Когда-то там были волки

12

Лопата едва-едва ковыряет твердую почву. Чтобы вырыть достаточно глубокую яму, мне требуется предельное напряжение сил и очень много времени. Когда тяжелые комки грунта засыпают его, он медленно исчезает, покрывается черным одеялом, мало-помалу возвращается земле, корням, истокам. Но когда я начинаю засыпать его лицо, оно перестает быть его лицом и становится моим, это меня хоронят, в мое горло набивается холодная земля, мое тело проглатывает небытие.

Под душем я смываю с себя целую лавину грязи. Быстро, ни о чем больше не думая, выскребаю землю из-под ногтей. Когда я вытираюсь, солнце уже стоит высоко. Эгги должна была проснуться, так что я иду к ней и нахожу ее в кровати с открытыми глазами, смотрящими в потолок, и, откинув одеяло, вижу на простыне кровь. Нет, пожалуйста, только не сегодня. Только не этим утром. У меня нет сил сейчас ухаживать за ней. Но никуда не денешься, и потому я приступаю к делу.

Снова в душ. Мою сестру под струей воды. Процедура была бы очень интимной, будь Эгги здесь, но я наедине с ее телом, и это ужасное одиночество. Вода течет по ней, и я вижу, что ее фигура меняется, становится мягче, полнее, и впервые мы физически отличаемся друг от друга. Я обнимаю сестру, прижимаюсь губами к ее плечу и оплакиваю одинаковость, которая покидает нас, украдена у нас. Я очень по ней скучаю и стараюсь не сильно стискивать ее, а потом думаю: может быть, если причинить ей боль, она очнется.

Я отпускаю руки. Эгги позволяет вывести себя из душа, и это больше всего надрывает мне сердце, я полагаю, что у нее сохраняется какая-то доля сознания, что-то от нее должно было остаться, хотя бы только память мышц. Я вытираю сестру, кладу прокладку ей в трусы и натягиваю их на нее; она покорно продевает в них ноги, но, когда я пытаюсь встретиться с ней глазами, в них нет осмысленности. Эгги слишком устала. Надеюсь, она сейчас где-то в лучшем месте. Я и сама хотела бы оказаться в лучшем месте, потому что здесь полный отстой. Кошмар наяву.

Скоро ли его хватятся? Скоро ли стихия, или животные, или и то и другое раскопают его могилу? Я замаскировала все следы, я в этом мастер, поскольку всю жизнь выслеживала добычу, и неопытный человек не заметит ничего подозрительного, но удастся ли мне обмануть более искушенного охотника? Или детектива? Скоро ли я стану сходить с ума и выложу Дункану, что сделала?

Честное слово, и чем я только думала?

Может, еще не поздно покаяться. Если рассказать Дункану сейчас, станет ли он проводить расследование? Или припишет смерть Стюарта нападению волков и выбросит это из головы? Рэд Макрей с радостью возьмется за ружье. А если Дункан решит, что это я убила Стюарта? Я ведь похоронила его, так? Кто в здравом уме будет это делать?

Нет, нужно оставить все как есть. Я влипла по уши, ничего не исправить. Надеяться можно только на то, что тело никогда не найдут, а коль скоро найдут — что я не оставила на трупе кучу своих отпечатков.

А если его действительно загрызли волки? — шепчет в душе тихий голос. Но я знаю ответ. Если это и в самом деле так, значит, я правильно поступила, скрыв тело.

Я нахожусь одна на базе, когда в дверь коттеджа стучат. Эван и Нильс ушли собирать данные о стае Танар, а Зои я послала в город купить что-нибудь на обед, хотя, увидев, кто стоит на пороге, жалею об этом.

Дункан держит в руках шляпу.

— Ты вчера ушла так неожиданно.

В животе все опускается, и я размышляю, не намерен ли он меня арестовать.

— Ты тоже, — говорю я и приглашаю его войти. — Чай, кофе?

— Не могу остаться, у меня дела в городе.

Мы стоим в неловком молчании, и эта новая неловкость между нами обескураживает. Означает ли она, что Дункан знает, чем я занималась ночью?

— Я ходил на прогулку, — говорит он.

— Я не спрашивала, где ты был, — отвечаю я, потом хмурюсь: — В три часа ночи? Почему?

— Всегда гуляю, когда надо подумать.

Я не интересуюсь, что он имеет в виду.

— Я надеялся, что вернусь до того, как ты проснешься, — добавляет он.

Я пожимаю плечами:

— Неважно.

Теперь все по-другому. Я загнана в угол. Имеется мертвое тело, которое я закопала, а этот человек должен его искать.

— Так будет лучше, — мягко говорю я и обнаруживаю, что это больно, гораздо больнее, чем я ожидала.

Он не спрашивает, что я имею в виду. Вместо этого:

— Приходи в выходные на ужин? Я время от времени собираю друзей. Тебе понравится. Я буду рад, если ты придешь. — От его тихой беззащитности у меня ноет в груди. Он знает: что-то изменилось.

— Не могу, Дункан, — отвечаю я. — Мне нечего тебе дать.

— Тогда возьми что-нибудь у меня. Я имею больше чем достаточно.

Глаза щиплет, и я отворачиваюсь. Это опасный путь.

Дункан вежливо наклоняет голову, воспринимая мое молчание как вполне понятный ответ.

— Кликните меня, мисс Флинн, если вам что-нибудь понадобится или если проблемы найдут вас здесь. Я тут недалеко.

Он удаляется, гулко стуча ботинками по деревянному настилу.

Я чувствую, что усталость пропитала каждую клетку моего тела: горло, глаза, зубы. Все ноет. День тянется так медленно, что кажется, он никогда не закончится. Но все-таки надо еще приготовить ужин, снова помочь Эгги помыться, и к тому же я забыла поменять ей простыню.

В голове, как завиток дыма, парит тревожная мысль, и все остальное отодвигается на задний план. Наши циклы всегда совпадали. Значит, у меня тоже должны были начаться месячные.

Когда я второй раз за последние два дня еду в аптеку, усталость как рукой сняло. Миссис Дойл кладет передо мной на прилавок тест в бумажном пакете, говорит:

— Смелее, дорогая, — и я думаю: она, вероятно, заметила страх в моих глазах.

Снова домой. В туалете холодно. Я раскрываю упаковку и писаю на полоску, в панике жду, когда пройдет время, но ничего не получается — наверно, я не попала куда надо. Я открываю второй тест и на этот раз, после того как выхлебала литр воды, мочусь в стаканчик и погружаю в него полоску.

Мне не нужно смотреть на результат. Думаю, я знала ответ весь день, еще до того, как оформилась мысль. Но вот доказательство. Не две черточки или нечто столь же расплывчатое, а слово «Беременна», написанное мелкими синими буквами, чтобы исключить всякую неопределенность.