Крик дафэна

ГЛАВА 7. Опять библиотека

— Si finis bonus, laudabite totum.[20]

В голосе Трояна Модестовича сквозила лёгкая ирония, но для меня его слова прозвучали долгожданнейшей музыкой. Впрочем, его я не увидел — вокруг была сплошная темнота.

— Я ослеп, или мои глаза ещё в пути?

— Ох, прости, конечно же ты в полном порядке. Иногда забываю, насколько вам, людям, важны условности, всякие там мелочи и детали, вроде интерьерного окружения.

Пространство вокруг меня вспыхнуло белым неоновым светом. Мы находились в сверкающем современном зале, скорее напоминающем рубку космического корабля, нежели виденную ранее библиотеку. Никаких шкафов и камина не было и в помине, впрочем, говорящих портретов мне, всё-таки, не хватало. Под ногами так и осталось лежать прежнее ковровое покрытие, тянущееся от стены до стены, скрадывающее звуки шагов и создающее некое подобие уюта в столь грандиозном помещении. Естественно, за центральным столом, положив на него ноги прямо в направлении монитора, в мягком кожаном кресле удобно устроился Троян Модестович. На экране перед ним возникали и пропадали какие-то таблицы, тексты и рисунки.

— Присаживайся рядом, а Враххильдорст сейчас придет. Любопытный он. Пошёл на экскурсию — осмотреться. Библиотека же каждый раз выглядит по-иному. Omnia mutantur, nihil interit.[21] Сегодня она удивила даже меня! Ни разу ещё не видел её в столь суперсовременном виде: небось, пришли новые поступления из области научной фантастики.

— А книги куда подевались? Враххильдорст говорил, вы что-то раскопали интересное? — я обвёл взглядом пустую, стерильно чистую мебель, как будто недавно привезённую из дорогого магазина и только что распакованную.

— Так вот же оно, на экране! — серьёзно, чуточку рассерженно сказал Троян Модестович, показывая прямо в центр мелькающего изображения. Лишь заглянув в его глаза, я увидел, что в них притаилась улыбка, совершенно необидная и даже по-отечески доброжелательная.

Я устроился поудобнее, сосредоточившись на пробегающих мимо буквах, цифрах и символах. Так прошло минут пять. Профессор небрежно стучал по клавишам, откинувшись в кресле, правда, ноги со стола он убрал.

— Вот снова про магаров, — говорил он. — Смотри, Василий, как выглядело небо три с половиной тысячи лет назад. А это алое пятно на небосклоне справа и есть Мардук. Картина, кстати, весьма точно отражает грозную реальность, посетившую Землю в далёком прошлом.

Я заворожено смотрел на развернувшееся передо мной феерическое зрелище. Небо пылало, чем-то напоминая северное сияние, вдруг решившее сменить гамму на багрово-алые и золотисто-черные тона, вертикальными всполохами расчертившее воздушное пространство до далёкого горизонта. И над всем этим великолепием царила жаркая красная планета.

— И вы хотите сказать, что через некоторое время это повторится?

— Молодой человек, я, может, и не хочу, — саркастически улыбнулся Троян Модестович, — но вероятность сего прискорбного события очень велика. Скорее, будет даже несколько хуже. Omnia orta cadunt.[22] Вот хотя бы Библию взять — весьма живо описано. Если принять во внимание возможное расслоение нашей Земли, то события обещают быть очень накалёнными. Во всех отношениях и для всех без исключения.

— Ну, хорошо. Pereat mundus, fiat justitia,[23] — от волнения я вдруг вспомнил давно забытую фразу. Профессор с интересом поднял на меня глаза. Я продолжал: — Допустим, прибыли магары, планеты стоят в ряд, Земля находится на грани рас-сло-е-ния — и что?! Вверх уносится прекрасная новорожденная планета, а род человеческий, стеная и корчась, гибнет в ненасытной пасти пришельцев?

— И да, и нет! Для кого-то — «да», для кого-то — «нет». У меня сложилось ощущение, что часть людей, например, естественно и непринуждённо, может быть даже ничего не заметив, вознесётся вместе со светлой планетой, только однажды невзначай обратив внимание, что мир вокруг отчего-то стал лучше, чище, светлее, а соседи, некогда отравлявшие жизнь окружающим, куда-то дружно уехали.

— Представляю себя на их месте, — хмыкнул я. — Или, вернее, не представляю!

— Вряд ли подобное случится с тобой. Ты относишься к той редкой породе людей, которые не согласны плыть по течению и хотят, по возможности, сами докопаться до сути происходящего. Для них — super omnia veritas[24]. А потом — добровольно принять решение, сделать, так сказать, попытку выбора. Грудью на амбразуру — как приятно! Головой об стену — вопрос ещё, что крепче?! Полюбить — так королеву, проиграть — так миллион! А ты ещё, к тому же, не чужд сострадания — весьма гремучая смесь. Не сможешь ведь смотреть, как погибают дети…

Я хмуро посмотрел на Трояна Модестовича:

— Превыше всего истина — согласен! Но причём же здесь дети?

— А ты думаешь, когда начнётся светопреставление, их вежливо отведут за ручки в сторону? Хорошо. Действительно, причём тут дети? — он устало прикрыл глаза. — Люди в пожилом и зрелом возрасте бывают столь же наивны и несведущи. Прожив долгую, спокойную, порой, жизнь, радуясь маленьким приобретениям и сетуя на невзгоды, они так и не задают себе вопросы «почему?» и «что дальше?». И вот тут-то и возникает проблема: а что с ними-то? Ведь они внешне очень симпатичные граждане. Где то мерило, тот незримый пропуск, по которому человек получает право на поездку в иную, сказочно прекрасную реальность… или не получает? А, Василий?

— Не знаю… Вопрос, достойный Достоевского! Ни много, ни мало — мерило истины? Скажу лишь то, что я ощущаю внутри себя самостоятельную силу, поселившуюся вот здесь, — я прикоснулся ладонью к середине груди, чуть правее сердца и чуть выше висящей печати. — Когда я делаю что-то не так, то почти сразу же ощущаю боль, иногда сильную, иногда еле заметную, некое беспокойство, тянуще-ноющее чувство неправильности случившегося и в какой-то момент вдруг понимаю, как надо поступить правильно. Как будто существует незримый кодекс, проявляющийся столь своеобразным способом — то самое мерило, по которому следует жить.

— Зерно истины! — отрешённо кивнул Троян Модестович.

— Зерно?..

— Где-то уже слышал про него? — не удивился тот. — Что ж, термин далеко не новый. Некогда мне примерно также описывала наличие «зерна истины» внутри себя одна знакомая дриада. Что ты смотришь на меня? Небось, ещё скажешь, что и дриад не существует. Так спешу тебя обрадовать — есть!!! Надо признать, очень своеобразные особы, — Троян Модестович прищёлкнул языком и мечтательно заулыбался, видимо вспоминая нечто приятное. — Живут весьма организовано, правда, sub alia forma[25], имея централизованное государство во главе с королевой. Уверяют о наличии некоего нематериального начала, находящегося в зародышевом состоянии практически у каждого разумного существа — сильсов, грольхов, дэльфайс, русалок, кикиморр, да мало ли их существует, и даже, представь себе, у людей, правда, не у всех.

— А что? Люди в самом конце списка? Мелочь, а неприятно.

— За державу ему, видите ли, обидно. Хм! — усмехнулся он. — А за какие такие заслуги ставить их на почётное место? Да, человечество преуспело в техническом и иных прогрессах, но мало кто из людей в своём яром рвении, научных поисках и производственных достижениях замечает, сколь стремительно человечество катится в пропасть одиночества — некую мёртвую зону отчуждения, добровольной самоизоляции, постепенно ведущей к смерти. Не очень ли дорогая цена за десяток «сенсационных» открытий? Нобелевская премия за оружие массового уничтожения? И причём же здесь природа? Если невозможно достичь знаний, не мучая собак, не лучше ли вообще обойтись без знаний?

— Но ведь не всё человечество таково. Вас послушать, мы монстры какие-то!

— Оно, в смысле человечество, таково, каково есть, и более не каково! — поучительно, истинно по-профессорски ответствовал Троян Модестович. — Во-первых, я сказал «мало кто», а не все. Есть, конечно, отдельные личности, которые своими же воспринимаются как больные или, по крайней мере, странные. Не любит кушать китовый фарш — смешной. Не срубил дерево посреди огорода, красивое мол, — шизофреник. А сами потихоньку начинают вводить в меню суп из человеческих эмбрионов. Говорят, молодит несказанно быстро. Согласен, это крайности, между которыми чего только не сыщется. Но, тем не менее, solitudinem faciunt, pacem appellant.[26]

— А что во-вторых? — не унимался я.

— Во-вторых… А во-вторых, существует спорное мнение, что спасти человечество может только само человечество, путём приятия в себя природу как живую сознательную субстанцию, естественную среду обитания, существующую как вовне, так и внутри всего! Кстати, природа должна ещё и сама согласиться пойти на столь интимное сближение. Одна надежда, что она мудра и способна понять всех своих детей, даже и таких неразумных.

— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих?

— Конечно же, Васенька, конечно, — со вздохом согласился Троян Модестович и вдруг улыбнулся: — Представляешь, что было бы, если бы утопающий перестал трепыхаться и понял, что вода не враг ему, а изначальная прародина. Может, волна сама бы его на берег доставила, причём, не вышвырнув на камни, а выложив осторожно, под музыкальное сопровождение прибоя.

Я пожал плечами и вдруг, представив сию картину, улыбнулся:

— Mare amicus?[27]

— Вася, такой идиотически счастливой улыбки я у тебя ещё не видел, и, кажется, ты что-то вещал… по-иностранному? — прямо из монитора на стол вылез дофрест, таща за собой початую бутылку лимонада.

— Можно подумать, мы с тобой сто лет знакомы, чтобы ты мог помнить все мои улыбки. А по-иностранному я знал, но только забыл! — фыркнул я. — Откуда лимонад-то взял, добытчик?

— Где взял, там уж нет! — насупился Враххильдорст, крепко обнимая горлышко. — Я думаю, у меня талант прорезался — а может, он у меня всегда был, но только я про него тоже забыл? — находить сей чудесный напиток в любом месте и при любых обстоятельствах. О чём спор-то идёт?

— Сей молодой человек, — Троян Модестович картинно повёл рукой в мою сторону, — ищет неведомый путь спасения целого человечества в свете грядущих эпохальных событий. Пока не нашёл.

— А что, человечество надо спасать? Эт-то новость. Да ещё и грядёт что-то? Не слыха-ал, — дофрест удобно расположился, свесив, по обыкновению, ножки и устроив бутылку между зажатыми коленями. Он загадочно улыбался. — Тебя-то что так мучает, Васёк? Quid brevi fortes jaculamur aevo multa?[28]

— Quia nominor…[29] человек. Чёрт, уже по-русски разучился говорить, — смутился я. — Ну, правда, не понимаю я, как с природой на слияние-понимание идти? Что делать-то? На лебеду медитировать, слушая шум ветра в голове, цветы не рвать и собак бродячих пристраивать?

— Вот так-так. Тебя-то, Василий, этот вопрос должен заботить менее всего, — икнул Враххильдорст. — Ты-то давно идёшь на сие сближение, даже если этого ещё и не знаешь, поскольку ты уже прошёл некоторый селекционный отбор путём естественного скрещивания с природными сущностями. Соединяешься с природой, так сказать, изнутри на генном уровне. По-моему, это самый быстрый и надёжный путь. Ну, что ты так на меня смотришь, уважаемый результат эксперимента? Как будто я сказал, что ты родился от пьяного сторожа Филимона и старой треснувшей оглобли? Нет и нет. Это, несомненно, произошло очень давно и совершенно иначе, чем ты вообразил, — захихикал дофрест, наслаждаясь выражением моего лица, — и не с тобой, а с твоим прадедушкой, наверное. Или прапрабабушкой, может быть…

Троян Модестович внимательно посмотрел на болтающего дофреста. Потом хмыкнул и перевёл взгляд на меня, уже выжидательно.

— Значит, Враххильдорст тебе ничего не рассказывал. Ай-ай-ай. Молчание, конечно, золото…

— Да ни… ничего он мне не говорил! — выдавил я из себя. Возмущению моему не было предела. — Тоже мне, золотце.

— Да! Мне некогда было! Попробуй-ка озвучивать серьёзные вещи в процессе длительного бега по пересеченной местности, — он ненадолго оторвался от сладкого горлышка, демонстративно насупив лохматые брови, видимо, пытаясь изобразить обиженного и оскорбленного. Получилось не очень-то убедительно.

— Лимонад надо употреблять реже, может времени будет больше! — чуть миролюбивее откликнулся я, поскольку не мог обижаться на него более чем… ну, пять секунд. — Ладно, ладно. Святое. Я понимаю. Так что, всё-таки, про моё природное естество? Пока ещё я ничего не понял!

— И потом вряд ли… — икнул Враххильдорст.

— Ты пей, любезный мой, пей, а я Василию кое-что покажу, — заступился за меня улыбающийся Троян Модестович. Его пальцы забегали по клавишам. На экране мелькали и раскрывались страницы. — Вот, например, весьма занимательный документ. Intus et in cute.[30] Полюбопытствуй, Василий.

Весь экран заполняло схематическое изображение дерева и стоящей около него девушки. Снизу шел текст:

— Девочки-одуванчики, — я улыбнулся, представив сей скаутский отряд юных защитниц зелёных насаждений, марширующий по лесной опушке, и пробормотал себе под нос: — Так, а я-то здесь причём?

— Вот, представляю, жили, не тужили, и вдруг, раз, появилось непрошеное начальство, — ухмыльнулся я, не отрываясь от текста. — И, тем не менее, причём здесь я?!

— Что ты, Василий, всё не так уж плохо, — возразил профессор, пропуская мимо ушей мой последний вопрос. — Старшие дриады, конечно, не подарок, и характер немного крут, да и умны даже слишком, но…

— Легко себе представить, дама, которой несколько сот лет, да ещё и старая дева, наверное, — я немного преувеличенно поёжился. Решил занять выжидательную позицию — сами обо мне вспомнят. Хотят говорить о дриадах — отлично!

— У них немного другое мнение по данному вопросу! — заулыбался Троян Модестович. — Тем более, что и мыслят они в этом направлении очень даже свободно и творчески.

— А я всё думал, о чём это шумят деревья? А они, оказывается, эротически фантазируют. То-то шелест листьев столь сладостно завораживает и тянет на размышления. Ладно. Читаю дальше.

«Около двухсот пятидесяти лет назад по сообществу дриад был нанесён массированный удар, унесший немало их жизней… — я озабоченно посмотрел на профессора. Тот махнул рукой, мол, чего объяснять, просто читай и всё. Я продолжил: — В связи со стремительным прорывом в области науки и техники были уничтожены огромные территории зелёных насаждений. Например, на острове Гаити почти все деревья были обращены в уголь, несмотря на то, что это привело к экологической катастрофе, грозящей смертью всем жителям острова. И так повсюду. Уничтожение деревьев резко сократило количество дриад. И если старшие дриальдальдинны способны защитить свои участки — их магия необыкновенно сильна, — то гамадриады совершенно беспомощны, и гибель их, как правило, ужасна».

Профессор вздохнул. Врахх оставил свою бутылку и сидел, задумчиво ковыряя в ухе. От комментариев воздержались оба.

Выдержав минуту молчания, я продолжил:

— Их решение можно было назвать даже оригинальным, — сказал Троян Модестович. — Они решили действовать исподволь, в обход, не привлекая к себе внимания. Это был своего рода шедевр стратегического искусства, этакое внутреннее биологическое оружие. Sub certa specie…[31] Зачем уничтожать противника, если можно его изменить — взгляды, мысли, мотивацию — и при этом ещё получить массу удовольствия.

— Вы так об этом говорите, что можно подумать, вы попали в список испытуемых объектов, — пробормотал я. — Ну, и как? Приятно быть подопытным кроликом?

— Не без того, не без того… Кстати, кролик ведь не знает, что он испытуемый объект, как ты изволил выразиться, — профессор немного помолчал, глядя на меня задумчиво и сочувственно. Я так и не понял, серьёзно он говорил или нет. — Это была величайшая жертва и величайший дар людям. Можно, конечно, спорить, — чуть помолчав, сказал он и прочитал дальше вместо меня: — «Дриадам позволили вступать в контакты с людьми мужского пола, целью которых было рождение детей смешанной крови. Ребенок-дриальд, зачатый от дриады и человека, соединял качества отца и матери, гармонично совмещая в себе технологическое и природное восприятие мира. Оставаясь внешне обычным жителем города или деревни, который так же как все учился в школе, институте, работал, женился, воспитывал детей и т. д., он обладал способностью слышать Зов великого Леса, неся в своей душе Зерно Истины, передавая его своим детям и внукам», — он оторвался от чтения. — Лет сто назад, может меньше, учёные обнаружили у некоторых людей лишний ген, непонятно для чего существующий. Было отмечено, что имеющий его человек чаще других обладает паранормальными способностями. Сей доклад был изъят одной весьма специфической службой и там и растворился. А случаев смешных поначалу было множество. Да и сколько их было-то!!! Tempus omnia revelat.[32] Давно мы так не веселились, правда, Враххильдорст?

— Да-а-а… — тут же откликнулся тот. — Помнишь целительницу бабу Настю, которая лечила больных наложением на них живых кошек и собак? И ведь успешно! А малец один… забыл его имя. Так у него птицы, как попугаи, все подряд разговаривали. Да-а… Одна мадам чуть умом не тронулась, когда поняла, что по тараканам может погоду предсказывать. Те к дождю в ряд выстраивались, а перед магнитной бурей организованно к соседям уходили, оставляя её в полном ошарашенном одиночестве, — закатив глазки, дофрест предавался воспоминаниям.

— Да-да! Тронешься тут умом! — передразнил его профессор. — А случай в зоопарке?! Когда сторож сего заведения, всеми уважаемый дядя Лёша, извините, Ляксей Сямёныч, вдруг повадился спать в клетке с удавами. Говорил, что чувствует, как им у нас холодно и неуютно. Вобщем, за сотни лет можно многотомные труды написать, что кто-то, наверное, и делает в виде докладов и донесений. Но это лишь замеченные и зафиксированные случаи, а ведь большинство людей пока ещё не осознало степень своего изменения. Чудесные зёрна крепко спят в их неразбуженных душах.

— По вашим словам, дриады подвиг совершили, — задумчиво проговорил я, и веря, и не веря в услышанное. — А о людях тех вы подумали? Как им-то было?

— Ну, что ты, Василий. Конечно, подумали! — почти хором отозвались мои собеседники, а Троян Модестович договорил за обоих: — Теперь, мне кажется, весь природный мир только о них и думает. Мнения, кстати, очень сильно расходятся. Одно очевидно и несомненно — спасти человечество от тотального исчезновения, каким бы путём это не случилось, может только его слияние с природой. Возможно, не таким образом, но…

— Вы опять вернулись к тому, с чего начали.

— Конечно, и постоянно будем возвращаться! Все дороги ведут… куда? Правильно. Именно туда. Выход только один — не обособляться, а чувствовать себя частью единого целого под названием «живой мир», ощущая каждую его частицу, будь то пылинка на дороге, трава в лесу или же завод, успешно выполняющий план. Что же делать, людям придётся совместить в себе эти два несовместимые начала. Птица не полетит с одним крылом, человек не найдёт смысл бытия, если не распахнет двери своей крепости, в которую он сам себя замуровал, и не впустит туда все многообразные проявления существующей реальности. Так что вам надо лесным девам только «спасибо» сказать за открывшуюся возможность, даже если она минимальна и призрачна.

— А если люди не захотят? Ведь такое тоже может случиться. Ведь жили же они как-то раньше, и чем раньше, тем более в ладу с этой самой природой.

— Так то раньше! А теперь… Может случиться что угодно! Никто и не спорит, но только не надо делать из человеческой массы этакий бестолково смешаный винегрет. В финале судьба каждого будет зависеть только от его стремлений и мотиваций, но это — в конце. Unusquisque sua noverit ire via. Usque ad infinitum, usque ad finem, usque ad mortem, usque ad absurdum.[33] А сейчас всем дана некая возможность переосмысления жизни, и многие уже хотят переосмысливать. Правда, ещё не могут чётко сформулировать как, а только ощущают тревогу и понимают — дальше так жить нельзя. А как можно — для них пока тайна, покрытая мраком.

— Остаётся только дёрнуть за верёвочку, и мировой торшер зажжётся, всем станет светло, тепло, и прорастёт в душе крупа истины! — моя ирония прозвучала грустно и неубедительно. — И как это будет выглядеть? Вместо волос на груди заколосятся ростки пшеницы или полезут зелёные листья?

— Нет, конечно, нет! — почти ласково возразил Троян Модестович. — Ничего подобного не случится, хотя тебе, Василий, это и пошло бы: к рыжим волосам — зелёные побеги. Классическое сочетание! Ingenui vultus puer ingenuique pudoris…[34] Ладно, шучу. На самом деле, внешне никто ничего, может, и не заметит. Изменения будут происходить постепенно и на всех уровнях — физическом, эфирном и т. д. Надеюсь, ты понимаешь, о чём это я? Проще говоря, проснётся лишний ген, сработав как бомба замедленного действия, провоцируя перестройку на молекулярном уровне, очищая и обновляя организм, создавая его практически заново. А если… si finis bonus, laudabile totum![35]

— Суперлюди. Но ведь это же бред!

— Mirabile dictu[36], но… почему же бред? Наш организм итак постоянно обновляется каждые десять лет — весь целиком, включая кровь, ткани, кости. Правомерно говорить о полной смерти человека, так как по прошествии этого срока от него не остаётся вообще ничего, ни одной клетки, ни одной капельки или волоса. Можно сказать, что тело — абсолютно иное, новое, вновь рождённое, вот только свежий вариант в большинстве случаев, к сожалению, несколько хуже предыдущего, — он посмотрел мне прямо в глаза: — Загляни в себя! Я же вижу, что ты согласен.

— Когда-то в детстве я почему-то верил, — задумчиво и осторожно я перебирал далёкие воспоминания, — что никогда не буду дряхлым, что со временем на финишной прямой мне будет выдан приз не в виде обязательного старческого маразма, больничной койки и груды бесполезных таблеток, а в виде бесценного багажа мудрости, здоровья и силы. Однажды я безрассудно смело заявил себе, что лучше уж умереть, чем пИсать под себя, брюзжать и портить нервы окружающим. И вот по прошествии лет, оглядываясь назад, мне нечего добавить или изменить в том обещании. Я полностью согласен с тем, как вы говорите, давно исчезнувшим мальчиком. Мало того, он живёт во мне и сейчас, и я иногда слышу его голос. Verum est…

— Verum est quia absurdum,[37] — закончил за меня Троян Модестович. — Браво, Василий. Браво! Не ожидал от тебя таких способностей к языкам и ярким воспоминаниям.

— Я и сам от себя не ожидал…

— Всё когда-нибудь случается впервые! Не беспокойтесь, молодой человек, это не затянувшийся приступ маниакальной депрессии. Я, как ты понял, возвращаюсь к нашему разговору, правда, к конкретному мальчику, жившему двадцать лет назад, это тоже имеет весьма отдалённое отношение. Я предполагаю, что зерно истины — зов леса, совесть, назовите как хотите, — присутствовало у тебя с первой же секунды рождения, не говоря уже об утробе матери. И ты не единственный: каждый второй, третий или пятый, не знаю, но таких, как ты, очень и очень много. Вы, несомненно, неповторимо разные, но не стоит вас сваливать в одну кучу. И всё же нечто общее, объединяющее вас — есть. Конечно, большинство людей способно воспринимать мир как единое гармоничное целое, возможно, даже и без пресловутого зерна истины в душе. В конце концов, бог с ним с этим героическим экспериментом, которым так гордятся древесные дамы, но вся проблема в том, что это народное большинство преспокойно, аморфно, амёбообразно существует в своем кисельно-студенистом пространстве и ничего не хочет менять. Вам не кажется, юноша, что мы пошли по кругу?

— Да, есть такое ощущение, — откликнулся я. — Проблема всеобщего спасения, как привязанная, следует за нами безотрывно. Кто-то однажды мне сказал, что если удастся спастись самому, то рядом спасутся тысячи. Может, стоит пойти этим путём? А там глядишь, остальные и сами собой как-то выкарабкаются. И действительно, ни к чему притягивать сюда дриад за их прелестные ушки — пусть себе живут спокойно в своих женских героических глупостях, думая о том, что это именно они спасают мир.

— А ты хочешь сам? Ладно, ладно!.. С тобой, говоришь, разобраться — и кто ты у нас таков? Вот я смотрю на тебя, смотрю и думаю, кого же ты так сильно мне напоминаешь? Кого-то хорошо знакомого. Но кого?! — Троян Модестович многозначительно помолчал, прищурил глаза, разглядывая меня то под одним углом, то под другим. Вздохнул. — Пока не даётся мне в руки твоя призрачная бабушка. Или прабабушка? Или ещё дальше? В конце концов, tempus omnia revelat![38] Есть у тебя в семейной биографии какая-нибудь история, граничащая с чем-то неправдоподобным — с тем, во что не верят и, тем не менее, тайком передают внукам и правнукам?

Он даже подался вперёд, вдруг оживившись и глядя на меня столь нетерпеливо, что я передумал говорить заранее приготовленную фразу, замолчал и надолго задумался.

Он ждал.

В моей голове бессвязно возникали, проносились и исчезали лица, даты, обрывки событий, но все старания были тщетны — одна пристойная и прозаическая банальность и ничего более.

— Можешь не комментировать, — усмехнулся профессор. — Твоё лицо как раскрытая книга, итак видно, что поиск окончился ничем. Лес с ними, с родственниками. Может реликвия какая-нибудь имеется? Лучше бы, чтобы с дарственной надписью и прилагающейся фотографией в полный рост. Шучу, можно без портрета — я непривередливый.

— Да вроде нет никаких реликвий. Вот только крестик мама носит, даже в бане не снимая, хоть сама и неверующая. А крестик тот странный, скорее на руну похожий, деревянный, витой, как будто и не вырезанный вовсе, словно ветка сама в узелок завязалась. Он у мамы с детства. Передается эта вещица по женской линии и вроде бы приносит удачу.

— А откуда взялась, не вспомнил?

— Да тут и вспоминать нечего. История на три копейки! Вроде бы прапрадед мой был женат на приёмной дочке лесника. Совсем недолго. Та родила ему ребенка, девочку, и сбежала, как в воду канула. Болтали, что медведь загрыз… Ерунда! Какие там медведи? Отродясь не водились! А девочка та — моя прабабушка — рассказывают, странная была, слегка умом тронутая, нелюдимая: только с птицами да кузнечиками и играла, а других детей сторонилась. Правда, потом отошла, с отцом в город жить переехала, а большая стала — выучилась на ветеринара. Сам бог велел, раз ей с животными здорово удавалось. Да у меня мама тоже ветврач, получается, что потомственный, в третьем колене, — с каждым предложением я рассказывал медленнее и медленнее, как будто бы слышал это впервые и от постороннего человека.

Профессор аж подскочил с кресла, собираясь что-то сообщить, но не успел.

— А я всегда говорил, что твои рыжие кудри, Васёк, далеко неспроста, — Враххильдорст, уже изрядно захмелевший и от этого настроенный благодушно, решил, наконец, поучаствовать в разговоре. Но последующая его тирада так и не была высказана, прерванная раскатистой отрыжкой, плавно перешедшей в мучительную икоту. Замахав ручками, он с мольбой в вытаращенных глазках посмотрел на Трояна Модестовича. Тот изучающе обошёл меня вокруг и продолжил за дофреста, пытаясь попадать в промежутки между душераздирающими звуками:

— Принимая во внимание твои, Василий, рыжие кудри, как изволил выразиться Враххильдорст, немного вытянутый разрез глаз тоже не очень часто встречающегося чуть золотисто-зелёного цвета, и… позволь тебя повернуть и заглянуть за правое ухо, вот же она — probatio liquidissima![39] — родинку в форме трилистника на обратной стороне мочки, можно сделать осторожное предположение относительно твоей родословной.

— Вы меня как породистого щенка рассматриваете — родословная, масть, лапы, уши. Глядишь, скоро на выставку поведёте за золотой медалью и дорогим ошейником!

— А как же, пренепременно! Но это в будущем, а сейчас, в настоящем, скажи мне, пожалуйста, в каком лесу резвилась твоя прааа…бабушка? Естественно, перед тем как быть съеденной медведем. Название сего загадочного места сохранилось в ваших семейных хрониках?

— Да что в нём загадочного-то? У нас там и домик есть, старенький правда, почти развалился. А леса те давно уже объявлены заповедными — Солнцевские заказники. Это в двухстах километрах от города по южному направлению, — я хотел ещё что-то добавить, но по выражению профессорского лица понял, что говорить больше ничего не придётся.

Троян Модестович, резко крутанувшись в направлении компьютера, застучал клавишами, через минуту откинулся и картинно поманил рукою:

— Прошу знакомиться — твоя дальняя родственница и прааа…прааа…родительница… Великая герцогиня Лаас Агфайя Хаэлл! — маха-дриальдальдинна, владеющая девяносто девятью лесами и рощами, живущая уже более… более чем. В случае с данной особой опасно даже думать о количестве прожитых ею лет: вдруг узнает о посетившем нас дерзком интересе — хлопот не оберёшься! Лучше просто делать комплименты, по возможности изысканно умные.

Дама, изображённая на экране, заслуживала не только комплиментов, но и откровенного восхищения, потому что была прекрасна. Не как женщина — скорее, как вечерний осенний лес. Её красота сияла тем совершенством, которое приводило меня когда-то в трепет. Может, я был ещё слишком молод и мало встречал женщин, но я готов был спорить — передо мной была одна из тех, редчайших, которые кажутся слепленными из другого теста. На вид ей можно было дать не более тридцати пяти. Она улыбалась одними глазами, а плотно сжатые губы выражали презрительное спокойствие. Волосы действительно были такого же глубокого рыжего цвета, как и у меня. Или, скорее, у меня были, как у неё?

На этом сходство и кончалось.

— Хороша?! — прищёлкнул пальцами профессор. — Весьма скандальная особа! Одна из немногих, отказавшихся подчиниться решению всеобщего Совета, за что, между прочим, и понесла серьёзное наказание. Её лишили некоторых прав, званий и территорий, а в назидание другим строптивым дриадам, не желающим ничего видеть дальше опушки своего леса, обязали родить детей смешанной крови, чтобы великое зерно дриальдальдинны-махадриады смогло размножиться и передаться по наследству, неся людям и деревьям надежду на спасение. Пусть не думает, что она особенная, absque omni exception![40] Употребив весь свой ум, изворотливость, связи, угрозы и обещания, Лаас Агфайя избежала оскорбительного для неё принуждения, — да уж, necessitas caret lege![41] — при этом ещё и сумела вернуть себе все отнятые леса, титулы и привилегии. Хм!.. Оказывается, она, всё-таки, родила единственного ребенка, правда, особо не обременяя себя родительскими заботами. Вообще-то, легче представить умиляющегося дракакурда в окружении вылупившихся куксов, нежели эту даму с младенцем на руках. К тому же её всегда заботила идеальная фигура и великолепие бюста, полностью исключающие радости и заботы материнства.

— Представляешь, Троян, я сплю и вижу, как мы познакомим эту чопорную леди с её симпатичным нежданно-негаданным отпрыском. Вот это будет номер!.. — Враххильдорст мечтательно зажмурился.

— Спорим на сто бутылок лимонада, что тебе не удастся даже приблизиться с Василием к герцогине, не то что заговорить. А если случится чудо, и она примет его как родного, я, клянусь книжными полками, исполню любое твоё желание! Однако… Adhuc sub judice lis est![42] И надо же так размечтаться! Caelum capite perrumpere conaris! [43]

— Ловлю на слове! И оставь в покое мою гениальную голову и, тем более, небо. Ха!.. А я уже, кажется, кое-что придумал! — нетерпеливо затряс оттопыренным хвостом дофрест. — Что ж… Я получу тройную радость: от зрелищного воссоединения семьи, исполнения моего желания и огромного количества лимонада, поскольку моё желание будет о нём, о нём и только о нём. Я вижу, что ты уже испугался и передумал. Поздно, батенька, поздно!

— Ничего я не испугался! Absurdum![44] Это тебя уже пьянит пока не выигранный и, соответственно, не выпитый лимонад. Успокойся — он пока не твой. Лучше подумай, как воплотить в жизнь свою нереальную идею.

— Даже и не собираюсь! Жизнь прекрасна и удивительна, а споры решаются сами собой, по мере прохождения событийного ряда.

— Словосочетание-то какое знаешь — «событийный ряд». Нет, чтобы сказать по-простому: поживём — увидим! — не унимался Троян Модестович.

— За «простого» ты мне ещё ответишь. Я очень сложный, глубокий, мудрый и всеми уважаемый дофрест, — тут Враххильдорст опять икнул, и это несколько подпортило весомость его заявления. Ничуть, однако, не смутившись, он продолжил: — А ты на слова реагируешь, как катт на гнездо иичéну.

Тут я не выдержал, оторвался от досье на мою прапрабабушку и, глядя на дофреста, воскликнул:

— Пожалуйста, можно я дочитаю, интересно же! Троян Модестович, на вас одна надежда, возьмите нашего ува-жа-е-мо-го Враххильдорста и, если вас это не очень отяготит, прогуляйте его по периметру зала: он хоть в себя придёт, а я пока быстренько дочитаю. В конце концов, она мне, всё-таки, какая-ни-какая родня, хоть и в N-ом колене. Я, правда, быстро…

— Et tu, Brute,[45] — улыбнулся Троян Модестович. — Ты посмотри, Враххильдорст, мы ему, оказывается, мешаем. Где благодарность?! И как быстро он, однако, осваивается, если не сказать иначе. Теперь уж молчите, молодой человек. Ладно, мы уйдём, но недалеко и ненадолго! — он заговорщически подмигнул дофресту. — У меня тут за поворотом спрятан в стене выдвижной бар с оч-чень приличным коньяком в ассортименте — Хенесси Ричард третий, отличнейший купаж — слышали о таком? И что вы смотрите на меня, ува-жа-е-мый, — он очень точно спародировал мою интонацию, — с такой отчаянной надеждой во взоре? Коньяк вам уже не в радость? Тогда ответьте мне на элементарнейший вопрос: а знаете ли вы, что такое «кока-кола»? Нет? Ну-у-у, батенька, я вас умоляю! Пройдёмте, пусть сей юноша грызет сомнительный гранит знаний всухомятку. В гордом одиночестве к тому же. Ergo bibamus![46]

Воцарилась тишина.

Я читал, погружённый в невероятные, сказочные истории существ, очень разнообразных внешне, чьи жизни тянулись столетиями или трагически обрывались раньше срока.

Вот, например: ближайшая родственница, названная сестра моей прародительницы, дриальдальдинна, — великая герцогиня Эвил Сийна Хаэлл — не менее экзотическая особа, обожающая бои дракакурдов с дикими каорхарами, печёные лиловые персики в соусе из редчайшего корня Cicutra Verosa[47] и, в отличие от своей разборчивой подруги, частые беспорядочные связи с мужчинами, независимо от того, кем эти мужчины являются. Говорят, что она была замечена даже с грольхами и лешайрами. Мнения разошлись только в количестве и комбинации участников, что, кстати, никак не задело чувств и достоинства самой герцогини. Обычно, как сообщали многочисленные документы, сплетни и наговоры лишь стимулировали её неуёмную натуру.

Далее: ближайший советник королевы, сильс — лорд Йафэй Рист Хросс — с виду милейший старик, которому больше бы подошли шлёпанцы, халат и трубка, чем управление некоей конторой под безликим названием «Лесное сообщество коммерческих и гражданских консультаций», но с небольшой пометкой в тексте, — смотри сноску код 31783, - отсылавшей меня к тайной организации по решению насущных государственных проблем. Старо как мир. Под внешностью респектабельного джентльмена скрывался местный пожилой Джеймс Бонд со всеми вытекающими последствиями, что только ещё раз подтверждало золотое правило минного поля, призывающее к осторожности и ещё раз к осторожности.

Его единственный сын, тоже сильс, тоже лорд — Енлок Рашх Хросс — имел безукоризненное, тщательно прорисованное лицо леонардовского condottiere, где каждая черта несла отпечаток ума и благородства. Впрочем, впечатление могло быть ошибочным: порой я наблюдал, как даже самые красивые лица являлись таковыми, лишь оставаясь неподвижными. Нечто же скрытое, глубинное, отталкивающее проявлялось, как только они приходили в движение. Мои предположения не были безосновательными и теперь: едва я посмотрел молодому лорду в глаза, как тут же подумал — эти глаза лучше было бы прятать под чёрными очками или держать зажмуренными. Лицо источало благонравие, а они не лгали и выглядели как глаза змеи, безжалостной и смертельно опасной. Первое впечатление, приправленное этим взглядом, наводило на мысль, что сильс был не тем, кем старался казаться. Кем же тогда, на самом-то деле? За ответом пришлось бы прыгать в тёмную бездну, ибо чем дольше я разглядывал портрет, тем сильнее он притягивал и настораживал меня. Каждой своей чертой, каждой деталью, начиная от гениального рисунка рта до изящной серьги в левом ухе в виде дракона, кусающего свой хвост, он будто рассказывал о некой страшной тайне, надёжно спрятаной и преданой забвению. Пожалуй, только широкие, слегка надломленные брови напрямую указывали на его властную натуру, свойственную личностям неординарным и излишне самоуверенным. Что ж, тут ему можно было только посочувствовать, ибо старший Хросс явно не собирался уступать место Хроссу младшему — своему единственному сыну, которому, с одной стороны, и так дозволялось многое, а с другой стороны, как я понимаю, никак не удавалось обойти своего влиятельного отца. Впрочем, куда же выше? Выше только королева…

Кстати, вот и о… нет, ещё не о королеве, а о королевской наставнице — отдельная внушительная глава — о старейшей из племени оборотней вар-рахáлов клана птигонов, Фрийс’хе пти Рахáл, оберегавшей и воспитывавшей нынешнее юное Величество.

Что-то шевельнулось в моей душе, вырастая в тревожное предчувствие, долгожданную недосказанность, далёкое воспоминание. Кажется, Динни как-то пару раз упоминала это имя, а может похожее, сразу же после смерти её бабушки. Не знаю почему, но раскрывая документ, я надеялся увидеть знакомые старческие черты, однако около её имени была запечатлена лишь большая птица, чем-то напоминавшая серую сову, видимо олицетворявшую основной облик сущности птигонов.

Далее было написано, что большинство вар-рахалов (оборотней) — будь то птигоны, существующие бóльшую часть своей жизни в птичьем обличье, вулфы, принимающие вид огромных волков, катты, предпочитающие ласково-свирепые повадки лесных кошек или змиуры, использующие за образец мудрость и спокойствие змей, — при необходимости могут принимать любой человеческий образ, некогда ими увиденный. Но тут же делалась сноска, что ввиду их чрезвычайной гордости, они, как правило, выбирают себе один единственный прототип на всю жизнь. Ниже прилагалась схематическая фигура человека без каких-либо отличительных признаков, зато ещё ниже значился длиннейший список заслуг каждого представителя племени в отдельности, который, естественно, я и не собирался читать, с упорством барабаня по клавишам, глядя в светящийся экран, ища неизвестно чего, выхватывая из текста имена, отдельные события и даты. Вар-рахалы. Дальше. Дриады. Дальше. Дэльфайсы. Дальше. Сильсы… Опять сильсы?

«Сильсы — высшие изначальные сущности, живущие с момента образования мира, но ему не принадлежащие, пришедшие из-за Предела Вселенной». Понятно, явились неизвестно откуда и, небось, к тому же и командуют. Хотя нет — если они умны, то к видимой власти, скорее всего, не рвутся, формируя ситуацию интригами, советами и угрозами. Ах да, ведь главный советник королевы, этот… лорд Хросс, он же сильс! Что ж, надо признаться, они преуспели. Тогда вступает в силу правило номер раз: от сильных мира сего держись ка-ак можно дальше.

Дальше. Грольхи. «Злобны, хитры, осторожны, агрессивны. Информация закодирована. Код № 6666». Хм, и тут есть белые пятна… или чёрные дыры?

Сколько всего, надо же! Одних названий, заковыристых и понятных, грозных и смешных хватит на увесистый том. По каждому виду существ или отдельной выдающейся личности — целые художественные отступления — маленькие главы чужой удивительной жизни. Хотя нет, вот опять, как и в случае с грольхами, про кого-то всего две сиротливые фразы:

«Хийсы — трансформирующиеся рэйвильрáйдерсы, в виде почётного исключения причисленные земными вар-рахалами к своему племени оборотней. На самом же деле родина хийсов — …» А после тире опять значился какой-то умопомрачительный пятизначный код пресловутой секретности, набрав который, я обнаружил чистый документ, то ли предварительно стёртый, то ли ещё ненапечатанный. Таинственные рэй-виль-рай-дерсы пожелали остаться в не менее таинственной неизвестности.

Так, дальше. Конгрессы, советы, балы…

Я глянул на часы, прислушался к оживлённым голосам в отдалении — импровизированная пьянка постепенно достигала апогея, мне же сколько ни пей, догнать их было невозможно, вот и не пойду туда! — решил напоследок не читать подряд, а воспользоваться поисковой системой, наугад введя: «Великая лесная Королева». Компьютер натужно загудел и неожиданно быстро выдал список. Кликнув по первому попавшемуся названию, я с недоумением уставился в ночное звёздное небо, развернувшееся во весь экран.

Хм. А дальше пошла сплошная астрология, планеты, кометы… Причём же здесь лесные угодья? К тому же — опять Мардук?! Так, в момент построения планет земля стонет и страдает, живое гибнет, деревья превращаются в пепел, птицы обугливаются на лету… Я уже понял, что будет не сладко, а глобально гадко. Лекарство от смерти-то прилагается? Так… не то, не то, не то, опять не то… А вот, интересно: «Как некое отражение, отклик на всеобщую мольбу планета порождает необычную сущность, совмещающую в себе единый принцип жизни, способность гармонизировать и уравновешивать, разрешая неразрешимое, соединяя несоединимое, давая толчок к началу трансформации на всех планах бытия. В мир приходит Великая Королева всего живого, рождаясь в том народе, который наиболее полно на данный момент отражает существующую реальность. После выполнения своей миссии Королева исчезает так же невероятно, как и появляется — из ниоткуда в никуда. Последнее пришествие Королевы было вызвано прилётом планеты Мардук, совпавшим с парадом планет Солнечной системы, что уравновесило противостояние сил, удержав Землю от несвоевременного тогда расслоения». Было бы интересно заглянуть в лицо этого главного принципа… Ну-ка.

Друг-ящик опять загудел, щёлкнул и выдал целый раздел под названием «Исторические документы», в котором обнаружилось ещё с десяток папок. Вскрыв одну под грифом «Картины», в ожидании пока загрузится долгожданное изображение, я тихонько отстучал по столу жизнеутверждающее «Сердце красавицы склонно к…» и повернулся к экрану, на котором уже появилась верхняя часть лица.

Знакомые чуть вьющиеся светлые пряди, украшенные сверкающими каплями росы или, может, драгоценными камнями, освещённые сбоку неярким утренним солнцем, которое превращало ореол волос в подобие нимба, чистый высокий лоб с едва заметными вертикальными морщинками меж гордо изогнутых бровей…

В вакууме тишины я ждал продолжения. Серая пелена экрана опадала, постепенно, послойно проваливаясь вниз и отставляя мне женский портрет.

Непривычный цвет спокойных ласковых глаз, состоящих из россыпи синих звезд и комет, фиолетовыми и кобальтовыми росчерками разлетающихся от бездонного центра, прямой нос с изящным вырезом маленьких ноздрей, чуть приоткрытые улыбающиеся губы…

Имя, уже готовое сорваться навстречу любимому облику, так и осталось непроизнесённым.

Это была она и не она. Как отражение в слегка изогнутом зеркале — чуть темнее глаза, более синие и серьезные, чуть тоньше губы и прямее нос — как если бы существовала её старшая сестра, невероятно близко на неё похожая, растворившаяся давным-давно в глубине времён и миров и призрачным немыслимым сходством проступившая в чертах своей младшей сестры.

Я грезил наяву, погружаясь в омут воспоминаний, в бездонный ларец желаний, тяжёлым грузом покоящийся у меня на сердце. Диллинь Дархаэлла, Великая лесная Королева, как занесло тебя в мир людей, для чего? Что искала ты среди нас? Или это насмешка судьбы надо мной? И над тобой? Воистину знание умножает скорбь души. Может, лучше было пребывать в неведении? Понятно, почему ты, но почему я? Все вопросы оставались без ответов. Пока. Я точно знал, что они где-то есть, эти самые ответы, готовые, упакованные и перевязанные ленточкой, с моим именем на обёртке, ждущие за каким-нибудь следующим поворотом этой странной истории.

Я смотрел на всё-таки чужое лицо, а видел тебя. Как будто не было этих лет, разделяющих и одновременно пока ещё связывающих нас. Память услужливо развернула страницу беззаботной юности, тщательно спрятанную даже от самого себя.

…Мы договорились встретиться, но я опоздал. Побежал искать Динни в лес, на наше заветное место. По дороге вдогонку пошёл дождь, тёплый летний дождь, дробно стучащий по нервно вздрагивающим листьям, с трудом прорывающийся через них и опадающий в пересохшую землю. Словно отвечая на благодарный вздох почвы под ногами, капли застучали всё быстрее и быстрее, сливаясь в единые прозрачные жгуты, живыми столбиками упирающиеся в грозовое небо. Откуда-то сбоку неожиданно буйно ударил солнечный свет, проходя сквозь водопад дождя тысячами бликов крошечных светил. Я шёл среди феерического великолепия огней, проходя под радугами как под разноцветными воротами, отмечающими весь мой путь до озера. Ещё издали я услышал её смех — казалось, что это просто дождевые капли звенят, ударяясь о поверхность воды. Я заспешил напрямую через мокрый кустарник, выскочил на берег и вдруг увидел купающуюся Динни. Она меня не заметила, увлеченная игрой с рыбками, стайкой мелькавшими у её колен. Дождь опять усилился, на стыке вод вздувая пузыри, превращающие поверхность озера в пупырчатую кожу невиданного зверя. Распугав рыбок резким движением, Динни тряхнула головой, собирая в пучок волосы, до этого скрывавшие её наподобие накидки, и, запрокинув лицо, разведя в стороны руки, подставила под сияющие струи своё обнажённое тело. Я непроизвольно шагнул назад под защиту ветвей, растерянный, оглушённый, понимая, что с каждым мгновением у меня всё меньше шансов выйти, посвистывая, и как ни в чём не бывало спросить: «Привет, как водичка?». Я стоял и смотрел, наплевав на все условности и запреты, потому что именно в такие мгновения и приходит ощущение того, что ты живёшь и любишь по-настоящему. Я стоял и смотрел, вспоминая и удивляясь, как же я пропустил тот момент, когда из угловатой смешливой девчонки она превратилась в красивую молодую женщину. Я стоял и смотрел…

Потом повернулся и молча ушёл.

Тогда я впервые задумался о том, что мы давно уже не дети, и что разницы в возрасте для любви не существует. Но, увы, в молодости мы неспособны ждать — время измеряется монотонной бесконечностью, а необдуманный кивок головы в чужую сторону, глупое неосторожное слово может повлечь за собой непредсказуемые последствия. Человеческая жизнь якобы не стоит ничего, а смерть воспринимается как игра воображения. К сожалению, за ошибки молодости порой приходится расплачиваться все последующие годы. И даже смерть иногда не является достаточно весомой и убедительной ценой.

Неожиданно напомнил о себе компьютер, что-то прогудел и, щёлкнув, затих.

Изображение дрогнуло и истаяло цветными точками, оставив после себя чёрный прямоугольник такого густо непроницаемого цвета, что он казался дырой в пустоту. Намерение у меня родилось самое идиотское, но я решил с собой не бороться и протянул руку, собираясь коснуться экрана. «Не стоит… этого… делать…», — голос был неприятный, безжизненно тихий и, тем не менее, властный. Я завертел головой — естественно, никого не увидел. Лишь вокруг сгустилась тишина, как будто бы я угодил под стеклянный колпак. «Условности, опять условности… Не надо суетиться… Сегодня мы хотим… говорить, не убивать… Только говорить». Опять магары?! И зачем я им нужен? Почему именно я?… Хм. Поговорить им, видите ли, надо… Ну, да. Убить всегда успеют, слышали уже про такое. С их точки зрения подопытная крыса должна быть благодарна за продолжение эксперимента, а не за смерть во имя науки? Что-то горячее и тяжёлое недовольно зашевелилось на моей груди под рубашкой, очень своевременно напоминая о своём присутствии. Я улыбнулся и накрыл рукой королевскую печать. Отчего-то полез в карман, достал жемчужину и положил перед собой. Она гневно светилась красным. Ах вы мои бдительные! Втроём нам никто не страшен. Мне сделалось легко и безудержно весело. Я представил, что опасный гость как бы не настоящий, а нарисованный, и тут же окончательно успокоился, откинувшись в кресле, по примеру Трояна Модестовича важно взгромоздив ноги на стол — грязными подошвами по направлению к монитору. Достал сигарету, но закурить не успел.

«Мы вполне понимаем ваше человеческое желание поиграть в героя. Это позже. У вас непременно будет такой шанс, но сейчас у нас мало времени, а поговорить необходимо». Теперь, кроме звучащего в голове холодного шепота, прямо передо мной, зависнув в черноте, неспешно ползла светящаяся полоса готического шрифта.

— Что нужно-то? — беседовать с непрошеным гостем не хотелось совершенно, но где-то в глубине меня разгоралось любопытство: «А что будет, если все-таки?..»

«Нужно-то вам — остаться живым и невредимым, как минимум. Как максимум, мы можем доставить вас в конечную точку вашего путешествия. Немедленно. И вы встретитесь со своей возлюбленной. Взамен мы ничего не требуем — своим согласием вы решите проблемы многих».

— С чего это вдруг такая благотворительность? — насупился я. Упоминание о Динни ушатом ледяной воды как нельзя вовремя вернуло действительность. — От вашего предложения несёт сэконд хэндом: не ново и уже где-то применялось. Нет уж, увольте. Да и вообще, я не ищу лёгких путей, а бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Тем более, не люблю, когда мотивы собеседника мне непонятны. Испокон веков такие альянсы приводили на плаху.

«Зря. Другого раза не будет. Вы не понимаете, от чего отказываетесь».

Экран за моими ботинками вдруг сгустился голубым. Изображение вновь ожило, дыша дождевой прохладой и набегающими волнами. Из озера прямо на меня выходила освещённая солнцем Динни. Мокрые волосы струились по плечам и спине, спадая почти до колен. Влажная кожа на груди и бёдрах при каждом шаге переливалась и вспыхивала множеством радужных искр. В памяти опять всплыла картина Боттичелли, только теперь Афродита была мне знакома. Знакома, желанна и… недоступна.

Что ж, как всегда — игра без правил. Получи-ка опять ниже пояса. А чего я, собственно, ждал?

Печать неожиданно рванулась вперёд и, сдёрнув меня с кресла, увлекла моё тело за собой, в полёте скорректировав направление удара. Головы. Естественно моей. Прямо в центр экрана. Гол. Десятка. Бис… Чуть отдышавшись, растирая стремительно растущую на лбу шишку, я сидел около разбитого монитора, глядя то на паутину трещин, солнышком разбегающуюся от середины, то на печать, скромно висящую как ни в чём не бывало на своём обычном месте, то есть, на моей многострадальной шее. Увидев упавшую на пол вторую свою спутницу, ставшую привычно жёлтой, я машинально нагнулся, собираясь её поднять. Тут же надо мной бухнуло, слегка посыпав стеклышками, и повалил густой дым. Подхватили почин соседние мониторы, ответно разбрасываясь экранами и беспорядочно вспыхивая то тут, то там. Запихнув жемчужину в карман, я ползком в нижнем ярусе отступил под прикрытие широченного директорского стола.

Прибежал Троян Модестович, засуетился, подпрыгивая и что-то крича про винчестеры и «убитую» систему.

Следом притащился, волоча хвост и безвольно поникнув крыльями, Враххильдорст. Пьяно икнув, полез на ближайший стол. Покряхтел. Перекинул через край толстое брюшко. Наконец, как-то преодолев подъём, он выпрямился, обведя окрестности мутным взором, резко хлопнул ручками и, видимо для убедительности, что-то визгливо прокричал в пространство. После чего его вырвало вниз, прямо на шикарное ковровое покрытие. Неизвестно, какая из произведенных манипуляций подействовала более всего, но дым и буханье прекратилось тотчас же, пелена рассеялась, открывая нашим взорам прискорбнейшее зрелище грандиозного погрома. Посреди всего этого безобразия с немым укором на лице восклицательным знаком возвышалась фигура профессора.

— Ну, Ва-а-ася, hrenus тебя дери… Amabilis insania! Destruam in zadus, perdus, pizdus, mordus ex auribus asinum! Da chtob teba pripodninum et horribile pripustinum! Senilis progresus! Mus in pice! Bla… bla… bla…[48] — он судорожно вздохнул и чуть спокойнее продолжил: — Ну… Sit modus in rebus[49], студент бешеный. Asinus in tegulis![50] Ну нельзя же так часто и так продуктивно, ex abrupto[51] разносить всё вокруг. Или кто-то за тобой охотится? Не пойму, у тебя что, спина крестом помечена? Или что-нибудь пониже спины?! Ты случайно фамильное серебро у кого-нибудь не позаимствовал? А?! Почему вдруг такой интерес к твоей скромной персоне? XY(z)…!!!

— А меня преследуют? — начал было я и осёкся.

— Ex Cathedra![52] Именно так! Оглянись вокруг — явно присутствует injuria realis[53]! Даже беглого взгляда достаточно, чтобы констатировать факт бандитского нападения. Или ты будешь упираться, настаивая на том, что здесь имело место землятресение?

— Ладно, Троян. Не видишь, ему и без нас тошно, — вытирая рот, вступился за меня Враххильдорст. — Сейчас вон, по моему примеру, его ещё и вырвет на многочисленные факты и доказательства участия-причастия к, как ты выразился, бандитскому нападению. К тому же, сам ведь говорил, что здесь всё мираж, иллюзия, обман зрения, так что будь добр — окажи услугу, уж помаши руками, сделай, как было, а то спать ложиться среди мусора неэстетично. Могу перевести: magis inepte, quam ineleganter…[54] Да, Вася? Или тебе уже всё равно?

Мне было всё равно. Как говорится: по барабану, до лампочки, едино и без разницы, короче всё-рав-но! Плевать на жуткий бардак и чихать на звучную латынь.

Устроившись в ближайшем кресле, я вытянул ноги и устало закрыл глаза — пусть хоть рота пьяных дракакурдов скачет верхом на пушистых каттах, а мне бы хоть пять минут — в тишине и покое — с мыслями собраться…

Что ж… Свобода — понятие относительное. Спросите у цветка — свободен ли он, или корни — это цепь, которая приковала его к кормилице-земле? И он обречён в своём заточении? А может быть, для него не существует этого плена, потому что он никогда о нём и не думает? Тогда, может быть, свободен баловень-ветер, качающий его листья? Стоит только спросить его об этом… Безбрежный мир переплетений, связей и пут. Бесконечный лабиринт. Может, тогда свобода — это только миг перед уходом, когда ты, наконец-то, остаёшься только наедине с собой и со смертью?