Кошачья свара. Мадрид, 1936

Глава 41

Энтони Уайтлендс внезапно проснулся. Его спутник распылял ему в лицо струю воды из сифона. Он с трудом вспомнил, где находится, пока, наконец, не вытер стекла очков и не увидел рядом с собой нахмуренное и мрачное лицо Хосе-Антонио Примо де Риверы. Они по-прежнему находились в баре "Клуб" на улице Алкала. Когда Хосе-Антонио увидел, что англичанин проснулся, он сказал:

- Плохие новости. Убит Гильермо дель Валье.

В баре больше никого не было, похоже, исчез даже официант. К Энтони сразу вернулось хладнокровие.

- Гильермо мертв? - недоверчиво повторил он. - Это ты! Гильермо дель Валье и был тем фалангистом, который ко мне пришел. Это он обнаружил существование предателя. Теперь я всё понял! Тоньина из шкафа подслушала разговор, когда я ее туда спрятал. Потом она притворилась, что в обмороке, и первым же делом рассказала всё Ихинио Саморе. Этот мерзавец приставил ко мне свою подопечную для слежки...

- Прекрати болтать глупости. Даже если бы твои фантазии оказались правдой, я бы и пальцем не прикоснулся к брату Пакиты. Гильермо убили два агента твоего дружка, подполковника Марранона. А сейчас он отдал приказ меня арестовать. Уже задержали моего брата Мигеля и других руководителей Фаланги, и патрули разыскивают меня по всему Мадриду. Скоро они и здесь появятся. Официант наверняка уже донес. Поэтому он и сделал ноги.

- Что ты будешь делать? Ты еще можешь сбежать.

- Нет. Я Вождь Фаланги. Я не буду скрываться. Если меня хотят арестовать, то пусть столкнутся с последствиями.

Произнося эти слова, он достал из кармана пистолет. Энтони испугался.

- Ты же не собираешься устраивать перестрелку с полицией.

Хосе-Антонио улыбнулся, вытащил из пистолета магазин и положил оба предмета на стол.

- Я не настолько безумен. Я оставляю оружие здесь, чтобы меня не могли застрелить под предлогом самообороны. Я не хочу больше никакого насилия. Веришь ты или нет, но я всегда был против насилия. Одному Господу известно, какие усилия я предпринимал, чтобы сдержать справедливый гнев своих товарищей против злоупотреблений мерзавцев-социалистов и жить в мире с властями, чтобы не дать Фаланге ринуться в эту пропасть. К сожалению, мне пришлось уступить перед лицом реальности и согласиться прибегнуть к оружию, иначе нас бы истребили, как насекомых. И я устал. Возможно, ты прав, возможно, мне хватает причин, чтобы повернуться спиной к собственному детищу. Я хотел лишь мира и спокойствия. Но мне не оставили выбора. Я отдал жизнь за Испанию, а Испания повернулась ко мне спиной. Я защищал рабочий класс, а рабочий класс, вместо того, чтобы меня выслушать, на меня нападал. Никто меня не слушает. Я мог бы добиться того, чего никто не добился и не добьется: встать выше бессмысленной борьбы классов, заложить основы новой Испании, родины для всех. Мои усилия были тщетны: испанцы предпочитают следовать своей устаревшей идеологии, своему мракобесию и демагогии, деспотизму, замаскированному под демократию, сводить счеты со всей жестокостью. Есть разница - нести образ Христова сердца или сжечь его? Эта страна погрязла в нищете, расслабленности и нехватке гигиены.

Он положил руку на плечо Энтони и продолжил более задушевным тоном:

- Возвращайся домой, друг мой, это место не для тебя. Возвращайся в Англию, к зеленым полям, и расскажи там о том, что видел, расскажи о моей борьбе, моих устремлениях и препятствиях, с которыми я столкнулся.

Энтони покачал головой и сделал извиняющийся жест.

- Прости, - сказал он, - но боюсь, что не смогу. Я вернусь в Англию таким же, как и приехал - не приняв ничью сторону. Дело не в том, что мне это безразлично, напротив, ситуация приводит меня в отчаяние, в особенности та, что ждет впереди. Но это не моя проблема. Никто не советовался со мной, закладывая для нее основы, ни когда устанавливал цели или правила игры. А сейчас не перекладывайте на мои плечи груз вынесения вердикта. Мои обязательства носят исключительно личный характер. Если тебя ждут снаружи, я выйду с тобой. Не потому, что думаю также, как и ты, но потому, что мы вместе сюда вошли и вместе пили. Если тебя хотят застрелить, возможно, они два раза подумают, когда увидят тебя в компании британского подданного, а может, и нет. Но об идеях, из-за которых нас могут убить либо одни, либо другие - даже слышать не хочу.

Улица Алкала была пустынна. Лишь напротив бара стояли два черных автомобиля и шесть вооруженных карабинами полицейских, прячущихся за дверными косяками. Когда Хосе-Антонио Примо де Ривера и Энтони Уайтлендс вышли с поднятыми руками, из одного из автомобилей вышел подполковник Марранон и направился им навстречу.

- Я уже соскучился по вашей физиономии, - сказал он англичанину. - Вы оба задержаны.

- По какому обвинению? - поинтересовался Хосе-Антонио.

- В незаконном ношении оружия.

- Но у нас нет оружия - ни у меня, ни у этого кабальеро, - запротестовал Энтони.

- Черт побери, Вителас, не выводите меня из терпения! Я запру вас в подвале, а утром судья решит, что с вами делать. Вы отправитесь со мной. Сеньор Примо поедет на другой машине.

Хосе-Антонио протянул англичанину руку.

- Не думаю, что мы когда-либо снова увидимся, - сказал он.

Энтони пожал ему руку, глядя прямо в глаза.

- Если бы нас не задержали, ты бы меня убил? - спросил он. - Скажи откровенно.

Хосе-Антонио улыбнулся, пожал плечами и направился к указанному автомобилю в сопровождении двух полицейских. Поставив ногу на подножку, он обернулся и помахал рукой. Энтони и подполковник заняли заднее сиденье другой машины, вместе с еще одним полицейским агентом.

- О чем вы говорили? - спросил подполковник, когда машина тронулась.

- Главным образом, о женщинах.

- Так я и думал. А вы знаете, что случилось с тем мальчишкой, братом женщины, о которой вы разговаривали?

- Да, я знаю. Он умер?

- Да какой там. Эти мальчишки - как кошки. Упадут с крыши и хоть бы хны.

Энтони откинулся на кожаную спинку сиденья, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Когда он снова открыл глаза, они остановились у двери гостиницы. Брусчатку отмыли, на площади Ангела не осталось никаких следов крови.

- Вы не собираетесь меня арестовать?

- Вас? Нет. Я отнюдь не горю желанием вас видеть. Вы мне не нравитесь. К тому же от вас несет виски. И запомните: чтобы лезть в международные интриги, надо быть умнее и не таким влюбчивым. Ваш поезд отходит завтра с вокзала Аточе в четырнадцать часов. Смотрите не опоздайте на него и не пытайтесь сойти, пока не пересечете границу. Сотрудники службы госбезопасности имеют дурную привычку стрелять без предупреждения.

Он вошел в комнату и впотьмах добрался до кровати, рухнул на нее прямо в одежде, но так и не смог заснуть, пока через ставни окна не начали просачиваться первые лучи солнца. Проснувшись, он встретился взглядом с незнакомцем. Привыкший к подобным аномалиям, Энтони не встревожился.

- Кто вы такой, и что делаете в моем номере? - спросил он без церемоний.

- Неужели вы не помните меня, Уайтлендс? Гарри Паркер, из посольства. Я узнал, что вы уезжаете, и пришел, чтобы отвезти вас на вокзал. Пока я не посажу вас на поезд, и пока он не тронется, я не успокоюсь.

- Ради Бога, Паркер, поезд отходит в два часа пополудни, а сейчас только без десяти девять.

- Да, времени полно. Но остались еще кой-какие мелкие дела. Одевайтесь и соберите чемодан. У меня автомобиль у дверей. Поторопитесь. Выпьем кофе тут неподалеку. С чуррос, если не будете тянуть.

Слишком усталый для возражений, Энтони подчинился. Он спустился вниз с чемоданом и, расплачиваясь, увидел, что портье сменился, новый был столь же малопривлекательным и еще более отстраненным. Во вращающейся двери не хватало одной панели, но разбитое стекло с порога подмели. Энтони оставил чемодан в машине посольства, под охраной водителя, и на площади Санта-Ана они позавтракали, скромно и в молчании. И в кафе и по дороге к нему Энтони ощущал в своем спутнике легкое беспокойство, словно тот делал над собой усилие, чтобы не сказать нечто важное. Они вышли из машины у дверей посольства.

- Оставьте чемодан здесь, - посоветовал молодой дипломат. - Мы здесь долго не задержимся. Кое-кто хочет с вами попрощаться. Вы с ними знакомы.

- А если я не желаю никого видеть? - вызывающе спросил Энтони.

- Сделайте любезность, Уайтлендс, вы мне и так уже причинили слишком много головной боли. Будьте хорошим мальчиком, это займет всего минуту.

Они поднялись в роскошный салон, в котором главенствовал портрет его величества Эдуарда VIII, и где в прошлый раз проходила встреча с лордом Бамблби и двумя работниками посольства. В камине ободряюще горел огонь. Вновь прибывших встретил лорд Бамблби.

- Рад снова вас видеть, Уайтлендс. Вы уже знакомы с Дэвидом Россом, первым секретарем посольства, и с Питером Аткинсом, атташе по культуре. А сегодня здесь также присутствует... в общем, в представлении он не нуждается.

С удивлением и досадой Энтони заметил Эдвина Гарриго, старого, педантичного и малоприятного хранителя. Он поприветствовал всех кивком головы и, последовав указаниям лорда Бамблби, занял кресло. Потом лорд Бамблби обратился к Гарри Паркеру, спросив:

- Вы ему сказали?

- Нет, сэр. Лучше вы сам ему скажите, - ответил молодой дипломат.

Лорд Бамблби кивнул, нарочито медленно набил трубку, затем поглядел на своих собеседников, словно ища у них поддержки, после чего откашлялся, и лишь потом решился заговорить:

- Ладно. Уайтлендс, я перейду сразу к делу. У нас для вас две новости: хорошая и плохая. Я начну с плохой. Вчера вечером, пока вся семья вашего друга герцога де ла Игуалады была в городской больнице из-за... вы знаете, того раненого фалангиста... Печальный случай, да, сэр. Нередкий, но всё равно печальный. В конце концов, к счастью, юноша выжил. В Вердене, в семнадцать лет, я видел подобные случаи. Нечасто, это правда. Во всяком случае, как я уже говорил, пока семья была в больнице, случился... в общем, случился пожар в особняке на Кастильском бульваре. Покушение? Мы не должны отбрасывать эту возможность при нынешнем положении дел, хотя я сомневаюсь в этом, ввиду характера бедствия. Скорее несчастный случай: короткое замыкание, плохо затушенная сигарета, что угодно. Вокруг такие потрясения, семья отсутствует, прислуга взбудоражена; всему причина невнимательность. К счастью, никто не пострадал. Кто-то заметил, приехали пожарные и без труда потушили огонь. Фактически, был поврежден только подвал. По-видимому, там хранили старую мебель, ковры, разный хлам. Все это пылает как свеча. Также сгорели кое-какие картины… Безвозвратно, по-видимому. Я рассказываю вам об этом происшествии, потому что, как я понимаю, в этом подвале одно время находился ваш предполагаемый Веласкес.

На протяжении речи лорда Бамблби Энтони становился всё бледнее. Он искоса глянул на Эдвина Гарриго и, казалось, заметил насмешливую улыбку на его тщательно напомаженных губах. Энтони попросил стакан воды. Гарри Паркер предложил ему более крепкий напиток, но ни организм, ни голова Энтони не в состоянии были перенести еще один натиск. Пока молодой дипломат наполнял стакан воды из кувшина, лорд Бамблби продолжил:

- Не расстраивайтесь, Уайтлендс. Это была плохая новость. Хорошую вам сообщит наш друг Гарриго. Или, если вам так больше нравится, Эдвин.

Старый хранитель помедлил несколько секунд, заранее смакуя победу, которую вот-вот одержит.

- Хорошая новость, Уайтлендс, заключается в том, что картина не принадлежала кисти Веласкеса. Не кипятитесь, выслушайте меня до конца. Во-первых, ваша репутация и академический авторитет в безопасности. Картина не была подделкой, и, учитывая условия, в которых вы проводили экспертизу, ее результаты понятны. Я вам больше скажу: ваши гипотезы не были ошибочными. Я очень впечатлен.

- Пожалуйста, Гарриго, - сказал Энтони тихим голосом, - объяснитесь.

- Сейчас, сейчас. Если я правильно помню, вы идентифицировали фигуру на картине, обнаженную женщину, как донью Антонию де ла Серда, жену дона Гаспара Гомеса де Аро. Разумеется, вы были правы, и посему это подтвердило бы личность женщины, которая позировала для "Венеры перед зеркалом". Важное открытие, Уайтландс. Если сможете доказать это, вас ожидает громкий успех в нашем скаредном кругу. Но второй портрет, который вы видели, написал не Веласкес, а его помощник.

- Мартинес дель Масо?

- Нет. Хуан де Пареха. Для тех, кто не знает, о ком идет речь, - сказал он, окидывая взглядом присутствующих, - я скажу, что он был мавром, приобретенным в Севилье рабом, и трудился в мастерской Веласкеса на протяжении многих лет, с начала его художественной карьеры, у него же научился элементарной технике живописи. Веласкес ценил его в профессиональном плане, а также как личность, поэтому взял с собой в оба путешествия по Италии. Точная дата и место рождения Хуана де Парехи не известны, - продолжил лекцию старый хранитель, - но он был моложе Веласкеса. Наделенный природным талантом, он учился не только у своего хозяина, но и у великих итальянских мастеров, с которыми ему посчастливилось встретиться и даже познакомиться в Италии. Он нарисовал несколько портретов и картин на религиозные темы; будучи рабом, он не смог выставлять их при жизни, но сегодня они находятся в музее Прадо, в Валенсии и даже в музеях других стран. Ввиду близости с Веласкесом, вполне естественно, что он подпал вод его влияние, поэтому в нескольких случаях работы Парехи были по ошибке приписаны Веласкесу.

Он сделал паузу, чтобы этот намек дошел до сознания слушателей, и затем продолжил тем же назидательным тоном.

- Во время второго путешествия в Италию, - продолжил Эдвин Гарриго, - Веласкес нарисовал портрет Парехи. После их возвращения портрет остался в Италии и в настоящее время находится в Англии, в коллекции сэра Уильяма Гамильтона. Я его видел и могу уверить вас, что это работа высочайшего качества. Возможно, вы видели копии. Если это так, вы знаете, каким был Хуан де Пареха: красавчик, каких свет не видывал. Темная кожа, горящие глаза, кудрявые волосы, горделивая осанка. Говорят, что Веласкес написал его портрет для тренировки перед тем, как рисовать Папу Иннокентия X. Я так не думаю. В 1650 году Веласкес написал много портретов Филиппа IV и королевской семьи; он не нуждался в тренировке, ему хватало уверенности в себе. Он нарисовал Хуана де Пареху просто потому, что ему надоело писать портреты кардиналов, и потому что они были друзьями. По этой причине он дал ему вольную. Если в Мадриде Веласкес рисовал жену дона Гаспара Гомеса де Аро в виде Венеру, вероятно, что модель и помощник художника познакомились, и между ними, несомненно, произошло нечто большее. Хуан де Пареха нарисовал ее тайком, как и все свои картины. Возможно, по Мадриду пошли слухи, а поскольку за преступления раба отвечает хозяин, Веласкес и Пареха поспешно уехали в Рим.

Он замолчал и посмотрел на Энтони, ожидая его реакции.

- Откуда вы взяли эту теорию, Гарриго? Вам даже не удалось увидеть картину.

- Педро Тичер об этом знал. Он никогда никому не говорил, и я не знаю, как он это проверил. После его смерти британская разведка обыскала галерею и его дом в Лондоне и нашла документы. Сегодня утром они сообщили нам. Знал ли об этом герцог де ла Игуалада или искренне считал, что картина принадлежала Веласкесу, мы не можем сказать, и теперь, когда картина исчезла, вопрос не кажется важным.

Первый секретарь посольства Дэвид Росс счет необходимым поделиться своими знаниями:

- Педро Тичер был немецким шпионом. Мы уже некоторое время об этом знали и шли по его следу. Он работал на Абвер адмирала Канариса. Но есть еще и другая возможность. Двойной агент. Почти все они таковы.

- Потому его и убили?

- Не думаю. Шпионы друг друга не убивают. Они коллеги. Они помогают друг другу, если это не противоречит их собственным интересам. Как и правительства. Если контрразведка раскроет агента, она пытается его перевербовать, и обычно это получается. Это люди гибкие, как того требует их ремесло. Живой шпион полезен, мертвый никому не нужен. Иногда собственное правительство считает необходимым вывести шпиона из игры. Но, как я уже сказал, такое случается редко. Мы не знаем, кто убил Педро Тичера, и еще меньше знаем о причине.

- Перед тем, как его убили, он собирался рассказать мне какую-то важную тайну, - предположил Энтони.

- Это не имеет значения, - отозвался Дэвид Росс. - Он просто трепал языком. Наверняка пытался втереться в доверие, чтобы вытянуть из вас информацию. Он беспокоился о продаже картины. В последнее время его отношения с герцогом несколько охладились, и он боялся, что его исключили из операции, которую он так тщательно готовил.

- А Коля?

В разговор вступил лорд Бамблби:

- Наши агенты потеряли его из вида. И мы по-прежнему не знаем, кто он такой на самом деле. Возможно, Колей был Педро Тичер. С такой же вероятностью им может оказаться любой из присутствующих. Эти чертовы шпионы проникли повсюду. Но это неважно. Забудьте про Колю. Картина исчезла, и вы не представляете для него ни малейшего интереса. Ни для него, ни для Москвы. Ни для нас, уж не обижайтесь.

- Но он хотел меня убить.

- Нет, - сказал Дэвид Росс. - Если бы Коля хотел вас убить, то вас бы здесь не было. - У Толедских ворот просто разыграли спектакль. Ихинио Самора Саморано работает на нас.

Гарри Паркер сверился с часами.

- Время вышло, - сказал он нейтральным тоном. - Наверное, нам пора идти, разве что вы хотите что-то сказать или спросить, Уайтлендс.

Энтони поставил пустой стакан на столик и поднялся с кресла. У него болела голова, а в животе бурчало. Заметив его досаду, лорд Бамблби положил руку на плечо Энтони.

- Паркер прав. Поезжайте домой и забудьте о Мадриде. Это мерзкий город, мятежный, люди на знают своего места. Не беспокойтесь за своего друга Примо, с ним ничего не произойдет. Фашизм - неприятность, но не проблема. Настоящие проблемы исходят из России. Рано или поздно Англии придется заключить с Германией союз, чтобы противостоять коммунистической угрозе, - он повернулся к портрету Эдуарда VIII и показал на него трубкой. - Его величество это понимает и не скрывает своих симпатий к Гитлеру. Гитлер - никакой не демократ, это верно, но политика не позволяет обращать внимания на различия. Но это не для таких образованных и чувствительных личностей вроде вас, Уайтлендс. Возвращайтесь в Лондон, к своим картинам и книгам. И попросите прощения у Кэтрин. Она осыпет вас проклятиями, но простит. Вам это нужно. Женщины иногда надоедают, но это лучшее, что у нас есть. Политика же, напротив, ужасна. Коммунисты и нацисты - настоящие чудовища, а мы, хорошие парни, не можем одолеть подлецов.

Эпилог

Когда они вышли из посольства, солнце сияло высоко в чистом небе, воздух был теплым, на ветвях деревьев виднелись почки, а на кустах - белые и желтые цветы, провозглашавшие прекрасную весну 1936 года. Подойдя к машине, Гарри Паркер снова взглянул на часы на запястье и задержал Энтони Уайтлендса, собиравшегося сесть внутрь.

- Еще рано, - сказал молодой дипломат, - и мне пришло в голову, что вы были бы рады в последний раз посетить музей Прадо. Если вы мне пообещаете не делать глупостей, я оставлю вас там и заберу через час. Чемодан останется в машине.

- Спасибо, Паркер, - ответил тронутый Энтони. - За такую внимательность с вашей стороны.

В музее он поприветствовал кассиршу и свернул направо, в зал Веласкеса. Оказавшись там, он остановился в центре в нерешительности: у него было мало времени, и необходимо было сосредоточиться, чтобы не упустить возможность, которая может не представиться еще много лет. Прежде чем он успел поднять глаза и направить взгляд на конкретную работу, он услышал, что кто-то тихо произнес его имя, и сердце у него сжалось.

- Ты здесь! - воскликнул он. - Как ты узнала, где меня искать?

- Это не секрет, - откликнулась она. - Это я попросила сеньора Паркера привезти тебя сюда. Мне показалось, это будет хорошим местом для прощания.

- Ах, да-да, если мы и правда должны попрощаться, то нет места лучше. Пройдемся по залу. Если тебя заинтересует какая-нибудь картина, я могу рассказать о ней.

Пакита крепко взяла его под руку и, держась очень близко друг к другу, они начали медленную прогулку.

- Должно быть, ты уже узнал о пожаре в подвале, - сказала она. - Мне действительно жаль. Энтони.

Англичанин пожал плечами.

- Судя по всему, мне повезло. Если картину действительно написал мавр, я бы попал в чудовищно нелепое положение. Для вас же, наоборот, это ужасная потеря.

- Неважно. Мы богаты. И страх, который мы испытали за Гильермо, открыл нам глаза на истинную ценность материального.

- Возможно, ты права. Как Гильермо? И остальная семья? Мне жаль, что я не могу с ними попрощаться.

- Гильермо превосходно поправляется. Если не случится рецидивов, через пару дней он снова будет дома. Мои родители, как ты можешь представить, сходят с ума от радости. Бедняжка Лили же, напротив, совсем лишилась рассудка. Она еще ребенок, и подобные потрясения надломили ее. Она безостановочно плачет и настаивает на том, что пожар произошел по ее вине. Это безумие, конечно. Мы никогда не узнаем, из-за чего возник огонь. Как бы то ни было, отец решил отправить ее в Бадахос, в усадьбу нашего родственника, герцога Оливенса. Там она забудет этот ад и снова обретет здоровье и хорошее настроение.

Энтони открыл было рот, чтобы что-то сказать, но почувствовал на себе суровый взгляд герцога Оливареса, который наблюдал за ним со своего коня. Казалось, он указывал ему путь, по которому нужно было следовать. Англичанин покачал головой и пробормотал:

- Бедняжка Лили! - и, чтобы сменить тему, добавил: - А Хосе-Антонио, ты о нем что-нибудь знаешь?

- Всё утро он провел на встрече с Алонсо Майолем, руководителем службы госбезопасности. Это не было дружеским разговором; по всей видимости, Хосе-Антонио назвал его рогоносцем. Его перевезли в тюрьму Модело, и к обвинению в хранении оружия теперь прибавилось неуважение к властям. Завтра я пойду с ним встретиться. Хочу попрощаться и с ним.

- Попрощаться?

- Да, - ответила девушка. - Через несколько дней его освободят. Но к тому времени меня здесь уже не будет. Я уезжаю, Энтони. Я пришла не только сказать тебе прощай, но и сообщить кое-что, что тебе следует знать.

В величественном зале не было никого, кроме них. Пакита сделала паузу и продолжила:

- Вчера был странный день. Я всегда считала себя рассудительным человеком и, тем не менее, всего за один день я три раза меняла мнение. Утром я была убеждена, что безумно в тебя влюблена. Я была ошеломлена этим открытием, когда ко мне пришла та девушка из гостиницы, с ребенком. Она мне сообщила, что готовится покушение на сеньора англичанина, который был к ней так добр, и поэтому пришла предупредить меня; она не хотела быть соучастницей убийства. Поэтому она уехала из Мадрида вместе с ребенком. Да сжалится Господь над ней и этим несчастным созданием. Сделав огромное усилие воли, я отправилась домой к Хосе-Антонио. Ни за что на свете я не хотела видеть его, но знала, что только он мог спасти твою жизнь. Оказавшись там, лицом к лицу, я поняла, что любовь к тебе была лишь мимолетной вспышкой страсти. Для меня в этой жизни существовал лишь один мужчина. То, что произошло между нами, было ошибкой. Чувства не меняются в мгновение ока.

- Но ты сказала, что за один день трижды меняла мнение, - ответил Энтони, которого до глубины души ранили ее слова. - Каково же было третье?

- Окончательное, - серьезно сказала Пакита. - Когда нам сообщили о том, что случилось с Гильермо, я поняла, что мы все катимся в пропасть, и что я должна сделать всё возможное, чтобы предотвратить катастрофу. И там, в больнице...

Она умолкла на миг, вспоминая о тех ужасных минутах, а затем, собрав все свое мужество, продолжила.

- Не хотелось бы драматизировать, но тогда, в больнице, я дала себе торжественную клятву: если мой брат выживет, я удалюсь от мира. Бог совершил это чудо, и я окончательно убедилась в том, о чем подозревала уже давно. Все те несчастья, что обрушились на мою семью, были карой за мои грехи. Я не знаю, простят ли меня в небесах, но, по крайней мере, теперь я знаю свой путь. Я знаю один монастырь в Саламанке, его настоятельница - кузина моей матери. Когда я закончу здесь свои дела, я отправлюсь туда. Пока я не собираюсь принимать постриг. Хватит поспешных решения, я и так уже натворила достаточно. Несколько месяцев я проведу в молитвах и размышлениях, а осенью приму решение.

Энтони пытался осознать странную череду новостей. Все женщины, с которыми у него были отношения, изменили жизнь и место жительства: Тоньина, Лили и теперь Пакита. По моей вине Мадрид окажется безлюден, подумалось ему.

Вместо ответа он подвел Пакиту к портрету матери Херонимы де ла Фуэнте. Несмотря на большой размер картины, монахиня на ней казалась крошечной, сгорбленной под бременем лет, постов, страданий и размышлений. Однако, это тяжкое бремя не сломило ее духа. У нее был утомленный вид, чуть покрасневшие тяжелые веки и решительно сжатые губы. В костлявой руке с набухшими венами она держала книгу, в другой руке - распятие. Казалось, лишь на миг подняла она глаза от распятого Иисуса, чтобы взглянуть на художника - и застыла так на века, чтобы встречаться взглядом с каждым, кто остановится, чтобы посмотреть на картину. Поначалу она могла показаться суровой, однако, присмотревшись, зритель поневоле обращал внимание, сколько милосердия и понимания было в ее глазах.

- В Мадриде есть два идентичных портрета, - сказал Энтони, - оба приписываются Веласкесу. Этот лучший, другой находится в частной коллекции. Над обоими написан один девиз, со временем потемневший, но легко читаемый: Bonum Est Pretolare Cum Silentio Salutare Dei. Что означает: "Ждать от Бога спасения лучше в тишине". На портрете есть также эмблема с другой надписью, которую я не помню дословно, но смысл ее таков: "Слава Божия - единственная моя отрада". Я боюсь, что в уединении своей кельи тебе придется решать, какой из двух девизов тебе ближе.

Ничего не ответив, Пакита выдернула руку и вышла медленным, но решительным шагом. Энтони даже не обернулся, чтобы посмотреть ей вслед. Некоторое время он рассматривал портрет матери Херонимы де ла Фуэнте, а затем отправился в конец зала, где были выставлены "Менины". Там его и обнаружил Гарри Паркер, когда пришел, обеспокоенный задержкой.

- Пора, Уайтлендс.

- Вы заметили, Паркер? - произнес Энтони. - После длительного молчания, под конец своей жизни, Веласкес нарисовал эту картину. Эта работа - вершина его мастерства и, в то же время, его завещание. Это портрет двора наоборот: изображена группа обычных людей - дети, слуги, карлики, собака, пара служащих и сам художник. В зеркале нечетко отражаются фигуры королей, представителей власти. Они вне картины и, следовательно, вне наших жизней, но видят всё, контролируют всё, и это они придают картине смысл существования.

Молодой дипломат снова посмотрел на часы.

- Что бы вы ни говорили, Уайтлендс, однако, уже поздно, а мы ни за что на свете не должны опоздать на этот поезд.