Хинельские походы

Глава XXII СУМСКОЙ ШТАБ

На следующую ночь из Москвы на самолете прибыл представитель УШПД[6] полковник Мельников, Он привез с собой радистов с радиостанциями и топографические карты. Развернувшаяся радиостанция в тот же день приняла радиограмму товарища Хрущева, из которой следовало, что состоялось решение ЦК КП(б)У об учреждении в Сумской области подпольного руководящего центра — штаба по руководству партизанским движением на Сумщине.

В состав штаба вошли: Фомич, Мельников и я.

Начался для меня новый этап деятельности. В голове роились проекты больших дел, далеко выходящих за границы Червонного района и всего Брянского края.

Я объявил Иванову о своем новом назначении и приступил к передаче дел и имущества отряда. Лейтенант Инчин, которого прочил к себе на должность начальника штаба Иванов, заявил, что не хочет расставаться со мной, и, чтобы не осложнять отношений с Ивановым, куда-то на время скрылся. Других офицеров, подходящих на должность начальника штаба, у Иванова не оказалось. Время не ждало, и он начал принимать дела сам.

Недовольный и даже рассерженный, он принимал от меня делопроизводство и штабное имущество с несвойственной ему придирчивостью. Когда имущество и бумаги были переданы, Иванов потребовал, чтобы я сдал ему еще и мое личное снаряжение.

— Давай коня! Давай второго коня! — требовал он. — Седло давай! Плетку! Клинок сдай!

Он ободрал меня, как липку, ссылаясь на приказ, в котором было сказано: снабдить уходящих в рейд самым лучшим снаряжением и вооружением.

Я не хотел лишних ссор и потому не спорил. Только сказал ему:

— На великое ты дело собираешься, но мне тебя все-таки жаль.

— Чего это вдруг? — удивился, он.

— Да уж так: идя на такое дело, нельзя допускать, чтобы мельчала душа…

— Пожалуй, ты прав, — неожиданно сказал Иванов. — Только…

Он не договорил, взглядом встретившись с бабушкой, хозяйкой буренки. Она уже несколько минут стояла возле нас и сокрушенно покачивала головой, явно не одобряя того, что происходило.

— Тебе чего, мать? — обратился к ней Иванов и болезненно сморщился, решив, вероятно, что стряслась новая неприятность.

— Извините меня, товарищи начальники, — сказала бабушка и приложила руку к сердцу. — По большому делу к вам пришла, всю ночь глаз не сомкнула. Все из-за буренки этой…

Она покачала головой и посмотрела на часового у шалаша хозчасти.

— Вы, товарищи начальники, — заговорила она тоном весьма уверенной в себе просительницы, — не взыскивайте с того хлопца, который корову мою увел, — простите его! Я ж понимаю, что ему через это дело нехорошо будет! Всю ночь думала, старая, корила себя, и чего это вздумалось мне следы искать…

— Правильно сделали, что искали, — перебил я старушку. — У нас дисциплина, мы не допустим, чтобы…

— И не допускайте, товарищ начальник, — перебила и меня она. — А на этот раз простите. Ради сынов моих простите! Мать просит, товарищ начальник! — проговорила она, простая русская женщина, мать сыновей, сражающихся за свободу нашей Родины. Я был глубоко взволнован.

— Вернутся твои сыны, бабушка, — тихо произнес Иванов, без нужды оправляя на себе ремень и покашливая в ладонь. — Все вернутся живые и здоровые!

— Ох, спасибо на добром слове, сынок. Слово дайте, товарищи начальники, — уже спокойнее произнесла наша просительница. — А то — сердце не на месте. Людям у вас, может быть, и поесть нечего было!.. Родимые вы наши, касатики… Постояла тут подле вас, послушала… Ссоритесь вы между собою, — нехорошо это!..

Она отерла свои глаза подолом юбки и, сказав: «Прощайте!» — повернулась я старческим шагом пошла в сторону. Пряжкин, сидевший подле шалаша, видел эту сцену и, видимо, слышал все то, о чем только что говорила старушка.

Я обратился к нему:

— Ну что, Пряжкин? Твоя мать просила за тебя! Поблагодари ее! Мы тебя освобождаем.

Старушка обернулась, посмотрела издали на Пряжкина, улыбнулась ему, а он дрожащим голосом произнес:

— На Большую землю надо бы ее, товарищ капитан!

— Без тебя все сделано, — сказал ему Иванов. — Полетит она на самолете на Большую землю. Хорошая старушка, — добавил он, взглянув на меня. — Правильно говорила!

Я кивнул головой. Иванов осмотрел груду вещей, отобранных от меня, перевел взгляд куда-то в сторону.

— Правильная старушка, — заметил я, улыбаясь.

— Вот что, капитан, — произнес Иванов, — забирай ты все это. Вспыльчив я! Ты меня извини, пожалуйста!.. Все забирай! И коня!..

Он протянул мне руку.

Я крепко, сердечно пожал ее и направился к землянке Красняка. Его отряд, согласно новым указаниям, тоже оставался на Сумщине; при нем разместился со своей группой Мельников.

Неподалеку от землянки я повстречался с Гнибедой. По-прежнему свежий и румяный, в новых яловых ботфортах собственного производства, он самодовольно улыбнулся и сказал свое любимое:

— Не мы, а вы в наши хоромы, капитан.

— Ошибаешься: теперь, как и раньше, вы с отрядом у меня. А «хоромы» придется оставить. Хватит кожи выделывать — в Хинель готовься!

— В Хинель завсегда рады, — смущенно произнес Гнибеда, — соскучился я за Хинелью!

— Пора, познакомь с гостями.

Войдя в землянку-светлицу, убранную скатертями, тюлевыми занавесками, с кухонной плитой и венской мебелью, я увидел за столом человека лет пятидесяти, с бледным лицом, широкоплечего и как лунь белого. Только густые, черные брови да темно-карие глаза говорили о том, что человек этот был когда-то брюнетом.

Я представился. Седой человек, вяло привстав, оказался маленького роста. Он протянул мне руку и, назвав себя Мельниковым, пригласил к столу. Стол уставлен был консервными банками, пачками сухарей, стаканами с чаем. Тут же сидели Анисименко, ставший теперь командиром эсманцев, Даниил Красняк, командир Конотопского отряда, — человек лет сорока, сухой, с продолговатым смугло-желтым лицом. Оказалось, Конотопский отряд, так же как и Ямпольский, по решению ЦК оставались в Сумской области.

— Капитан Кочемазов, — вытянулся по-военному командир конотопцев.

— Много наслышан, — ответил я Кочемазову, — небольшой, но превосходный отряд имеете. Сколько теперь ваших конотопцев?

— Шестьдесят два, шесть станковых пулеметов, двенадцать ручных и сто пять винтовок, — отрапортовал Кочемазов.

— Отличная база для роста! А у вас, товарищ Гнибеда?

— Сто двадцать хлопцев со мною и с райкомом, — ответил тот, усаживаясь на стул по-хозяйски и скрипя новыми ботфортами.

— Эсманцев девяносто, — подсказал Анисименко, — да и те еще не сколочены.

— Для начала не столь уж плохо, — заметил немногословный Мельников, — я думаю, — пополниться надо…

— Вырастем. Только не здесь, товарищ полковник. Нужно уходить в Хинель, и предметом нашей беседы должен быть именно этот вопрос. Если вы не устали, у меня есть некоторые предложения.

— Прошу, прошу. Я готов ознакомиться.

— Но прежде всего — карту.

Мне не терпелось завладеть десантной сумкой Мельникова, которая до отказа была набита превосходными картами.

Все встали и вышли, оставив меня с Мельниковым с глазу на глаз. Договорившись в принципе о необходимости вывода сумских отрядов на Хинельскую базу, мы послали за Фомичом. Он не замедлил явиться, и, таким образом, состоялось первое совещание сумского штаба.

В результате обмена мнениями мне поручили заниматься чисто военной частью: диспозицией, боевым использованием отрядов, разведкой, связью, планированием боевых операций, вождением отрядов при перемене дислокаций и всей службой непосредственного охранения.

Фомич оставил за собой руководство подпольем и партийно-политическую работу среди партизан и населения. Круг задач Мельникова на первое время ограничился поддержанием радиосвязи с УШПД, информацией его о военно-политической обстановке и налаживанием связи с Москвой самолетами.

Сумской штаб принял решение немедленно начать подготовку к выводу на Сумщину оставшихся в нашем распоряжении отрядов.

На этом совещание окончилось. Я вышел из землянки и среди поляны увидел двух миловидных девушек, очень похожих одна на другую, и пятерых парней. Среди них был Инчин.

— Ба! Наш капитан! Знакомьтесь, товарищи!

Двое в военном щелкнули каблуками и взяли под козырек.

— Лейтенант Байдин! — представился стройный молодой брюнет с быстрыми темными глазами, — начштаба Конотопского! — Техник-лейтенант Лопатников, — указал он на своего помощника, высокого блондина с пухлыми, как у ребенка, губами.

— Забияка! — грузно повернулся ко мне низкорослый и необыкновенно плотный парень лет тридцати, с медно-красным лицом и могучей шеей, и добавил, что он помпохоз Кочемазова.

Четвертым был Петрикей Петр Игнатьевич, комиссар Кочемазова, — шатен, со смугловатым лицом, по внешности застенчивый и скромный.

— А с девушками? — спохватившись, произнес Инчин.

— Девушки потом, эрзя, — сказал я. — Сейчас же берись помогать мне. Составь списки партизан, готовь почту, распорядись, чтобы Баранников подготовил и накормил двух лошадей; вечером выедем к орловцам. Словом, приступай к своим обычным обязанностям и не забывай вести дневник о Хинельских походах.

— О, громы неба! — захохотал Инчин. — Впервые получаю столь длинное распоряжение! Слышите, отныне я не таинственный беглец, а офицер подпольного областного штаба! — Он картинно расшаркался перед девушками и побежал к шалашам эсманцев.

Девушки засмеялись.

— Это пулеметчицы наши, сестры Галушки, — подсказал Петрикей, — а отец их — командир пулеметной роты.

Я подошел к девушкам.

— Не соскучились по Конотопу, девчата?

— Скучаем, товарищ капитан, только не по Конотопу, а по хутору Воздвиженскому, Мы из Ямпольского района, — ответила старшая, лет восемнадцати, которую звали Марусей.

— Тем лучше, скоро побываете дома.

— Дома никого нет, — с грустью ответила ее сестра Валя. — Мама и двое братиков с нами были в отряде, а теперь — на аэродроме. На Большую землю полетят!

— Очень неплохо, но почему бы и вам не улететь с мамой?

— Нет, нет! — запротестовали девушки, — Кто же останется с папой?

Конотопцы произвели отличное впечатление — выбритые, подтянутые, бодрые.

— Хорошие ребята, — сказал я Инчину, придя в шалаш.

— О! Девчата еще лучше! — воскликнул Инчин. — Честное слово! Сестры Дроздовы, сестры Галушки, Костырева Маруся и особенно медфельдшер Лизочка! Ах и хороша! Я влюблен по уши! Глаза — огонь, а сама — крапива! Она знает вас.

— Едва ли, — сказал я.

— Вспомните Знобь, когда сапоги собирали. Вы у них в квартире были, а Сачко и теперь в тех сапогах щеголяет, помните? Ему Лиза подарила.

— Помню! Самое главное, что она медичка, это для нас особенно дорого!

Знакомство с конотопцами зарядило меня новой энергией, и предстоящие задачи уже не казались столь тяжелыми, как это было, когда я расставался с моими партизанами.

— Снова в Хинель поедем? — спросил Инчин.

— В Хинель и дальше, Анатолий! Придет час, узнаешь… Проклюнем мы брянскую скорлупку, братец мой, расправим крылышки и — в степной простор. До самого синего моря!..

— До Черного!..

Мы просидели за списками до полуночи, когда надвинулся на Брянский лес обложной дождь. Завернув пакеты в пергамент и уложив их в переметную суму седла, мы тронулись без промедления в дорогу.

Хотелось быстрей решить вопрос о выводе отрядов на Сумщину, сдать пакеты на почту, а для этого необходимо было побывать в главном орловском штабе, а также у Гудзенко, повидаться с Покровским, познакомиться с харьковчанами: последние оставались на Сумщине и поэтому переходили в подчинение сумского штаба.

Об этом надо еще было сообщить Воронцову и Гуторову.

Расстояние в тридцать километров предстояло проехать вдоль линии железной дороги, в направлении на восток от разъезда Скрипкино. Ехали верхом, без коноводов, — других лошадей в распоряжении сумского штаба не было.

Дождь уныло стучал по брезенту, накинутому поверх моей черной шинели. Вода струилась по лицу, проникала за шиворот, и от этого было зябко. Скрытый быстро несущимися тучами месяц скупо освещал землю. По топкой лесной тропе, почти вслепую, с трудом добрались мы до Скрипкино. В одном из четырех полуразрушенных бараков светилась лампа.

Оставив коня на попечение Инчина, я направился на огонек. Вошел. Дым коромыслом. Вокруг стола сидят «боги Олимпа» — начальство партизанского отряда имени Котовского. Харьковчане. «Боги» играют в «двадцать одно»…

Поздоровался. Встретили тепло. Усадили в разбитое мягкое кресло, неведомо где добытое.

На столе, между грудами окурков, лежат кипы червонцев. На мой вопрос о боевых планах Воронцов и Гуторов ответили, что до зимы — никуда, а там в рейд на Харьковщину!

— Почему до зимы? — не понял я.

— А куда в грязь тащиться?

— Ну хотя бы на Сумщину.

— Нет уж! Пусть другие попробуют!

— Ну, а вместе с нами, с сумским штабом?

— Не слыхали такого. Эсманцев, тебя — знаем…

— Значит, отстаете от жизни. Сумской штаб руководить вами будет, пока вы вблизи Сумщины. И он потребует вашего выхода на Украину.

Я познакомил Воронцова и Гуторова с указанием Н. С. Хрущева, а заодно и рассказал о своих продовольственных и других ресурсах в Хинельском лесу. Харьковчане заинтересовались.

— Придем, непременно придем всем отрядом! Придем, как только возвратится разведка и мы получим питание к радиостанции, — заверяли Воронцов и Гуторов.

Я ушел от них, ничего не узнав об обстановке, и поехал дальше, по дороге к Старому Погощу. Кругом ни души — ночь и лес. Казалось, что во всей вселенной только два человека: я и Инчин. Но и Инчина вскоре я потерял из виду; он пришпорил коня и поскакал вперед. Мой конь скоро догнал его, и мы, спешившись, пробирались ощупью.

Утомившись, мы снова сели на коней. Дождь назойливо барабанил по плащу, страшно хотелось спать.

Переходя через мосток, который оказался без настила, конь Инчин а провалился между бревнами. Лейтенант вылетел из седла. Я поспешил ему на помощь. Включив фонарик, висевший на поясе, мы с трудом подняли стонавшего коня. Инчин опознал место: именно тут провалились кони, когда мы везли по рельсам вагоны.

Плетемся дальше, спотыкаясь о шпалы. Впереди должен быть разъезд Новенький, но его что-то нет и нет. Сверяемся по компасу — движемся правильно. И все-таки мне кажется, что едем к Трубчевску…

Но вот вдали мелькнул огонек. Мы приняли его за ракету. Лезть на рожон не было никакого смысла.

Оставив коней Инчину, я пошел разведывать дорогу. Условились: если меня обстреляют, он должен отъехать в сторону и ожидать. Если свои, я три раза свистну и буду пеленговать фонарем.

Иду… Показались строения. Кто-то прошел в дом с головешкой в руках.

Я приготовил гранату, вынул пистолет и притаился за углом сарая, перед которым тлели угли, Кто-то вышел из дома и направился к костру. Выскочив из-за сарая, я произнес:

— Ни звука! Руки вверх! Ни с места!

Осветив лицо своего пациента, я увидел заспанную физиономию и задранные кверху руки. За плечом у человека — полуавтомат, под ногами — кучка картофеля.

Увидев мой немецкий плащ, бедняга потерял на некоторое время дар речи. Как? Немцы — и вдруг здесь, в партизанском крае?!

Я узнал, что он — партизан, и стал уверять его, что я также партизан, но он долго не хотел верить.

Оказалось, что я попал к ворошиловцам. Здесь, на пепелище Старого Погоща, стоял батальон Гудзенко. Штаб находился в Стеклянной Гуте.

В девять утра, смертельно уставшие, мы пришли к подполковнику Гудзенко. На груди его сиял орден Ленина. На радостях мы выпили.

Он едва успевал отвечать на наши расспросы о Москве. Его ответы делали нас счастливыми и спокойными за будущее нашей Родины.

А в середине дня гостили мы в лагере майора Покровского. Ворошиловцы оставались в Брянском лесу и готовились к новому походу по Орловской области. Совершив рейды под Брянск, их отряды превратились в отлично вооруженные бригады, из Москвы они получили пушки и противотанковые орудия. Гудзенко и Покровский составляли теперь неотъемлемую часть Брянской лесной армии.

В результате суточного путешествия по лесным штабам я получил возможность предложить нашему штабу три вероятных маршрута: «А», «Б» и «В». Все они рассчитаны были на скорейший выход оставшихся в нашем распоряжении партизан на Сумщину, независимо от того, какими путями будут выводить свои отряды Ковпак и Сабуров.

Отоспавшись после утомительной поездки к ворошиловцам, я занялся формированием комендантского взвода. Это подразделение должно было охранять сумской штаб и радиоузел. Я включил в это подразделение всех партизан, которые остались от первой группы: Баранникова, Сергея Пузанова, Романа Астахова с братом Ильей, Карманова, Коршка, Володю Шашкова, Троицкого; под командой Инчина эта комсомолия, согласно моему замыслу, должна была в будущем составить ядро нового отряда на Украине.

Закончив формирование комендантского взвода, я познакомился с радистами — Лёней Малым и Николаем Агафоновым. Устроившись в одной из лучших землянок, они сидели там со своими аппаратами с утра до ночи. Путешествуя по эфиру, ребята вылавливали радиограммы, порой передавали для всех нашу родную песню или сводку Советского Информбюро. С каким трепетом слушали партизаны Москву, бой кремлевских курантов, вдохновляющие звуки гимна!

Понять все это может только тот, кто был оторван от Большой земли хотя бы на короткое время.

Радиоаппарат был для нас вестником правды о Советской Родине, о Красной Армии. Радиостанция давала возможность рапортовать Родине о наших делах, получать помощь, быть всегда в курсе политической, военной и хозяйственной жизни Родины. Одно то, что партизаны ежедневно разговаривают с Москвой, оказывало магическое действие на местное население.

Партизанский штаб, имеющий радиостанцию, был в глазах населения официальным органом советской власти, а командир отряда, с которым имеет дело Москва, был и для партизан и для населения официальным представителем Советского государства, его уполномоченным на оккупированной территории. Самой большой заслугой УШПД того времени лично я считаю организацию широко разветвленной радиосвязи Москвы с населением временно оккупированных районов.

Благодаря партизанскому штабу и радиосвязи мы получили возможность вызывать к себе самолеты, то есть получать помощь вооружением и боеприпасами, медикаментами, эвакуировать больных и раненых, отправлять и получать почту.

И вот я высылаю свой денежный аттестат моим родителям на Урал, в родное село Большую Соснову.

Заботами партии и правительства партизаны приравнивались к кадровым военным. Мой месячный оклад по военной должности сохранился за мной. Я просил своих родителей позаботиться о жене и сынишке, если им удастся найти их.

Еще в конце мая прошлого года моя жена с трехлетним сыном Славиком уезжала в гости к бабушке, в Шостку. Мы простились на Львовском вокзале. Живы ли они? На советской они территории или на оккупированной? Были слухи, что они эвакуировались из Шостки с последним эшелоном, но находились свидетели, которые уверяли, что эшелон этот подвергся бомбардировке с воздуха, что двенадцать вагонов с женщинами и детьми были разбиты…

И вот сегодня я получил возможность послать на родину письма и аттестат. Я подробно писал о своих скитаниях по тылам врага, о попытках перейти фронт, о жизни партизан, просил сообщить о судьбе сестер и братьев.

Первое письмо на Родину!

Любой оставшийся в тылу врага советский человек полжизни отдаст за то, чтобы дать знать о себе своим родным. И вот все пишут на Большую землю… Пишут родным, знакомым, героическому народу, самоотверженно защищающему Отчизну от врага. Клянутся мужественно и до конца бороться с фашизмом.

Инчин писал матери и своей невесте в Шенталу, на Волгу… Писал с большим чувством, с вдохновением:

На следующий день, двадцать второго октября, при штабе Ковпака состоялось последнее совещание руководителей партизан Сумской области. На вопрос Фомича о сроке выхода из Брянских лесов на юг Ковпак, подумав, ответил, что он надеется вместе с Сабуровым прорвать оборонительный пояс противника в ночь на двадцать восьмое, после чего они дадут и нам возможность выйти из Брянского леса. Кто-то из штабистов Ковпака не без иронии добавил:

— А если возьметесь нас повести, то идить вперед.

Губы Ковпака при этом чуть дрогнули, и он поспешил прикрыться густой дымовой завесой. Сабуровцы и остальные ковпаковцы сдержанно улыбнулись.

Фомич вспыхнул. Полковник Мельников принял насмешку стоически, а меня она, что называется, заела.

Поспешна распрощавшись, мы покинули совещание и собрались у себя…

После долгих раздумий мы приняли маршрут «А» и решили выступить на Сумщину в ночь на двадцать шестое октября.

По маршруту «А» еще накануне Инчин расставил скрытые наблюдательные посты. Через цепь этих хорошо замаскированных в перелесках и кустарниках постов он бдительно наблюдал за противником. Начались сборы. Ямпольцы и конотопцы имели солидные обозы. Готовясь к рейду на запад, они получили много боеприпасов и вооружения — общим весом до десяти-пятнадцати тонн. Это осложняло предстоящий опасный переход.

Пришлось примириться с необходимостью вести за собой до тридцати повозок с боеприпасами, минометами и станковыми пулеметами.

Собрав всех старших и младших командиров, я потребовал завязать ремнями морды лошадей, копыта обмотать тряпками, колеса обильно смазать, а на оси надеть кожаные или резиновые прокладки: обозу необходимо было пройти незамеченным мимо укреплений противника.

— У нас нет колесной мази, — заявили командиры.

— Мажьте салом, маслом! — отвечал я.

— Телеги маслом? — изумился командир Конотопского отряда. Кстати сказать, у него имелся не один бочонок масла.

— А у меня и масла нет! Коровы теперь мало доятся! — жаловался Гнибеда.

— Режь коров, добывай сало! Телеги должны идти неслышно!

Длительная жизнь в лесу научила партизан беречь продукты питания. Только вчера я «с кровью выжал» у Кочемазова мешок сухарей для отряда Анисименко, а у Гнибеды телушку. При этом они уверяли меня, что теперь придется им остаться голодными.

При сборах же оказалось, что этим отрядам не хватает повозок для боеприпасов: все повозки нагружены были у них сухарями, салом, маслом. Кочемазов и Гнибеда хотели еще гнать своих коров вместе с отрядом…

— Да что вы, товарищи? — внушал им Инчин. — В драке волос не жалеют! Вот увидите: завтра же раздобудем продуктов, сколько хочешь!

— Мельницу конную куда определить? А швейные машины? — осаждали Гнибеду портные, сапожники, кожеделы, пастухи.

Я с укором поглядел на Гнибеду.

— Признайся, друг! Неужели не мешало тебе воевать всё это?

Он смутился, долго смотрел на меня, думая что-то, и, наконец, крикнул своим интендантам:

— Сказано вам, — одни патроны да оружие грузить! Дывиться у меня, коль хоть одну машинку или кожу на возах увижу!

В лесу из сумчан оставался только Горюнов и с ним группа человек в двадцать. Это были партизаны Середино-Буды, лишенные возможности выйти в рейд по состоянию здоровья.

Горюнов стал богачом. Ему было сдано всё лишнее имущество, что обременяло обозы ямпольцев и конотопцев, и вменено в обязанность снабдить Артема Гусакова продовольствием, которое необходимо было женщинам и детям, ожидавшим на аэродроме отправки на самолетах.

Утром двадцать шестого октября мы закончили подготовку к походу.

Отстучав радиограмму в ЦК Н. С. Хрущеву и в УШПД Строкачу, мы покинули комфортабельную землянку Гнибеды.

День выдался ясный, солнечный. Поляну усеял золотистый лист. Отряды стояли, вытянувшись в походную колонну, ожидая команды. Командиры повернули людей фронтом. Я поздоровался с ними:

— Здравствуйте, товарищи сумские партизаны!

Дружное «здр-р-рас!» прозвучало в ответ.

Я поднял руку: «Внимание!» И махнул по направлению к югу. Колонна двинулась.

Сев на коней, мы с Фомичом вырвались вперед, чтобы договориться на переднем крае с орловцами о предстоящем выходе сумских отрядов в свои районы.

На лесной дороге мы обогнали обоз Артема Гусакова. Старик уезжал в Смелиж, на аэродром, увозя продукты. По поручению сумского штаба он обязан был эвакуировать в советский тыл до четырехсот человек — жен и детей партизан, больных и раненых, дряхлых стариков, — всех, кто был отсеян из соединении Сабурова и Ковпака и других отрядов сумчан перед рейдом.

— Прощай, Артем Михайлович! Береги порученных тебе людей! Поклонись от нас Москве, всем людям нашим, земле советской! — крикнули мы вслед Гусакову.

Артем, махая шапкой, ответил:

— А вот почуете: до самого Ворошилова дойду, а до дела всех там пристрою, уберегу-у, не подкача-ю!..

Я подъехал к Фомичу, сказал ему:

— Итак, Фомич, мы идем туда, где нет теперь ни одного партизанского отряда… На голое место идем…

— Идем, Михаил Иванович, но не на голое место! Там ждут нас тысячи людей, измученных гитлеровской неволей! И мы поможем им в борьбе за свободу!

Через час мы выехали на передний край, где уже стояли заставы Покровского. Ворошиловцы сменили сумчан на этом участке с тем, чтобы и впредь Брянский лес оставался неприступным для захватчиков.