Хинельские походы

Глава VIII ОБЪЕДИНЕННЫЙ ШТАБ

Всю неделю Фомича посещали новые люди. Многие из них, соблюдая конспирацию, приходили на лесокомбинат вечером, а к ночи уже уезжали, другие, наоборот, задерживались на день-два, приводили себя в порядок, а потом, сопровождаемые хорошо сколоченной группой, исчезали. Фомич кропотливо насаждал подпольные организации по селам, настойчиво искал связей с партийными центрами в соседних районах.

В начале марта лесокомбинат посетило человек пятнадцать военных. Все на резвых конях, вооруженные автоматами и клинками, одетые в длинные шинели, они появились на улице в середине дня. Впереди ехал стройный, лет двадцати шести красавец. Лихо неся на плечах голубой башлык и заломив над чистым розовым лицом кубанку с малиновым верхом, он на ходу знакомился со встречными, добродушно со всеми подшучивал, и уже через четверть часа хинельские партизаны знали, что это старший лейтенант Покровский, командир нового отряда ворошиловцев.

Собранный почти весь из военнослужащих, временно проживавших в курских селах, отряд Покровского начал действовать накануне двадцать четвертой годовщины Красной Армии и уже утром, то есть двадцать третьего февраля, стоял в районном центре Курской области, в Хомутовке. Изгнав гитлеровцев из района, Покровский в течение нескольких дней сколотил батальон. Пятьсот бойцов, двадцать станковых пулеметов и две пушки обрушили свой огонь на гитлеровцев. Немецкие гарнизоны были загнаны в город Льгов, который находится в восьмидесяти километрах от Хинели.

Покровский гостил у нас часа два. Целью его приезда было установить связь и взаимодействие с другими отрядами и получить свежие данные о противнике.

Покровский обратился ко мне с просьбой обменяться снарядами. Оказалось, что он захватил у немцев большое количество снарядов, но не имел немецкой пушки. У меня много было русских и очень мало немецких снарядов. Порешили на том, что я передам немецкую пушку Покровскому, а он даст мне русскую.

На следующий день после отъезда Покровского в лесокомбинат приехал другой видный руководитель партизан.

Придя утром к Фомичу, я застал у него высокого, лет под сорок, человека. Бледное, продолговатое лицо с длинным, чуть сгорбленным носом, сильным подбородком, строгая сдержанность в манерах делали этого человека заметным и отличали от других.

— Сабуров, — сказал он, подавая мне руку.

— Командир отряда, — добавил Фомич, — он только что из Брянского леса.

Сабуров прибыл к нам для установления связи. Из его скупых сообщений мы узнали, однако, очень многое.

— Имею хорошо вооруженный отряд, — говорил Сабуров, — организовал в двадцати деревнях самооборону. Районный центр Суземка, как и весь район, от гитлеровцев свободен. Брянский лес в этом районе для немцев недоступен.

Сабуров помолчал, раздумывая, а потом тихо добавил:

— Имею радиостанцию и постоянную связь с центром, с Москвою…

Последнее сообщение подействовало на нас сильнее всего. Мы мечтали о том, чтобы установить связь с Большой землей, и не могли себе в то время представить, что где-то вблизи есть партизаны, ежедневно связанные со столицей. Это казалось тогда настолько необычайным и замечательным, что Сабуров сразу вырос в наших глазах. Однако Фомич не терялся. Ему также было чем блеснуть перед столь необыкновенным гостем. Развернув карту, он начал говорить:

— Мы занимаем, — Фомич ткнул карандашом в карту, — Эсмань и Хомутовку. Наши силы: два Ворошиловских отряда, отряд Красняка, Севский, всего до двух тысяч, хомутовцы уже имеют до двух сотен партизан, а мой Эсманский состоит из трех групп, каждая по две сотни… Успехи налицо: мы блокировали Севск, Ямполь и Середино-Буду. Наши отряды контролируют по крайней мере половину Глуховского, Льговского и Канышевского районов. Подступы к Хинельским лесам, — продолжал Фомич, водя карандашом по карте, — оберегают тысячи партизан. Я прошу вас, — повернулся он к Сабурову, — сообщить об этом в Москву, Центральному Комитету партии.

Справляясь со своей картой, Сабуров делал на ней пометки, записывал фамилии командиров.

В тот же день он уехал, сказав, что отряд его в настоящее время находится в глубине Брянского леса, севернее Суземки. Сведения, полученные от Сабурова, имели для нас большую ценность, — они раздвинули наш горизонт еще на сотню километров. Отрадно было сознавать, что и у нас, партизан, имеется нечто вроде тыла, в виде партизанского края в крупных лесных массивах.

— Силы наши растут, — выражая волновавшие всех нас чувства, сказал я Фомичу, когда мы распрощались с Сабуровым.

— Да, это — начало массового партизанского движения, к которому призывает нас ЦК партии, — сказал Фомич, и глаза его молодо загорелись.

— Необходимо еще больше усилить партийную работу среди населения, неустанно поднимать людей на вооруженную борьбу, ликвидировать опорные пункты врага в Глухове и в Севске, расширить наш край на юг. Мы сможем и должны создать партизанский фронт от Конотопа до Брянска?

Фомич взволнованно шагал по комнате, развивая свой замысел, и я видел, что именно об этом он говорил с теми, кто приходил к нему тайно на лесокомбинат в течение всего февраля.

Фомич посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— И вот, Михаил Иванович, пришла мне в голову такая идея — как вы на это посмотрите? Нам необходимо создать объединенный штаб. Он возглавит и соединит разрозненные усилия партизан и решит задачу борьбы с немецкими гарнизонами. Что вы скажете об этом, Михаил Иванович? Говорите то, что думаете.

Нам никто не мешал, и мы могли говорить о самом сокровенном.

— Фомич, — сказал я, — по всему видно, что ваши связи с подпольным обкомом, с ЦК Украины оборваны… Мне кажется, что вам нужно взять на себя руководство подпольем не только в своем и в соседних районах, но и всей области. Что же касается меня, то не пора ли мне формировать полк, а может быть, и дивизию?

— Оно верно, — согласился Фомич, — но как созвать партийную конференцию? У меня нет связей с подпольем южных и центральных районов. Я мучительно их ищу и кое-что уже знаю. Но этого слишком мало. Быть же самозваным секретарем обкома я не могу, не имею права… Пока что мы создадим объединенный штаб. Я хотел бы заручиться вашим согласием быть начальником такого штаба, а командиром хочу просить товарища Гудзенко. Согласны ли вы?

Я принял это предложение с условием не оставлять командование своей группой и выполнять обязанности начальника штаба по совместительству.

Через несколько дней Фомич провел совещание командиров, комиссаров и начальников штабов всех отрядов. Председательствовал сам Фомич. На совещании было решено объединить отряды и избрать командование в составе Гудзенко и Фомича. Я был избран начальником штаба.

«Объединенный штаб партизанских отрядов зоны Хинельских лесов» — так стал именоваться этот орган управления отрядами. Разведка, изучение добытых о противнике сведений, ежедневная рассылка разведсводок по отрядам, служба застав, организация и содержание госпиталя для раненых и больных партизан, наконец, координация боевых действий всех партизанских отрядов, как существующих, так и вновь возникающих, — такова была задача штаба.

Штаб разместился в помещении заводоуправления, — это было одноэтажное здание на северном краю поселка. Два помощника — один по разведке, другой по службе охраны — оба офицера из штаба Гудзенко и дежурный офицер, выделенный капитаном Гудзенко для охраны штаба, — были моим рабочим аппаратом.

Через день штабная машина пришла в движение. Прежде всего я раздобыл у Покровского хорошую топографическую карту. Будучи штабным офицером в армии, он сумел сохранить солидный запас этого имущества.

Эсманский лист, которым я когда-то пользовался, оказался далеко не достаточным. Теперь пришлось обзаводиться двухкилометровкой, причем к глуховскому листу мой деловод из Ямпольского отряда — политрук Будаш, знакомый уже читателю по рассказу Анащенкова, — подклеил с правой стороны лист с наименованием «Рыльск» с левой — «Новгород-Северский», а вверху карты надставил лист «Трубчевск».

— Эх! Еще бы листочек с Нежиным, и тогда я совсем дома — на Черниговщине, — тяжело вздохнул Будаш.

До войны он был директором МТС.

Вздыхал и я, не видя на карте Путивля, Конотопа и многих других мест, откуда приходили на хинельские заставы люди. Всех их доставляли теперь в главный штаб, собирающий сведения опросом.

К десятому марта границы партизанского края определились положением застав и отрядов. Капитан Гудзенко держал заставу в Хуторе Михайловском, в Свесе и Марчихиной Буде. Хохлов очистил все села района от гитлеровцев и подошел вплотную к Севску. Покровский — далеко на востоке за Хомутовкой, в то время как местный Хомутовский отряд стоял в своем районном центре. Ямпольцы вышли на границы с Шостенским районом и занимали Горелые Хутора и Воздвиженское, Червонный отряд, совершив рейд по всему району, стал в селах Эсмань и Червонном. Его разведывательные разъезды достигали окраин города Глухова.

Таким образом, на территории в шесть тысяч квадратных километров, где насчитывалось более сотни крупных сел и не менее ста тысяч населения, уже не было ни одного гитлеровца.

Со всех концов этого края тянулись в Хинель ухабистые разбитые дороги, по ним ползли обозы с продовольствием, фуражом и сеном, мчались посыльные, шли и ехали поднявшиеся но вооруженную борьбу советские люди.

Но не дремал и противник. «Снежный ком» народного движения на Сумщине вырос за одну зиму 1942 года настолько, что его увидели из Берлина.

В середине марта наше положение ухудшилось. Все чаше и затяжней гремели бои на дальних подступах к Хинели. Теснимый целой дивизией, после полумесячных боев и маневров в районе Путивля, отошел к Хинели Ковпак. Его отряды развернулись на юго-востоке «края», отряд Покровского получил задачу защищать наши границы на юго-западе, встать в Свесе и Орловке, вблизи Ямполя.

Обращенный в ставку края, изменил темп жизни лесокомбинат.

Днем и ночью в моем штабе толкутся связные, перед окнами мелькают всадники. Одни спешат в штаб, другие мчатся по зимним дорогам в отряды и на заставы.

То и дело слышится:

— В штаб Путивльского!

— Из штаба Севского!

— Ворошиловскому второму!

— Из Червонного!

— В штаб Конотопского!

Штаб… штаб… Стучат пишущие машинки. В руках посыльных мелькают пакеты. Все торопятся, спешат.

Из отрядов потекли тревожные донесения. Они поступают ко мне непрерывно со всех направлений. Враг наращивает вокруг нас силы.

Все чаще вестовые осаживают у штаба лошадей. Забросив поводья на зубцы палисадника, гонцы врываются ко мне с донесениями. Пакеты складываются на столе и образуют пестрое собрание конвертов: большие и малые, прямоугольные и квадратные, чаще — свернутые треугольником листы, вырванные из ученических тетрадей… Особо выделяются голубые, розовые конверты. Вскрываешь — внутри мягкая сиреневая подкладка, веет тонкими духами. Это трофейные, их изъяли из сумок офицеров и прислали прямо с заставы. В таком конверте, помимо боевого донесения, нередко найдешь нежное послание из Гамбурга или Вены, написанное готической вязью на хрустящей рисовой бумаге, и фотографические карточки. Письма повествуют о муках разлуки и утраченных иллюзиях, тоске, отчаянии, тревоге. На фото — хищные зубки, кокетливо склоненная головка с буклями; с иных карточек глядит быкообразный бюргер. А вот поблекшее лицо седой женщины — обычное лицо всех матерей на свете.

Большинство пакетов — без печатей. Текст написан на клочке стенных обоев. Но написаны ли они каллиграфическим штабным почерком или непривычными каракулями, где в каждом слове по нескольку грамматических ошибок, — все они — важные документы и сообщают об одном: «Идут немцы… Их много… Они отлично вооружены…»

Данные глубокой разведки говорят о том же.

— В Дмитриев-Орловский прибыли две тысячи немцев.

— На станции Рыльск выгружается эшелон артиллерии.

— В Глухове появились новые венгерские части.

— В Севск вступил венгерский кавалерийский полк. Вход в город и выход из него закрыты. На соборе устанавливаются пулеметы и легкие пушки.

— Во Льгове появился полк эсэсовцев; на станции, выгружаются танки.

— Колонны фашистских лыжников в белых халатах шныряют меж заставами, собирая данные о партизанах.

Но вот совсем свежие донесения из Ямполя: началось наступление, мадьяры выбили наших из Орловки. Отряд Покровского перешел в контрнаступление. Червонный отряд обороняется под Эсманью. Там же и моя группа под командой Дегтярева.

Я подсчитываю силы врага: полк СС, эшелон артиллерии, два эшелона пехоты, конница, лыжники… Данные полноценны только тогда, когда из обобщения их сделан вывод. Я пытаюсь определить силы и замыслы врага, накапливающегося пока что на дальних подступах. Этих сил уже немало, к ним следует прибавить части, находящиеся на подходе.

Общепринятое правило военных разрешает считать такого рода данные только за сорок процентов вероятного наличия сил противника, Вырисовывается картина суровой действительности: по соседству с нами стоят теперь две или три дивизии. Трудно поверить, что мы, небольшая группа партизан, боровшаяся еще только два месяца, могли приковать к себе столь крупные силы противника.

Но может быть, после жестокого поражения под Москвой враг производит перегруппировку, отходит теперь сюда? В этом случае нам, партизанам, следует удесятерить свою активность и любой ценой разрушать его тылы, добивать его там, где он рассчитывал найти отдых. Если же это сосредоточиваются оперативные резервы, то не следует ли нам передислоцироваться? Или же расчленить свои силы, стать менее уязвимыми?

Надо было точно знать, откуда прибывают новые части — с восточного фронта или из глубины Германии.

Я уже не расстаюсь с картой, еще раз оцениваю синие кружки — условные обозначения гарнизонов и частей противника. Они угрожающе стеснились западнее, восточнее и, наконец, севернее Хинельских массивов. Кажется, вот-вот кружки сольются в сплошную изогнутую линию оперативного охвата. Эта кривая линия — Ямполь, Глухов, Рыльск и Льгов с Севском… Огромным полукольцом огибают войска противника партизанский край и угрожают замкнуться севернее Хинельского леса.

На юге от нас лежат северо-западные районные центры Сумщины: Кролевец, Путивль, Конотоп. Оттуда только что прибыл С. А. Ковпак. Нечего и думать об отводе наших сил в южном направлении, если бы это и оказалось необходимым. Скопление войск в Ямполе, вероятно, преследует одну цель: отнять от нас Хутор Михайловский, где мы пока еще держимся. Значит, пути отхода на запад тоже будут отрезаны. Восток вообще не может считаться запасным выходом: там — Курские степи, основные коммуникации восточного фронта немцев. Под самым Курском — фронт.

Наш путь отхода — северное направление. Там — дремучие Брянские леса, а в них партизаны. Возможно, что все эти силы противника и не имеют прямой задачи вести боевые операции против нас, но даже и в этом случае не следует беззаботно ожидать того момента, когда пути на Брянские массивы будут отрезаны.

Вывод напрашивался сам собою: нужно как зеницу ока беречь пути на Брянские леса. Только в этом направлении мы поведем отряды, если противник вынудит нас перебазироваться.

«На что решиться, что предложить Фомичу и Гудзенко?» — спрашивал я себя.

Эти мысли не давали мне ни сна, ни покоя.

Десять месяцев спустя в мои руки попали документы, которые разъяснили многое из того, что волновало меня сегодня, и тогда я вспоминал об этих событиях как о давнем прошлом, ставшем историей. Мое соединение заняло город Краснополье и местечко Мезеневку и вскоре схватилось под Старгородком с остатками седьмого армейского корпуса, разбитого советскими войсками где-то под Воронежом. Знамена и целый обоз со штабными документами были доставлены в мою штаб-квартиру в Мезеневке.

Рассматривая захваченные документы, я обратил внимание на тоненькую книжечку, что-то вроде брошюры. На ее желтоватой обложке я прочел напечатанное жирным шрифтом слово «Partisanen», а на одной из страниц не без изумления наткнулся на схематический чертеж, в котором сразу же опознал знакомые очертания Хинельских лесных массивов… Схема пестрела условными знаками дислокации частей восьмого армейского корпуса и отдельных отрядов войск СС, полукольцом охвативших наш Хинельский край в марте 1942 года. Вглядевшись внимательнее, я разобрал наименования знакомых городов и сел и прежде всего Хинели.

Это была схема № 1.

За ней следовали схемы № 2, № 3 и ряд других. Они отображали различные этапы сосредоточения войск, на них обозначались наиболее показательные моменты наступления на хинельских партизан и партизанский край. Здесь я также увидел номера полков, дивизий и отдельных карательных отрядов, действовавших против нас.

Забыв, что в руках у меня прошлогодние документы фашистского генштаба, я с волнением изучал их. Схемы были испещрены стрелками, стрелами и клиньями: то тонкие и острые, как кинжалы, то массивные и тупые, будто утюги, то кривые, обжимающие или охватывающие Хинельский край клещами, — все они были направлены своими остриями в одно место — в Хинель.

«Стиснуть» партизан в лесу, расколоть партизанское объединение мощным клином, рассечь его вспомогательными ударами на куски», — вот о чем говорили и кричали эти схемы.

Генеральный замысел командующего корпусом Бегумана выражен был совершенно отчетливо. Две огромные клешни — одна из района Рыльска и Льгова, другая из Конотопа и Глухова — охватывали весь наш край силами двух дивизий. Несомненно, что генерал готовил пресловутый «котел» с целью сварить нас в нем живыми…

Особенно выразительной была итоговая схема, относившаяся к первым числам апреля того же 1942 года. Она указывала, что части и соединения восьмого армейского корпуса расположились перед южной опушкой Брянского леса, на линии шляха, связывающего Новгород-Северский с Севском. Они образовали фронт. Над линией фронта я увидел большой вопросительный знак, занимавший половину схемы. А под знаком — знаменатель: 3000. И знак, и число означали, что операция против хинельских партизан закончилась; корпус уперся в Брянский лес, а генерал Бегуман, увы! — потерял из виду, ни много ни мало, трехтысячную партизанскую армию, с обозами, пулеметами, артиллерией. Потерял ее, словно иголку в копне сена!..

Пленные русины, которых мы тут же, в Мезеневке, зачислили в партизаны, помогли мне прочитать текст брошюры. Она была издана венгерско-фашистским генеральным штабом, и ее полное название: «Опыт борьбы с партизанами на Украине». Брошюра составлена по материалам штаба восьмого армейского корпуса и размножена в типографии «Для служебного пользования». В этом труде всё более или менее соответствовало действительности, за исключением сведений об уничтоженных партизанах и отобранном у них вооружении.

Убитых партизан они насчитали 5448 человек, что было преувеличено по крайней мере раз в тридцать, а из трофеев генералу Бегуману достались испорченные и покалеченные немецкие пушки, которых много стояло на полях еще с осени.

Можно извинить фашистскому генералу его пылкую фантазию. Надо же было ему оправдать потерю нескольких тысяч солдат и офицеров, погубленных в марте 1942 года под Путивлем, в Хинельском крае, и в районе Суземки!

Всё это рассказала мне брошюра в начале 1943 года.

Ну, а что же я знал о противнике в марте 1942 года? О чем я мог доложить Фомичу и Гудзенко? О своих догадках и предположениях? Взятые нами «языки» были из нижних чинов и сами не знали, с какой целью перебросили их из района Нежина сюда, в район Глухова и Рыльска.

Мои мысли над картой прервал Баранников. Широко распахнув дверь и крякнув от холода, он загудел без предисловий:

— Михаил Иванович, стоял я этой ночью под вашим окном и слушал, как наша группа наступает…

Это было сказано таким тоном, словно и впрямь до ушей Баранникова долетели звуки боя, происходившего за полсотни километров отсюда.

Я улыбнулся. Баранников после недавней контузии стал глуховат, и теперь воображение очень часто заменяло ему слух.

— Стою я и слушаю, — продолжал он, — как ихний пулемет «универсал» перестукивает. А потом ка-ак наша пушка… — Баранников, присев, взмахнул здоровенным кулаком и ударил по краю стола, — Ка-ак наша пушка навер-не-е-ет! И опять же миномет наш ка-ак долба-не-ет!.. — Баранников наглядно руками и телодвижениями изображал, как падают и «долбают» наши мины.

Я невольно рассмеялся.

— Да ты артист, Коля! И ведь ничего-то ты слышать не мог, придумал все! Тебе вот, наверное, скучно, что мы тут вдвоем остались, а группа там…

— Оно, конечно, Михаил Иванович, — сокрушенно ответил Баранников, — там и венгерским табачком разжились бы, а тут стоишь всю ночь, не куривши. Кажись, все отдал бы за пару сигареток.

Я протянул Николаю кисет. Ему и в голову не приходило, что пора сравнительно легких успехов миновала, что двумя-тремя выстрелами из пушки и миномета многого не сделаешь, а силою одной нашей группы боя не выиграть. Не зная действительной обстановки, Баранников, как и многие другие, продолжал верить в непобедимость нашего отряда. Правда, в боевую мощь его верил и я, но я видел и опасность, нависшую над нами.

Баранников был теперь моим коноводом.

До службы, у себя в Куйбышеве, Николай работал на пристани ездовым в бригаде грузчиков. И если верить его восторженным воспоминаниям о славном довоенном времени, то ни в пограничной комендатуре, где он был командиром кавалерийского отделения, ни среди ломовых города Куйбышева не было коней лучше, чем у Баранникова.

— Об этом нетрудно справиться на пристани, если не верите, — говорил Баранников, забывая, что между нами и волжской пристанью, помимо расстояния, пролегает еще и невиданный в истории фронт.

— Да, прошло время, когда Баранников давал жизни на пристани!.. — вздохнул он, извлекая из моего кисета щепотку табаку. — Теперь драться надо. А, пожалуй, если бы не война, Михаил Иванович, стахановец Баранников гремел бы не только на Средней Волге, но и на всю страну. А теперь не только страна, а и мать родная и жинка не знают, жив я или нет на этом свете…

Окончив обозрение своего «внутреннего положения», он завел речь о лошадях. После некоторых его сообщении о том, например, как лошади понимают характер и ласку человека, Баранников посвятил меня во вновь открытые им достоинства Орлика. Он с удовольствием отметил, что за два дня его болезни Орлик никого к себе не допустил: ни кормов не брал, ни чистить себя не позволил. Жадно затягиваясь дымком самокрутки, Николай поведал мне, что прошедшую ночь Орлик провел спокойно. Дверей на этот раз не выламывал, овес весь выбрал, только вот копыта обломал.

— Пора бы подковать его, Михаил Иванович. Весна надвигается, дороги обледенеют, а кузнецы — где их теперь найдешь, кузнецов-то?

Я поспешил закончить затянувшийся разговор: мне предстояло тяжелое и ответственное дело — осмотреть госпиталь.

Госпиталь был одним из наших «слабых мест». Он размещался в домике дачного типа на живописной опушке леса, близ винокуренного завода. До войны там находилась заводская амбулатория. Теперь медперсонал этой амбулатории обслуживал раненых, собранных в госпитале со всех отрядов. Их было уже более пяти десятков. Но до сих пор нам не удалось заполучить ни одного врача. Медперсонал был малочислен — фельдшер Оксана Кравченко, две сестры и несколько санитарок выбивались из сил. Недоставало и медикаментов, простынь, подушек… Из-за отсутствия кроватей часть раненых лежала на полу. Остро необходим был хирург, хирургический инструментарий и многое другое.

Слушая длинный список претензий и просьб, я уныло шагал по палатам. Потемневшие лица бойцов с тоскливыми, глубоко запавшими глазами, бред тяжелобольных и раненых, духота и спертый воздух — все это производило тягостное впечатление.

За окном трепыхались на ветру бинты, до дыр простиранные, побуревшие от йода и бесчисленных перевязок.

Подписав разверстку на мягкий инвентарь и продовольствие, я вышел на дорогу, где ожидал меня Баранников, сидевший на облучке легких саней.

— Михаил Иванович! Вон еще раненых привезли! — он указывал на обоз, запрудивший главную улицу. — Уже с полчаса их на улице держат. Безобразие! Хоть бы в квартиры внесли!

Мы поехали к обозу.

— Эй, чей обоз? — крикнул Баранников издали.

Ездовой, неторопливый дядько, нехотя ответил:

— Наш, глуховский.

— Почему морозите раненых? — не останавливаясь, спросил его я, но ездовой молчал, словно не слышал.

Мы проехали дальше, оглядывая накрытые дерюгами и окровавленной одеждой розвальни.

Длинной колонной вдоль всей улицы стоял санитарный обоз. От лошадей валил пар. Озябшие ездовые ушли греться. Лишь в середине обоза стояли и дымили цигарками два партизана.

— Почему тут остановились? — спросил я, придержав лошадь.

— Где приказали, там и остановились, — ответил бородач, одетый в грубошерстный зипун.

— А кто командир ваш?

— Кульбака. Из Глуховского мы. Побитых сюда приставили… на похороны…

— Убитых? — переспросил я, думая, что ослышался.

— А как же, — вмешался второй партизан, — нужно как у людей. В бою хлопцы загинули, не в поле же их кидать… Пускай лежат тут в земле — около боевых товарищей.

— Я спрашиваю вас: весь обоз с убитыми?

— Весь, весь, как один! Наших более двадцати, а там лежат эсманцы, на пять подвод поклали. В ночи, в Хомутовском районе, — продолжал словоохотливый глуховчанин, — такое было! Эсэсовцев душ восемьсот срезались с нашими… Мы им всыпали!

Я погнал Орлика в конец улицы, туда, где стояли эсманские подводы.

Речь шла о второй группе эсманцев, которой командовали лейтенант Цымбалюк, мой товарищ по службе в армии, и его комиссар, директор эсманской школы Забелин. Вторая группа эсманцев выделилась из моей группы и формировалась здесь, занимая квартиры поселка при винокуренном заводе. Позавчера весь этот отряд, насчитывающий более двухсот партизан, ушел вместе с глуховчанами на оборону восточного направления, под Хомутовку, имея задачу занять село Старшое.

— Где Цымбалюк? — спросил я у Талахадзе, знакомого мне партизана второй группы.

Свесив черный чуб, Талахадзе дремал, опершись на передок саней.

Когда я повторил вопрос, партизан проснулся.

— Цымбалюка, товарищ капитан, нет, — приподнимаясь и угрюмо глядя на меня воспаленными глазами, ответил Талахадзе.

— Как, нет? Где он?

— Убит…

В глазах у меня померкло.

— Убит? Как же это? А Забелин?

— Тоже убит… оба убиты…

Талахадзе рванул с саней край брезента. Цымбалюк и Забелин лежали рядом… Так же вот рядом шли они вчера в атаку на Старшое, занятое батальоном эсэсовцев. Кинжальный пулеметный огонь скосил их на расстоянии полусотни метров…

Стирая с лица слезу, Талахадзе поведал мне о подробностях яростного боя под Хомутовкой. Цымбалюк и Кульбака вместе с хомутовскими партизанами проводили операцию на уничтожение эсэсовского отряда в селе Старшое. Гитлеровцам удалось незаметно получить сильное подкрепление и, превосходя в силах, они подпустили партизан вплотную, под кинжальный огонь пулеметов. Партизаны все же разбили эсэсовцев, но потеряли при этом сорок семь убитыми. И среди них — Елфима.

Уроженец Подолии, москвич по работе, Елфим был моим другом. Смуглолицый весельчак, напоминающий обликом и юмором Гоголя, он, нигде не унывающий, шел со мною через всю Украину вплоть до злополучного минного поля, разъединившего нас где-то под Курском. Недавно Цымбалюк прибился к нам и сразу же стал командиром второй, вновь сформированной группы. Занятые боевыми делами, мы так и не поговорили друг с другом о том, что случилось с ним в ту морозную ночь, когда нарвались мы на заминированное поле…

Рубя мерзлый грунт, партизаны копали братские могилы. Под вечер состоялись похороны. Надгробную речь произнес Фомич.

— Верю, — повторил он слова умершего Бондаренко, — верю, товарищи партизаны, встанут тысячи на место каждого погибшего за Родину! Тысячи патриотов поднимутся и отомстят!

Грохнули ружейные залпы. Прогудели перекатным эхом хвойные дали леса. Могильные холмы остались на винзаводе, при развилке дорог, по одной из которых партизаны уехали в Хвощевку, а по другой, обуреваемый тяжкой грустью, возвратился я на лесокомбинат, где предстояло завтра докладывать партизанским командирам о сложившейся обстановке. Готовилось совещание, где необходимо было решить, как быть и что предпринять. Уже заготовлены были приглашения всем командирам, и они должны были собраться с утра в штабе Гудзенко. С мыслями о предстоящем совете я сошел с подводы у своей квартиры и тут вспомнил, что пакеты с приглашениями на совещание все еще не разосланы по отрядам, и поспешил к главштабу.

— Товарищ капитан, куда вы? И почему столь грустный? Подождите, пожалуйста!

Из темного тамбура метнулась ко мне легкая фигура Елены Павловны.

— Завтра, товарищ капитан, необычный день: мне исполнится двадцать два, и мы — я и Сеня — приглашаем вас. Мы обязательно соберемся с утра в Демьяновке. На именинах!

— Именины? Сеня? — едва дошло до меня значение этих слов. — Не могу. Да и Митрофанов отсутствует где-то со своим взводом.

— Нет, нет! — энергично возразила Елена. — И Сенин взвод и вся ваша группа здесь уже́. Они сменились с заставы. Я с ними от Демьяновки ехала!

Елена указала при этом рукой, и я опознал среди возов, заполнивших дворы и улицу, своих людей и коней.

— Превосходно! — вырвалось у меня, и я пристально посмотрел на экспансивную гостью. — Осведомлены вы, однако, получше начальника главштаба.

— Ха-ха! — как-то наигранно рассмеялась Елена. — Не отговорились службой, так не отказывайтесь от именин — я ловлю вас на слове! — И она продолжала упрашивать: — Ну, право же, уступите женщине. Мы обязательно будем ждать вас, и вы не должны подвести меня перед гостями… Ну, обещайте!

— Не могу. И Митрофанова не пущу. Мы заняты, — продолжал отговариваться я и быстро шагал вдоль заснеженной и уже темной улицы поселка.

— Тогда ве-че-ером! — просила обиженно Елена. — Завтра вечером.

— Именины можно отметить и тут.

— Что вы? — взмолилась именинница. — Я всем обещала…

— Воля ваша, а Митрофанова не пущу.

— Вы — вредный, вредный! Скажите хотя бы, увижу ли я вас утром? — не отступала Елена, сопровождая меня до порога главштаба. — У меня к вам имеется дело…

— Говорите теперь, — не сдавался я, но Елена продолжала настаивать на своем и просила обязательно принять, как подчеркнула она, утром.

— Послезавтра! — отрезал я, ступив на крыльцо штаба. — До послезавтра!..