Кубинский рассказ XX века

Энрике Сирулес ВЕДО

Сьерра невелика, изолирована от остального мира; она тянется вдоль равнины посередине ее и перекрывает путь на север. Равнина переходит в сьерру, и для того, чтобы добраться до моря, сьерру надо пересечь. Самая высокая ее гора — могучая, зеленая, внизу поросшая густым лесом, а наверху — вереском, лианами и колючим кустарником. Склоны сьерры очень круты, вершины остроконечны, а потому добраться до моря совсем не просто. Есть только один открытый проход — щель в огромном утесе; проход этот узок и устлан камнями; если посмотреть вдаль, камням этим нет числа. В проходе сыро и множество осиных гнезд. Пройдя метров триста, можно выйти к горе, самой природой как бы отделенной от остальной сьерры, а там, если свернуть направо, открывается песчаная равнина. Если же повернуть влево, открывается выход к той самой высокой заросшей лесом горе, заросшей настолько, что солнечные лучи там не доходят до земли; а затем среди зарослей кустарника и каменных россыпей открывается огромная, глубокая, темная котловина.

Уже более шести часов Ведо находился в этой котловине. На самом ее дне. За это время виднеющееся из глубины небо несколько раз поменяло свой цвет, а вместе с ним менял окраску и хамелеон, сидевший на камне и смотревший вверх. Ведо не было страшно, словно он вовсе и не был в этой котловине, прикованный к земле, без всякой надежды выбраться отсюда. Дикая боль подымалась по его телу до самого затылка. Ведо смотрел на небо, открывавшееся сквозь просвет в кронах деревьев. Тогда, когда он шел, он сначала просто споткнулся, а затем вдруг ощутил себя внизу, в бездне, так быстро, что даже не помнил, как его тело катилось по крутому откосу впадины вниз, по серым камням и огненно-красной земле. Он катился вниз, поглощаемый глубиной, многими метрами сухой земли и каменных россыпей.

Нога подвела, проклятая.

Он думал о пропасти, о падении, о своем ружье и об одиночестве.

— Эге-е-е-ей… Эге-е-е-ей…

Пустота ответила долгим эхо. Он понял, что попал в самую глубокую, самую глухую часть впадины. Когда появился хамелеон, Ведо попытался пошевелиться, но нога ответила ему непереносимой стальной болью. За эти первые часы пребывания здесь три тысячи воспоминаний — именно три тысячи, он считал, — промелькнули в его сознании. А затем он считал камни, мысленно разделяя их на красивые камни и камни с глазами навыкат. Он считал деревья, вьюны и муравьев. И еще он считал, и это вошло в привычку, сколько раз поменял свой цвет черный хамелеон с огромными глазищами, отдыхавший на камне. Это новое занятие отнимало у часов минуты, но именно тогда, в эти минуты, Ведо переставал считать время, как бы выпуская его на свободу, и мочился в пустоту. Впадину уже покрывала полутьма. Ведо спал чутким сном. Проснулся он от яркого света луны. Попытался вытянуться, пошевелить ногой и посмотреть на луну, но не смог.

— Он пришел в наши места месяца три назад. У него было ружье и фляжка, — рассказывал жене худощавый углежог, из тех, что подрабатывают в предгорьях сьерры. — Заблудился он по пути к сьерре. И больше не вернулся.

Вой собак, переливаясь, наполнял утренний воздух.

— Он был охотник? — спросил полицейский.

— Я не знаю. Не знаю.

— Говори, мужик! Кем он был? Ты его знаешь? Что у него было за оружие? Сколько человек было с ним? Говори же, мужик!

— Говорят, что он где-то там, у излучины реки.

— Я знаю, я его видел.

Эти двое шли очень близко друг к другу. Один из них, тот, что ехал на лошади, был полностью освещен лучами солнца. Другой же — отчасти; он шел пешком, стучал по земле и ковырял ее мотыгой.

— А как он мог поступить иначе? — сказал тот, что ехал на лошади. — Его дочь изнасиловали, и он сошел с ума. Девочка, правда, была ничего, но вовсе не создана для этого. Все его искали, но не нашли. Ясно ведь, что он взбунтовался. Вроде с ним было несколько человек, и поговаривали, что они устраивали даже засады и кого-то убили.

— Ясное дело, — сказал тот, что шел с мотыгой, — он был как помешанный. Ел траву на том берегу реки. Кричал, прыгал, так что горы дрожали. А это да, верно, с ружьем он никогда не расставался.

— Говорите, одичал? Ерунда. Этот тип был злостным преступником, — объяснял человек с узенькими усиками, пока ему подавали большую бутылку цвета мальвы. — Он приехал из города. Говорят, он ограбил банк и его разыскивает полиция. Он мотался по этим местам с ружьем и кожаным чемоданом, полным денег, израненный, живого места на нем не было.

— Какой, к дьяволу, преступник, — возражал его сосед в розовой рубахе в зеленую клетку. — Обыкновенный псих с ружьем и патронами. Была же засада, когда ехали на «джипе», это ведь точно. Он всадил шоферу пулю промеж глаз. Я его потом видел, он выбрался из окружения, хромал и ничего не ел. Это был…

Он слышал, как его звали: «Ведо-о-о-о, Ведо-о-о-о…» Слепящий желтый луч пронзил пропасть и осветил больную ногу, распухшую от бесконечных перекатываний по камням. Ведо попытался распластаться, но у него ничего не получалось — лишь новые комья земли сыпались по склонам пропасти. Комья земли и камни летели на него, барабаня по телу. Он раздвигал пальцами корни карликовых деревьев, и стволы их в его руках крошились и падали на сухую землю. Неожиданный холод насквозь пронзил тело и исчез в позвоночнике; когда Ведо открыл глаза, он вновь увидел хамелеона, сидевшего так близко, что Ведо, несмотря на двое суток, проведенных в неподвижности, смог схватить его и положить в рот. Медленно прожевал.

Ведо пробовал на язык огненно-красную землю, отрывал куски древесной коры, глотал их, кусал камни, раз десять мочился, и так прошла неделя, дни которой были наполнены его одиноким криком.

Три дня он лежал, словно обернутый мясистыми листьями — его единственными друзьями, а потом начал с кем-то разговаривать. Как в бреду, видел он отца, тот звал его откуда-то сверху, говорил: «Сынок, тебя трудно было найти. Потерпи немного, подожди, я здесь». Долго-долго беседовал Ведо с женой: «Расскажи мне, что ты все это время делала. Расскажи о себе», — и гладил ее волосы. Он знал, что теперь-то сможет наконец отдохнуть, и все рассказывал своим детям и друзьям о случившемся. Он знал, что все его время теперь принадлежит ему, и поэтому был спокоен. Пожевал кусок жареного цыпленка. Выпил кофе, и на душе стало спокойно. Пожевал кусок жареного цыпленка. Выпил кофе, и в этот вечер боль в ноге стала проходить. Наутро он проголодался и вынужден был разодрать руками древесный ствол; ел кору всухомятку. Весь день с огромными усилиями пытался подняться по каменистому склону, но даже не сдвинулся с места. Не смог. Молился. Ругался, что прополз многие километры по-пластунски с ружьем в руках, а тут потерял его. В конце концов решил, что ружье пропало, когда он падал вниз.

Ведо с трудом открыл глаза. Он знал, что скоро умрет, и поэтому спешил. Жена его положила ему под голову подушку и тихо ушла, чтобы он уснул. Он проснулся оттого, что ему было больно лежать на камне.

— Я помогал вытаскивать его из пропасти. Ружье валялось метрах в двухстах от него.

— Он еще дышал и улыбался.

— Ты его знал?

— Нет, и не имею желания.

Сумерки спускались на равнину и тихим сном засыпали на сьерре. Там, где кончался обрыв и начиналась равнина, пропасть словно посвистывала. Беседовали двое. Они глядели вниз, на густые заросли, встающие на дыбы в поисках воздуха.

— Он лежал здесь.

— Где?

Они взяли свои мачете, обрубили мешавшие им ветки и сучья и наклонились вниз, задумчиво глядя туда, где еще ниже каменных террас, на самом дне пропасти, поднимались стволы деревьев. Они зажгли сигары. Закурили. Поговорили еще о чем-то и стали удаляться, один на лошади, другой пешком, по дороге, которая пересекает сьерру и внезапно выходит на широкую равнину.

Перевел В. Карпец.