Луна команчей - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лэрри Макмертри (ч. 7)

Остин пережил великий набег и теперь приходил в себя. Большинству горожан надо было восстанавливать дома или офисы. У них также было над кем горевать. То, что от молодого техасского рейнджера забеременела шлюха, было в порядке вещей, и никто из-за этого не думал хуже о Вудро или Мэгги. У немногих возникало свободное время, чтобы подумать об этом дольше, чем мимоходом.

Ночь за ночью они втроем, Длинный Билл, Гас и Колл, сидели за столом в глубине салуна, все трое с беспокойными мыслями из-за проблем с женщинами. Огастес потерял любовь всей своей жизни, жена Длинного Билла была опозорена краснокожими команчами, а девушка Вудро понесла ребенка и настаивала на том, что это его ребенок, а он не хотел его и даже не хотел его признать своим.

— Как шлюха может знать, чей у нее ребенок? — спросил он однажды ночью.

Длинный Билл понимал, что вопрос, главным образом, относится к Гасу, но Длинный Билл завладел вниманием и ответил сам.

— О, женщины знают, — ответил он. — У них есть способы.

К досаде Колла Огастес мимоходом согласился, хотя и был так пьян к тому времени, что едва мог поднять свой стакан.

— Если она говорит, что твой, то значит твой, — сказал Гас. – Можешь даже не сомневаться в этом.

Колл спрашивал Гаса, так как Гас более или менее изучил женщин, в то время как он сам больше уделял внимание практическим вопросам жизни рейнджера на границе. Поскольку Мэгги утверждала, что ребенок от него, и не меняла своего мнения, он думал, что могут существовать какие-то медицинские или научные основания для ее убежденности. Если они были, он готов был выполнить свой долг. Но он хотел, чтобы это было научно обосновано, а не просто сказано, что женщины понимают в таких делах.

— Мэгги честная, в том-то и дело, Вудро, — напомнил ему Гас. Хотя и пьяный, он хотел видеть, что Вудро Колл не уклоняется от своего отцовства.

— Я знаю, что она честная, — ответил Колл. — Это не значит, что она во всем права. Честные люди тоже ошибаются.

— Я честен, и я тоже много ошибался, — добавил он.

— Я тоже совершаю ошибки, — признал с сожалением Длинный Билл. — И я так же честен, как день долог.

— Тьфу, ты не честен! – заметил Гас. — Я думаю, ты сказал Перл, что находишься ночью в карауле, так что ты солгал всего час назад. Или это не так?

— Это не совсем ложь, Перл не должна знать всего, — ответил Длинный Билл.

Было верно, что он лгал Перл о своих вечерах в салуне, но он и не думал, что Перл была против этого. На самом деле, она даже может быть предпочитала, чтобы его не было дома, пока не приходило время сна. Иначе, они ничего бы не делали, кроме как сидели на стульях или лежали на своей постели и размышляли над тем, что они уже больше не муж и жена.

— Дело в том, что Мэгги не ошибается, — сказал Гас Коллу. — Она твое счастье, а ты так туп, что не понимаешь этого.

— Я и правда люблю Мэгги, — ответил Колл. — Но это не означает, что ребенок мой. Я просто хотел бы знать, есть ли способ, благодаря которому она уверена в отцовстве.

Гас, и так будучи в плохом настроении, был раздражен самим тоном Вудро Колла.

— Если я говорю, что он твой, и Билл говорит, что он твой, и Мэгги говорит, что он твой, то этого должно быть достаточно для тебя, — сказал он горячо. — Тебе надо, чтобы проклятый губернатор сказал, что он твой?

— Нет, — ответил Колл, прикладывая серьезные усилия, чтобы оставаться спокойным. — Я просто хочу знать наверняка. Я ожидаю, что любой мужчина хотел бы знать наверняка. Но ты не можешь сказать мне наверняка, и Билл тоже не может. Я не пойму, какое имеет отношение к этому губернатор.

Последовала тишина. Огастес не видел никакого смысла дальше обсуждать эту тему. Он много спорил с Вудро Коллом, но никогда не мог, насколько он помнил, переубедить его. Длинный Билл, должно быть, чувствовал то же самое. Он уставился на свой стакан виски и ничего не сказал.

Колл поднялся и ушел. Он собирался прогуляться ночью вдоль реки пару часов, но сейчас он оставил свое ружье в ночлежке и отправился за ним. После набега никто не рисковал выйти за город без ружья, ни днем, ни ночью.

— Вудро трудно переубедить, не так ли? — спросил Длинный Билл, когда Колл вышел.

Огастес не ответил. Вместо этого он залез в свой карман и вынул письмо, которое он накануне получил от Клары. Он уже запомнил письмо наизусть, но не мог противиться желанию взглянуть на него снова:

«Дорогой Гас, пишу в спешке из Сент-Луиса, на борту судна, которое повезет нас по реке Миссури. Я полагаю, что ты в безопасности. Если ты в Остине, когда получишь это письмо, значит, ты уже знаешь, что мама и папа были убиты во время великого набега.

Я узнала об этом только два дня назад. Конечно, это тяжело знать, что я никогда больше не увижу маму и папу.

Поскольку ты мой самый старый и лучший друг, я хотела бы, чтобы ты сделал кое-что для меня: проверь, хорошо ли они похоронены на кладбище, где и бабушка Форсайт лежит. Я была бы благодарна, если ты наймешь кого-нибудь, кто позаботится об их могилах. Маловероятно, что я — теперь замужняя женщина — вернусь ранее, чем через много лет, но для меня будет утешением знать, что об их могилах заботятся. Возможно, весной над ними посадят несколько цветов, например, васильков. Мама всегда собирала васильки.

Я надеюсь, что ты сделаешь это для меня, Гас, и не будешь ожесточаться из-за Боба. Как только мы поселимся в Небраске, я пришлю деньги на смотрителя.

Трудно писать тебе, Гас — мы всегда только говорили, не так ли? Но я хочу практиковаться, пока у меня не будет получаться. И ты тоже должен написать мне, чтобы я знала, что ты в безопасности и здоров.

Твой друг Клара».

Она ничего не знает, подумал Огастес, тщательно свернув письмо и вложив его в конверт. Один только вид ее письма вызвал в нем такую тоску, что он думал, что не сможет сдержаться. Помимо его воли слезы хлынули из его глаз.

— Я считаю, что мы еще можем поговорить об этом ребенке Мэгги, как только он родится, — сказал Длинный Билл.

Он это сказал, главным образом, для того, чтобы скрыть смущение своего друга — всего лишь открытие письма от Клары вызвало слезы на его глазах.

Гас, однако, казалось, не расслышал.

Он положил письмо в свой карман, бросил немного денег на стол и ушел.

Длинный Билл некоторое время сидел в одиночестве, выпивая, хотя знал, что самое время было пойти домой к Перл. Несомненно, она лежала в постели со своей Библией, пытаясь молитвой отогнать подальше печали, которые просто не желали уходить. Девушка Гаса вышла замуж за кого-то другого, как это случается с женщинами. Мэгги Тилтон забеременела, как это случается с женщинами. А его жена была осквернена семью воинами команчами и потеряла ребенка, который был зачат законно и в удовольствии.

Теперь он не был уверен, что еще когда-нибудь появится такое удовольствие для него и Перл. Ее тугая плоть, которая когда-то привлекала его к ней ночь за ночью, теперь отталкивала его. Он не возражал, что Перл стискивает вместе свои бедра. Каждую ночь теперь он все дальше и дальше убегал от ее постели. Даже запах ее пота для него теперь стал другим.

Он не знал, что делать, но одно, что он не намеревался делать, был уход из рейнджеров - именно то, чего Перл хотела больше всего. Рано утром, до начала разговора об этом, Перл выбежала во двор и схватила жирную курицу. Он даже не слишком был уверен, что это была их курица. Она скрутила ей шею, прежде чем он успел даже разобраться, чья это курица, Затем начался разговор о рейнджерах.

— Перл, я хочу, чтобы ты прекратила разговоры о моем уходе из рейнджеров, — сказал он ей прямо.

Он не думал, что сумеет пережить свои беды без поддержки ребят из отряда. Помимо этого, он должен был зарабатывать на жизнь и имел немного навыков к гражданской жизни. Что женщина думает по поводу того, как он накормит ее, если уйдет с работы, где он был лучшим? Если он поступит так, то они каждый день будут воровать курицу у какого-нибудь соседа.

— Но, Билл, мне нужно, чтобы ты ушел, я ничего не могу с собой поделать! — сказала Перл.

— Не надо скандалить сегодня, Перл, — ответил он. – Мне надо помочь Пи Аю в чистке лошадей, а это тяжелая работа.

Он только что спустился по лестнице, как раз в тот самый момент, когда курица умерла.

Перл уже потрошила ее. Она бросила горстку кишок к охапке дров, где на них мгновенно набросились несколько голодных кошек.

Перл понимала, что Длинному Биллу надоели ее попытки заставить его уйти из рейнджеров, но она не могла остановиться. Иногда при мысли о том, что он снова уходит, она впадала в такое отчаяние, что чувствовала, как трещит ее голова или разрывается сердце. Она и Длинный Билл были очень счастливы до набега. Они почти никогда ни о чем не спорили, кроме складки на его штанах, которые она, казалось, никогда не могла погладить достаточно хорошо, чтобы угодить ему. Они были счастливы, но один час ужаса и мучений изменил все.

Перл не знала, как вернуть их счастье, но она знала, что его, возможно, никогда не будет, если Билл не перевезет ее в место, где не будет никаких индейцев, и где она почувствует себя в безопасности. Если он не хочет переезжать в более безопасный город, то самое меньшее, что он может сделать — это остаться дома и защищать ее. Мысль об отъезде Билла так пугала ее, что недавно, дважды, когда она шла по улице, она столь занервничала, что обмочилась к своему большому стыду. Теперь у нее не было никакой уверенности, и она ничего не могла предугадать. Команчи приехали однажды и сделали с ней все, что хотели. Никто не мог дать гарантию, что они не приедут снова.

Длинный Билл заплатил за свое виски и шел домой под узким серпом мартовской луны. Накануне швырнуло немного снега, и часть его сохранилась в затененных местах около домов. Снег хрустел под ногами, когда он приблизился к дому, где жили они с Перл.

Было поздно, за полночь. Длинный Билл надеялся, что его жена спит, но когда он вошел на цыпочках, он увидел, что лампа у кровати все еще светится. Перл лежала, опираясь на подушку, рядом со светящейся лампой, с Библией на коленях.

— Перл, если ты молилась, то уже достаточно, давай потушим лампу и попытаемся уснуть, — сказал он.

Перл не хотела. В течение многих часов, пока Билл пил в салуне, чтобы оттянуть возвращение домой к ней — Перл знала, чем именно он занимался, и знала, что изнасилование было тем, что отталкивает его — она молилась Господу, чтобы он показал ей способ вернуть их счастье. Наконец, всего за только несколько минут до того, как Билл вошел в дверь, к ней пришло видение, что такой путь есть — видение столь яркое, что могло прийти только от Господа.

— Билли, оно явилось ко мне! – воскликнула она, вскочив с кровати в волнении.

— Ну, что именно, Перл? — спросил Длинный Билл, немного озадаченный внезапным порывом своей жены. Он надеялся проскользнуть в кровать и проспаться. Он был просто пьян, но стало ясно, что это будет нелегко.

— Я знаю, чем ты можешь заняться, когда уйдешь из рейнджеров, — сказала Перл. — Это явилось ко мне, пока я молилась. Это видение от Господа.

— Перл, я могу быть только рейнджером, я не умею больше ничего, — сказал Длинный Билл. — Каково твое мнение? Скажи мне и давай ложиться в постель.

Перл была немного обижена бесцеремонным тоном ее мужа. Кроме того, он пошатывался на ногах, что свидетельствовало о степени его опьянения, чего она не могла одобрить. Но она отнюдь не потеряла веру в свое Богом посланное видение.

— Билли, ты можешь проповедовать толпе! – заявила она. — Нашего проповедника убили во время набега, и его жену также. Здесь, в городе, есть церковь. Я знаю, что ты станешь прекрасным проповедником, как только наберешься опыта.

Длинный Билл был так потрясен заявлением Перла, что тяжело упал на один из стульев, в результате чего слабая перекладина вылетела, как это часто бывало и раньше. Раздраженный, он выбросил перекладину в открытое окно.

— Нам нужен стул получше, чем этот, — сказал он. — Я устал от этой проклятой перекладины, которая всегда вылетает, когда я сажусь.

— Я знаю Билл, но Форсайты мертвы, и магазин закрыт, — сказала Перл, ужасно разочарованная ответом Билла на ее предложение.

Она уже убедила себя, что он будет рад стать проповедником, но он явно был не в восторге. Он просто выглядел раздосадованным, каким он бывал большую часть времени после своего возвращения.

— Разве ты не услышал меня? — спросила она. – Такой солидный, как ты, я знаю, сумел бы стать прекрасным проповедником. Городу нужен проповедник. Один из дьяконов содержит церковь, но он не может внятно говорить, и он скучный, чтобы его слушать.

Длинный Билл почувствовал сильное раздражение.

В первую очередь, потому, что Перл не было никакого дела до того, что наступило столь позднее время. Сейчас она довела его до того, что он сломал стул, и это все из-за мысли настолько глупой, что, если бы он был в лучшем настроении, то просто рассмеялся бы.

— Перл, я не умею читать, — заметил он. — Я слышал, как читали вслух часть Библии, но это было давным-давно. Единственный стих, который я могу припомнить - это о зеленых пастбищах, и, пожалуй, еще один, где немного облачно в моих мыслях.

Длинный Билл сделал паузу, заметив, что его жена находится на грани слез. Когда Перл рыдала, слезы у нее не бежали струйками. Как только она начинала рыдать, мудро было принести вместительное ведро или, по крайней мере, тряпку достаточного размера.

— Я не знаю, кто тебе внушил такую мысль, милая, — сказал он самым нежным тоном, который мог изобразить. — Если я стану проповедником, то думаю, что мальчишки со всего города будут смеяться надо мной.

Перл Коулмэн все же не была готова отказаться от своего Богом посланного видения. Вера должна свернуть горы. Очень просто убедить Билла, что вера и его солидная внешность были всем, с чего он должен будет начать карьеру проповедника.

— Я умею читать, Билли, — сказала она. — Я очень хорошо умею читать. Я могу прочитать тебе текст утром перед церковью, а затем ты мог бы на основании его прочесть проповедь.

Длинный Билл просто покачал головой. Он чувствовал настолько глубокую усталость, что готов был уснуть прямо на стуле.

— Ты не помогла бы мне справиться с моими сапогами, Перл? — спросил он, вытянув ногу. — Я устал до крайности.

Перл помогла своему мужу снять сапоги.

Позже, в постели, она плакала, очень тихо. Затем она встала, вышла на улицу и нашла перекладину от стула, которую Длинный Билл выбросил в окно. Неизвестно, как много времени пройдет, пока магазин вновь откроется, а им, между тем, нужны были свои стулья.

Старый Бен Микелсон был так страшно напуган во время великого набега команчей, что, как только стало ясно, что он пережил его, он осмелился подать прошение об отставке.

— Уходишь, и куда же? — спросила его Айнес Скалл. За пару минут до этого она взяла в руки длинный черный кнут.

В особняке Скалла, конечно, было мало места, чтобы использовать кнут в полную силу, и старый Бен, когда встал вопрос о его шкуре, оказался на удивление проворным. Он стрелой мчался через залы и умудрялся удерживать тяжелую мебель между собой и своей разъяренной хозяйкой. Все, что удалось Айнес — это ударить старого дворецкого несколько раз по плечам гибким кнутом прежде, чем она выгнала его наружу, где загнала в угол на высоком крыльце.

— Уходишь, и куда же, ты, паршивый старый дурак? – спросила Айнес, помахивая кнутом взад и вперед.

— О, назад в Бруклин, мадам, — ответил Бен Микелсон.

Он раздумывал над риском прыжка с крыльца. Было не так, чтобы высоко, но и не то, чтобы низко, и у него не было желания сломать лодыжку или любую другую конечность.

— В Бруклине нет никаких краснокожих индейцев, — добавил он. — В порядочном Бруклине человек может не бояться увечий.

— Ты получишь больше, чем увечье, если попытаешься подать мне прошение, — прошипела ему Айнес. – Где, по-твоему, что я смогу найти другого дворецкого в этой пустыне? Если ты уедешь, кто, по-твоему, подаст бренди и портвейн?

Она взмахнула кнутом, но неуклюже – в своих поединках с Айнишем она, в основном, использовала кнут больше в качестве дубинки. Старый Бен Микелсон уклонился от удара и спрыгнул с крыльца. Приземлился он, однако, неудачно. Одна лодыжка подвернулась так болезненно, что, когда Айнес Скалл последовала за ним и попыталась начать крепкую порку, Бен Микелсон был вынужден отползать подальше.

Это зрелище повеселило взор Огастеса Маккрея, подъезжавшего рысью со стороны города.

Старый Бен Микелсон полз вниз по длинному склону к холодильнику над родником, а Айнес Скалл следовала за ним, пытаясь стегать его кнутом. Ничто, что происходило в особняке Скалла, сильно не удивляло Огастеса. Одно было очевидно в этой стычке: если бы мадам Скалл использовала арапник, а не кнут, возможно, она причинила бы больше вреда старому дворецкому. Гас подъехал как раз вовремя, чтобы услышать ее заключительный комментарий.

— Если ты снова попытаешься уйти от меня, Бен, то я скажу, что ты украл мои изумруды, — заявила она. — Тебе не придется беспокоиться о краснокожих индейцах, если я это сделаю, потому что шериф утащит тебя и повесит.

— Хорошо! Оставьте меня в покое! Я остаюсь и буду подавать ваш проклятый портвейн, — крикнул старый Бен, вставая, но оберегая свою лодыжку.

Айнес стремительно ударила его снова.

— Проклятый портвейн, неужели, — сказала она. — Не позволяй себе богохульствовать в присутствии своей хозяйки!

Огастес наблюдал в упоении. В последнее время он и Бен Микелсон стали соучастниками преступления. Прежде, чем собраться наверх и поучаствовать в том, что Айнес Скалл характеризовала как хорошие скачки, он и старый Бен частенько прокрадывались и совершали набег на кабинет, где капитан Скалл хранил свои прекрасные виски и бренди. В первый раз он недооценил эффективность бренди до такой степени, что плохо помнил, как он только сумел добраться до будуара, чем заслужил язвительный упрек со стороны мадам Скалл.

— Выглядит так, как будто вы покалечили Бена, — заметил он даме, наблюдая, как старый дворецкий хромает прочь.

— Паршивая старая скотина попыталась уйти просто потому, что несколько команчей промчались через город, — ответила она. — Я не потерплю дезертирства. Вас это тоже касается, капитан Маккрей.

Ее лицо было огненно-красным, и она метнула на него взгляд, полный презрения.

— Терпеть не могу упрямых слуг, — сказала она. — Бен Микелсон просто чертовски раздражает, думая, что может просто уйти и бросить все.

Огастес спешился со своей лошади, нервничающей кобылы. Он подумал, что лучше всего пойти рядом с мадам Скалл, пока та не успокоится. Иногда нервная лошадь начинала взбрыкивать, даже когда она только слышала голос, который не любила.

У Вудро Колла был некоторый опыт обращения с взбрыкивающими лошадьми, но у него самого такого опыта не было. Три прыжка, и он обычно отправлялся в полет. Лучше спешиться и пройтись пешком, пока Айнес Скалл размахивает вокруг своим кнутом.

— Ваш муж в Мексике, такие вот новости, — сказал он ей. – Или, по крайней мере, такие слухи.

— Мне не интересны слухи и не особенно интересно, где Айниш, — сказала Айнес. – Во всяком случае, я сомневаюсь, что он так близко. Айниш обычно уходит подальше от дома, когда сбивается с пути истинного. Я думаю, что он в Египте, по крайней мере. Кто сказал, что он в Мексике?

— Это слух из третьих рук, — ответил Огастес. — Рудокоп услышал его от мексиканца, а губернатор услышал его от рудокопа.

— Новости тревожат тебя, Гасси? — спросила она, внезапно улыбнувшись ему и на ходу взяв за руку.

Затем она подняла его руку и крепко укусила его за палец. Она взяла палец в зубы и смотрела на него, когда кусала.

— Я думаю, что мы будем вынуждены прекратить скачки, если Айниш найдется, — сказала она. — Он очень ревнивый человек. Я не сомневаюсь, что он найдет причину повесить тебя, если узнает, как прекрасно мы скакали.

— О, но кто расскажет ему об этом? — спросил Огастес.

Он никогда не еще не встречал такую дьявольскую женщину. Клара Форсайт могла быть невыносимой, но ее своеволие было, главным образом, игрой, тогда как дьявольщина Айнес Скалл строилась на злобе, вызывающем поведении и, даже, похоти. Это не было похоже на игру Клары. Айнес только что укусила его за палец настолько сильно, что на ее зубах осталась кровь. Он вытер палец о свою штанину и пошел с ней к большому дому.

— Я могу рассказать ему сама, если буду недовольна тобой, — сказала Айнес. — Когда я выбираю мужчину, я действительно желаю находиться в центре внимания, но я не считаю, что ты слишком внимателен ко мне. Мой Джеки был гораздо более внимательным в то время, пока он был моим.

— Джейк Спун, этот щенок! – воскликнул Гас. — Да ведь он едва оперился.

— Я не интересовалась его оперением, капитан, — сказала миссис Скалл. – Я полагаю, что вы не сожалеете по поводу возвращения Айниша.

— Мэм, я не сказал, что он возвращается, — ответил Гас. — Я просто сказал, что он в Мексике. Вы не дали мне закончить мой отчет.

— Почему же он не возвращается, если он в Мексике? — спросила Айнес. — Я не думаю, что смуглые шлюхи заинтересовали его надолго.

— Мы слышали, что он в плену, — ответил ей Гас. — Мы думаем, что его захватил Черный Вакейро.

— О, хорошо, никто не будет долго удерживать Айниша в плену, слишком уж он беспокойный, — сказала Айнес. — Ты действительно не любишь меня, это так, Гасси?

— Мэм, я иду рядом с вами. Разве это не признак того, что я люблю вас? — спросил Огастес.

Хотя, он хотел проклясть ее за то, что она осмелилась задать такой вопрос. Конечно, он не любил ее. Просто, в нем была пустота, пустота, которой не было до того, пока не уехала Клара. Это пустота приводила его на холм к мадам Скалл. Общение с нею неизменно вызывало отвращение, и все же он продолжал приходить.

— Ты трус, почему ты не можешь сказать это? Ты презираешь меня! — сказала Айнес с горьким презрением. — Ты был бы рад, если бы Айниш вернулся. Тогда бы ты мог просто целый день пить виски и мечтать о той девчонке Форсайт. Я ревную к той девчонке, могу признаться. Я могу предложить тебе больше, чем какая-то девка, работающая в магазине, и все же у тебя на уме только она, все время, сколько я знаю тебя.

Гас не ответил. Он задавался вопросом, как женщины так легко узнают то, что чувствуют мужчины.

Он даже ни разу не упомянул имя Клары при Айнес Скалл. Как же она узнала, что у него уме была только Клара? Женщины могут чувствовать запах чувств, как собака — запах лисы. Он только что сказал мадам Скалл, что ее муж был пленником у самого жестокого человека в Мексике, а она даже ухом не повела. Ее больше волновало то, что он любит Клару Форсайт, а не ее.

Даже в периоды их страсти он, казалось, находился где-то далеко, и миссис Скалл знала это.

— Хорошо, тогда я лучше пойду, — сказал он. — Я вообще-то пришел, чтобы передать вам новости.

— Лжец, — вскричала Айнес, влепив ему пощечину. — Ты лжец и трус. Если бы я не бросила свой кнут, я распустила бы тебя на ленты. Ты пришел не для того, чтобы рассказать мне об Айнише. Ты пришел сюда потому, что я знаю больше о некоторых вещах, чем любая шлюха, которую ты можешь позволить себе на свое жалкое жалование.

Она снова покраснела. Обеспокоенная молодая лошадь Гаса подалась назад.

— Ты и твоя деревенская девка, я презираю вас обоих! — сказала Айнес. — Тебя и твое телячье увлечение. Тем не менее, ты приезжаешь ко мне со своей паршивой ухмылкой, и Айниш приедет по той же самой причине, когда перестанет странствовать.

— Какова же причина? — спросил Огастес, раздраженный яростным тоном женщины, тоном, который испугал даже его лошадь.

— Страсть, сэр ... свободная страсть! — ответила Айнес. — Ты меня слышишь? Страсть!

Она прокричала последнее слово так громко, что было слышно, возможно, в пределах полумили. Ему стало досадно. Одно дело страсть, другое — оповестить об этом весь город. Он решил, что пора уходить, но когда он шагнул к своей лошади, мадам Скалл набросилась на него со свернутым кнутом.

— Ну и убирайся, ты, трус, — крикнула она. — Во всей своей жизни ты никогда не найдешь женщину, которая ведет себя так свободно. И все же ты слишком юн, чтобы оценить это.

С этими словами она повернулась и последовала к своему особняку, а Гас гладил и успокаивал свою возбужденную лошадь. Он думал, не пойти ли ему следом за мадам Скалл в дом, но, в конце концов, сел на лошадь и поехал вниз по склону холма в город.

Первым, которого он увидел, когда пришел в отряд, был молодой Джейк Спун, бездельничавший, как обычно, хотя работы было много. Дитс, Пи Ай и Длинный Билл Коулмэн изо всех сил пытались удержать крепкого молодого мерина, которого хотели подковать. Джейк же сидел на пустом бочонке из-под гвоздей и раскладывал пасьянс, в качестве стола используя перевернутую тачку. Джейка, очевидно, не беспокоило то, что он играет, а другие работают. Это так разозлило Гаса, что он подошел и сильно пнул бочонок, так сильно, что тот развалился. Затем, не удовлетворившись, он наклонился, схватил Джейка за вьющиеся волосы и пару раз стукнул его головой о землю.

По лицу Гаса Джейк увидел, что тот сильно зол. Он понятия не имел, почему Гас выбрал именно его, но знал, что лучше не сопротивляться. Гас Маккрей был способен и на худший поступок.

— Так-то вот, ты уж лучше притворись мертвым, или я возьму тебя за проклятое горло, — заявил Гас.

Три человека, которые боролись с мустангом, заметили небольшую потасовку. Они остановились, чтобы посмотреть, но ничего больше не произошло. Ветерок закружился по участку, унеся несколько карт Джейка Спуна с тачки. Гас оставил Джейка лежащим на спине в пыли и пошел к команде, подковывавшей лошадей.

— Джейк лентяй, не так ли? — сказал Длинный Билл. — Шлюхи все же любят его. Они обожают эти вьющиеся волосы.

«Джеки» — назвала его миссис Скалл, вспомнил Гас. Вероятно, она тоже обожала его вьющиеся волосы. При мысли об этом вернулось омерзение.

Джейк Спун поднялся, но осторожно. Он не стал поднимать сдутые ветром карты. Гас Маккрей выглядел так, как будто был в настроении устроить кому-то хорошую взбучку. Мужчины продолжили работать с лошадью, но бдительно следили за Гасом, который стоял спиной к ним. Было ясно, что не много понадобится, чтобы вывести его из себя.

Но когда Гас повернулся, он жестом пригласил Дитса последовать за ним.

— Эй, ты, — обратился он к Джейку, — брось свои карты и помоги парням подковать ту лошадь.

Длинный Билл начал было протестовать.

Дитс был мастером в обращении с подковами и подковными гвоздями, а Джейк в этом плане ничего собой не представлял. Но Билл видел, что Гас был не в духе, и придержал язык.

Огастес повел Дитса из города к кладбищу, расположенному у излучины ручья. Они услышали шум текущей воды прежде, чем достигли ручья.

Только среди дубов, выстроившихся на берегах реки, Гас почувствовал некоторое улучшение своего мерзкого настроения, настроения, главным образом вызванного Айнес Скалл. Ему не нравилась эта женщина, но она источала стойкий нектар, слишком стойкий, чтобы легко от него отделаться.

Дитс следовал за Гасом молчаливо, довольный тем, что его отвлекли от подковывания лошадей. Когда они пришли в кладбище, он снял свою старую фетровую шляпу, которую капитан Колл преподнес ему накануне.

Она принадлежала одному из рейнджеров, убитому во время набега. Дитс страшно гордился своей шляпой, но он быстро снял ее, когда они пришли на кладбище. Нельзя быть непочтительным к мертвым.

Огастес тщательно обходил новые могилы, пока не подошел к могилам матери и отца Клары. Он знал, что Дитс не мог прочитать имена на деревянных крестах, поэтому он хотел точно показать ему, где эти две могилы находятся.

— Это Форсайты, — сказал он Дитсу. — Они были родителями моего доброго друга. Я хочу установить хорошие каменные надгробия, когда у меня будет время. Она хотела бы этого, я думаю.

От мысли о Кларе, поручившей ему заботиться о могилах ее родителей, перехватило горло.

Он опустился на колени и замолчал.

— Дитс, ты можешь ухаживать за садом? — он спросил, когда спазмы прошли, и он вновь обрел контроль над своим голосом.

— Я могу ухаживать за садом, — уверил его Дитс. — Дома у нас был большой сад. Боже, мы выращивали стручковую фасоль.

Огастес понял, что почти ничего не знал о молодом чернокожем мужчине. Дитс появился у них внезапно, как часто появлялись люди, особенно чернокожие люди. Их хозяева умерли, и они отправлялись странствовать.

— Где твой дом, Дитс? — спросил Гас.

— Луизи, кажется, — ответил Дитс, помедлив. — Он был в Луизи, где-то на реке.

— О, ты имеешь в виду Луизиану, я полагаю, — сказал Гас. — Я хочу, чтобы ты позаботился об этих могилах, как о саде. Только не надо выращивать стручковую фасоль, только цветы. Мать моего друга особенно была неравнодушна к василькам. Я хочу, чтобы ты весной посадил на этих могилах какие-нибудь цветы.

Дитс понял, что мистер Гас был сильно привязан к другу, которого он упомянул. Когда он говорил о ней, его голос дрожал. Что касается цветов, это было легко.

— Цветы скоро будут, — сказал он. — Я найду несколько васильков и посажу их на этих могилах.

— Я думаю, что тебе оплатят этот труд, справедливо оплатят, — заметил Огастес. — Я хочу, чтобы ты ухаживал за этими двумя могилами все время, пока ты здесь будешь. Только за этими двумя. У тебя нет времени, чтобы сажать цветы на могилы других людей.

— Нет, сэр, — ответил Дитс. — Я думаю, только две. Я сделаю их прелестными.

— Ты позаботишься о них, несмотря ни на что, — сказал Гас. — Так хочет мой друг.

Он сделал паузу. Казалось, он испытывал трудности со своим голосом. Дитс ждал.

— Ты должен будешь сохранять их прелестными из года в год, — сказал Гас, глядя на молодого негра, который смиренно опустился на колени на расстоянии нескольких футов.

— Ты должен будешь делать это, что бы со мной ни случилось, — добавил Гас, глядя вниз на комья коричневой земли на свежей могиле.

Последние слова поразили Дитса. Было ясно, что мистер Гас сильно озабочен состоянием этих могил. Дитс не мог не чувствовать гордость за то, что из всего отряда именно он был выбран ответственным за сохранность могил.

Но сейчас мистер Гас немного обеспокоил его.

Что он имел в виду, когда произнес слова «что бы со мной ни случилось»? Это прозвучало так, как будто бы он намереваться уехать, что пугало и огорчало. Из всех рейнджеров только Пи Ай, одного с ним возраста, был так же добр к нему, как мистер Гас.

— Я полагаю, что вы будете довольны, как я выполню эту работу, капитан, — сказал Дитс. Он пытался тщательно подбирать слова, поскольку это дело явно много значило для мистера Гаса.

— Даже если я не буду видеть этого, ты все равно должен ухаживать за этими могилами, — сказал Гас с внезапной силой в голосе. — Ты в любом случае будешь ухаживать за ними, Дитс, даже если я умру, и сам буду лежать в могиле.

Внезапно до Огастеса дошло, что он сам может умереть, никогда больше не увидев Клару, или, что еще хуже, Клара сама может умереть до того, как они могли бы встретиться друг с другом. Это была ужасная мысль, но все же мужчины и женщины каждый день умирали на границе, и Небраска, куда Клара отправилась, была такой же границей, как и Техас. Тридцать человек, живые в то время, когда он и Колл уехали из Остина, сейчас лежали в могиле.

— Никто не может сказать, что случится со мной завтра, и ты тоже, — сказал он Дитсу. — Если я умру, то не хотел бы, чтобы мой друг ... волновался, что за этими могилами никто не ухаживает.

Дитс никогда не слышал, чтобы мистер Гас так говорил.

Он понял, что на него возложили серьезную ответственность.

— Я буду ухаживать за могилами, капитан, — сказал он.

Мистер Гас кивнул. Он отвел взгляд. Выглядело так, как будто он думал о далеком месте, месте, очень далеком от небольшого кладбища за пределами Остина. Он кивнул, но ничего не сказал.

Дитс подумал, что лучше, наверное, оставить его наедине, воспользовавшись тем, что он отвел взгляд. Он покинул кладбище, надел шляпу и стал осматривать какие-то первые весенние цветы, которые можно было бы посадить на могилах.

Мэгги теперь редко выходила. Ребенок рос в ней, каждый день он бился все сильнее.

Даже когда на ней было пальто, все видели, что она ждет ребенка.

К счастью, ее комната была светлой, легкий южный ветерок освежал ее большую часть дня. Вудро начал все чаще обедать с нею, поэтому ей приходилось выходить за небольшими покупками на рынке.

После набега говядина подорожала, и ее было недостаточно. Скота было много, но не хватало достаточно смелых охотников, чтобы пойти в страну кустарников и добыть ее, из страха встречи с команчами.

К счастью, Вудро понравилась козлятина, которая была доступной и дешевой. Иногда приходил Гас Маккрей и ел с ними. Казалось, что он всегда был навеселе.

— Боюсь, что мой товарищ станет алкоголиком, — сказал Вудро однажды ночью, когда Гас ушел.

Они смотрели в окно и наблюдали, как он направился прямо в салун.

— Это из-за Клары, — ответила Мэгги. — Его сердце принадлежит ей.

— Да, но она ушла, — сказал Колл. — Он должен отпустить ее и найти себе другую девушку.

— Он не может, — ответила Мэгги. — Некоторые люди не могут просто так растоптать свои чувства.

— Хорошо, но он должен попытаться, — сказал Вудро. — Есть много девушек, которые стали бы ему достойной женой, если бы он просто дал им шанс.

Затем он взял свое ружье и отправился прогуляться на реку, как он делал это почти каждую ночь. Он теперь едва задерживался с Мэгги на десять минут после трапезы. Когда он возвращался, уже почти светало. После этого он просто спал с нею пару часов перед тем, как отправиться к рейнджерам.

Еженощный его уход оставлял у Мэгги чувство пустоты и печали. Она желала сказать ему как раз то, что он только что сказал о девушках, на которых мог бы жениться Гас — я могла бы стать для тебя достойной женой, если ты просто дашь мне шанс. Она уже пыталась рассматривать Вудро как любимого мужа, но, все же, ей казалось, что поспешное решение. Больше всего ему нравилась то, что она содержала его одежду чистой и хорошо выглаженной. Стало теплее, и Мэгги иногда чувствовала слабость, когда гладила по жаре, и все же она продолжала, поскольку Вудро нравилось быть аккуратно одетым, и его наслаждение чистой одеждой связывало их даже сильнее, чем другое наслаждение. Как бы там ни было, такое наслаждение стало поспешным и более редким. Вудро, по всей видимости, казалось, что с медицинской точки зрения чрезмерное увлечение плотскими удовольствиями нецелесообразно. Возможно, он просто не переносил ее раздающегося тела. Он уходил и шел к реке. Мэгги становилось грустно, но она старалась держать себя в руках.

О ребенке, которого носила, она вообще перестала упоминать. Они оба сознавали, что она беременна, но как будто не замечали этого. Мэгги ждала повода поговорить с Вудро о ребенке, но он был осторожен в словах и никогда не давал ей этого повода.

Лучше всего подождать, думала она, лучше всего подождать, оставить все как есть. Она надеялась на то, что, как только ребенок родится, Вудро поймет и примет это как должное. В своих мечтах она представляла себе, как его обрадует малыш, так понравится, что он захочет, чтобы все знали, что он его отец. И все же ночью, в одиночестве, когда Вудро уже ушел, она не могла не задаваться вопросом, будет ли так в действительности. В один день она была полна надежд, на следующий день отчаивалась. Она могла понять, почему Гас Маккрей начал пьянствовать после отъезда Клары Форсайт, теперь Клары Аллен. Мэгги тоже скучала по ней. Хотя обстоятельства не позволяли им как следует поговорить, Мэгги чувствовала, что она Кларе нравилась.

Иногда, взглянув на дощатый тротуар перед магазином, Клара могла увидеть в окно Мэгги, улыбнуться ей и помахать рукой. Когда Мэгги заходила в магазин за какой-нибудь мелочью, Клара неизменно была дружелюбна и радушна с ней. Зная, что у Мэгги была тяга к прекрасным товарам, перчаткам или обуви, часто недоступным ее кошельку, Клара иногда делала для нее небольшую скидку, чтобы Мэгги могла купить, по крайней мере, несколько вещей, которые ей понравились.

С Кларой не чувствовалось одиночества. Теперь не осталось никого с такой прекрасной душой, кто мог бы нарушить одиночество. Мэгги как-то время от времени разговаривала с Перл Коулмэн, но со времен набега Перл стала слишком подавлена, чтобы болтать ни о чем, как она могла раньше. Мэгги видела ее почти каждый день на рынке, но Перл только отвечала на ее приветствия. Будучи ранее настойчивым покупателем, готовым неустанно и громко торговаться о цене перца или тыквы, Перл теперь стала равнодушной, просто нагребая продукты в свою корзину и оплачивая без возражений.

Наблюдая за Перл Коулмэн, женщиной, которая всегда была веселой и способной позаботиться о себе, а теперь такой подавленной, Мэгги размышляла о том, какая опасная жизнь была в этом месте. Лишилось жизни тридцать человек, несколько женщин изнасиловали, что разрушило их семейную жизнь. Большинство детей прекратило ходить в школу из опасения, что индейцы вернутся и уведут их, и мужчины не рисковали выходить за окраины Остина.

Сама Мэгги испытывала желание уехать в более безопасное место, возможно, в Сан-Антонио или один из городов на побережье. Но она знала, что, если она уедет, она потеряет всякую надежду на брак с Вудро Коллом. Рейнджеры квартировали в Остине, а он был их капитаном. Он, скорее всего, не уехал бы.

Положительным моментом в продвижении по службе стало то, что Вудро начал давать ей шесть долларов в месяц на ее дополнительные расходы.

— Вудро, зачем это? — спросила пораженная Мэгги в первый раз, когда он дал ей деньги.

— Возьми, тебе будет легче сводить концы с концами, — ответил Колл.

Конечно, он жил бережливо и редко тратил все свое жалование. Одной из причин его скромного процветания было то, что Мэгги кормила его несколько раз в неделю и заботилась о его стирке. Никто не приносил ей еду, которой она кормила его, а она едва много могла заработать проституцией с таким раздутым животом. Он чувствовал, что эти расходы Мэгги с трудом могла себе позволить. В основном, он просто оставлял деньги на столе или буфете. Часто он оставлял их ночью, когда уходил прогуляться на реку.

Когда Мэгги увидела шесть долларов на своем столе, что-то шевельнулось в ее душе, что-то смешалось. Она поняла, что недалек тот час, когда Вудро признает, что он живет с ней. С другой стороны, она всегда сама заботилась о себе. Она мечтала о мужчине, который женился бы на ней и захотел бы стать опорой для нее, и все же она не могла убедить себя, что Вудро действительно хочет стать опорой для нее. Он просто понимал, что является должником. Именно его совесть, а не его сердце, понуждала его оставлять шесть долларов на ее столе каждый месяц.

Иногда Мэгги не брала деньги, оставленные на столе, день или два. Когда она глядела на них, ее настроение то улучшалось, то ухудшалось. Они приносили ей чувство, что она возлагает надежды на мужчину, который, хотя и заботится о ней, но не имеет истинного желания удержать ее надолго, а тем более жениться на ней и признать их ребенка.

Однако Вудро Колл, с его ночными отлучками и шестью долларами в месяц, которые пунктуально оставлял, все же был лучшим выбором, чем та жизнь, которая была у Мэгги или, вероятно, будет, в этом месте. Иногда она чувствовала себя настолько сломленной, что готова была отказаться от идеи добиться респектабельности. Она могла остаться просто шлюхой, шлюхой и никем более, до самой старости. Даже если бы она время от времени принимала несколько клиентов, то могла бы добиться гораздо большего, чем шесть долларов в месяц.

Они добрались вверх по Рио-Гранде почти до пересечения ее с великой военной тропой, когда им повстречался Некий Старец. Червь сразу потерял душевное равновесие, начал дрожать и бессвязно говорить, хотя Некий Старец просто сидел на корточках у маленького костра, тщательно удаляя иглы из большого дикобраза, которого он подстрелил.

Некий Старец, длинные седые волосы которого касались земли, когда он сидел на корточках, уделял большое внимание мертвому дикобразу. Он не хотел сломать ни одну из игл дикобраза. Одну за другой он выдергивал их и складывал на небольшую полосу оленьей кожи, которую развернул и положил на камень рядом со своим костром. Большой волк, который ходил с Неким Старцем, один раз взвыл, когда учуял Бизоньего Горба и Червя, и затрусил прочь вдоль русла реки.

Бизоний Горб почтительно остановился на значительном расстоянии. Некий Старец повернул на мгновение голову и посмотрел на них. Затем он вернулся к тщательному извлечению игл дикобраза.

— Мы не должны оставаться здесь, — сказал Червь дрожащим голосом. — Волк может войти в сон. Во сне это будет птица или женщина, с которой ты захочешь совокупиться. Но когда ты сделаешь это, волк выйдет из сна и разорвет тебе горло.

— Замолчи, — ответил Бизоний Горб. — Я не боюсь никакого волка. Если мы будем почтительны, Некий Старец может подарить нам несколько этих хороших игл.

— Нет, мы не можем взять иглы, — запротестовал Червь. — Некий Старец может заколдовать их. Они могут превратиться в скорпионов, пока ты будешь нести их. У Старца все не так, как это видится.

Бизоний Горб стал жалеть, что не отослал Червя домой после великого набега. Червь стал слишком нервным, чтобы быть хорошей компанией. Все, что он встречал во время их пути вверх по реке, казалось ему вредным. В устье реки, где вода была соленой, они поймали молодого аллигатора, который как-то попал не в те воды. Червь поднял большой шум по поводу аллигатора. Позже они нашли мертвого орла, и Червь также поднял большой шум вокруг него. Теперь они встретили Старца, и Червь испугался. Когда-то Червь был хорошим шаманом, но теперь, казалось, все пугало его или расстраивало.

— Некий Старец — это просто старик, — сказал Бизоний Горб. — Я несколько раз видел его, и он никогда не заколдовывал меня. Он, вероятно, нашел волка, когда тот был волчонком, и вырастил его, как мы растим собаку.

— Некий Старец теперь не воин, — добавил он, но Червь все еще не мог успокоиться.

— Он слишком стар, — продолжал спорить Червь. — Он принадлежит смерти, и приносит с собой смерть. Его дыхание — это дыхание смерти.

Бизоний Горб решил не обращать внимания на Червя. Если Червь не хочет погостить у Старца, то он может отправляться домой.

— Некий Старец не мертвец, — заметил он. — Он принадлежит реке, и он убил прекрасного дикобраза. Теперь на Льяно трудно найти дикобраза. Я хочу получить несколько игл для моих жен. Им всегда нравятся иглы дикобраза.

Он медленно поехал вниз, туда, где работал Некий Старец. Червь задержался позади, но домой не уезжал. Бизоний Горб знал все истории о Софонии, Старце, человеке, который ходил с волком. Говорили, что он приехал на Запад с первыми белыми, теми, кто ловил бобров. Одна история была о том, что он купался в потоке, где рождалась река, в месте, которое никто больше никогда не находил, и что вода в этом месте сделала его бессмертным. Говорили, что он умрет только тогда, когда умрет мир. Именно поэтому он называл себя Господом Последнего Дня. Пока священные воды родника жизни омывали его, он сумел избежать опасностей, которые давно прикончили всех других белых, которые ловили бобров. Рассказывали, что однажды самые быстрые воины, которые только были у черноногих, застали Старца за ловлей бобров. Они преследовали его сто миль. Хотя воины были молодыми и быстроногими, Софония оказался быстрее. Он бежал и бежал вперед, и его не могли догнать. Говорили также, что он заключил договор с народом бобров, и они позволяли ему укрыться в их домах, когда ему грозила опасность[14].

Червь полагал, что Старец мог дышать в воде подобно рыбе. Он купался в ледяной воде высокогорных ручьев, и это, казалось, не приносило ему вреда.

Некоторые полагали, что его сила была в волосах, и что, если бы с него можно было снять скальп, то он умер бы, как и другие люди. Но никто все же не мог взять его волосы, хотя у него было больше волос, чем у любой женщины. Другие думали, что он мог говорить на языке животных и птиц, и даже рыб. Некоторые видели, как он опускал голову под воду. Они полагали, что он мог позвать рыбу и приказать ей приплыть к нему, когда был голоден.

Часто видели, как он ест рыбу, когда другие не могли ее обнаружить.

Бесспорно, Некий Старец знал языки многих племен. Могло быть так, что он знал также язык рыб и птиц, или язык волков. Бизоний Горб и верил, и не верил в эти истории.

Он не был человеком, который считал, что знает все. Ему нравилось видеть и слышать. Человек, такой как Старец, должен знать то, что забыли другие люди. Могло случиться так, что Старец нашел родник жизни и не может умереть, но было ли это хорошо? В жизни много страданий. Какой человек хотел бы страдать вечно? Кроме того, любому человеку любопытно было бы проникнуть, наконец, в тайну, отправиться на равнины духа земли. Бизоний Горб не спешил приблизить свой жизненный конец и все же знал, что он когда-нибудь наступит, и он отправится туда, где духи поддерживают мир, после борьбы и войн, ран и женских свар.

И все же, как он замечал несколько раз, встречаясь со Старцем, тот, казалось, был веселым и практичным человеком. Его первый вопрос всегда касался табака, и так было и на этот раз.

— Прекрасные иглы ты извлекаешь из дикобраза, — заметил Бизоний Горб, как только спешился в лагере Старца.

— Замолчи, я считаю и не хочу сбиться со счета, — сказал Софония, что несказанно позабавило Бизоньего Горба. Червь находился позади на значительном расстоянии, дрожа и пытаясь произнести какое-нибудь защитное заклинание, пока Старец с длинными седыми волосами всего-навсего считал иглы дикобраза.

Бизоний Горб подчинился и молча сел у лагерного костра, пока старик тщательно выщипывал иглы и укладывал их на оленью кожу. Он работал легко и умело. Ни одного раза, пока Бизоний Горб наблюдал, он не сломал ни одну из игл. Время от времени Бизоний Горб поворачивался и жестом приглашал Червя в лагерь, но Червь слишком боялся. Скоро сумерки скрыли его. Когда темнота заполнила небо, и только маленькое пятно света от очага разрывало ее, старик отложил дикобраза. Он не успел закончить свою работу засветло и, очевидно, не хотел испортить ее, работая при слабом освещении.

— Пока одна тысяча одна, — сказал Софония. — Я остановлюсь до рассвета. Есть ли немного табака?

У Бизоньего Горба не было табака, но у Червя его было много. Он наполнил несколько мешочков им во время великого набега. Вернувшись в племя, он хотел обменять его на молодую женщину, которая принадлежала старому Пятнистому Быку. Этот воин очень любил табак и был слишком дряхл, чтобы нуждаться в молодой женщине.

— Червь даст тебе немного, когда приедет в лагерь, — сказал Бизоний Горб. — Сейчас он боится, что ты заколдуешь его, поэтому он остался позади.

Некий Старец, Софония, казалось, был удивлен этим замечанием. Он сложил руки вокруг рта и издал волчий вой. Это был такой похожий вой, что Бизоний Горб опешил на мгновение, а затем, из тьмы, раздался ответный вой волка, который затрусил было прочь, когда появились два команча.

Всего несколько минут спустя Червь вошел в лагерь. Он не любил оставаться в одиночку у реки по соседству с воющими волками. Он не хотел заснуть на месте, где из его сна мог бы выйти волк и разорвать ему горло.

Как только Червь узнал, что Старец хочет получить часть его табака, он забыл о том, что может быть заколдован. Поскольку Старец принимал их, Червь должен был поделиться с ним табаком, иначе считался бы плохим гостем. Но он предложил ему самую маленькую плитку табака из многих, которые сумел украсть у техасцев. Старец принял плитку без слов, но Бизоний Горб нахмурился.

— Если бы ты был немного пощедрее, Старец мог бы дать нам несколько прекрасных игл дикобраза, — заметил он. — Мои жены будут рады, если я привезу им такие хорошие иглы.

— Ты знаешь Пятнистого Быка, — ответил Червь. — Он не отдаст мне ту женщину, если не получит много табака.

— У тебя достаточно табака, чтобы выменять пять или шесть женщин, — сказал ему Бизоний Горб. — Если ты не сумеешь уговорить Пятнистого Быка на ту женщину, выменяешь у кого-то еще. То, что ты делаешь, невежливо. Если ты не можешь быть лучшим гостем, чем сейчас, ты заслуживаешь получить сон, в котором придет волк и разорвет тебя.

Червю не понравились такие суровые слова.

Бизоний Горб был человеком с меняющимся настроением, и им все еще предстоял долгий путь домой.

Червь находился на распутье. Ему очень хотелось получить молодую жену Пятнистого Быка, с другой стороны он не хотел стать врагом Бизоньего Горба, только не сейчас, когда им предстоял долгий путь. В конце концов, он дал Старцу еще три плитки табака.

Старец принял их молчаливо.

Утром при ясном солнечном свете он продолжил выдергивать иглы из кожи дикобраза.

Бизоний Горб сидел в тишине, наблюдая. Великий волк, который путешествовал со Старцем, стоял на небольшом утесе на востоке. Червю хотелось задать Старцу несколько вопросов. Особенно он хотел знать, может ли Некий Старец говорить с рыбой. Но Бизоний Горб препятствовал ему. Он не хотел, чтобы старика беспокоили, пока тот выдергивает иглы дикобраза.

Когда последняя игла была выдернута из шкуры дикобраза и уложена на маленькую полоску оленьей кожи, Старец быстро отделил примерно четвертую часть игл и предложил им Бизоньему Горбу, который благодарно кивнул. Старец затем тщательно завернул остальную часть игл в оленью кожу, положил их в свой небольшой мешочек и спустился к холодной реке, чтобы умыть лицо.

Два команча наблюдали, как он погрузил голову в воду. Когда он встал, он отряхнул воду с длинных волос, как это делает собака.

— Я думаю, что он просто говорил с народом рыб, — сказал Червь.

— Что он мог говорить им? — спросил Бизоний Горб. — Он старый белый человек. Я думаю, что ему просто нравится мыться.

Червь был озадачен вопросом. Он понятия не имел, что Некий Старец мог сказать рыбе. Но он был убежден, что здесь присутствовало колдовство, какое-то колдовство. Он также жалел, что отдал так много табака. Это будет не на руку ему, когда он начнет торговаться с Пятнистым Быком.

Во второй раз, когда молодые команчи захватили его, Знаменитая Обувь подумал, что, вероятно, пришло время ему умереть. Он нашел свою бабушку в небольшом бедном лагере у реки Арканзас, но это было не очень удачное посещение. Бабушка немедленно стала жаловаться на его дедушку, и эти жалобы продолжались два дня. Каждый раз, когда Знаменитая Обувь пытался направить разговор в нужное русло, например, откуда появился народ кикапу, его бабушка раздражалась и игнорировала его вопрос. Всем, конечно, хорошо известно, что народ кикапу вышел из дыры в земле в те времена, когда в мире жили только бизоны. Кикапу были избраны бизонами, чтобы стать первыми людьми. Отец Бизон лично сделал ногой дыру и позволил кикапу выйти из их глубоких пещер.

Все прекрасно знали о дыре и об Отце Бизоне, и что кикапу стали людьми задолго до того, как из облаков начал лить дождь. Тогда все существа получали влагу из росы. Все знали о том, что дождь начал литься с неба только тогда, когда народ кикапу сотворил молитву, которая заставила небо отдавать свои воды.

Но никто не знал, или, по крайней мере, его бабушка не хотела рассказать ему, где находится та дыра, откуда вышли кикапу.

Причиной, по которой Знаменитая Обувь хотел найти дыру, было его убеждение в том, что подземные люди все еще существовуют. Ночью, когда он спал, прижав ухо к земле, подземные люди говорили с ним во снах.

Все эти годы он ужасно хотел пойти и навестить подземных людей и получить от них важные знания. Ведь они были самыми древними людьми.

Его увлечение чтением следов еще более подогревало интерес к подземным людям. За эти годы он убедился, что подземные люди наблюдают за следами, оставленными на земле. Иногда, из озорства, они изменяли следы животных и заставляли следы исчезнуть. Довольно много животных, которых он выслеживал, просто прекращали оставлять видимые следы. Они исчезали. Эти странные исчезновения происходили очень часто, и ему пришло в голову, что, возможно, подземные люди умели открыть землю, так, чтобы преследуемые животные могли спуститься к ним на какое-то время и отдохнуть.

Знаменитая Обувь не мог доказать, что подземные люди действительно могли открыть землю и пустить к себе животных. Он не знал этого. Он просто знал, что следы иногда останавливались — это была одна из тайн его работы. Он думал, что, если бы мог найти дыру, откуда вышел народ кикапу, то мог бы спуститься под землю на несколько дней и посмотреть, есть ли там кто-нибудь, кто мог ответить ему на эти вопросы.

Когда на третий день бабушка, наконец, устала жаловаться на привычки дедушки — его пристрастие к странствиям и его уход в то самое время, когда ей он нужен был больше всего — она выслушала его рассуждения о подземных людях и сказала, что все это чепуха.

— Нет никаких подземных людей, — резко сообщила она ему. — Весь народ кикапу вышел из дыры, кроме одной старухи, которая была нашей матерью, и она умерла и позволила своему духу поселиться в скалы. Это — Старая Каменная Женщина. Те люди, которых ты слышишь во снах, когда спишь на земле, являются народом чародеев. Когда ты думаешь, что те животные исчезли, то тебя просто заколдовали. Народ чародеев отнимает силу твоих глаз. Следы все еще на месте, но ты перестаешь видеть их.

Затем она разрезала хорька, которого поймала, и начала его тушить. Пока мясо тушилось, бабушка ясно дала ему понять, что настало время Знаменитой Обуви отправиться в путь.

— Ты не можешь есть тушеное мясо хорька, — сообщила она ему. — Народ скунсов твой враг. Если ты съешь тушеное мясо хорька, то будешь слишком много испражняться, и твои глаза ослабеют.

Знаменитая Обувь намек понял и ушел. Он не думал, что его глаза ослабеют, просто его бабушке было жалко делиться с ним своим тушеным мясом хорька.

Как раз в то время, когда он направлялся к месту на наносе, где было много змеиных нор, его захватили молодые команчи. Знаменитая Обувь знал, что здесь были команчи, он видел следы их лошадей, но он так или иначе хотел пойти на место, где находились змеиные норы, и поискать дыру, ведущую под землю. Он не верил рассказу своей бабушки о Старой Каменной Женщине — это просто был способ избавиться от него. Он думал, что его собственное объяснение имеет больше смысла, и он хотел провести несколько дней у змеиных нор в поисках дыры, из которой вышел народ кикапу.

Конечно, он знал о великом набеге Бизоньего Горба задолго до того, как Голубая Утка и другие мальчишки команчей захватили его. Первыми об этом ему сообщили шестеро охотников на бизонов. Они были хорошо вооружены, но в страхе торопились уйти в места к северу от страны команчей. Команчи вновь были на высоте своей славы. Они собирались убивать всех белых, которых повстречали.

Когда Голубая Утка и его заносчивые молодые друзья увидели Знаменитую Обувь, они находились на пути к старому Тихому Дереву, у которого хотели обменять пленника. Пленником был белый мальчик, который выглядел так, как будто ему оставалось жить всего несколько дней. Молодые воины подъехали и немедленно направили ружья на Знаменитую Обувь. Они решили, что он будет лучшим товаром на обмен, чем белый мальчик, который был болен и близок к смерти.

— Тихое Дерево раньше хотел пытать тебя, поэтому я отдам тебя ему, — сказал Голубая Утка Знаменитой Обуви.

Голубая Утка был высокомерен и хвастлив. Когда его друзья связывали запястья Знаменитой Обуви, Голубая Утка пытался произвести на него впечатление историями об изнасилованных им во время набега женщинах. Он ткнул Знаменитую Обувь три или четыре раза своим копьем, не слишком глубоко, но достаточно, чтобы потекла кровь. Знаменитая Обувь не посчитал нужным напомнить юнцу, что его отец, Бизоний Горб, в присутствии многих воинов, приказал ему оставить Знаменитую Обувь в покое. Такое напоминание могло бы только разозлить Голубую Утку, его возраст толкал его на неповиновение своему отцу.

— Вы должны просто бросить этого белого мальчика и позволить ему умереть, — сказал он Голубой Утке, но никто не обратил внимания на его слова.

Как только они надежно связали Знаменитую Обувь, они тут же начали ссориться о том, что сделать с ним. Несколько воинов требовали подвергнуть его пыткам немедленно. Один из них, дородный юноша по имени Толстое Колено, внук старого Пятнистого Быка, считал, что лучше всего будет закопать Знаменитую Обувь в землю, оставив снаружи только голову, а затем уехать и бросить его. Толстое Колено боялся того, что может сделать Бизоний Горб, когда узнает, что они отвели этого человека к Тихому Дереву. Ведь Бизоний Горб ясно сказал, чтобы его оставили в покое. Толстое Колено знал, что Бизоний Горб убивал людей за небольшие проступки. Он не хотел потерять жизнь из-за Знаменитой Обуви. Он думал, что если они просто закопают его и уедут прочь, то его убьет какое-нибудь животное. Бизоний Горб мог бы никогда не узнать об этом.

— Если мы хорошо закопаем его и оставим снаружи его глаза, то он не протянет долго, — сказал Толстое Колено.

Голубая Утка презрительно отнесся к этому предложению. Он был полон решимости идти своим путем, чтобы избавиться от пленника.

— Мы отправляемся в лагерь Тихого Дерева, — настоял он напыщенно.

После этого Знаменитую Обувь посадили на лошадь позади Толстого Колена, и воины поспешили в лагерь старого вождя, лагерь, который лежал ниже наноса около тридцати миль на юг. Знаменитая Обувь предпочел бы идти пешком. Ему никогда не нравился слишком быстрый бег лошадей.

Ему казалось, что мужчина, который подпрыгивал на спине лошади, рисковал повредить яички. Действительно, он знал мужчин, яички которых были повреждены, когда их лошади внезапно перепрыгивали ручей или делали еще что-то вредное для яичек.

Но он был пленником нескольких вспыльчивых мальчишек команчей. При таких обстоятельствах было бы глупо жаловаться. Такие мальчишки могли бы изменить свое мнение, если найдут малейший повод.

Если бы он спорил с ними, то они могли бы сделать то, что предложил Толстое Колено, и тогда он стал бы слепым и неспособным читать следы, которые интересовали его. Было лучше сохранить спокойствие и надеяться, что Толстое Колено не будет перескакивать слишком многие ручьи на своей гнедой лошади.

В те дни, когда Аумадо не уделял ему внимания, ни разу не осматривал в бинокль Желтые Утесы, Скалл приходил в состояние очень близкое к отчаянию. Пока Аумадо наблюдал за ним, Скалл чувствовал, что он участвует в честном состязании характеров. Когда Аумадо наблюдал, Скалл немедленно реагировал. Хотя он и прекратил царапать на стене скалы греческие гекзаметры или что-либо еще, он брал свою пилку и делал вид, что царапает что-то. Если старик не проявлял к этому интереса, Скалл пытался петь. Он ревел «Боевой гимн»[15] во всю силу своих легких. Затем, надеясь озадачить Аумадо, он пел несколько отрывков из итальянской оперы, пару арий, которые он знал недостаточно хорошо, но это могло одурачить старого темного человека, который сидел на одеяле далеко внизу. Он блефовал, но это было его единственным шансом. Он должен был сохранять интерес Аумадо к себе. Иначе он стал бы просто человеком, висящим в клетке, поедающим сырых птиц и ожидающим смерти. Одна книга могла спасти его. Блокнот, чтобы делать в нем записи, мог спасти его. Он пытался вспомнить своего Шекспира, своего Папу, своего Милтона, своего Вергилия, своего Бернса. Он даже пытался сам сочинять куплеты. Он всегда был неравнодушен к куплетам с хорошей рифмой. Но его памяти, которую он напрягал изо всех сил, хватало только на два-три часа в день. У него была хорошая память, он мог вспомнить большую часть поэзии, которую он читал, и не только поэзию. В его голову тянулись нити от Истории Кларендона, от Гиббона, даже от Библии. Его память была крепка, и Скаллу доставляло удовольствие пользоваться ею. Но он не мог фактически бороться, а борьба была его потребностью: с кем угодно и с чем угодно, но бороться. В течение многих дней он изучал утес выше и ниже себя, думая, как он мог бы преодолеть его. Но мысль о темных людях, ожидающих с мачете, заставила его сомневаться в благополучном восхождении.

Больше всего он нуждался во внимании Аумадо. Черный Вакейро был человеком, с которым стоит посостязаться. Скалл издавал трели и завывал, иногда выкрикивал проклятия, все, что угодно, чтобы показать Аумадо, что он все еще является противником, оппонентом, капитаном.

Аумадо слушал его. Он часто поднимал бинокль в сторону клетки. Иногда Аумадо изучал Скалла длительное время, но он был хитрым. Часто он рассматривал его, когда Скалл дремал или отвлекался на поимку какой-нибудь птицы, которая беспокоилась и не садилась на клетку. Аумадо хотел наблюдать, но так, чтобы не наблюдали за ним самим. Это был еще один способ захватить противника врасплох, оказавшись позади него. Он оставался проницательным, проявляя интерес. Возможно, он знал, что Скалл вытягивает из него его силу.

Скалл пытался каким-то способом вызвать гнев Аумадо, как он вызвал его, предложив выкуп. Ненависть Аумадо дала бы ему возможность бросить вызов и бороться, а не только бесконечно покачиваться над пропастью. Заключение в клетке вызывало апатию, а от апатии он мог легко опуститься до покорности, смирению, смерти. Ему нужна была борьба, чтобы подогревать кровь. Он три недели сидел в клетке, достаточно долго, чтобы заболеть от вида и вкуса сырой птицы, но все же, также, достаточно долго, чтобы новости о его затруднительном положении могли достигнуть Техаса. Такие новости распространяются быстро даже через самую, казалось бы, безлюдную страну. Пеон мог бы сказать что-то путешественнику, и это единственное сообщение распространится повсюду, как солнечный свет.

Солдаты в северных фортах скоро услышали бы о событиях, происходящих южнее границы. Конечно, информация могла быть искажена, но это естественно. Даже хорошо осведомленные журналисты, пишущие для солидных газет, не застрахованы от риска искажения информации.

Может быть в данный момент, надеялся Скалл, до губернатора Техаса уже донесся слух о том, что он в опасности. К счастью, спасательная экспедиция могла быть уже в пути.

Пока надежда на спасение была, крайне необходимо было сохранять бодрость духа. Ему надо было приложить все усилия, чтобы напоминать старику, сидящему на одеяле, что он, Айниш Скалл, все еще жив и здоров, все еще воин, с которым надо считаться.

Самыми тяжелыми были дни, когда Аумадо не брал в руки бинокль, когда он казался равнодушным к белому человеку, висящему в клетке. В те дни, дни, когда Аумадо не наблюдал за ним, птицы, казалось, знали, что Скалл проигрывает. Огромные стервятники в ожидании усаживались рядами на утесе выше него. Голуби и горлицы, главный продукт питания Скалла, в большом количестве садились на клетку. Он, прилагая небольшие усилия, мог добыть себе недельный запас пищи, но этого не делал.

В такие дни часто только вечернее сияние выводило Скалла из состояния отчаяния. Пространство перед ним на закате становилось золотым, оставляя дальние горы в дымке, затем сияние исчезало, и горы становились синими и, наконец, цвета индиго. Глядя вдаль, Скалл постепенно расслаблялся и забывал на какое-то время о борьбе, которую он вынужден был вести.

Именно таким вечером он начал подпиливать крепления на той стороне клетки, которая была обращена на противоположную сторону от утеса. Отдающее эхом обширное пространство было его утешением и его союзником, и он не хотел, чтобы решетка разделяла его с ним. Решетка была отвратительна и покрыта птичьим пометом. Он не желал, чтобы она загораживала ему утренний или вечерний свет.

Когда-то, задолго до этого, гуляя по Кембриджу, он увидел восточного человека, буддистского монаха, который сидел, скрестив ноги, в ярко-оранжевой одежде у реки Чарльз. Этот человек просто сидел в своей одежде, скрывающей его ноги и руки, сложенные на коленях, наблюдая, как утренний солнечный свет рассеивает золото на серой воде.

Это вспомнилось Скаллу, когда он резал крепления фасада клетки. Буддист был стариком с бритой головой и длинным свисающим пучком бороды. Его внимательные глаза задумчиво изучали воздух, как тот рассеивался между домами Кембриджа.

Скалл, находясь высоко под утесом, подумал, что он смог бы подражать старому буддисту, которого он видел однажды кембриджским утром у реки Чарльз. Если речь шла о воздухе, то он имел огромное преимущество по сравнению с тем, что видел старик над рекой Чарльз. Перед ним, действительно, был словарь воздуха, неисчерпаемый словарь или энциклопедия. Он мог изучать серый утренний воздух, белый воздух яркого полудня, золотой вечерний воздух. Он хотел, чтобы никакие прутья решетки не мешали его наблюдениям, его изучению воздушного пространства. И для этого он глубокой мексиканской ночью пилил и пилил своей маленькой пилкой.

Аумадо только вышел из пещеры, когда Скалл издал громкий вопль. Вначале Аумадо не стал смотреть вверх. Он хорошо знал, что белый человек, Скалл, жаждал привлечь его внимание. Сильные пленники всегда желали привлечь его внимание, или, по крайней мере, внимание людей в лагере.

Они не хотели стать забытыми при жизни людьми. Они хотели напомнить всем, что они все еще живы.

Но тут закричал один из вакейро, и Аумадо, подняв глаза, увидел, как Скалл поднимает фасад клетки, чтобы сбросить его вниз. Люди, сидящие за кофе или табаком, увидев это, вскочили на ноги. Они убегали с места, куда падала часть клетки. Единственной, кто остался на месте, была красная курица. Падающий фасад клетки накрыл курицу, и она била крыльями еще в течение минуты или двух, пока не затихла.

Аумадо взял бинокль и посмотрел на человека в клетке. На какое-то мгновение он почувствовал досаду, решив, что Скалл решил покончить жизнь самоубийством, как это сделал хитрый команч. При отсутствии передней части клетки Скалл мог предать себя смерти в любое время, чего нельзя было допустить.

Аумадо сажал пленников в клетку не для того, чтобы давать им возможность самим выбирать свою судьбу.

Но когда Аумадо продолжил наблюдение, он пришел к убеждению, что Скалл, казалось, не собирался выпрыгивать. Он удобно устроился в клетке, напевая одну из песен, которые он всегда пел. Эта склонность к пению была еще одной особенностью, которая раздражала в этом человеке. Она вызывала беспокойство у жителей деревни. Многие из них полагали, что Скалл был могущественным колдуном. Некоторые, вероятно, считали, что Скалл мог оказаться более сильным, чем сам Аумадо. Зачем он поет? Почему бы ему просто не умереть? Только колдун способен на такое.

Аумадо тщательно обдумывал последствия того, что Скалл начал царапать на скале, и все еще ощущал небольшое беспокойство по этому поводу. Мысль о том, что Скалл может заставить гору упасть, пришла к нему во сне, и этим сном нельзя было просто так пренебречь. Хотя прошло время, и гора не упала, Аумадо не забывал свой сон и продолжал подозрительно относиться к Скаллу.

Хорошо известно, что ведьмы часто дожидаются своего часа. Старая ведьма с юга, которая затаила злобу на его отца, заставила вырасти в животе отца опухоль. Хотя они и поймали старую ведьму и перерезали ей горло, опухоль продолжала расти, пока не убила отца. Аумадо никогда не забывал этого. Он знал, что нельзя недооценивать настойчивость могущественной ведьмы.

Теперь Скалл открыл свою клетку, он мог выпрыгнуть, если бы захотел. Старуха Хема, та самая, которая пришла в неистовство, когда слушала гору, пришла, прихрамывая, и принесла красную курицу, которую убил упавший фасад клетки.

— Мы должны разрезать эту курицу и посмотреть, что внутри нее, — сказала Хема. — Он мог заложить в нее заклятие.

— Нет, — ответил Аумадо, — если мы разрежем ее, то увидим только куриные потроха.

По его мнению, попытки людей предсказать будущее по внутренностям животных были шарлатанством. Будущее можно было увидеть в дыме, поднимавшемся от лагерного костра, если только кто-то знал, как правильно смотреть на дым, но он не думал, что духи, которые ведают будущим, посчитают нужным оставлять свои сообщения в кишках коз или кур.

Он отдал старой Хеме курицу, чтобы избавиться от нее, но прежде чем она ушла, она выдала другое пророчество, которое могло оказаться очень вероятным.

— Великая птица скоро собирается прилететь и унести белого человека, — сказала старая Хема. — Великая птица живет на скале, на вершине мира. Белый человек потому и срезал стену своей клетки, что великая птица скоро прилетит, чтобы унести его назад в Техас.

— Уходи прочь и поедай свою курицу, — ответил Аумадо.

Она была болтливой старухой, и он не хотел тратить попусту свое утро, выслушивая ее. Однако его ум омрачался, как только он в мыслях возвращался к Скаллу. Несколько раз, когда он смотрел вверх и видел, как белый человек сидел в открытой клетке, он порывался взять свое ружье и открыть огонь по висящему в клетке человеку. На этом бы закончилось его беспокойство о падающей горе. Упоминание о великой птице также взволновало его. Существовало много историй о великой птице, живущей на вершине мира.

Возможно, белый человек пел свои странные песни на языке птиц. Возможно, он разговаривал с орлами, которые облетали клетку, чтобы те полетели на вершину мира и привели великую птицу. Язык, на котором пел Скалл, не был языком техасцев. Возможно, это был язык птиц.

Чтобы внести еще большее смятение, в тот же день прилетел самый большой стервятник, которого кто-либо когда-нибудь видел. Он перелетел через утес и полетел вниз мимо клетки. Стервятник был столь огромным, что Аумадо на мгновение подумал, что это и есть великая птица.

Хотя он оказался просто очень большим стервятником, его вид раздражал Аумадо.

Большой Конь Скалл был самым неприятным пленником, которого он когда-либо захватывал. Скалл совершал столько колдовских поступков, что разумнее было бы убить его.

Тем же вечером у лагерного костра он обсудил этот вопрос со старым Гойето, шкуродером. Обычно у старого Гойето был только один ответ, когда его спрашивали о судьбе пленника — он желал немедленно содрать с него кожу. На этот раз, тем не менее, к удивлению Аумадо, у Гойето было другое мнение.

— Ты мог бы продать его техасцам, — сказал Гойето. — Они могли бы дать тебе много скота. Ни у кого здесь нет слишком много рогатого скота.

Аумадо вспомнил, что Скалл говорил о выкупе. Он никогда не заключал сделок с техасцами, он только грабил их. Но старый бесхитростный шкуродер, Гойето, высказал правильную мысль. Возможно, техасцы так сильно хотели бы вернуть Большого Коня Скалла, что могли бы дать за него много коров.

Скалл предложил это сам, но раз он сам предложил, Аумадо отверг это. Ему не нравились предложения от пленников.

Кроме того, тогда он считал, что Скалл скоро падет духом, как и другие люди в клетке. Но Скалл не походил на других людей, и он не пал духом. Он смело срезал стенку своей клетки, он царапал на лице горы, он громко пел и ел сырых птиц, как будто они нравились ему. Все это раздражало, столь раздражало, что Аумадо все еще испытывал желание стрелять в этого человека. Тогда, если бы великая птица прилетела, чтобы освободить его, то она нашла бы только его труп.

В последнее время в лагере было не очень много еды. Мысль о коровах наполняла рот Гойето слюной, но, конечно, он все еще хотел испытать на Большом Коне Скалле свои острые ножи для снятия кожи. Досадно было отпустить его домой, не сняв с него хотя бы кусок кожи. Гойето знал, что для Аумадо это также неприемлемо.

Гойето помнил маленького федерала, майора Алонсо, сильного бойца, которого они удачно поймали живым.

Майор Алонсо убил шестерых бандитов до того, как один из темных людей захлестнул его боласом. Когда они привязали майора Алонсо к столбу, Гойето пришла в голову блестящая идея. Даже не пояснив ничего Аумадо, он аккуратно удалил веки майора.

Привязанный к столбу, без век, не имея возможности прикрыть глаза, майор вынужден был целый день выдерживать яркий свет августовского солнца и к концу дня сошел с ума. Это выглядело так, как будто солнце выжгло ему мозг. Майор Алонсо невнятно бормотал и издавал звуки умалишенного.

Аумадо так был доволен изобретательностью Гойето по отношению к майору Алонсо, что даже не потрудился продолжать пытки этого человека. Зачем мучить человека, мозг которого сожжен? Они просто забрали одежду майора и выгнали его в пустыню. Он бродил вокруг без век, пока не умер. Вакейро обнаружил его тело всего в нескольких милях от лагеря.

— Я могу срезать ему веки, и мы оставим его на солнце, пока техасцы не приведут скот, — предложил Гойето Аумадо. — Я думаю, что он сойдет с ума, как тот федерал.

— О! — воскликнул Аумадо.

Черный Вакейро редко восклицал. Обычно это означало, что он был впечатлен. Гойето был доволен тем, что так своевременно подсказал эту идею. В тот же день Аумадо послал кабальеро, которому доверял, Карлоса Диаса, в Техас, чтобы передать техасцам, что они могут получить Скалла, если приведут тысячу голов скота к травянистому месту южнее реки, где вакейро Аумадо могли бы их забрать.

Затем Аумадо, не теряя времени, приказал вытащить Скалла на утес. Темные люди окружили его, чтобы он не сумел бежать, хотя он и успел нанести смертельный удар одному из них спрятанной маленькой пилкой. Он воткнул пилку прямо в яремную вену темного человека, из-за чего тот потерял так много крови, что умер. Скалла свели с утеса и надежно привязали к столбу. Гойето, наконец, мог применить свои ножи. Он срезал веки Большого Коня Скалла еще аккуратней, чем федералу, майору Алонсо. Скалл пытался вырваться и выкрикивал проклятия, но боли было так мало, что он не стонал и не хрипел. Аумадо был доволен мастерством Гойето.

Но затем, прежде чем солнце успело добраться своими жаркими лучами до мозга Большого Коня Скалла, с запада налетели облака, тяжелые и темные. Гром встряхнул утесы, и пошел ливень.

Прежде, чем небольшие струйки крови от порезов успели засохнуть на щеках Скалла, дождь смыл кровь. Гром был столь мощным, что некоторые люди стали разбегаться. Они более чем когда-либо были убеждены, что Скалл мог сбросить на них гору за то, что сделали с его глазами. Гойето какое-то время думал о том же. Он даже начал сожалеть, что такая сумасшедшая идея пришла ему в голову. Почему он не обращал внимания на все признаки того, что Скалл был колдуном?

Если гора упадет на них, то он умрет, и даже если это не произойдет, то Аумадо может убить его за такое жестокое наказание Большого Коня Скалла.

Гора не рухнула, хотя солнце не появлялось из-за облаков три дня, и за это время с мозгом капитана Скалла ничего плохого не произошло.

Аумадо, однако, ни в чем не сомневался. У него для Скалла была другая клетка, установленная в центре деревни, недалеко от места, где он сидел на своем одеяле. Он хотел, чтобы все люди видели человека без век. Скалл больше не проклинал. Женщинам приказали накормить его, и он поел. Он молчал, наблюдая за Аумадо глазами, которые не мог прикрыть.

На четвертый день солнце вернулось, и Скалла немедленно привязали к столбу так, чтобы он не мог отвести глаза. Несмотря на это, Гойето волновался. Дело происходило в мае. Солнце было не таким сильным, как в августе, когда он срезал веки майору Алонсо.

— Не знаю, — сказал Гойето. — Солнце не очень сильное.

Аумадо устал от старого шкуродера и его бесконечных опасений. Он жалел, что у Гойето не было жены, которая могла бы отвлечь его, но, к сожалению, у жены Гойето образовалась опухоль, почти такая же большая, как та, которая убила его собственного отца. Мало женщин было готово даже просто совокупиться с Гойето, так как от него всегда пахло кровью. Вероятно, некоторые женщины боялись, что он может содрать с них кожу, если рассердится.

— Другого солнца нет, — заметил Аумадо. — Ты можешь найти другое?

— Я не могу найти другое, — ответил Гойето кротко. — Есть только это солнце. Что, если оно не сведет его с ума до того, как техасцы приведут коров?

— Тогда я могу отдать тебе остальную часть его кожи, — сказал Аумадо.

После этих слов он бросил на Гойето твердый взгляд, взгляд, который он обращал на людей, когда хотел, чтобы они ушли и сделали это как можно быстрей.

Гойето знал значение этого взгляда. Он говорил ему слишком о многом. Немедленно он встал и ушел.

Когда Тихое Дерево увидел, что Знаменитая Обувь прискакал в лагерь на спине лошади Толстого Колена, он сильно рассердился, но объектом его неудовольствия был Голубая Утка, а не Знаменитая Обувь. Вместо того чтобы стащить кикапу с лошади и отвести его прямо к столбу пыток, как предполагал Голубая Утка, Тихое Дерево достал нож и лично перерезал путы Знаменитой Обуви.

Затем старый вождь сделал еще хуже. К огромному раздражению Голубой Утки Тихое Дерево извинился перед Знаменитой Обувью.

— Мне жаль, что тебя побеспокоили, — сказал Тихое Дерево. — Я надеюсь, что тебя увели не слишком далеко от того места, где ты хотел быть.

На этих словах его прервал Голубая Утка, грубый и нетерпеливый мальчишка.

— Он всего лишь рассматривал змеиные норы, — сказал он. — Я захватил его и привел сюда, чтобы ты мог пытать его. Он кикапу и должен умереть от пыток.

Тихое Дерево не обратил внимания на грубого молодого человека.

— Ты ловил змей? — спросил он Знаменитую Обувь вежливо.

— О, нет, — ответил Знаменитая Обувь. — Я искал дыру, из которой вышли Люди. Я думал, что какие-нибудь змеи, возможно, нашли дыру и стали жить в ней.

— А, та дыра далеко на севере, — сказал Тихое Дерево напыщенным тоном, как будто он отлично знал, из какой именно дыры в земле вышли Люди.

— Я думал, что она может быть где-то в районе наноса, — почтительно ответил Знаменитая Обувь.

Он пытался быть таким же вежливым по отношению к Тихому Дереву, как Тихое Дерево был по отношению к нему. Поскольку он не принадлежал к племени команчей, определенные знаки внимания нужно было оказывать, но, как только эти знаки внимания оказаны, Тихое Дерево мог превратиться в жестокого старого убийцу и, в конце концов, подвергнуть его пыткам. Вождь, казалось, был не в настроении пытать его, но он был лукавым стариком, и его настроение могло измениться в любой момент.

Голубая Утка, тем не менее, продолжал демонстрировать плохие манеры. Он презрительно смотрел на Тихое Дерево, который, в конце концов, был одним из наиболее уважаемых вождей команчей. Он и разговаривал презрительно. До сих пор он даже не потрудился спешиться, что само по себе было серьезной неучтивостью.

Все другие юноши команчей сразу же спешились. Но Голубая Утка все еще восседал на своей танцующей лошади.

— Когда ты видел этого кикапу в лагере моего отца, ты хотел подвергнуть его пыткам, — сказал Голубая Утка. — Ты хотел запустить ему в нос скорпионов. Мы поймали его и привели его к тебе, хотя это было нам не по пути. Мы преследовали антилопу, когда увидели этого человека. Я не привел бы его к тебе, если бы знал, что ты всего лишь отпустишь его. Я убил бы его сам.

Тон Голубой Утки был так груб, что даже его товарищи почувствовали недовольство. Толстое Колено ушел, он не хотел иметь дело с таким грубияном.

Тихое Дерево небрежно посмотрел на Голубую Утку, без всякого выражения на лице. Он как будто только сейчас заметил, что у горластого мальчишки не хватает хороших манер, чтобы спешиться. Он осмотрел Голубую Утку снизу вверх, и его глаза приняли цвет мокрого снега. В руке он все еще держал нож, тот самый, которым он перед тем освободил Знаменитую Обувь.

— Ты не команч, ты мексиканец, — сказал Тихое Дерево. – Убирайся из моего лагеря.

Голубая Утка опешил. Это выглядело так, как будто старик отшлепал его. Никто никогда прежде так не оскорблял его. Он хотел убить старого Тихое Дерево, но за спиной у вождя было больше тридцати воинов, а его собственные товарищи спешились и быстро разбежались. Они все были такими вежливыми, что он почувствовал отвращение. Он подумал, что они просто трусы. Он пожалел, что вообще когда-либо ездил с ними.

— Убирайся, уезжай, — сказал Тихое Дерево. — Если у твоего отца появится какой-либо здравый смысл, то он послушает старейшин и тоже изгонит тебя из своего лагеря. Ты груб, как мексиканцы. Ты — не команч.

— Я — команч! – закричал Голубая Утка. — Я участвовал в великом набеге! Я убил много белых и насиловал их женщин. Ты должен, по крайней мере, накормить меня.

Тихое Дерево вполне серьезно стоял на своем.

— Ты не получишь еды в моем лагере, — ответил он.

— Тогда я заберу своего пленника! — сказал Голубая Утка, подъезжая к Знаменитой Обуви, который стоял на том же месте, где Тихое Дерево освободил его.

— У тебя нет пленника, — ответил Тихое Дерево. — Твой отец предоставил неприкосновенность этому человеку. Я своими ушами слышал, как он сказал это. Ты был там. Ты слышал те же самые слова, которые слышал я, и они были словами твоего отца. Твой отец сказал не трогать этого человека, и ты должен был повиноваться.

— Ты боишься моего отца, — сказал Голубая Утка. — Ты просто старик.

Тихое Дерево не ответил, но несколько его воинов нахмурились. Им не нравилось слушать, как оскорбляют их вождя.

Тихое Дерево просто стоял и смотрел.

— У тебя нет пленника, — повторил он. — Ты должен уйти.

Голубая Утка видел, что ситуация не в его пользу.

Его собственные друзья разошлись. Он не мог вернуть своего пленника, не сражаясь со всем лагерем. Толстое Колено был прав с самого начала. Они должны были сами пытать кикапу. Он же настоял, чтобы они отвели его к Тихому Дереву. Он никак не мог предположить, что Тихое Дерево будет следовать наставлениям Бизоньего Горба по поводу следопыта кикапу. Он думал, что Тихое Дерево обрадуется возможности пытать кикапу, что он наградит Голубую Утку прекрасной лошадью или, по крайней мере, женщиной. Теперь он потерял своего пленника и был оскорблен перед всем лагерем. Он был зол на своего отца, на Тихое Дерево и на Знаменитую Обувь, на всех троих. Он ожидал большого уважения за передачу Тихому Дереву такого желанного пленника. Но Тихое Дерево больше интересовал мир с Бизоньим Горбом. Вместо того чтобы добиться уважения и, возможно, получить лошадь и женщину, Голубая Утка был оскорблен старым толстым вождем.

Не сказав больше ни слова, он повернул свою лошадь и поехал прочь из лагеря Тихого Дерева. Он не оглядывался назад или не ждал, пока его товарищи присоединятся к нему. Он даже не знал, присоединятся ли они к нему вообще. Вероятно, их тоже интересовало только сохранение хороших отношений с его отцом, Бизоньим Горбом.

Когда Голубая Утка отъехал далеко, только один Толстое Колено решился последовать за ним. Другие юноши остались в лагере Тихого Дерева.

Знаменитая Обувь наблюдал, как уезжали два молодых команча. Он прилагал все усилия, чтобы сохранять спокойствие. Он понимал, что единственной причиной, по которой он остался жив, было то, что Тихое Дерево, у которого глаза все еще оставались цвета мокрого снега, не хотел неприятностей с Бизоньим Горбом. Только не теперь, когда Бизоний Горб только что провел великий набег, о котором говорили все воины, и все путешественники тоже. Но Знаменитая Обувь все еще был кикапу в лагере команчей, и некоторые молодые воины были, несомненно, безрассуднее, чем Тихое Дерево. У них не было обязанностей вождя, и большинство из них, вероятно, не заботилось о том, что по этому поводу думал Бизоний Горб. Они были свободными команчами и чувствовали за собой полное право убить кикапу, если сумеют добраться до него.

— Я думаю, что теперь пойду, — сказал Знаменитая Обувь. — Я хочу продолжать поиск той дыры, из которой вышли Люди.

Тихое Дерево больше не смотрел на него вежливо. Хотя он и чувствовал себя обязанным уважать пожелания Бизоньего Горба в этом вопросе, он не был доволен этим. Воины, поддержавшие его, также не выглядели дружественными.

— Та дыра на севере, где живут огромные медведи, — ответил Тихое Дерево. — Если ты не будешь осторожным, один из тех медведей сожрет тебя.

Знаменитая Обувь знал, что Тихое Дерево сам был медведем, желающим съесть его, или, по крайней мере, сделать ему что-то плохое. Это было не то место, где можно было задерживаться, рядом со старым капризным вождем. Он забрал свой нож и свою сумку у юноши команча, который до этого отобрал их у него, и потрусил из лагеря.

Колл обнаружил Гаса Маккрея спящим у реки под утесом, выглядевшим знакомым. Давно, когда оба они были молодыми рейнджерами, Огастес в одну из ночей споткнулся на этом утесе и упал с него, сильно повредив лодыжку. Тогда Гас был слишком взволнован Кларой Форсайт и не смотрел под ноги. Сейчас, спустя час после восхода солнца, он храпел и, вероятно, страдал от похмелья, напившись от тоски по той же самой женщине. В лодке, медленно качающейся посреди реки, ловил рыбу старик. Старик ловил и в ту ночь, когда Гас повредил лодыжку. Ко всему Колл знал, что это мог быть даже тот же самый старик в той же лодке. Годы прошли, но что изменилось? Река все так же текла, старик все так же ловил рыбу, и Огастес Маккрей все так же тосковал по Кларе.

— Вставай, губернатор хочет видеть нас, — сказал Колл, когда подошел к месту, где спал его друг.

Гас перестал храпеть. Он удобно расположился на берегу реки, накрыв шляпой лицо.

— Слишком рано, чтобы думать о губернаторе, — заметил Гас, не поднимая шляпы.

— Не рано, солнце взошло, — сказал Колл. — Все в городе уже на ногах, кроме тебя. Парикмахер ждет, чтобы хорошо побрить тебя.

Гас сел и дотянулся до пустой бутылки из-под виски. Он швырнул бутылку в реку и достал свой револьвер.

— Не стреляй здесь, — сказал Колл. — Старый рыбак прямо перед тобой.

— Крикни ему, чтобы отплыл подальше, Вудро, — ответил Огастес. — У меня желание попрактиковаться в стрельбе.

Он немедленно трижды выстрелил в бутылку и промахнулся. Бутылка продолжала плыть, и старый рыбак невозмутимо продолжал ловить рыбу.

— Этот рыбак, должно быть, глухой, — сказал Колл. — Он не понимает, что был почти застрелен.

Гас встал, выстрелил еще дважды, а затем швырнул свой револьвер в бутылку, поразив цель. Бутылка разбилась и затонула, и револьвер утонул вместе с ней.

— Ну, это просто глупо, — сказал Колл.

Гас залез в реку и вскоре выловил свой револьвер.

— Какого парикмахера ты нанял, чтобы побрить меня? — спросил он.

— Одного маленького, он берет дешевле, — ответил Колл, когда они шли назад к городу.

— Мне не нравится тот коротышка парикмахер, он портит воздух, — сказал Гас. — Высокий медлительный, но зато не пускает газы так часто.

Они были почти у парикмахерской, когда вопль нарушил утреннее спокойствие. Вопль доносился со стороны дома Коулмэна, один вопль, затем еще и еще.

— Это Перл, — сказал Гас. — Никто больше в городе не может взреветь так громко.

Вопли вызвали панику на улицах. Все предположили, что вернулись команчи. Мужчины в фургонах торопливо разбирали свое оружие.

— Это не могут быть индейцы. Может быть это просто пума или медведь забрели в город, — сказал Гас, когда он и Колл, придерживаясь укрытий, побежали к дому Коулмэна.

— Независимо от того, что там, тебе лучше бы зарядить револьвер, — сказал Колл. — Ты стрелял в бутылку, помнишь?

Гас немедленно зарядил свой револьвер, с которого все еще капала вода.

Колл огляделся вокруг, на дом, где проживала Мэгги. Мэгги Тилтон стояла на своей лестничной площадке на видном месте, пытаясь понять причину криков Перл Коулмэн. Мэгги прижала руки ко рту и стояла, как будто ошеломленная.

— Это не индейцы, Гас, — сказал Колл. — Там Мэгги. Она не такая дура, чтобы просто стоять, когда вокруг индейцы.

Вопли продолжали доноситься до небес, один за другим.

— Может быть ее укусила ядовитая змея? — спросил Гас. — Я помню, что она всегда беспокоилась по поводу змей.

— Если ее укусила ядовитая змея, то где же Билл? — сказал Колл. — Я знаю, что у него крепкий сон, но он не может спать сейчас.

Появились еще две женщины, две прачки, которые шли назад от колодца, нагруженные множеством белья. Как и Мэгги, они смотрели на что-то. Как и она, они в ужасе прижали руки ко ртам. Они опустили свои корзины для белья так резко, что корзины опрокинулись, вывалив чистое белье в грязь.

— Это может быть большой медведь, — сказал Колл.

Иногда медведи все еще бродили в окрестностях города.

Вопли слышались из-за дома Коулмэна.

Недалеко за домом рос большой виргинский дуб. В более счастливые дни Гас и Длинный Билл провели много легкомысленных часов в его тени, сплетничая о женщинах и картах, картах и женщинах.

Когда мужчины подошли к углу дома Коулмэна, держа наготове револьверы, они замедлились, соблюдая осторожность. Перл Коулмэн кричала так громко, как никогда. Гас внезапно остановился, ощутив страх, такой страх, какого он не ощущал многие годы. Он не хотел выглядывать из-за угла дома Коулмэна.

Вудро Колл тоже не хотел смотреть, но деваться было некуда. На улицах позади них мужчины присели за фургонами с ружьями наизготовку.

В любом случае надо было выглядывать.

— Кто-то умер, иначе она бы так не кричала, — сказал Гас. — Боюсь, что-то произошло с Биллом. Я боюсь, Вудро.

Оба они помнили печальное лицо Длинного Билла, в течение последних нескольких недель. Он больше не был стоиком, который когда-то шел через Хорнада-дель-Муэрто и питался супом из тыквы.

Колл вышел из-за угла с револьвером наготове, не зная, чего ожидать, но он не ожидал того, что увидел. Мертвый Длинный Билл Коулмэн висел на веревке, привязанной к крепкой ветви виргинского дуба, и отброшенный низкий табурет валялся недалеко от его ног.

Перл Коулмэн неподвижно стояла в нескольких ярдах и рыдала.

Револьвер в руке Колла внезапно стал тяжелым как наковальня. С трудом ему удалось спустить курок с боевого взвода и вложить его в кобуру.

Гас также появился из-за угла.

— О Боже, — произнес он. — О, Билли ...

— После всего, что мы прошли, — сказал Колл. Шок был слишком велик. Он не сумел закончить свою мысль.

Горожане, видя, что нет никакого сражения, поднялись из-за фургонов и бочек. Они выходили из укрытий, женщины и мужчины.

Парикмахеры вышли в своих передниках. Их клиенты, наполовину выбритые, следовали за ними. Мясник пришел, держа в руке секач и половину ягненка. Две прачки, работа которых пропала впустую, не двигались. Чистое белье все еще валялось в грязи.

Над ними Мэгги Тилтон, с явными признаками беременности, сдерживала рыдания, слишком потрясенная, чтобы решиться на спуск по ступенькам лестницы.

Огастес убрал свой револьвер в кобуру и подошел на несколько шагов ближе к покачивающемуся телу. Пальцы ног Длинного Билла находились всего в дюйме от земли, его лицо было фиолетово-черным.

— Билли, возможно, сделал бы это проще, если бы взял револьвер, — сказал он слабым голосом. — Помнишь, как Длинноногий Уоллес показывал нам, куда направить ствол револьвера, много лет назад?

— Звук выстрела, — ответил Колл. — Я думаю, он поступил так, чтобы не разбудить Перл.

— Ну, теперь то она проснулась, — сказал Гас.

Толпа молча наблюдала, когда они вдвоем подошли к дереву и сняли своего старого друга.

Колл и Огастес опустили Длинного Билла, сняли петлю с его шеи и затем, почувствовав слабость, оставили его на попечение женщин. Одна из прачек накрыла его простыней, выпавшей из опрокинувшейся корзины. Мэгги спустилась по лестнице и подошла к Перл, но Перл не могла успокоиться. Она издавала глубокие гортанные рыдания, столь же хриплые, как рев коровы. Мэгги заставила ее сесть на перевернутое молочное ведро. Две прачки старались как можно лучше помочь Мэгги.

— Я не хочу, чтобы он шел на небеса с таким лицом, таким черным, — внезапно произнесла Перл. — Там примут его за черномазого.

Мэгги не ответила. Владелец похоронного бюро был убит во время набега, с тех пор похороны были быстрыми и незатейливыми.

Колл и Гас поймали своих лошадей и поехали к губернатору. Хотя расстояние не было большим, оба чувствовали себя слишком слабыми, чтобы пройти такое расстояние пешком.

— О чем мы будем говорить с губернатором теперь, когда такое произошло? — спросил Огастес.

— Он губернатор, я думаю, что он будет говорить, — ответил Колл, когда они ехали на улице.

Узнав о трагедии, губернатор Пиз покачал головой и несколько минут смотрел в окно. Когда два капитана вошли к нему, с ним был военный, майор американской кавалерии Неттлсон.

— Уже три самоубийства со времени набега, — заметил губернатор Пиз. — Набеги такого масштаба оказывают очень плохое воздействие на психику населения. Это имеет место даже в армии, не так ли, майор?

— О, да, у нас случилось пара самоубийств после буйных ссор, — ответил майор.

Он раздраженно смотрел на рейнджеров, то ли потому, что они опоздали, то ли потому, что они прервали его беседу с губернатором.

— Билл Коулмэн прошел с нами весь путь, губернатор, — сказал Колл. — Мы никогда не думали, что потеряем его таким образом.

Губернатор Пиз отвернулся от окна и вздохнул. Колл заметил, что старый коричневый мундир губернатора был в пятнах. После набега за ним часто замечалась неопрятность. Также он стал небрежным со своей табачной слюной. Судя по ковру, он плевал мимо плевательницы почти так же часто, как и попадал в нее.

— Это еще одно убийство, которое мы можем предъявить Бизоньему Горбу, — сказал губернатор. — Людям остается только терпеть столько скальпирований и изнасилований. Они становятся нервными и теряют сон. Отсутствие крепкого сна скоро ломает их. Затем они, как вы видите, начинают убивать себя, чтобы не мучиться больше, если команчи вернутся снова.

Именно в этот момент в комнату вошла Айнес Скалл. Майор Неттлсон, который сидел, поднялся. Он был толстяком.

Мадам Скалл просто взглянула на него, но ее взгляд заставил майора вспыхнуть. Огастес, просто тупо ожидавший, когда беседа закончится, отметил краску на лице майора.

— О, ведь это вы, Джонни Неттлсон, — заметила Айнес. — Почему вы уехали так рано? Я предпочитаю, чтобы гости моего дома оставались на завтрак, хотя думаю, что слишком многого требую от военного.

— Это моя вина, Айнес, — сказал губернатор быстро. — Я хотел переговорить с майором. Так как он уезжает, я решил, что лучше всего встретится пораньше.

— Нет, Джонни не уезжает, только не сегодня, — ответила мадам Скалл. — Я планирую пикник, и никому не позволю испортить его. Это редкость, чтобы заставить майора участвовать в пикнике.

При этом она вызывающе посмотрела на губернатора Пиза. Губернатор, удивленный, смотрел на нее, а майор Неттлсон, слишком смущенный, чтобы говорить, торжественно разглядывал свои собственные ступни.

Огастес заподозрил, что теперь мадам Скалл скачет с жирным майором Неттлсоном. Пикник, который она мечтала не испортить, не мог быть совсем обычным. Но это было только подозрение, тупо возникшее в его голове. Его мысли возвращались в прошедшую ночь, большую часть которой, как обычно, он провел, напиваясь с Длинным Биллом Коулмэном. Это было поздно ночью, и салун был крайне смердящим местом. Во время набега бармена закололи и сняли с него скальп в заднем углу барной стойки. Бармен погиб, и остался только сторож, вследствие чего окровавленный угол убрали небрежно. Поздней ночью запах мешал приятной выпивке, столь мешал, что Гас ушел раньше, чувствуя, что ему было нужно подышать речным воздухом.

— Пошли со мной, Билли, уже поздно, — предложил он Длинному Биллу.

— Нет, я предпочитаю пить в закрытом помещении, Гас, — ответил Длинный Билл. — Я меньше испытываю потребность в шлюхах, когда пью здесь.

Огастес принял это за шутку и отправился на свежий воздух, удобно устроившись на берегу реки на всю ночь. Но теперь слова о шлюхах, последние слова, которые он слышал от Длинного Билла Коулмэна, вспомнились ему. Действительно ли Билл, так глубоко привязанный к Перл, искал шлюх, или это была, как он предположил, шутка?

Он не знал этого, но он действительно знал, что очень не хотел находиться в офисе губернатора, слушая поддразнивания Айнес Скалл ее нового приобретения, майора Неттлсона. Смерть Длинного Билла была таким же ударом, как и брак Клары. Это сделало его равнодушным ко всему. Зачем он здесь? Зачем ему теперь быть рейнджером? Он никогда не прогуляется больше по улицам Остина, с женщиной или с другом. Его одолела такая безнадежная печаль, что он повернулся и пошел к двери, проходя мимо губернатора, майора и мадам Скалл.

— Я хотел бы спросить, куда сейчас направился Маккрей? — удивленно спросил губернатор. – Вы вдвоем только что пришли сюда. У меня даже не было времени, чтобы поговорить о деле.

— Я думаю, что он в отчаянии из-за нашего товарища. Он много лет ходил в экспедиции с этим человеком, — сказал Колл.

— Да, но он был и вашим другом также, но вы-то не ушли, — заметил губернатор Пиз.

— Нет, — ответил Колл, хотя он тоже желал, чтобы губернатор перешел к делу. Он понимал, что чувствовал Гас, когда вышел.

Губернатор, казалось, на мгновение забылся после ухода Гаса. Он согнулся прямо над плевательницей, но все же умудрился не попасть в нее потоком табачного сока. Мадам Скалл стала менее строгой, а майор Неттлсон нет.

— Чем могу служить, губернатор? — наконец спросил Колл. — Длинного Билла надо похоронить, и похоронить быстро. Я хотел бы устроить все хорошо, так как он был нашим другом.

— Конечно, извините меня, — сказал губернатор Пиз, опомнившись. — Устройте ему хорошие похороны, и устройте их поскорее. Вас ждет работа, вас, Маккрея и отряд, который вы можете собрать.

— Какая работа? – спросил Колл.

— У Аумадо в плену капитан Скалл, — ответил губернатор. — Его предлагают обменять на тысячу голов скота, доставленных в Мексику. Я консультировался с законодательным собранием, и они считают, что нам лучше согласиться, хотя мы знаем, что это авантюра.

— Армия США не может быть вовлечена. Не может быть вовлечена! — внезапно и громко сказал майор Неттлсон. — Я объяснил это губернатору Пизу и однозначно даю понять это вам. Я пытаюсь обучить три полка кавалерии, выступить против команчей и покончить с ними. У меня нет людей, чтобы отправить их в Мексику, и, даже если бы у меня были люди, то я не послал бы их южнее границы. Сейчас это граница, так или иначе. Ни один мой человек не перейдет Рио-Гранде. Ни один человек! Я должен твердо отказаться от участия, хотя, конечно, я был бы рад видеть капитана Скалла снова, если он жив.

И губернатор, и Колл пришли в замешательство от этого словесного потока. Мадам Скалл, однако, была просто удивлена.

— О, заткнитесь, Джонни, и перестаньте лгать, — сказала она с кокетливым кивком головы.

— Почему лгать? Я просто указываю, что армия США не может выступать каждый раз, когда бандит требует выкуп.

— Нет, ложь заключается в том, что вы будете рады снова видеть Айниша, — ответила мадам Скалл. — Вы не были рады видеть его, когда он был вашим командиром, я, кажется, припоминаю.

— Не рад... Я действительно не понимаю, мадам, — запротестовал майор Неттлсон, от смущения меняя цвет лица на вишнево-красный.

— Айниш всегда считал вас заплывшим жиром дураком, — сказала миссис Скалл. — Он повторял это много раз. Единственным стоящим человеком во всей армии, по мнению Айниша, был Боб Ли, и у Боба Ли была чересчур негибкая шея на мой вкус.

Затем она посмотрела на губернатора Пиза, который уставился на нее так, как будто она сошла с ума.

— Закройте свой рот, Эд, пока жук не влетел вам в глотку, — сказала она. — Я сейчас увожу Джонни на наш пикник. Мне удалось найти в нем достоинства, о которых никогда не подозревал Айниш.

Когда мадам Скалл собиралась уйти, она на мгновение остановилась и посмотрела на Колла.

— Тысяча коров — это намного больше, чем стоит Айниш, — заявила она. — Я не дала бы за него и трех кошек, если кошки не паршивые. Если вы встретите мою желтую девчонку, пока будете искать Айниша, верните ее тоже. Я еще хочу найти достойную пару для этой желтой девки. У нее внешность кубинки.

— Сомневаюсь, что мы найдем ее, мэм, — ответил Скалл. — Команчи ушли на север, а мы отправляемся на юг.

— И вы полагаете, что жизнь так проста, не так ли, капитан? — спросила Айнес Скалл тоном более чем издевательским. — Вы полагаете, что это просто вопрос северных или южных равнин, не так ли?

Колл был озадачен. У него перед глазами был Длинный Билл Коулмэн, висящий на ветке виргинского дуба, принявший смерть от своей собственной руки. Больше десяти лет его жизни были связаны с Длинным Биллом Коулмэном, и теперь он мертв. Коллу трудно было реагировать на насмешки женщины. Его память хотела отправиться назад, вниз по длинной реке прошлого к истоку времен, когда он стал рейнджером. Он хотел, чтобы мадам Скалл просто ушла и не приставала к нему с вопросами.

— Я надеюсь, что вы заглянете ко мне на чай до того, как уедете, капитан, — сказала мадам Скалл. — Я могла бы научить вас, что в жизни есть большее, чем север и юг.

С этими словами она круто повернулась и ушла.

— Никаких конфликтов с Мексикой, только не американская кавалерия, — заявил майор Неттлсон. Затем он ушел, надев свою военную шляпу, когда выходил в дверь.

Губернатор Пиз вновь сплюнул в медную плевательницу, и опять мимо.

— Если бы у меня была такая жена, я сбежал бы дальше, чем Мексика, — сказал негромко губернатор.

Его собственная жена за двадцать лет брака только раз повысила на него голос, и только за то, что ребенок собирался сбросить миску супа со стола.

Колл не знал, что ответить. Он думал, что лучше всего придерживаться простых, практических соображений и не позволять себе отвлекаться на чувства мадам Скалл к своему мужу.

— Вы сказали о тысяче голов скота, губернатор, — напомнил Колл.

— Да, таково требование, — сказал губернатор Пиз неторопливо, утомленным голосом. — Тысяча голов. У нас есть месяц, чтобы пригнать их.

— А что, если капитан уже мертв? — спросил Колл.

— О, это авантюра, конечно, — ответил губернатор. — Этот человек может забрать наш скот и прислать нам голову Айниша в мешке.

— Или может просто забрать скот и исчезнуть, — добавил Колл.

— Да, он может. Но я все равно вынужден послать вас, — сказал губернатор. — По крайней мере, я должен спросить вас, пойдете ли вы. Я не забыл, что отправил вас в погоню за химерами как раз в то самое время, когда здесь нам были нужны вы все. Но у Аумадо есть Айниш, и он установил цену за него. Айниш все еще герой. Меня привлекут к ответственности, если я не попытаюсь спасти его.

— Где мы возьмем скот? — спросил Колл.

— О, законодатели выделят деньги на скот, я уверен, — ответил губернатор.

Колл начал задавать практический вопрос, но его голова была занята другим. Он снова видел черное лицо Длинного Билла и, казалось, не мог думать ни о чем другом.

Губернатор говорил и говорил, но Колл был просто неспособен воспринять то, о чем он говорил, и губернатор Пиз, наконец, это заметил.

— Неудачное время. У вас есть друг, которого надо похоронить, — сказал он. — Мы можем поговорить о делах завтра, когда вы выполните печальную обязанность.

— Спасибо, — поблагодарил Колл. Он повернулся, чтобы уйти, но губернатор Пиз поймал его за руку.

— Еще одно, капитан Колл, — сказал он. — Айнес сказала, что ждет вас к чаю. Не ходите. Техас нуждается больше в вас, чем в том, что она делает в этот тревожный час.

— Да сэр, я так и поступлю, — ответил Колл.

Когда Колл вернулся к корралю рейнджеров, он услышал стук молотка из-за сарая.

Айки Риппл, самый старый рейнджер, оставшийся в живых, готовил гроб для Длинного Билла — по крайней мере контролировал изготовление. Айки никогда не достигал слишком высокого положения среди рейнджеров из-за своей склонности к контролю, вместо того, чтобы просто работать.

Он и Длинный Билл были искренними друзьями, именно поэтому он находился возле Дитса и контролировал распиловку каждой доски и вбивание каждого гвоздя.

— Билли был исключительным, и он захочет быть надлежаще похороненным, — сказал Айки, когда Колл присоединился к группе, которая состояла из всего отряда рейнджеров, каким он был на тот момент.

Огастес сидел на одном конце фургона, который должен был отвезти Длинного Билла к могиле. Он был молчалив, мрачен и пьян. Дитс сбил гроб тщательно, понимая, что за ним наблюдает весь отряд. Ли Хитч и Стоув Джонс всю ночь пропьянствовали в мексиканской кантине. Они так страдали от похмелья, что были неспособны к плотницким работам. Стоув Джонс был лыс, а Ли Хитч лохмат. Они провели вечер в кантине, так как исчерпали кредит в салунах Остина. Колл заметил, что ни один из них не был вооружен.

— Где ваши револьверы? – спросил он их.

Ли Хитч посмотрел на бедро и не увидел револьвера, что, казалось, удивило его так, как будто у него вообще не было ноги.

— Ну, где же он, черт побери? — он спросил у самого себя.

— Я не предлагал тебе ругаться, — сказал Колл. – Очень скоро мы будем выполнять задание, и тебе понадобится оружие. Где твое, Стоув?

Стоув Джонс прятался за глубокой, молчаливой торжественностью, когда не хотел отвечать на заданные вопросы. Он торжественно посмотрел на Колла, но Колла трудно было провести такой уловкой, и Стоув вынужден был ломать голову для подходящего ответа.

— Я думаю, что он находится под моим седлом, — сказал он, наконец.

— Они заложили свои револьверы, Вудро, — отозвался Огастес. — Я сказал, чтобы они теперь сражались с команчами своими карманными ножами. Человек, который пал так низко, что закладывает свой собственный револьвер, заслуживает, во всяком случае, хорошего скальпирования.

— Это не команчи, — ответил ему Колл. — Это Аумадо. У него капитан Скалл, и его предлагают выкупить за тысячу голов скота.

— Меня это не касается. У меня нет тысячи голов скота, — заметил Гас.

— Штат купит скот. Мы должны отвести стадо и вернуть капитана, — сказал ему Колл.

— Ну, это тем более меня не касается, ведь я не ковбой, — ответил Гас. — Я не интересуюсь сбором коров для какого-то старого бандита. Пусть просто придет и украдет их. Он и так может отпустить капитана, если захочет.

Колл заметил, что гроб был почти готов. Он не считал нужным спорить с Гасом в такое время. В существующем настроении Гас легко нашел бы причину не согласиться ни с чем, что бы он не говорил. Все люди были ошеломлены самоубийством Длинного Билла. Лучше всего было бы, вероятно, пойти и провести похороны, и привлечь к ним женщин. Без похоронного бюро и проповедника похороны были примитивными, но все же это были похороны. Женщины могут петь, и церемония на несколько минут уведет мужчин подальше от салунов. Как только их старый товарищ будет похоронен, можно будет вернуться к рассмотрению вопроса об Аумадо и тысяче голов скота.

— Мы не должны обсуждать поручение прямо сейчас, — сказал Колл. — У нас есть месяц, чтобы поставить скот. Давай пойдем, посмотрим, чем занимаются женщины, пока Дитс закончит гроб.

— Почти готов, — отозвался Дитс, думая над тем, пойдет ли он на похороны, или, вернее, разрешат ли ему пойти. Он тщательно работал над гробом. Одна из прачек принесла старое стеганое одеяло, чтобы застелить его.

Дитс особо позаботился о том, чтобы одеяло было уложено ровно. Он знал, что души самоубийц беспокойны. Они чаще, чем другие, покидали могилы и становились привидениями, преследуя тех, кто обидел их при жизни. Он знал, что не обижал Длинного Билла. Он помогал ему делать многие работы по дому. Но об этом можно забыть, если он сейчас сделает ему неудобный гроб, гроб, в котором его душа не будет находить покоя. Мистер Билл, как Дитс всегда его называл, был бродягой большую часть своей жизни. Было бы скверно, если бы его душа продолжала бродить из-за отсутствия удобного места для отдыха.

— Я думаю, нам надо засмолить этот гроб, — сказал Айки Риппл, высказав свое первое суждение по этому вопросу.

Гроб стоял на двух козлах. Он наклонился и заглянул под него, и это заставило его страдать от ревматизма. Гроб от хорошего смоления только улучшился бы, на его взгляд.

— Я сомневаюсь, что у нас есть чем засмолить его, — сказал Колл.

— Защиты от червей или личинок не будет никакой, если мы не засмолим его, — настаивал Айки.

— Ну, магазин закрыт, я не знаю, где мы можем раздобыть хоть немного смолы, — сказал Колл.

Магазин Форсайта все еще не работал, и все в городе постоянно нуждались в какой-нибудь мелочи, которую негде было взять.

— Билли Коулмэн был прекрасным парнем, — продолжал Айки. — Он заслуживает больше, чем кишеть червями, не успев оказаться в могиле. У проклятого Техаса где-нибудь должно быть немного смолы.

При упоминании червей в такой торжественный момент всех затошнило, даже Колла, поскольку все видели ужасное гниение, которое начиналось, когда черви кишели в олене или корове. Мысль, что такое может произойти с Длинным Биллом Коулмэном, товарищем, который был с ними еще вчера, вызвала всеобщее недовольство.

— Заткнись о червях и личинках, Айки, — сказал Огастес. — Длинный Билл достоин взойти на небеса, как играющий на арфе, так и кишащий червями.

Айки Риппл посчитал замечание глупым, а, помимо всего, оно было сделано в недружелюбном тоне, и этот тон допустил такой неопытный молодой человек, как Гас Маккрей. Айки было за семьдесят, и он считал любого, кому под пятьдесят, неоперившимся птенцом, в лучшем случае.

— Я не знаю, что происходит на небесах, но я точно знаю, что происходит, когда ты зарываешь не просмоленный гроб в землю, — заявил Айки. — Черви и личинки, вот что.

Дитс только что закончил крышку гроба, которая плотно прилегала.

— Айки, прекрати тошнить, — сказал Гас. — Многие наши прекрасные рейнджеры были похоронены вообще без какого-либо гроба.

— Доски тонкие. Я думаю, что черви довольно скоро заползут, даже если ты действительно законопатишь его, — заметил Стоув Джонс.

— Черви и хищники. Голодный хищник выкопает гроб, если его не закопать поглубже, — добавил Ли Хитч.

— Вы все угрюмые и богом проклятые, — вскипел Огастес. — Я вам говорю, давайте похороним Билли Коулмэна, а после этого пойдем и основательно напьемся, помянув его.

Он слез с фургона и направился к дому Коулмэна.

— Я полагаю, что мы обойдемся без смоления, — сказал Колл. — Просто погрузите гроб в фургон и привезите его. Думаю, что надо закончить похороны.

Затем он последовал за медленно идущим Гасом. Впереди, вокруг заднего крыльца дома Коулмэна стояла группа женщин. Колл глазами поискал Мэгги, но она не сразу попалась ему на глаза.

Когда он увидел ее, она не стояла с женщинами у крыльца — ведь они были добропорядочными женщинами.

Мэгги сидела в одиночестве на ступеньках, ведущих в ее комнату. Она закрыла лицо руками, и ее плечи дрожали.

— Мэг расстроена, — сказал Гас. — Я думаю, что одна из этих старых церковных клуш прогнала ее прочь с похорон.