Кубинский рассказ XX века

Хулио Травьесо В ЭТУ НОЧЬ ПОЛКОВНИК…

Дойдя до автобусной остановки, он увидел себя в витрине и подумал, что в старое время его можно было бы принять за мирного торговца лекарствами — эти большие очки, скрывавшие лицо, точно маска, эта вместительная сумка из мягкой красной кожи, ручки которой, словно поводок верного пса, он держал в судорожно сжатой руке, — а между тем это его последняя поездка в закусочную связного Алонсо: проверив содержимое сумки, тот вручит ему деньги, оставленные Матиасом.

«Не бери такси и остерегайся женщины на углу, она из Комитета и кое-что подозревает», — предупредил его Матиас, и он, еще не решив, браться ли ему за это дело, послушно кивнул, зная, что ему необходимо поскорее уехать, но что лишь после выполнения этого задания Матиас поможет ему спокойно выбраться из страны.

Выбраться из страны, подумал он, покончить с переноской бомб, с вечным риском, с опасностью, притаившейся в правой руке, которая всегда сжимает ручку сумки, покончить игру со смертью, зависящую от удачи на каждой улице, а он без конца кидает игральные карты, кости, начиненные динамитом, взрывы сотрясают город, его упорно разыскивает служба безопасности, но потом — солнце Майами, интервью по телевидению: «Ladies and gentlemen, we are introducing to you a champion of Cuban freedom… a man wanted by Cuban Castro police for over eight years and who has been engaged in various fearless actions…»[77]

Пока автобус катил вниз по улице Сапаты, ненадолго задерживаясь перед светофорами, шофер осыпал ругательствами прохожих, грозил пассажирам, которые слишком медленно продвигались к задней двери, с плохо скрытой злостью тормозил, когда какая-нибудь машина загораживала ему дорогу, а он, втиснувшись в сиденье, настороженно поглядывал по сторонам и трогал револьвер, висящий под мышкой.

— Уберите-ка отсюда сумку, — закричала старуха, сидевшая рядом, когда автобус резко затормозил перед внезапно вынырнувшим грузовиком, и он с ужасом увидел, что сумка, проехав по полу, придавила старухе ноги, а та судорожно пыталась ее оттолкнуть.

— Она мне цыплят передавит, — еще громче завопила старуха, пытаясь спасти коробку из-под туфель, прижатую сумкой к стенке автобуса.

— Простите, сеньора, — оказал он и с быстротой фокусника подтянул сумку к непроизвольно задрожавшим коленям.

— Что у вас там? Кирпичи? — спросила старуха, удостоверившись, что с цыплятами ничего не случилось; некоторые пассажиры, позабыв о внезапной остановке, повернулись к ним.

— Гири… да, гири. Я преподаватель физкультуры и иногда тренируюсь дома, — солгал он, напрягая бицепсы, чтобы его ответ звучал правдоподобно, а женщина в форме милисиано на заднем сиденье устремила на него внимательный взгляд, словно припоминая фотографию, хранившуюся в полицейских архивах, и только крик шофера, переругивавшегося с водителем грузовика, отвлек ее внимание, хотя на душе у него по-прежнему было тревожно.

В этот день его продолжали преследовать неудачи: на перекрестке улиц Сапаты и «Б», почти напротив бывшего девятого отделения полиции, у автобуса прокололась шина на переднем колесе, и он, точно огромный, смертельно раненный, выброшенный на берег кит, одним боком осел на тротуар, пугая прохожих.

— Без паники, граждане, без паники, — кричал шофер, раздавая в дверях пересадочные талоны и при этом жаловался кому-то на плохое качество покрышек, которые прокалываются на ровном месте, а он испуганно вышел на улицу, думая, что теперь придется ждать следующего автобуса, начнется давка, люди будут толкаться, задевать сумку. Тогда он решил выбрать более безопасный способ передвижения — продолжить путь пешком, и зашагал по тихой улице «Б», окаймленной тенистыми фламбоянами, мимо невысоких домов, а вдали в дымке таяло море.

Когда за Пасео спустились первые тени, он свернул с аллеи на Двадцать пятую улицу и, держась поближе к домам, направился к закусочной, нелепо торчавшей, словно прыщ на носу, посреди квартала и с обеих сторон зажатой двумя многоквартирными домами.

Но когда он стал переходить улицу, позади раздался гудок. Он повернул голову и едва успел отскочить в сторону. Сумка упала на мостовую, а из красной открытой машины кто-то обозвал его пьяницей, и машина умчалась прочь. Ошеломленный, он подобрал сумку, и тогда пустынность улицы, отсутствие прохожих, закрытые окна, сумрак, стиравший очертания домов, — все это обожгло его, словно порыв холодного ветра. Дверь закусочной была заперта, и это окончательно встревожило его.

«Закусочная работает до семи», — сказал он себе и посмотрел на часы — была половина седьмого.

Он не спеша двинулся к противоположному тротуару, что-то подозревая, сдерживая возраставший с каждым шагом страх, как вдруг из-за дома выскочил мальчик и побежал к нему навстречу.

— Берегитесь, в закусочной солдаты, — сказал мальчик (ему показалось, что он узнал племянника Матиаса, его большие круглые синие глаза) и тут же добавил: — Идите за мной.

В этот миг из закусочной вышли две женщины-милисиано, одна из них, без сомнения, была та, которая ехала в автобусе.

— Где Матиас? — спросил он и увидел, как женщины в форме, к которым подошел солдат, указали на него и двинулись ему навстречу.

— Бегите, — сказал мальчик; лицо его было длинным и узким, глаза по-кошачьи блестели, — бегите.

И они побежали; за ними слышался все убыстряющийся топот ног. Они свернули на Четвертую улицу, пересохший рот судорожно хватал колючий воздух, сумка била по ногам.

— Стой! — закричал солдат, вскинув пистолет.

Он бросился влево раньше, чем ему показалось, будто чьи-то зубы впились ему в руку, повернулся, наводя револьвер, но тут еще укус, теперь в живот, и он закачался, точно марионетка на веревке, чувствуя, как его словно дернули и швырнули на мостовую, и вдруг все цвета перемешались, мальчик склонился над ним, свесив прядь лазурно-голубых волос, фигура была желтой, а его собственные руки виделись ярко-зелеными, нелепо раскинутыми на мостовой, которая медленно окрашивалась в кроваво-красный цвет.

— Сумка, — прошептал он, и цвета внезапно преобразились, стали тускло-белыми.

— Вставайте, — сказал мальчик, и он с трудом приподнялся, тонкая звенящая боль ныла в голове, и казалось, будто внутри что-то порвалось.

«Это оттого, что я поскользнулся», — подумал он и, словно одурманенный, застыл, глядя на рождественские деревца, мигавшие ему из окон домов глазами-лампочками.

— Мы проиграли, — сказал мальчик и легкими шагами пошел вперед, а он, ничего не понимая, подобрал сумку, брошенную на траву, и инстинктивно пошел за ним, пересек пустырь, затем строительную площадку, вышел на Двадцать третью улицу выше Пасео и потом по диагонали спустился по Шестой до Кальсады; фонари бросали на них бледные круги света, прижимая их тени к стенам.

— Это здесь, — сказал мальчик и показал на невысокий квадратный дом, похожий на игральную кость; все тропинки, ведущие через сад к дому, густо заросли травой.

— А кто там? — спросил он.

Мальчик повернулся, и луна осветила его лицо, глаза казались зелеными.

— Не знаю, — ответил тот, толкая ржавую решетку и жестом приглашая его войти в сад. Подойдя к облупившейся двери, с билом в форме лошадиной головы, беглец почувствовал дурноту, боль в голове усилилась, мешаясь с неясными воспоминаниями об этом доме и о лице женщины, когда, открыв дверь, она отступила назад, испуганно бормоча что-то непонятное: «Уходите… Полковник полчаса назад обыскал дом Бернабе… Мартин на улице «С»… Он хотел что-то сказать, произнести какое-то имя, быть может, ответить, что они ошиблись, что ему нужен Матиас, а не Мартин, но женщина уже закрывала дверь.

— Я знаю, где это, — сказал мальчик и пошел вперед. Боль жгла голову, мешая припомнить что-то, что ускользало от него, как мыльные пузыри, он смутно чувствовал, что возвращается к 13 декабря 1958 года, когда Бернабе (он произнес это имя машинально), принявший его месяц назад в подпольную группу по косвенным рекомендациям, намечал совершить покушение на полковника.

— Скорее, — крикнул мальчик, опередивший его метров на двадцать, и взлетел на гору досок, громоздившихся на мостовой.

Нетвердыми шагами он заспешил вслед; боль впилась ему в живот, словно это собака вонзила клыки.

Когда они свернули на улицу «А», он глубоко вздохнул, надеясь, что боль, быть может, отпустит его. Но лучше всего постараться успокоиться, сказал он себе, и думать о том, что, когда через несколько минут он увидит Матиаса, его приятное лицо, — исчезнет это проклятое ощущение возврата к прошлому. К делу полковника.

Потом, пока он следил за проносившимися мимо автобусами, голову заломило сильнее, и он решил зайти в аптеку, чтобы купить лекарство, и сделал знак мальчику подождать его.

Он спросил аспирин и прямо там, под тревожным взглядом продавца, проглотил таблетку, а когда вышел из аптеки, почувствовал себя немного лучше, по крайней мере, боль в животе исчезла: пройдя несколько шагов, он незаметно для себя перестал думать о Матиасе.

Поднявшись по улице «А» до Пятнадцатой, он ощутил, как ветер ударил ему в лицо, мысли прояснились, тяжесть в голове стала не более чем дурным воспоминанием. Это лекарство, сказал он себе и подумал, что чувство возврата к прошлому из воображаемого будущего бессмысленно, потому что в действительности никакого прошлого не было, настоящее же — это 13 декабря, когда он идет к полковнику. И вдруг стала ясна та игра, которую он вел, и казалось естественным увидеть себя несколько дней спустя, быть может, 14 декабря, на любой улице, где газетчик выкрикивал: «Покупайте «Диарио де ла марина», сообщение об аресте террористов», и на первой странице фотография Бернабе, Луисы — женщины из того дома, и еще одного человека, а рядом с этими снимками фото полковника — маленькие холеные усики, тонкая, как лезвие кинжала, улыбка в тот момент, когда он делал заявление: «Вчера, 13 декабря, мы схватили опасных фиделе-коммунистических агентов, пытавшихся совершить покушение на мою особу».

И поскольку все уже стало возможным, ему показалось вполне логичным вернуться к 13 декабря, очутиться перед зданием, где не жил никакой Мартин и никакой Матиас, и он даже не заметил, что мальчик, шедший впереди, скользнул в густую тень возле дома, откуда через секунду вышел пятнистый кот, сверкнул в темноте зелеными глазами и пропал на лестнице, по которой он поднимался, размышляя о том, что иногда вот кажется, будто ты перенесся в другое время, но все это — ерунда: солдаты в защитной форме, преследующие его, и лодка в Майами, глупо думать об этом, когда все идет так хорошо, повторил он про себя и постучал в дверь.

— Это я, — сказал он, и голос изнутри крикнул:

— Шеф, он пришел.

Когда улыбающийся человек шагнул ему навстречу, он медленно раскрыл бумажник:

— Сегодня на вас будет покушение, шеф… — И пока вынимал из бумажника документы, почувствовал, иен жар заливает его все сильнее и сильнее и теперь уже захлестывает навсегда.

— Остановите машину, — произнес кто-то, наклоняясь над ним. Лица мешали ему видеть небо, люди глядели на него, обменивались короткими, непонятными фразами, и сухая боль сжимала верх живота, как при жажде. Тут он услышал шум машины и почувствовал, что его поднимают за ноги и за руки, голову повело, и он стал куда-то проваливаться.

— Осторожно, он мертв, — сказал милисиано, ботинки которого были перепачканы кровью.

— Позвоните в госбезопасность, — распорядился другой.

Перевела В. Спасская.