, кто бросил в Неплюевских лесах одежду, снова были одеты.

К исходу дня мы перешли шлях Голубовка — Знобь-Новгородская. Ночевали в лесных хуторах и тут узнали, что обе Зноби и Старая Гута заняты противником, отряды Ковпака находятся где-то под Путивлем, Гудзенко с Покровским ушли в рейд по Орловской области, а в селе Улица, где мы стояли месяц назад, хозяйничают гитлеровцы, Пришлось нам возвращаться на свои зимние квартиры в Герасимовке, лишенной каких-либо продовольственных запасов.

Через день, выполняя задачу райкома, первая группа разгромила гарнизон гитлеровцев и полицейских в селе Улица. Гарнизон защищался отчаянно, но не устоял против нашего неожиданного и точного удара. Ползком, с гранатами в руках, партизаны подбирались вплотную к противнику и гасили стреляющие из дзотов пулеметы.

При поднявшемся солнце я увидел улицы и огороды, усеянные трупами гитлеровцев. Мы захватили много оружия и боеприпасов, продовольствия же оказалось мало: несколько коров, два мешка с мукой, два воза с зерном — вот и все, ради чего группа с таким мужеством таранила гарнизон, превосходивший наши силы втрое да еще укрепленный дзотами.

— Это не бой, — говорил Инчин, — а какая-то адская работа по истреблению гитлеровцев.

— К черту такую войну! Пузом да зубами доставать каждый пуд хлеба!

— Не желаем воевать без техники!

— Даешь Хинель! Сегодня же, братва, на Хинель! — заявили многие бойцы и командиры. — Если не поведете вы, капитан, уйдем сами, поднимем пушки, будем брать районы.

Тут, в Улице, прорвались недовольство и злоба, связанные с нашим разоружением.

— Даешь военный отряд!

— Уйдем к Покровскому, к Гудзенко!

— Довольно подчиняться паникерам! — раздавались возмущенные возгласы в каждом взводе, и стоило немалых усилий погасить внезапно вспыхнувшее возмущение.

Я обещал, что мы обязательно вернемся в Хинель и поднимем оставленную там военную технику.