Кошачья свара. Мадрид, 1936

Глава 11

Энтони Уайтлендс отыскал в своей записной книжке нужный номер и попросил телефонистку отеля "Ритц" соединить его с посольством. Правда, свою просьбу ему пришлось повторить несколько раз, поскольку его прерывистую речь, в которой испанские слова мешались с английскими, понять было непросто. Он выбрал этот отель не только для того, чтобы позвонить, но и для конспирации, которую, как он считал, этот спокойный, респектабельный и при этом безликий отель вполне мог обеспечить.

Там он ненадолго почувствовал, будто попал в другой мир. Чтобы немного прийти в себя и привести в порядок мысли, он отправился в бар и заказал себе виски. Выпив, он почувствовал, что волнение немного улеглось, но по-прежнему весьма смутно представлял, как следует себя вести в столь беспрецедентной ситуации. Вторая порция виски отнюдь не рассеяла его сомнений, но хотя бы добавила смелости, и он решил, что необходимо рискнуть.

По его просьбе телефонистка, привыкшая к чудачествам отдельных личностей, составлявших при этом самую отборную клиентуру отеля, послушно набрала названный номер, подождала короткое время и затем пригласила его в кабинку. Энтони закрыл дверь, поднял трубку и, услышав протяжное "алло" секретарши, сказал:

- Я хотел бы поговорить с мистером Паркером. Мое имя...

- Подождите, не вешайте трубку, - внезапно оживившись, воскликнула секретарша.

Через несколько секунд на другом конце провода послышался голос Гарри Паркера.

- Алло, это вы?

- Да, я...

- Только не называйте имен. Откуда вы звоните?

- Из отеля "Ритц", что напротив музея Прадо.

- Я знаю, где это. Вы что, выпили?

- Пару порций виски, не больше. А что, очень заметно?

- Нет, не очень. Так вот, возвращайтесь в бар и возьмите еще порцию, но только ни с кем не разговаривайте, вы меня поняли? Ни с кем. Я подойду через десять минут.

Энтони вернулся в бар и заказал еще виски, удовлетворенный принятым решением и одновременно сожалея о нем. Он едва успел допить свой виски, когда увидел входящего в бар Гарри Паркера. Прежде чем поприветствовать соотечественника, молодой дипломат снял и положил на кресло шляпу, пальто, шарф и перчатки, а затем подозвал официанта. Когда тот подошел, дипломат протянул ему банкноту и сказал:

- Принесите мне портвейн и еще один виски для этого кабальеро. Меня зовут Паркер - да-да, как авторучка. Если кто-нибудь меня спросит - придете ко мне и доложите лично, не называя вслух моего имени. Мое имя ни в коем случае не должно здесь звучать. Вам ясно?

Служащий сунул банкноту в карман, кивнул головой и удалился. Молодой дипломат повернулся к Энтони.

- Здесь все следят друг за другом: немцы, французы, японцы, турки. Я шучу, конечно. К счастью, существует такая вещь, как чаевые: они помогают с легкостью разрешить любую проблему. В этой стране хорошие чаевые очень облегчают жизнь. Когда я сюда приехал, мне было трудно это понять, но теперь я считаю, что это замечательная система: она позволяет платить низкое жалованье и при этом поддерживает субординацию. Работник берет себе половину, а другую половину должен отдать хозяину, да еще и выразить при этом глубочайшее к нему почтение. Итак, о чем мы говорили? Если мне не изменяет память, во время нашей последней встречи вы сказали, что собираетесь сесть на поезд и вернуться в Лондон. Что заставило вас изменить планы?

Энтони поколебался, прежде чем ответить.

- Произошло нечто непредвиденное... - сказал он наконец. Не знаю, правильно ли я поступил, позвонив вам.

- Этого мы никогда не узнаем. Ведь мы никогда не сможем узнать, что бы произошло, если бы вы поступили иначе, ведь так? Значит, этот вопрос так и останется без ответа. На данный момент единственное, что мы знаем - это то, что вы мне позвонили, и вот я здесь. Так что смотрите на дело проще, а лучше расскажите, что заставило вас позвонить.

Официант принес напитки. Едва он удалился, Энтони продолжил:

- Я не стану требовать, чтобы вы дали слово джентльмена, что всё, о чем я вам расскажу, останется между нами; но мне бы всё же хотелось надеяться, что вы сохраните в тайне нашу встречу. Я обращаюсь к вам не как к аккредитованному дипломату, а как к соотечественнику, а также человеку, способному оценить важность проблемы. Кроме того, я хочу сказать, - добавил он после недолгой паузы, - что сегодня утром я ни единым словом вам не солгал, когда говорил, что не участвовал ни в каких торговых сделках. По правде говоря, меня пригласили на роль посредника для продажи картин - однако сделка сорвалась, так и не успев начаться.

- Как звали того человека, который вас пригласил? И какой он национальности?

- О, мистер Паркер, я не имею права раскрывать имя этого человека. Это профессиональная тайна.

Советник посольства сделал глоток портвейна, прикрыл глаза и пробормотал:

- Я позабочусь об этом. Продолжайте.

- Он вызвал меня именно по той причине, которую вы и назвали: он хотел продать картины за пределами Испании, чтобы иметь капитал за границей и, таким образом, получить возможность выехать за рубеж вместе со всей семьей, к чему его вынуждает политическая обстановка в стране.

- Но вы ведь только что сказали, что сделка не состоялась.

- И это действительно так. Поначалу я сам ему отсоветовал продавать картины - не столько даже по юридическим соображениям, сколько из-за того, что полагал крайне маловероятным, что удастся найти покупателя в Европе или Америке. Сегодня, однако, ситуация переменилась, и весьма радикально.

- Так уж радикально? - спросил молодой дипломат. - И что же такого радикального произошло?

Энтони слегка откашлялся, прежде чем ответить, и задумчиво уставился на свой стакан с виски. Он стоял на пороге важного признания - возможно, самого важного в его жизни, и ему было больно от мысли, что приходится сообщать об этом незнакомцу, не обладающему достаточной тонкостью натуры, чтобы оценить по достоинству его значимость, да еще и в таком месте, атмосфера которого казалась уж совсем неподходящей для подобных откровений.

- Среди его картин обнаружился Веласкес, - ответил он наконец, тяжело вздохнув.

- Ага, понятно, - кивнул Гарри Паркер, не проявляя, впрочем, особого энтузиазма.

- Причем, дело не только в этом, - печально продолжал Энтони Уайтлендс. Это неучтенная, до сих пор никому не известная работа Веласкеса. Никто не знает о ее существовании, кроме владельцев и меня, а теперь вот еще и вас.

- И это делает ее более ценной?

- Более чем ценной - просто бесценной. И не только в смысле денежной стоимости. Поверьте, это нечто гораздо большее. Вы разбираетесь в искусстве, сеньор Паркер?

- Я - нет, но зато вы разбираетесь; расскажите мне всё, что я должен знать.

- Я постараюсь по возможности кратко объяснить вам суть. О публичной жизни Веласкеса известно всё: он родился и вырос в Севилье, в юности переехал в Мадрид и был назначен придворным художником Филиппа IV. Умер в возрасте шестидесяти лет естественной смертью. В придворных интригах никогда не участвовал, конфликтов с Инквизицией не имел. Это то, что касается его, так сказать, профессиональной деятельности. О его личной жизни известно мало, хотя, судя по всему, там и знать особо нечего. Он женился в девятнадцать лет на дочери своего учителя, имел двух дочерей; его брак был образцовым, в каких-либо интрижках на стороне он не замечен. Были, правда, у Веласкеса неприятности иного рода: вроде многочисленных соперников, которые завидовали его успеху и положению и не переставали распространять о нем гадкие сплетни, чтобы лишить милости короля. С другой стороны, Веласкес, в отличие от других художников этого жанра, никогда не писал свою жену, она никогда не служила для него моделью - даже в самом начале карьеры, когда он еще писал бытовые сцены, изображая людей из своего окружения. Известно, что он дважды ездил в Италию: в первой поездке провел целый год, во второй - почти три года. Причем жену с собой он не брал, и переписку супругов также не обнаружили. Веласкес был красивым мужчиной и пользовался большим успехом у женщин; очевидно, что и сам он был отнюдь не равнодушен к женской красоте, о чем наглядно свидетельствует его "Венера с зеркалом", что находится сейчас в Национальной Лондонской галерее.

Он ненадолго замолчал, чтобы убедиться, что собеседник по-прежнему внимательно слушает; однако молодой дипломат сидел, прикрыв глаза и, казалось, дремал.

- Паркер, - обиженно воскликнул Энтони Уайтлендс. - Неужели вам не интересно, о чем я рассказываю?

- Ах, да, простите меня, я просто задумался. Дела, понимаете ли, дела, дела - изо дня в день, вся эта рутина... но я слушаю вас, я вас внимательно слушаю. Вы что-то рассказывали о Национальной галерее?

- Ах, оставьте ваши глупости, Паркер. Я говорю о частной жизни Диего де Сильвы Веласкеса.

- Слушайте, Уайтлендс, вы действительно заставили меня выйти на улицу в неурочный час, в разгар зимы, да с такой спешкой, чтобы заявить, что, возможно, Веласкес был не таким уж хорошим мужем, как рассказывают биографы? Должен признать, что дипломаты никогда не пренебрегают постельными тайнами, но, честно говоря, не вижу, какой интерес может представлять амуры какого-то жалкого типа, который приказал долго жить три столетия назад.

Энтони Уайтлендс взял стакан с виски и выпрямил спину.

- Ваше отношение весьма прискорбно, Паркер, - сухо воскликнул он. - Меня не радует, что вы недооцениваете мои знания, что сомневаетесь в моих заявлениях, а тем более что называете Веласкеса жалким типом.

- Так что вы пытаетесь сказать?

- Я пытаюсь сказать, насколько огромное значение имеет эта картина. Вот послушайте: то, что я увидел несколько часов назад - не только подлинный Веласкес высочайшей пробы, что уже само по себе сенсация; эта картина - еще и огромный вклад в историю мировой живописи. Чтобы вам было легче меня понять, поясню на конкретном примере. Представьте себе, что в один прекрасный день в ваши руки попала рукопись Шекспира - произведение, сопоставимое по гениальности с "Отелло" или "Ромео и Джульеттой", а кроме того, оно еще и содержит фрагменты автобиографии, способные пролить свет на те вековые тайны, что окружают жизнь Великого Барда. Вас бы это заинтересовало, сеньор Паркер?

Молодой дипломат, опустив глаза, выслушал эту проникновенную тираду; затем поднял взгляд и прошелся по комнате. В конце концов, не глядя на собеседника, он решился ответить:

- Сеньор Уайтлендс, не имеет значения, что меня заинтересовало бы, а что нет. Я не покидал своего уютного дома в погоне за какими-то новыми интересами. И если я пришел сюда, то лишь чтобы узнать, что вас интересует. Я не столь впечатлителен и не столь порывист, чтобы стремиться поведать всему свету о том, чего не должен знать никто. Во имя всего святого, даже ребенок понял бы, что не стоит оповещать об этом кого попало. А теперь, если можете, отвлекитесь на минутку от мыслей о возможном легкомыслии вашего любимого художника и скажите, какую роль во всей этой истории вы отводите мне.

Энтони помолчал, чтобы привести в порядок мысли. В салоне снова заиграла музыка, и он рад был бы расслабиться, внимая ее звукам, однако хотел как можно точнее выразить свою точку зрения по столь деликатному вопросу.

- Вот послушайте: есть один человек, хранитель из Национальной галереи по имени Эдвин Гарриго; он из очень хорошей семьи, в высшей степени респектабельной; он был моим профессором в Кембридже, с тех пор прошло уже несколько лет. В Кембридже у него было прозвище: то ли Фиалка, то ли что-то еще в этом роде; если вы это повторите, то я буду отрицать, что вам это сказал... Так вот, этот господин, Эдвин или Фиалка - неважно, как его называть - является экспертом в испанской живописи: Веласкес, Мурильо, Рибера - одним словом, вы меня понимаете; на этой почве мы с ним неоднократно пересекались - не лично, конечно; я читал его отзывы о моих работах в специализированных журналах; однажды была даже статья в "Таймс". Отзывы весьма суровые и при этом язвительные, полные такого, знаете ли, ядовитого сарказма; он определенно меня не жалует; подозреваю, что он боится, будто я хочу потеснить его с должности, и я не отрицаю, что несколько лет назад подобные мысли действительно приходили мне в голову... но сейчас об этом не может быть и речи. Короче говоря, мне не за что его благодарить, я считаю его самодовольным павлином, если хотите знать мое мнение; но при этом признаю высокий уровень его компетенции в этом вопросе, и поэтому я... Одним словом, я написал ему письмо.

Он потянулся к внутреннему карману плаща, собираясь что-то достать; однако в последнюю минуту отдернул руку и устремил на собеседника полные слез глаза.

- Ради Бога, Уайтлендс, возьмите себя в руки, - пробормотал советник посольства, пытаясь успокоить собеседника. - Вы слишком взволнованы. - Хотите еще виски?

Он сделал знак официанту, и тот, правильно поняв его желание, поспешил принести стакан виски. К этому времени Энтони уже оправился от внезапного приступа волнения и начал протирать стекла очков платком.

- Простите, Паркер, - произнес он запинающимся голосом. - Это было... это был приступ слабости... но теперь всё в порядке. Письмо, - продолжил он, сделав несколько маленьких глотков из стакана, - письмо, адресованное Эдвину Гарриго, нужно передать ему, только если со мной что-нибудь случится. Ну вы понимаете. Я вручаю его вам с этим условием. Если со мной... если со мной что-нибудь произойдет, если мне помешает что-нибудь непредвиденное... Жизненно важно, чтобы письмо попало в руки Гарриго. В нем всё написано... Я о картине Веласкеса, которую только что упоминал. Ни под каким видом и ни по какой причине ее нельзя больше скрывать, мир должен узнать о ее существовании, и что бы ни случилось, картина должна оказаться в Англии. Эдвин сообразит, как это устроить. А если он не сможет, то пусть выкопают из могил лорда Нельсона или сэра Фрэнсиса Дрейка, но мы должны завладеть этой проклятой картиной, Паркер, любой ценой, понимаете? Любой ценой. Эта картина стоит больше, чем рудники Рио-Тинто. Вы поняли, Паркер? Поняли характер и масштабы своей миссии?

- Разумеется, друг мой. Нет проблем. Я отправлю ваше письмо в Лондон этому типу.

- Только в том случае, если со мной что-нибудь случится, хорошо? Если ничего не случится, то ни в коем случае. А если, паче чаяния, вам придется отправить письмо Фиалке, не забудьте упомянуть, что это я обнаружил картину и определил ее подлинность. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы ему достались и картина, и слава. И если со мной что-то случится - тогда, по крайней мере... по крайней мере, Паркер, обо мне будут вспоминать с благодарностью...

- Перестаньте, Уайтлендс, - остановил его молодой дипломат, увидев, что на глаза собеседника вновь навернулись слезы. - Ваше письмо в надежных руках. И будем надеяться, что оно благополучно дойдет до адресата. А теперь скажите мне, что вы собираетесь делать?

- Письмо...

- Разумеется, письмо - на тот случай, если с вами случится что-то непоправимое; это я уже понял. Но пока вы, слава богу, еще живы, и я думаю, что с вами ничего не случится, если вы, конечно, не станете совать свой нос, куда не следует. Поэтому я вас спрашиваю: что вы собираетесь делать? В смысле, что вы собираетесь делать с этой картиной, я хочу сказать.

Энтони ошарашенно уставился на дипломата, словно вопрос показался ему абсурдным. Через некоторое время он провел по лицу рукой и сказал:

- Что я собираюсь делать?.. - переспросил он. - Даже не знаю... Я еще об этом не думал.

- Я понимаю, я всё понимаю. Вообще-то ваши дела меня не касаются. Но, поскольку вы мне доверились, я считаю себя обязанным оправдать доверие и дать вам дружеский совет.

- Я догадываюсь, что вы хотите сказать, - перебил Энтони. - Но предпочел бы не слышать этого вашего совета. Не обижайтесь, Паркер. Вы хороший человек, и я весьма ценю ваше участие. И вы действительно... Вы действительно мой единственный друг в этом мире...

Заметив, что у опечаленного собеседника снова задрожали губы, молодой дипломат мягко забрал у него письмо, положил в карман, поднялся и произнес:

- В таком случае, Уайтлендс, я дам вам именно тот совет, что и собирался: идите в гостиницу и поспите. Завтра вы всё увидите свежим взглядом, и умоляю, ни с кем больше сегодня вечером не разговаривайте.