Хинельские походы

Глава VI РОСТ И ВООРУЖЕНИЕ

Цепенели в бело-розовых кружевах леса, дрожали в ночном морозном небе тусклые звезды, с пушечным гулом лопались льды на реках, а сырое дерево под топором звенело и дробилось, как стекло. Мы продолжали стоять в лесокомбинате. Подобно магниту, Хинельские леса притягивали теперь всех, в ком не угасала воля к борьбе с захватчиками. Люди шли отовсюду — глухими дорогами и лесными тропами, в одиночку и группами, приезжали на подводах. Шли беглецы из плена и местные жители, зачисленные в списки «неблагонадежных», и особенно молодежь.

Очередями стоят они у порогов наших штабов, прося принять в партизаны, и в штабах идет отбор вновь поступающих.

Документов не спрашивают: у кого они могут сохраниться? Скрываясь от гитлеровцев и выдавая себя за местных жителей, окруженцы обычно уничтожали свои документы. Паспортом служил облик человека, его раскрытая душа, правдивость и точность ответов на вопросы.

Вот примерная анкета, на которую ответы давались устно: имя и фамилия, звание; обстоятельства, при которых попал в окружение; место окружения; где проживал до настоящего времени; чем занимался.

Это почти все, о чем спрашиваем мы и на чем попадается тот, кто лжет.

Но главная проверка не здесь. Руководствуясь правилом «Не верь тому, кто боем не испытан», мы проверяем моральные качества новичков на боевых делах, при выполнении заданий. Но не хватает оружия, и поэтому многих местных жителей отправляем домой, а невооруженных военных — в штаб Гудзенко.

Брезгливо оглядывая затрапезный вид недавних сержантов, капитан Гудзенко говорит:

— Вот что: отыщи шинель и винтовку, где бросил, тогда будешь принят!

От Гудзенко они снова идут к ямпольцам, к эсманцам, ищут в лесу Севский отряд и там получают другой ответ:

— Без оружия не принимаем!

Некоторые из нас утверждают, что перегибаем палку, отталкиваем от себя ценных людей, но большинство командиров твердо убеждены, что поступают правильно. К тому же все считают, что, заставляя людей заработать право быть партизаном, тем самым проверяют их, «пропускают через фильтр», и многие новички приходили вновь, раздобыв оружие у населения, а некоторые приносили свои винтовки, пистолеты, припрятанные где-либо в стрехах, погребах, ямах.

Несколько раз приходил к нам Коля Коршок, смуглый красивый подросток. В первый раз я посоветовал ему вернуться к маме. И он ушел, закусив губу. Спустя неделю явился он с большим «Смит-Вессоном», которым когда-то вооружены были городовые. Осмеяв допотопный револьвер и его владельца, мы снова отказали пареньку в приеме.

Прошло дней пять, и Коршок снова появился в лесокомбинате. На этот раз с обрезом, вправленным в самодельную рукоятку.

Меня растрогала настойчивость подростка, и я сказал ему, что навоеваться он еще успеет, что мы сейчас отказываем в приеме даже взрослым, советовал подрасти.

Вскоре я узнал, что он пытался поступить к севцам, изменив в комсомольском билете год рождения, но и там ничего не вышло. И вот я вижу у реки толпящихся партизан и местных ребятишек.

— Смотрите, купается! — восторженно звенит чей-то молодой голос. — Под лед ныряет!

Ватага ребят кидается к мосту.

— Утонул! Утонул! — кричат они. К проруби бегут партизаны. Все заглядывают в темную потревоженную воду. Опершись руками о кромку льда и пытаясь разглядеть в проруби нырнувшего, напряженно застыли неразлучные друзья Сергей Пузанов, Троицкий, Кручинин и Мишка Карманов.

В воде что-то зажелтело, потом показалась голова и плечи подростка. Ловко подхватив мальчишку под руки, парни вытащили его из проруби, быстро окутали тулупом и нахлобучили на голову шапку.

Я сразу узнал в нем Николая Коршка.

— Ну как, нашел? — спросил Пузанов паренька.

Отдуваясь и дробно стуча зубами, пятнадцатилетний водолаз озорно глядел из-под бараньей шапки.

— Видел… Лежит… Только н-не… д-дост-тал. Глыбоко… м-метра три… А н-ногой все-таки прикоснулся…

— Может, мне нырнуть? — глядя на Сергея, спросил Троицкий. — Как-никак, это ж нестреляная гильза!

— Нет, не лезь, я сам! — запротестовал парнишка, рывком распахивая тулуп.

— Хватит с тебя! — сказал Пузанов, растирая пареньку ноги снегом. А тот вдруг сбросил тулуп к, взмахнув руками, снова нырнул в прорубь.

— Пропав малый!..

— С ума сошел!..

— Тю, скаженный, та хиба в таку пору…

— И што вы там шукаете? Який клад?

Не обращая ни на кого внимания, Троицкий зорко следил, как подрагивает ременная вожжина, уходившая вслед за парнишкой.

Прошло несколько секунд. Вода забулькала, заиграла пузырями. Показалась голова и посиневшие руки. Парнишку вновь подхватили и завернули в тулуп. Подросток тряс головой, сплевывая, и, отдышавшись, произнес только одно слово, которое у Сергея и Мишки вызвало ликование:

— Зацепил!

Троицкий потянул за вожжи, Сергей взялся помогать.

— Осторожно… легче!..

Сбросив полушубок и засучив повыше рукава, Кручинин лег на край проруби, запустил в воду руки.

— Есть! — крикнул он и стал тянуть что-то большое, тяжелое.

Из воды показалась трубчатая дуга хобота. За нее уцепились все, кто был поближе.

— «Максим»!

— Вот оно что!

— Ай да ребята!..

На льду уже стоял всем знакомый, родной станковый пулемет системы «максим».

— Клад!

— Вот счастье привалило!

— Герой-парень! — похвалил Сачко. — Надо его к нам, в третий взвод! — Он поднял на руки водолаза и бегом понес его в поселок.

Троицкий деловито спрятал замок и, хлопнув крышкой пулемета, бесцеремонно отстранил любопытных.

— Нашли диво! Может, взаймы просить станете! — и, показав рукой на прорубь, произнес с насмешкой: — Кто хочет? Пожалуйста! Может, и для вас там хранится…

— Ну-ну, и цепкого же парня выловили. Да еще с пулеметом! — завидовал Прощаков, командир первого взвода.

— Чей он? Откуда?

— Дружок наш, Коршок Коля, барановский… — пояснил Кручинин.

— С Пустогорода он, а не из Барановки, — уточнил Гусаков.

— Не в этом дело: главное, парень — во! — засмеялся Пузанов и, подхватив пулемет за хобот, покатил его в расположение взвода Сачко.

В тот же вечер юный партизан Николай Коршок был зачислен в мою группу.

Комсомольское племя ни за что не хотело оставаться в стороне от борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и пробивалось в отряды через любые рогатки, как пробивается в весеннюю пору зеленая поросль.

В эти же дни был принят в наш отряд еще один «вооруженный» комсомолец, перещеголявший Коршка, — он привел в отряд артиллерию. Это был Вася Анащенков, пробравшийся к нам из Лемешовки.

История его военных похождений была для здешних мест характерной. Когда началась война, Вася проводил своего отца в севский военкомат и с тех пор лишился покоя.

События разворачивались молниеносно.

Часть колхозников погнала гурты скота на Орел, другая часть была призвана в армию. Работы в колхозе свернулись. Васе дома не сиделось. Чаше всего можно было видеть его на Севско-Глуховском шляху. Вглядываясь в запыленные колонны отступающих войск, он надеялся увидеть отца или знакомого, который сказал бы ему, где отец. Но ни отца, ни знакомых он не встретил.

Однажды утром Вася увидел, что на Севско-Глуховском шляху остановилась батарея противотанковых пушек. Горячий поклонник артиллерии еще с тех пор, как увидел кинофильм «Шел солдат с фронта», Вася в тот же день оказался на батарее, где и выполнил первое поручение артиллеристов: принес молока раненому бойцу.

После этого он попросился в расчет, желая заменить выбывшего из строя бойца.

Политрук батареи Будаш взял к себе паренька. И вот Вася — подносчик снарядов. Тысячи их были сложены артиллеристами в большие погреба, вырытые в соседнем перелеске.

Но подавать снаряды пришлось Васе только один раз, когда пристреливали пушки.

Когда начались бои, Васю отослали домой. А на следующий день, стоя во дворе своей хаты, он увидел, как над расположением батареи закружились немецкие бомбардировщики; скоро он услышал взрывы, от которых в небо тучей полетела земля.

Твердо решив проведать своих друзей, Вася захватил молока и хлеба и знакомой дорогой помчался на батарею, И тут случилось то, чего никак не ожидал парнишка: на половине пути он столкнулся с незнакомыми людьми. Низко пригибаясь к посевам овса, они тащили на лямках небольшую пушку.

Непривычные глазу фигуры в коротких куртках, странный цвет одежды, погоны на плечах — все это испугало Васю. Он кинулся бежать, за ним погнались, стали стрелять. Вася упал. Рыжий верзила схватил его и приволок к опушке леса. Длинноволосые, очкастые, грязные, с засученными рукавами, немцы окружили подростка. Один, с белыми галунами на воротнике и в погонах, больно щелкнул Васю по затылку, закричал:

— Зольдат? Большевик?

Не получив ответа, он схватил Васю за воротник гимнастерки, сорвал с петлиц артиллерийские эмблемы и швырнул их на землю.

Другой фашист, ловко ощупав Васины карманы, спросил на ломаном языке:

— Ти вояк, зольдат, одер сивиль?

Вася сказал, что гимнастерку он нашел на дороге.

— Брэшэш, пся виру матка! — закричал немец и снова спросил: — Дэ жиеш, рус, домивка дэ твоя?

— Лемешовка наше село, — ответил Вася и, посмотрев исподлобья на немцев, добавил: — Пустите меня!

— Леме-шовка, — повторил немец, заглядывая в карту. Затем он отвел Васю на несколько шагов, повернул его лицом к Лемешовке и, сильно пнув сапогом ниже поясницы, сказал:

— Тикай! Борзо! Борзо!

В село пришли первые немцы. Семья Анащенковых в ту ночь не ложилась спать. Под утро в дверь осторожно постучались.

«Отец!» — подумал Вася.

Но перед ним стоил не отец, а незнакомый человек в разорванной гимнастерке.

— Не узнаешь? — спросил он. — Недавно ты меня молоком угощал. Я политрук Будаш.

— Товарищ политрук, вы ранены? — воскликнул Вася, при свете луны увидев окровавленный бинт, которым была перевязана левая рука Будаша.

— Где немцы? Их нет в селе?

— Нет. Ушли.

— Дай напиться поскорее, огнем горит всё. Еле отлежался.

Будаш тяжело облокотился о косяк двери.

— Немцев нет в Лемешовке, — повторил Вася, — заходите в хату.

Он снял с полки кувшин с мол жом и протянул его Будашу.

Жадно глотнув молока, Будаш оторвался от крынки.

— Дело важное есть, обсудить надо. Ты, Василь, парень боевой да еще и комсомолец… Пошли в сарай!

В сарае, положив рядом с собой пистолет, Будаш шепотом проговорил:

— Слушай внимательно! Пушка на позиции осталась… Ее до утра спрятать надо, чего бы то ни стоило… Прозеваем — немцам достанется. Понял?

— А разобрать ее можно?

— Что ты! Надо затащить ее в сухой ярок, завалить хворостом, понимаешь?

— Сколько лошадей надо?

— А у тебя их много? Двух хватит!

— Хоть две пары! Пасутся в лесу!

— Дело! До утра поспеть надо, Вася. Только чтобы никто не знал, понял? Жаль, что плохой я тебе помощник, — ранили меня. Боюсь — не управимся: без передка наша пушка.

— Передок от телеги можно взять, я разобрал одну и спрятал. Лафет шворнем с передком скрестим, а нет — веревкой прихватим.

— Умно, Васенька, молодец! — Политрук здоровом рукой обхватил подростка за плечи и прижал к себе.

Осторожно открыв скрипучую дверь сарая, Вася побежал куда-то во весь дух и вскоре пригнал двух колхозных лошадей, подпряженных к передку.

Через час раненый политрук и Вася уже были возле шляха.

— Далеко пушка?

— На позиции. Забыл, что ли?

Вася прислушался.

— Слышите? Машины!

— Не чую, шумит в голове, подождем немного.

Монотонно гудя моторами, по дороге прошли три грузовика. Пропустив небольшую колонну немцев, Вася и Будаш поскакали дальше.

Из-за тучи выплыл полный диск луны.

— Теперь, Вася, гляди лучше, воронки должны быть на том месте, бомбили нас.

Спешившись, они повели коней в поводу.

На пустынной поляне сиротливо стояло одинокое орудие. Подле него валялись ящики из-под снарядов, стреляные гильзы…

— Где бы укрыть ее понадежней? — спросил Будаш.

— В яру под Калиновкой. И лес хороший и близко, — указал Вася вдоль шляха назад, где проходила межа, разделявшая Орловскую область с Курской.

— Быть может, к твоему селу удобней? — усомнился Будаш.

— Наоборот, — возразил Анащенков, — пусть в Хомутовском районе. Калиновские не выдадут, если и заметит кто, Калиновка и в гражданскую войну была партизанской. Хрущев из нее происходит родом.

— Никита Сергеевич? Он донецкий шахтер, Вася.

— А я говорю: земляк мой. И тоже был хинельским партизаном. Это всякому тут известно, а снаряды ваши закопаны в том же Калиновском лесу за сельской дорогой. Забыли вы, что ли?

— Ой же, дотошливый ты хлопчина, Василек. Подпрягай — да в яр Калиновский поскорее…

До восхода солнца успели вернуться в сарай.

Устроив Будаша на сеновале, Вася уснул крепким сном человека, выполнившего важное, задание.

Поздним утром парень взобрался на сеновал. Почерневший и осунувшийся Будаш стонал во сне, А когда проснулся, первый вопрос был о немцах.

— Четыре машины на краю улицы, — ответил Вася.

— Чердак захламить надо, — сказал Будаш. — Так, чтобы никакой черт сюда не полез.

Часа через три чердак был завален всяким хламом: конопляные снопы, старое корыто, улей, деревянная борона, разбитые корчаги, поломанные грабли и другая, доселе никому не нужная рухлядь вдруг оказалась полезной и ценной.

Вася вырыл в сене нору — запасный выход на случай налета немцев, запер сарай большим висячим замком.

С тех пор Вася строго оберегал тайну Калиновского леса. Всю осень провел он там под разными предлогами. Вставая затемно, он крадучись переходил Севский шлях, а прибыв на место, подолгу не расставался с лопатой: улучшал маскировку пушки и снарядных погребов. Несколько раз Вася чистил ствол банником, обильно смазывал его пушечным салом.

Однажды Вася заметил возле своих тайников малышей-пастухов; они жгли костры, разбирая с погребов хворост. Сердце его сильно забилось, но он не растерялся: поймал телушку и погнал ее на расставленные противопехотные мины. Телушку разорвало. После этого жители Калиновки и Лемешовки перестали ходить в лес. Вполне успокоился Вася только зимой, когда сковало морозом землю и выпал глубокий снег.

Вскоре фашисты превратили Лемешовку в волостной центр, появился старшина. Пришел отряд немцев. Село стало концлагерем, выход из него был запрещен под страхом расстрела на месте.

Будаш глухой ночью покинул село, решив скрываться в более безопасных местах. Уходя, он взял с Васи честное комсомольское слово о том, что тот не выдаст тайны никому, за исключением советских командиров или партизан.

Такова история, рассказанная мне Васей Анащенковым.

На следующий день после нашего знакомства я выехал с Васей в Калиновскую рощу и привез новое противотанковое орудие, полный комплект инструментов оружейной мастерской, бидоны с ружейным маслом, коммутатор, четыре телефонных аппарата с катушками, кабель, упряжь, седла и прочее снаряжение батареи, сохраненное жителями села Калиновки. Снарядов оказалось более трех тысяч. Мы решили немедленно перевезти их в отряд. За это дело со всей пылкостью комсомольца-партизана взялся начальник боевого питания Василий Алексеевич Анащенков.

Первая группа состояла уже из трех взводов, сформированных по-военному: в каждом взводе четыре стрелковых отделения с ручными пулеметами. Помимо ручных пулеметов мы имели еще и станковые.

— Теперь мы сила, — воодушевленно говорил Дегтярев, когда мы закончили составление списка нашей роты, именовавшейся в целях конспирации группой.

Чтобы вооружить вновь поступающих в партизаны, мы организовали также поиски оружия в лесу. Райком обратился с призывом к населению. Хинельские пионеры помогли нам найти две немецкие пушки. У одной был разбит ствол, у другой раздавлен танком лафет. Из двух поврежденных орудий мы собрали одну прекрасную пушку.

И вот мы пробуем ее.

Мороз. На окраину поселка высыпали все эсманцы, хозяйки наших квартир и ребятишки. Сегодня у них праздник: партизаны пробуют новую пушку, которую сами же ребятишки и нашли!

Послушный винтам наводки, ствол плавно поднимается.

Все прячутся за деревья.

Ромашкин дернул за шнур. Блеснул язык пламени. Ударил выстрел. Ствол, отскочив назад, возвратился в исходное положение. Еще несколько выстрелив — полетела щепа от ствола старой сосны.

— Порядок! Экзамен сдан! — крикнул воентехник Кулькин, недавно принятый в отряд вместе с бывшим командиром противотанковой батареи лейтенантом Ромашкиным.

— Накат хорош, теперь нужно испытать ее под большим углом возвышения, — сказал Ромашкин, весело потирая замасленные руки.

Подошел капитан Гудзенко. Плотный, высокий ростом, в петлицах кавалерийской шинели красуются «шпалы», выструганные из сосновой коры, он рассмеялся:

— Повезло вам с этим Анащенковым! Только не пойму, как он ко мне не нашел дороги?

Рассмеялся и я:

— Наверное, потому, что комплектуетесь лишь военными!

Гудзенко поморщился. Будучи всю жизнь военным, он и в тылу противника хотел жить, что называется, «по уставу».

Смешными казались его требования носить командирские кубики и треугольники, выструганные из коры, и соблюдать в точности гарнизонные ритуалы в лесу, но Гудзенко был непреклонен и продолжал действовать по-своему.

Мы уходим в его теплую удобную квартиру, чтобы познакомиться ближе и побеседовать относительно его намерений.

На днях, при поддержке эсманцев и севцев, Гудзенко ликвидировал лемешовский гарнизон гитлеровцев. Это была крупная войсковая операция. Гитлеровцы сильно укрепились и отчаянно защищались, но после двухдневного боя были уничтожены. Успех дела решили гаубицы и атака ворошиловцев. Все оружие гарнизона и прочие трофеи достались партизанам.

Лемешовка была последним опорным пунктом гитлеровцев в окрестностях Хинели. Чтоб расширить наш партизанский край, нужно было теперь бить гитлеровцев далеко от нашей базы — за три-четыре десятка километров, Это и было предметом нашей сегодняшней беседы.

— По-моему, — сказал Гудзенко, — на очереди Хутор Михайловский.

Хутор Михайловский, крупная узловая станция на Московско-Киевской магистрали, был удален от нас на тридцать километров в западном направлении. От него шла дорога на Конотоп, на Брянск, другая железнодорожная линия связывала Ворожбу с воротами Белоруссии — Унечей. Хутор Михайловский прилегал к северной опушке Неплюевских лесных дач — естественному продолжению Хинельских лесов.

С этой станцией у меня были связаны и личные воспоминания. Всем, кому приходилось ехать в московском поезде на Киев, станция Хутор Михайловский, наверно, хорошо знакома. После утомительной езды через глухие и однообразные заросли лесов вы останавливаетесь ясным утром на уютной и веселой станции. Сквозь пышную зелень тополей и акаций вы видите белые хаты, золотистые шляпы подсолнухов, цветущие георгины. И не успеете вы сойти на перрон, как оживленно-веселая толпа женщин и девчат, одетых в расшитые сорочки, наперебой предлагает купить у них вишни, черешни, топленого молока, жареного куренка. Черноокая проводница или кондуктор с висячими усами любезно сообщает вам, что стоянка двадцать минут, и если вы все еще не догадались, куда приехали, непременно подскажут:

— Отсюда начинается Украина!

Для меня Хутор Михайловский, помимо того, был еще и предпоследней остановкой перед моей второй родиной — городом Шостка, где я женился, где появился на свет мой сын Славик…

Об этом я рассказал капитану Гудзенко. Он тоже проезжал в мирные дни эту станцию и хорошо запомнил крупные сладкие вишни, которыми она славилась.

Хутор Михайловский знаменит был еще и тем, что там находился один из лучших рафинадных заводов нашей сахарной промышленности.

Гитлеровцы, заняв Хутор Михайловский, обратили территорию рафинадного завода в кошару — то есть в лагерь для военнопленных. Тысячи советских граждан и раненых воинов умирали в этом лагере медленной, мучительной смертью от истощения и жажды, сходили с ума. Каждый день гитлеровцы пачками расстреливали людей, выводя их за колючую проволоку.

С наступлением зимы оставшиеся в живых пытались спастись от холода в норах, вырытых ими на территории завода. Но гитлеровцы выгоняли всех на мороз. Штабеля трупов заполняли корпуса сахарного завода. Немногим свидетелям этого ада удалось вырваться и бежать в леса, к нам. Чтобы скрыть следы своих злодеяний, гитлеровцы облили бензином трупы пленных, сожгли их и обрушили на них заводские постройки. Лагерь был переведен в другое, более безопасное место. Отомстить гитлеровцам за их зверства было заветной думой каждого партизана.

«Да, на очереди Хутор Михайловский. Надо побывать там во что бы то ни стало!» — думал я.

— А что мы о Хуторе знаем теперь? — спросил я Гудзенко, имея в виду данные об оперативной обстановке.

— Почти все, что необходимо, — не спеша ответил Гудзенко. — Я уже собрал кое-какие данные. Там неполный батальон немцев. Богатый склад с оружием. На станции — эшелоны с военным имуществом. Есть смысл разгромить первое, захватить второе и уничтожить все остальное. Это будет ударом по магистрали и расширением нашей территории до Десны, до Новгород-Северского.

Гудзенко приподнялся, стряхнул пепел над пепельницей и сказал:

— Не сомневаюсь, что вы согласитесь пойти на Хутор, но как отнесется к этому Фомич?

— Линия райкома известна: расширять партизанский край, и, конечно, Фомич согласится. Нужно привлечь к этому делу и Ямпольский отряд, хотя бы в роли проводников. Они должны знать и Неплюевские леса, и Хутор. Я поговорю об этом с Красняком.

— Только осторожнее! От местных людей иногда вред бывает из-за болтливости, — предупредил Гудзенко. — Успех нашей операции возможен только при абсолютной внезапности. Вот план, схема, — продолжал он. — Смотрите: гарнизон расквартирован вот в этих зданиях, в деревообделочном комбинате и заводоуправлении. Здания кирпичной кладки. Если подвести две гаубицы, то мы их развалим прямой наводкой. Вот сведения командира батареи. От опушки Чуйковского леса до казарм полторы тысячи метров. Отличный обзор и обстрел. Полная возможность стрелять прямой наводкой. Все расстояния измерены, завизированы, а цели привязаны к возможным огневым позициям.

Гудзенко с дивана пересел на стул и, пользуясь схемой, объяснил мне свой предварительный план операции.

Меня интересовало и беспокоило, сумеем ли мы поставить гаубицы на опушке, допустят ли нас туда немцы. Кроме того, я рекомендовал поставить гаубицы на лыжи. Гудзенко согласился со мною. Он сказал:

— Вы правы. Мои артиллеристы пока пользуются только подсанками, но это ненадежно. Завтра же начнем делать. За дубом здесь дело не станет, и кузница тоже своя.

Заводская кузница лесокомбината вместе со столярным цехом работала в три смены. Рабочие получали от партизан тройной паек хлебом и салом. Они ковали коней, оборудовали сани и даже ремонтировали оружие. Мастера отлично выполнили мой заказ, сработав для пушек лыжи с обоюдозагнутыми носами. Они привинтили лыжи к колесам пушек, подогнали вместо передков прочные подсанки со шворнем. В таком виде орудие мгновенно переводилось из походного положения к бою и способно было легко передвигаться по снегу вперед и назад; при переходе на походное положение достаточно было положить лафет на подсанки и пропустить через дыры шворень.

— Теперь подумаем об участниках операции, — сказал Гудзенко. — У меня три роты по шестьдесят и гаубичная батарея. У вас?

— Три стрелковых взвода, пулеметный и противотанковая батарея, — ответил я.

— А снарядов?

— Бронебойных пятьсот, осколочных — тысяча.

— Впрочем, вооружение даже не главное, — перевел разговор в старое русло Гудзенко. — Главное — действовать по-суворовски. Сам погибай, а товарищей выручай. Особенно важно помнить это теперь, когда мы будем действовать с вами вдали от лесокомбината.

Мы разработали с капитаном Гудзенко подробный план операций: начать артиллерийский налет в 7.00, выйти на исходное положение ночью; наши обозы должны были для этого пройти по бездорожью не менее 20 километров при особенно глубоком снеге в условиях малопроходимого леса.

При этом моя группа и часть ямпольского отряда должны еще были сделать по бездорожью обход железнодорожного узла и тем незаметно отрезать противнику отход на Ямполь и в Середино-Буду.

Переход для моего отряда казался непомерно трудным, но долгая зимняя ночь и добрые кони всегда содействовали партизанам.

— Теперь — о сроке, — сказал Гудзенко.

— В воскресенье, конечно, — отвечал я, подумав, — двадцать третьего февраля.

— Блестящая идея! Мы словно ознаменуем двадцать четвертую годовщину Красной Армии!