Луна команчей - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лэрри Макмертри (ч. 11)

— Я думаю, что достаточно долго путешествовал на запад, — сказал он. — Полагаю, что вернусь с тобой, Пи. Это поможет твоей карьере.

— Чему моей? — спросил Пи Ай.

— Твоей работе, Пи, работе, — ответил Огастес, в раздражении от того, что он не может использовать весь свой словарный запас в разговоре с молодым человеком. — Тебя могут назначить сержантом за то, что привел меня домой.

Знаменитая Обувь был так взволнован древними предметами, которые он находил на холме наконечников стрел, что не хотел уходить. Весь день он оставался на холме, тщательно осматривая землю в поисках вещей, которые могли оставить Древние Люди. Он осматривал основания скал и заглядывал в норы и трещины на земле. Он видел, как два рейнджера уехали и направились назад к лагерю у реки, но у него не было времени, чтобы присоединиться к ним. Всего за короткое время поисков он нашел еще шесть наконечников, осколок горшка и немного костяных скребков, которые использовались для очистки шкур. С каждой находкой его волнение росло. Сначала он разложил наконечники на плоской скале, но затем решил, что умнее будет не оставлять их на виду. Духи Древних Людей могут находиться по соседству. Им может не понравиться, что он ищет вещи, которые они потеряли или оставили после себя. Если он оставит наконечники на виду, то древние духи могут превратиться в крыс или бурундуков и попытаться унести наконечники к месту обитания духов. Предметы, которые он находил, могли быть самыми древними в мире. Если бы он отнес их старейшинам племени, то они могли бы многое узнать благодаря им.

Он не мог рисковать этими находками, особенно после того, как он нашел клык медведя. Знаменитая Обувь увидел что-то белое у основания скалы и, когда откопал его своим ножом, обнаружил, что это клык огромного медведя. Он был намного больше, чем клык любого медведя, которого он когда-либо видел, и его край был острым благодаря заточке. Он мог использоваться в качестве маленького ножа или шила, чтобы протыкать отверстия в шкурах бизона или оленя.

Знаменитая Обувь знал, что он сделал огромное открытие. Теперь он был рад, что его послали за капитаном Маккреем. Благодаря капитану он нашел место, где когда-то жили Древние Люди. Он тщательно завернул свои находки в кусок замши и спрятал их в свой мешочек. Он хотел отправиться сразу, чтобы найти старейшин кикапу, часть которых жила вдоль реки Тринити. Пока старейшины изучали бы его находки, которые включали маленький круглый камень для размалывания зерна, он хотел вернуться к холму наконечников и поискать еще немного. Поблизости было еще несколько таких холмов, где он мог бы организовать поиски. Если ему повезет, что мог бы даже найти дыру в земле, откуда Люди впервые вышли в этот мир. Знаменитая Обувь подумал что, возможно, у него была неверная информация о местонахождении дыры.

Она вообще могла быть не в районе наноса. Она могла находиться где-нибудь рядом с тем самым холмом, на котором он стоял, где Древние Люди оставили столь много своих наконечников.

Он хотел рассказать рейнджерам о том, что дыра может находиться по соседству. Когда настали сумерки, он покинул холм и пошел к их костру, мерцание которого видел в темноте у реки. Он полагал, что будет вежливым сообщить капитану Маккрею о том, что он вынужден уйти немедленно по очень важному делу. Капитан Маккрей не потерялся, и его не требуется вести его домой.

Когда Знаменитая Обувь достиг лагеря, он увидел, что молодой рейнджер, который путешествовал с ним, уже спит. Он храпел, и его храп можно было услышать на некотором расстоянии от лагеря. Храп напоминал Знаменитой Обуви звуки, издаваемые рассерженным барсуком.

— Ужасный храп, не так ли? – спросил Огастес, когда Знаменитая Обувь подошел. Он наслаждался небольшим количеством виски. Он экономил свои запасы, чтобы не остаться без виски до тех пор, пока он не окажется в месте, где мог бы рассчитывать на поселенца с кувшином.

— Он не храпел так, пока был со мной, — ответил Знаменитая Обувь. — Он вообще не храпел, когда мы искали тебя.

— Я сомневаюсь, что он вообще спал, пока был с тобой, — заявил Огастес. — Очень трудно храпеть, когда ты бодрствуешь. Я думаю, что он боялся, пока был с тобой, что ты снимешь с него скальп, если он уснет.

Знаменитая Обувь не ответил. Он знал, что капитан Маккрей часто шутил, а открытия, которые он только что сделал, были серьезными. У него не было времени, чтобы шутить или вести бессмысленные разговоры.

— Нашел ли ты еще древние наконечники? — спросил Гас.

— Мне надо сейчас навестить некоторых людей, — ответил Знаменитая Обувь.

Он не хотел обсуждать свои находки с капитаном Маккреем. Несмотря на то, что капитан Маккрей показал ему древние наконечники, Знаменитая Обувь все же считал, что неблагоразумно было обсуждать с ним Древних Людей и их орудия. Он сам не знал, какие предметы были священны, а какие нет. Это могли сказать только старейшины.

— Ну, ты не прикован цепью, иди, куда надо, — сказал Огастес. — Я скажу Вудро Коллу, что ты хорошо выполнил свою работу, поэтому он не сократит тебе оплату.

Знаменитая Обувь промолчал. Он думал о том, что на всех холмах за Пекосом могут быть древние вещи. Требовалось много времени, чтобы исследовать столько холмов. Он знал, что должен начать действовать. В последнее время было ветрено. Ветер сдул почву, облегчив поиск наконечников и осколков горшков. Он хотел поспешить к Тринити и затем вернуться.

Какие-нибудь белые люди в поисках золота могли бы раскопать один из холмов и перемешать наконечники стрел и другие орудия.

Огастес видел, что Знаменитой Обуви не терпелось уйти, но он не хотел отпускать его прежде, чем попытаться заинтересовать его большой проблемой смертности, проблемой, над которой он размышлял прошедшие две недели во время пути на запад. Его попытки заинтересовать этой проблемой Пи Ая потерпели полный провал. Пи Ай понимал, что рано или поздно он мог умереть во время выполнения опасной работы рейнджера, но мало что мог сказать по этому поводу. Когда Огастес попытался узнать его мнение по поводу факторов, влиявших на жизнь или смерть в таких ситуациях, как стычки с индейцами, он обнаружил, что у Пи Ая вообще не было мнения. Некоторые люди умирали, некоторые выживали, как знал Пи Ай, но почему так, он не понимал и не интересовался этим. Во время вопросов на эту тему Пи Ай просто заснул.

— Прежде чем ты уйдешь, скажи мне, почему ты считаешь, что у меня уже есть удача, — спросил Огастес. — Только потому, что я нашел наконечники?

— Нет, это не было удачей, у тебя хорошие глаза, — ответил Знаменитая Обувь. – Ни одна стрела не нашла тебя, ни одна пуля, хотя ты участвовал во многих сражениях. Ни один медведь не растерзал тебя, и ни одна змея не укусила.

— Хотя копье Бизоньего Горба укусило, — заметил Огастес и указал рукой. — Оно укусило меня прямо там, на том плоскогорье.

— Оно слега укусило тебя только за бедро, — напомнил ему Знаменитая Обувь, он часто слышал эту историю.

— Я признаю, что мне повезло, что было так темно, — сказал Гас. — Если бы это было днем, думаю, что он достал бы меня.

Знаменитая Обувь подумал, что это так. Если бы встреча с Бизоньим Горбом произошло при дневном свете, капитан Маккрей, вероятно, был бы мертв.

— Если я так удачлив, почему мои жены продолжают умирать? — спросил Огастес.

Знаменитая Обувь подумал, что капитан Маккрей желал знать ответ на вопросы, на которые нет ответа. Иногда можно было сказать, почему какая-то женщина умерла, но невозможно понять, почему жены одного мужчины умерли, а другого нет. Это была тайна. Ни один человек не мог понять ее. Это больше, чем понять дождь и ветер. Одна весна была дождливой, другая нет. В одни годы морозы начинались рано, в другие — поздно. Некоторые женщины рожали детей легко, другие умирали от потуг. То, почему один человек погибал в бою, а человек, сражавшийся рядом с ним, оставался жив, было тайной, которую нельзя разгадать. Какой-нибудь шаман мог знать о наконечниках стрел, найденных им, о скребке или горшках, но ни один шаман или мудрец не знали, почему один человек умирал, а другой оставался жить. Сами мудрецы часто умирали раньше глупцов, а трусы — раньше храбрецов. Знаменитая Обувь знал, что капитан Маккрей любил обсуждать такие вопросы, но он сам не мог найти время для продолжительной беседы, не сейчас, когда ему предстояло такое долгое путешествие по такому срочному делу.

— Хорошо, что ты показал мне те наконечники, которые не принадлежат команчам, — сказал Знаменитая Обувь. — Это было хорошим местом, чтобы поискать древние наконечники. Я нашел себе несколько.

— Я слышал, что они продают стрелы на восток, — сказал ему Огастес. — Индейцы на востоке забыли, как делать их. Думаю, что они больше привыкли к ружьям. В Каролине, Джорджии и других местах единственный способ, чтобы получить стрелы, состоит в том, чтобы купить их в магазине.

Знаменитая Обувь почувствовал, что теряет терпение.

Капитан Маккрей был одним из самых болтливых людей, которых он когда-либо знал. Иногда, когда было время для долгого разговора, он был интересным человеком, чтобы послушать его. Ему было любопытно то, на что не обращало внимания большинство белых людей. Но все проявляли интерес к вопросу смерти. Знаменитая Обувь не желал терять время, обсуждая эту тему с капитаном Маккреем, и ему не интересно было обсуждать племена индейцев, которые настолько деградировали, что больше не умеют изготавливать стрелы.

— Я увижу тебя вновь, когда у меня будет время, — сказал он.

— Черт, желаю тебе, чтобы не всегда была такая спешка, — сказал Огастес, но его слова унес ветер. Знаменитая Обувь был уже на пути к реке Тринити.

Огастес не смог сдержать своего веселья, когда Вудро Колл, жесткий и нервный, поделился своим подозрением, что у Мэгги Тилтон есть связь с Джейком Спуном, выходящая за рамки дружеской.

— Ты что, никогда не замечал Джейка, помогающего нести ее продукты или помогающего ей с огородом?— спросил Огастес.

— Замечал, — ответил Колл. — Но мужчина должен помогать женщине с грузом или помогать ей с огородом, если он что-нибудь понимает в огороде. Я сам ничего не понимаю в этом.

— Ты в этом все же понимаешь чуть больше, чем в женщине, — сказал Огастес. — Если бы Мэгги была солнцем, то тебе надо было бы носить солнечные часы, чтобы понять, что сегодня пасмурный день.

— Мог бы воздержаться от причудливых выражений, Гас, — заметил раздраженно Колл. Ему понадобилась неделя, чтобы решиться на это разговор с Огастесом, и он не оценил легкомыслие, с которым отнеслись к его секрету.

— Я думаю, что он живет у нее, — добавил он, не оставив сомнений относительно характера своих подозрений.

Огастес понял, что его друг сильно расстроен. С большим усилием он удержался от шутки и даже не стал приводить другое цветистое сравнение по поводу незнания Вудро женщин, глубокого незнания, как он считал.

Он знал, когда Колла можно было безопасно дразнить и когда нельзя. По его мнению, дальнейшее поддразнивание в данный момент могло привести к драке. У Вудро, казалось, нервы были натянуты так туго, что он находился на грани срыва.

— Вудро, ты прав. Джейк живет с Мэгги уже некоторое время, — ответил Огастес как можно спокойнее.

Этой новости Колл как раз и боялся. Огастес сообщил ее с такой же легкостью, как будто он просто объявил, что ему требовалась новая пара ботинок. Они стояли в ярком солнечном свете у корралей, наблюдая, как Пи Ай пытается набросить лассо на молодого рыже-чалого мерина. Мальчик Ньют наблюдал за этим, сидя на заборе.

Пи Ай поймал мерина с третьего броска и напрягся, поскольку молодая лошадь начала вырываться.

— Пи чуть подучился, теперь он почти может набросить веревку, — сказал Гас. — Помню, как ему требовалось тридцать бросков, чтобы поймать лошадь.

Колл молчал. Его не интересовало, сколько бросков требуется Пи Аю, чтобы поймать лошадь, и он не интересовался шестью молодыми лошадями, которых рейнджеры только что купили у торговца лошадьми из Уэйко, хотя он сам одобрил покупку и подписал чек.

Обычно появление шести новых лошадей, приобретенных по немалой стоимости, немедленно привлекло бы его внимание. Но сейчас его внимание было отвлечено признанием Огастеса, что Джейк живет у Мэгги Тилтон и ее сына, Ньюта, или, если не постоянно живет, то, по крайней мере, спит с нею к собственному и ее удовольствию.

Огастес видел, что его друг озадачен, если не ошеломлен, открытием, которое уже более года не было секретом для большинства рейнджеров. Это было характерно для Вудро, чтобы не замечать таких вещей. Вудро Колл всегда был способен пропустить почти все в жизни, не связанное с работой техасских рейнджеров.

— Если ты знал об этом, то почему не сказал мне? — спросил Колл.

Для Огастеса, наконец, пришло время разговора, которого он боялся целый год. Он давно знал, что Вудро больше привязан к Мэгги Тилтон, чем позволял себе признать. Он не женился на ней и не признал сыном славного маленького мальчика, сидящего на заборе корраля. Но это не означало, что Вудро Колл не мог любить Мэгги Тилтон, даже учитывая то, что Колл перестал навещать ее как любовник со времени рождения Ньюта. Колл знал Мэгги дольше, чем сам Гас знал Клару Аллен. Это был долгий отрезок времени, в течение которого Вудро не проявлял никакого интереса, серьезного или легкомысленного, к любой другой женщине.

Огастес, также, знал, что неуклюжесть Вудро в своих чувствах не означала, что его чувства были поверхностны. Мэгги Тилтон, он был уверен, знала об этом лучше всех.

Доказательства, что Вудро Колл питал непростые чувства к Мэгги, были налицо: Колл имел озадаченный и унылый вид, не слишком отличавшийся от вида выжившего после индейского набега или какой-то перестрелки.

— Думаю, что я просто дурак, — сказал Колл. — Я никогда не ожидал, что она примет Джейка Спуна.

— Почему? — спросил Гас. — Джейк неплохой парень, хотя и нельзя сказать, что он — Джордж Вашингтон или прекрасный герой вроде меня.

— Он ленив и избегает всего, чего может избежать, — ответил Колл. — Я признаю только, что он пишет хорошо.

— Да, так и есть, Вудро, это точно, — сказал Огастес. — Джейк просто посредственный паренек. Он действительно не трус, хотя и не ищет сражений. Он ленив и распутен, и я думаю, что он немного жульничает в картах, когда считает, что может выйти сухим из воды. Но он помогает дамам с их продуктами и никогда не откажет в помощи по саду, и даже покрасит даме дом, если дама достаточно симпатична.

— Мэгги достаточно симпатична, — ответил Колл.

— Конечно, — сказал Огастес. — Должен отметить, что не замечал за Джейком слишком много одолжений для уродливых девушек.

— Черт побери, он обманул ее! — сказал Колл.

Он не мог придумать никакого другого объяснения случившемуся.

— Нет, не думаю, — ответил Гас. — Я думаю, что Мэгги принимает Джейка таким, как он есть.

— Зачем ты это говоришь? — спросил Колл. Конечно, это похоже на Огастеса, чтобы принять самый раздражающий тон в разговоре.

— Я говорю, потому что это правда, — сказал Гас. — Он видно чертовски был более полезен ей, чем ты когда-либо.

Между ними воцарилась тишина. Ни один из них некоторое время не смотрел друг на друга. Оба притворились, что наблюдают за Пи Аем, которому удалось привязать мерина к мощному столбу в центре загона.

Колл намеревался дать резкий ответ, но подавил его в себе. Он знал, что действительно не сильно помогал Мэгги. Его обязанности как капитана рейнджеров возросли, у него оставалось все меньше и меньше времени, чтобы как другие посвятить себя домашней работе, помощи, в которой могла нуждаться Мэгги. Он не подносил ей продукты и не помогал ей в садоводстве. Фактически, даже когда он бывал свободен, он никогда не чувствовал себя комфортно, появляясь с Мэгги в общественных местах. Если они встречались на улице, он здоровался и приподнимал свою шляпу, но он редко прогуливался с нею или провожал ее домой. Это не входило в его привычки. Если Джейк или Гас, или любой порядочный парень хотели поступать иначе, он не возражал.

Но то, что Джейк делал теперь — или ему казалось, что делал — зашло гораздо дальше помощи Мэгги с продуктами или огородом. Это обеспокоило его, но он не добился сочувствия от Огастеса. Вместо сочувствия была критика.

— Я не сомневаюсь, ты считаешь, что я неправ, — сказал Колл. — Ты всегда считаешь так по любому поводу, если это не связано с работой рейнджера.

— Ты всегда ругаешь меня за мое распутство и пьянство, — напомнил ему Огастес. — Я думаю, что имею право ругать тебя, когда вопрос совершенно прозрачен.

— Может быть он совершенно прозрачен для тебя, но чертовски темный для меня, — ответил Колл.

Огастес пожал плечами. Он кивнул в сторону Ньюта, который все еще сидел на заборе, поглощенном борьбой между Пи Аем и мерином. Мальчик любил лошадей. Рейнджеры, когда могли, брали его с собой в поездки и даже собирались найти ему пони или, по крайней мере, маленькую покладистую лошадь.

— Тот мальчик, сидящий там, твой. Это так же очевидно, как солнечный свет, но ты не признаешь его и не даешь ему свою фамилию, и ты почти не занимаешься его воспитанием, — заметил Огастес. — Пи Ай ему больше папа, чем ты, и и я с Джейком также. Мэгги хотела бы выйти замуж за тебя, но не получилось. Единственное, чего я не понимаю — почему она вообще тебя терпит. Человек, который не признает своего ребенка, не слишком бы часто попадал в мою комнату, если бы я был девушкой.

Колл повернулся и ушел. Он не хотел слушать разговоры о мальчике. В особенности он устал слышать о том, что мальчик похож на него. Дело о сходстве сильно раздражало его: мальчик был похож просто на мальчика.

Обсуждение таких вопросов с Огастесом было заведомо пустой тратой времени. Огастес в течение многих лет придерживался собственной точки зрения и вряд ли изменит ее сейчас.

Он услышал звук точильного камня позади небольшого сарая, где рейнджеры чинили свою упряжь и выполняли другую ручную работу. Там находился Дитс, который затачивал топор и несколько скребков. На дне реки, где поили лошадей, попадался репейник. Дитс затачивал скребки, которые могли помочь рейнджерам в утомительном труде по вытаскиванию колючек из хвостов своих лошадей. Обычно такая работа вызывала раздражение.

— Дитс, не мог бы ты забрать Ньюта и отвести его к матери? — спросил Колл. — Жарко, а он все время на солнце. Он получит солнечный удар, если будет все время сидеть на солнце.

— Этому парню нужна шляпа, — заметил Дитс.

Точильный камень приводился педалью, но у педали была склонность к заклиниванию. Его голень сводила судорога от работы со старой заедающей педалью большую часть дня. Но зато перед ним лежала впечатляющая груда хорошо заточенных инструментов, как свидетельство его усердия: четыре колуна, семь топориков, тесло, пять скребков и кирка с двойным лезвием. Пройтись немного с Ньютом было бы хорошим отдыхом. Капитан Колл обещал как-нибудь раздобыть точильный камень получше, но до сих пор деньги для его приобретения не были выделены. Капитан Огастес сказал, что в этом вина законодательного собрания.

— Эти законодатели слишком нерасторопны, — часто говорил Огастес.

Дитс думал, что вероятной причиной, почему законодательное собрание так не спешит обеспечить их точильным камнем, было то, что очень многие сенаторы большую часть времени проводили в пьянстве. Дитсу как-то показали пару сенаторов, а позже он видел, что тот же самый человек растянулся во весь рост на улице, пьяный вдрызг. Один сенатор даже потерял руку, когда туманным утром спал посреди улицы. По улице проезжал фургон, и заднее его колесо переехало запястье сенатора, отрезав ему кисть так же аккуратно, как это могут сделать мясник или хирург. Дитс в это время изо всех сил пытался извлечь длинный шип мескитового дерева из коленного сухожилия одного из вьючных мулов: он все еще помнил пронзительный крик сенатора, когда он проснулся и обнаружил, что его рука исчезла, и из его правого запястья в туман хлещет кровь. Этот крик вызвал такой ужас у Дитса и большинства других услышавших его людей, что все подумали о нападении индейцев. Мужчины помчались за своими ружьями, а женщины — в укрытия. Пока продолжалась суматоха, сенатор потерял сознание. В то время как весь город затаился, ожидая нашествия скальпирующих команчей, сенатор лежат без сознания на улице, истекая кровью. Когда туман рассеялся, и ни одного скальпирующего команча не оказалось, местный кузнец нашел сенатора, который к тому времени все еще был в обмороке и обескровлен. Это человек выжил, но из сенаторов вскоре ушел. Насколько Дитс понимал, он решил оставаться дома, где можно было напиваться с гораздо меньшим риском.

Сейчас капитан хотел, чтобы он отвел Ньюта домой к матери, и Дитс был рад этому. Он любил Ньюта, и купил бы ему хорошую маленькую шляпу, чтобы его голова в солнечные дни была прикрыта, если бы мог позволить себе это. Однако Дитс получал только комнату и питание, и еще доллар в месяц на расходы. При таких доходах он не мог позволить себе купить мальчику маленькую шляпу.

Мальчик все еще сидел на заборе, глядя на попытку Пи Ая набросить лассо на второго мерина, первый уже был крепко привязан к столбу. Колл стоял и смотрел — не на мальчика и не на ковбоя. Он просто смотрел куда-то вдаль, как казалось Дитсу.

— Ньют мечтает стать ковбоем, — сказал Дитс. — Ковбоем, как мистер Пи.

Колл только что видел, что Пи Ай в четвертый раз промахнулся. Он не был доволен.

— Если он когда-нибудь станет ковбоем, я надеюсь, что он будет лучше, чем Пи Ай Паркер, — сказал он, после чего ушел.

— Да, он остается у меня, когда мне удается отвадить его от салунов, — ответила Мэгги, когда Колл спросил ее, спит ли Джейк в ее доме.

Она сказала это без всякого стыда. Ньют страдал от боли в ухе. Она подогревала для него кукурузную муку в носке, чтобы приложить компресс. Грасиэла советовала ей капать теплый мед в ухо Ньюта, но Мэгги не думала, что боль в ухе так сильна, чтобы рискнуть и сделать ее сильнее. Конечно, она задумывалась, а была ли эта боль вообще, или это просто был новый способ, которым Ньют пытался привлечь к себе немного больше внимания. Ньют наслаждался своими незначительными болезнями. Иногда он мог ночью напроситься к своей матери в постель, когда был немного болен или симулировал болезнь. Мэгги подозревала, что боль в ухе была просто притворством, но она все равно подогрела кукурузную муку. Ей не понравился вопрос Вудро Колла, и она не потрудилась ничего скрывать. В течение многих лет она скрывала большую часть своих чувств к Вудро, но теперь она разочаровалась в нем и не видела необходимости больше прятаться.

— Ну, я удивлен, — сказал Колл осторожно. Он чувствовал себя с Мэгги на незнакомой почве, возможно, на неустойчивой почве.

Она не поднимала глаз, когда сообщила ему, что Джейк здесь спит.

— Я не камень, — сказала Мэгги в ответ, и на сей раз взглянула на него.

Колл не понял, что она имела в виду — он никогда и не думал, что она камень.

— Я вообще-то не понял, что ты хотела сказать, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Я вижу, что ты не камень.

— Нет, я сомневаюсь, что ты видишь это, — ответила Мэгги. — Ты слишком сильный, Вудро. Ты не понимаешь, как это быть слабым, потому что ты сам не такой, и у тебя нет сочувствия к слабым.

— Какое это имеет отношение к тому, что Джейк живет здесь? — спросил Колл.

Мэгги повернула к нему глаза. Ее губы были сжаты. Она не хотела плакать. Она достаточно наплакалась с Вудро Коллом за эти годы. Она по-прежнему может плакать, но, если это случиться, она надеялась, по крайней мере, что это будет не перед ним. Это слишком оскорбительно, чтобы каждый раз плакать об одном и том же чувстве перед одним и тем же человеком.

— Мне нужен здесь кто-то ночью, — сказала Мэгги. — Не каждую ночь, но хотя бы иногда. Я пугаюсь. Кроме того, у меня есть мальчик. Ему нужен кто-то рядом, кто может походить на папу. Ты не хочешь оставаться со мной, и ты не хочешь быть папой Ньюту.

Она сделала паузу. Несмотря на попытки сдержаться, ее руки дрожали, когда она засыпала горячую кукурузную муку в старый носок.

Всегда, кажется, все сводится к одному и тому же, думал Колл. Он не был готов стать ее мужем, и он не желал, также, признать Ньюта своим сыном. Он знал, что имеет мало прав осуждать ее, и он пришел не осуждать, а просто узнать, обоснованно ли его подозрение о Мэгги и Джейке. Оказалось, что обоснованно. Он был честным, когда сказал, что это удивило его.

— Если из-за этого ты будешь думать обо мне меньше, я не ничем не могу помочь, — сказала Мэгги. — Джейк не мой первый выбор. Я думаю, не мне тебе об этом говорить. Но он неплохой человек, все же. Он добр ко мне, и ему нравится Ньют. Если у меня не было кого-то рядом, кто любил моего сына, я думаю, что отдала бы Богу душу.

— Я не хочу, чтобы ты отдала Богу душу, — немедленно сказал Колл. Он был потрясен замечанием.

— То, что я рейнджер, действительно заставляет меня напряженно работать, — добавил он, не зная, что еще сказать.

— Ты не помог бы мне, даже если бы эта помощь была последним делом в жизни, которое ты должен был сделать, — сказала ему Мэгги, не в состоянии сдержать вспышку гнева. — У тебя и в мыслях нет помочь кому-нибудь, Вудро. По крайней мере, у тебя и в мыслях нет помочь женщине.

— Ты никогда не помогал мне и никогда не будешь, — продолжала она, глядя ему прямо в глаза. — Джейк, по крайней мере, хочет помочь мне. Я пытаюсь отблагодарить его, как могу. Это не много, но он молод. Он может не догадываться об этом.

— Да, молодой и легкомысленный, — сказал Колл. — Будет жаль, если он скомпрометирует тебя.

Не задумываясь, Мэгги швырнула в него горячую кукурузную муку из полной кастрюли. Большая часть муки пролетела мимо, но немного ее попало на его рубашку. Вудро выглядел таким испуганным, как будто индеец с томагавком только что высунулся из шкафа. Он был поражен, и еще больше находился в недоумении. В индейца он стрелял бы, но в нее он не мог стрелять, и поэтому понятия не имел, что сказать или что делать. Он был так удивлен, что даже не потрудился струсить муку со своей рубашки.

Мэгги молчала. Она думала, что он, по крайней мере, ответит на ее поступок, если он не отвечал на ее желания. Она поставила кастрюлю на печь.

— Да, это было расточительно, — наконец произнес Вудро Колл.

Он пришел в себя и начал стряхивать муку с рубашки. Мэгги, казалось, не обращала на него особого внимания.

Она набрала чашкой кукурузной муки, чтобы досыпать ее в кастрюлю.

Грасиэла дремала на своем небольшом табурете позади кухни. Она часто бывала там, готовя маисовые лепешки, такие вкусные, что Ньюта редко видели без наполовину съеденной лепешки в руке или кармане. Что-то разбудило Грасиэлу, Колл не знал, что именно. Мэгги не повышала голос перед тем, как обсыпала его мукой.

Грасиэла выглядела потрясенной, когда увидела муку на его рубашке. Она поднесла руку ко рту.

— Я вижу, что расстроил тебя, — добавил Колл в недоумении и сильном потрясении.

Одна из причин, веская причина, почему он полюбил Мэгги Тилтон и продолжал любить, состояла в том, что она всегда вела себя благоразумно. В этом отношении он считал ее намного выше Клары, старой любви Гаса, которая никогда не вела себя благоразумно и редко ограничивала свои душевные порывы. Несомненно, Клара была компетентна в арифметике — он никогда не замечал за ней ошибок в счетах — но это не препятствовало ей подвергаться дикому гневу и припадкам рыданий. Мэгги всегда была намного более сдержанной в своих чувствах. Ей, в основном, удавалось прятать в себе свои печали и свое раздражение.

Правда сейчас она совершила безрассудный поступок и, что еще хуже, совершила его перед Грасиэлой. Он знал, что мексиканки любили сплетничать — белые женщины, конечно, тоже грешили этим — и он чувствовал досаду от того, что о поступке Мэгги, таком нехарактерном для нее, скоро будет говорить весь город.

Но ничего не поделаешь, это уже произошло.

Колл взял свою шляпу и поставил кофейную чашку, которую он держал, на стойку.

— Жаль, что я расстроил тебя, — сказал он. — Думаю, что мне лучше уйти.

Он задержался мгновение, чтобы посмотреть, не извинится ли Мэгги перед ним или не объяснит ли как-то свой поступок, но она не сделала ни того, ни другого. Она просто продолжала заниматься своей работой. За исключением красных пятен на щеках, не было никаких признаков, что с ней произошло что-либо необычное. Колл, конечно, ожидал, что она быстро пожалеет о своем поступке и бросится счищать муку с его рубашки и брюк, но она не проявляла желания к этому.

Ньют открыл его глаза и увидел капитана Вудро, а на его рубашке, было что-то, похожее на муку. Но он был очень сонным и решил, что это продолжение его сна. Он зевнул и повернулся на другой бок, надеясь, что капитан Вудро даст ему пенс на леденец, когда сон закончится.

Колл вышел и начал спускаться по длинной лестнице, которая вела вниз к противоположному концу дома Мэгги. Когда он почти спустился, у него появилось чувство неудобства, и он повернулся, чтобы посмотреть назад. Мэгги вышла из комнаты и стояла над ним на лестничной площадке. Солнечный свет высветил крапинки муки на ее ладонях и предплечьях. Кто-то, возможно, подумал бы, что ее ладони и предплечья покрыты золотой пылью.

— Ты скомпрометировал меня, Вудро, а не Джейк, — произнесла Мэгги с резкостью, которой он никогда прежде не слышал в ее голосе. — Ты скомпрометировал меня, и я надеюсь, что ты будешь помнить о том, что сотворил, и о том, как предал нашего маленького сына, всю свою оставшуюся жизнь, до самой смерти. Ты недостоин Ньюта! Ты даже недостоин меня!

Колл не ответил ничего. Мэгги вошла обратно в дверь. Позднее, когда Колл думал обо всем, что произошло, он вспоминал, как солнечный свет превратил кукурузную муку на кистях и предплечьях Мэгги в золотую пыль.

После того, как Вудро ушел, Мэгги зашла в свою спальню и зарыдала. Она устала — больше чем устала — от рыданий по Вудро Коллу, но вновь ничего не могла с собой поделать. Она ничего не могла сделать, кроме как скрыться в своей спальне и рыдать, тогда Ньют не увидит ее в слезах, когда проснется. Он видел, что она плачет слишком часто, и это расстраивало его. Слишком часто она рыдала после того, как Колл уходил, и каждый раз сын настораживался. Хотя Колл принес ей горе, он был отцом Ньюта, хотя Ньют и не знал об этом. Она не хотела, чтобы у Ньюта его отец ассоциировался с ее слезами и ее болью. Никто не мог предполагать, что как повернется жизнь. Когда-нибудь Вудро может изменить мнение и осознать, что у него есть прекрасный сын, и признать его официально. Вдвоем они могли бы быть немного счастливы, отец и сын. Она не хотела погубить такую возможность.

Грасиэла вошла, когда Мэгги пыталась вытереть слезы. Грасиэла была сильно потрясена тем, что она увидела в кухне. Она не знала капитана Колла слишком хорошо, но знала, что он был техасским рейнджером.

Для женщины, которая обсыпала мукой техасского рейнджера, это был серьезный проступок. Они могли повесить Мэгги за это. По крайней мере, мужчина мог бы избить ее.

— Это было плохо, что вы сделали, — сказала Грасиэла.

У нее была привычка говорить вполне откровенно с Мэгги, которая, казалось, не возражала против этого.

— Не совсем плохо, — ответила Мэгги. — Я могла бы достать его сковородой. А так всего-то обсыпала его немного мукой.

— Теперь он изобьет вас, — сказала Грасиэла. — Как вы будете работать в магазине, если он сильно изобьет вас?

— Я хочу получить свое жалование. У меня есть мои внуки, которых надо кормить, — добавила она.

— Он не изобьет меня, Грасиэла, — сказала Мэгги. — Он никогда не бил меня, и никогда не будет. Я сомневаюсь, что мы еще когда-нибудь увидим его здесь.

— Но вы измазали ему рубашку, — сказала Грасиэла. — Он изобьет вас. В прошлый раз, когда мой муж избил меня, я не могла пошевелиться два дня. Он бил меня рукояткой топора. Я, наверное, не смогла бы работать в магазине после такого избиения.

— Эта мука уже горячая, — сказала Мэгги. — Ты не могла бы положить немного ее в носок и приложить Ньюту к уху?

— Не думаю, что у него болит ухо, — ответила Грасиэла.

— Я тоже не думаю, но все равно даю ему носок, — сказала Мэгги. — Это поднимет ему настроение.

Грасиэла сделала, как ей сказали, но с раздражением и беспокойством. Мальчик не был болен. Его не лихорадило. Зачем тратить хорошую муку, когда мальчик добивался только внимания? Она не могла постоянно прикладывать компрессы мальчику, который не был болен. Она также все еще беспокоилась об избиении. По ее мнению у Мэгги все еще было впереди, чтобы узнать о мужских нравах. Поскольку Мэгги мечтала о капитане Колле и любила его, она пыталась внушить себе, что он лучше, чем другие мужчины — он никогда не опуститься до избиения женщины. Грасиэла должна была выйти замуж три раза, прежде чем сумела получить мужа, который сумел выжить. Все ее мужья избивали ее, и все мужья ее сестер и ее подруг избивали своих жен. Это было то, что мужчины делали по поводу или вообще без всякого повода. Малейшее опьянение мужчины могло привести к избиению женщины, из-за малейшего упрека. Грасиэла выходила замуж только за бедных мужчин, мужчин, которые должны были бороться за существование, и у которых было много забот. Но две ее сестры были замужем за богатыми мужчинами, которые весь день не находили себе других занятий, кроме азартных игр и пьянства. Богатые мужчины били ее сестер так же часто, как бедные избивали ее.

Грасиэла была немного потрясена неосведомленностью Мэгги об отношениях мужчин и женщин. Неразумно не принимать всерьез или отрицать тягу к насилию, которая присуща мужчинам.

Но, прежде чем она могла продолжить эту тему, проснулся Ньют.

— Мне не нужен этот горячий носок, ухо уже не болит,— сказал он, увидев, что Грасиэла закончила готовить компресс.

Такой мальчишка заслужил хорошего подзатыльника, но прежде, чем Грасиэла успела примериться, Ньют улыбнулся ей так мило, что она передумала и вместо этого дала ему одну из своих вкусных маисовых лепешек.

— Я никогда не был в таком пустынном месте, Пи, — признался Джейк Спун, глядя с некоторым трепетом в холодный сумрак.

Они разбили убогий лагерь в безводном, беззащитном и пыльном месте где-то на равнине, равнине столь обширной, что садящееся солнце, казалось, находилось на расстоянии ста миль.

Капитан Колл был во главе шести рейнджеров, включая Чарли Гуднайта. Отряд в безводном лагере состоял из Дитса, Пи, Джейка, капитана Маккрея, майора Фитерстонхо, толстого лейтенанта по фамилии Дайкасс и шести солдат. Цель небольшой разведывательной экспедиции состояла в том, чтобы отследить команчей на их зимних стоянках и определить, сколько их осталось. Армия хотела знать, сколько общин было все еще активно и сколько воинов они могли выставить в этой области.

Джейк Спун никогда не мог подавить свою привычку к жалобам, когда капитан Колл их не слышал. Джейк очень мало говорил в присутствии капитана Колла. Для всех рейнджеров было очевидно, что капитану Коллу не нравится Джейк, и они предпочитали избегать его компании.

Пи Ая это сбивало с толку. Он не знал, почему у капитана появилась такая неприязнь к Джейку, но, в данный момент, когда нет воды и совсем мало еды, у него были более неотложные заботы.

Пи выработал привычку каждую ночь считать свои патроны. Он хотел знать точно, сколько патронов он мог израсходовать в случае стычки с индейцами. Каждому рейнджеру выдавали на экспедицию сто патронов, но Пи Аю выдали только восемьдесят шесть патронов, что явилось результатом некоторой путаницы на складе в день выдачи. Пи сильно волновал тот факт, что он отправился в поход с запасом на четырнадцать патронов меньше полного комплекта.

Четырнадцать патронов могли иметь огромное значение, если бы все его компаньоны были убиты, а он выжил. Тогда ему пришлось бы возвращаться в Остин, охотясь по пути на дичь, поэтому патроны следовало экономить.

Он был не особо метким стрелком. Иногда ему требовались четыре или пять патронов, чтобы подстрелить оленя, а с антилопой результаты были еще хуже. Кроме того, он мог выстрелить в индейцев на четырнадцать раз больше, если бы у него были недостающие патроны. Недостаток их терзал его ум. Он считал каждую ночь, чтобы убедиться, что во время дневного путешествия ни один патрон не пропал.

Учет патронов и слабый свет на мрачной равнине не позволял Пи Аю напрасно тратить время на раздумья о том, почему капитан Колл не переваривает Джейка Спуна. Капитан Маккрей, который знал практически все, возможно, и знал причину, но даже если это и так, то ничего не говорил.

В этот момент капитан Маккрей обсуждал с майором Фитерстонхо трудности точного учета команчей.

— Несколько человек, которых я знаю, подсчитывали команчей и обзавелись прическами, которых не желали, — сообщил он майору, тощему человеку с угрюмым характером.

— Конечно, для Дайкасса здесь нет никакого риска, — добавил Огастес. — Он лысый, у него нет волос, чтобы забрать их. Если бы они захватили Дайкасса, то им пришлось бы поискать у него что-то, что можно отрезать.

Огастесу нравился толстый лейтенант, и он поддразнивал его, как только появлялась возможность. Ему меньше нравился суровый Фитерстонхо, хотя тот был не более суров, чем другие военные, которые застряли на пыльных заставах далекого Юго-запада, пока великая война бушевала на востоке. Мимо Фитерстонхо и его людей проносилась слава, и они понимали это. И ради чего? Чтобы попытаться подчинить несколько полуголодных команчей, рассеянных на равнинах Техаса?

— Это кажется плохим занятием, не так ли, майор? — сказал Огастес. — Вы могли вернуться домой и сражаться с Грантом или Ли, в зависимости от ваших убеждений. Я думаю, что это было бы получше, чем считать этих бедных команчей.

Майор Фитерстонхо воспринял этот комментарий серьезно, не меняя выражения лица. Он не приветствовал шутки на полях сражений, но капитан Маккрей, искусный и уважаемый рейнджер, видимо неспособен был избежать шутливого замечания.

— Я из Вермонта, капитан, — сообщил ему майор Фитерстонхо. — Я не воевал бы на стороне генерала Ли, хотя и восхищаюсь им. Он когда-то сам сражался в этих местах, я полагаю, во время войны с Мексикой.

— Ну, я не замечал, — сказал Огастес. — Я был влюблен в то время, когда была та драка. Я тогда был моложе, в возрасте лейтенанта Дайкасса. Вы влюблены, лейтенант?

Лейтенант Дайкасс был ошеломлен этим вопросом, как это бывало почти при каждом вопросе, заданном ему капитаном Маккреем. Конечно он любил свою Милли, крепкую полногрудую девушку девятнадцати лет, отец которой владел процветающей молочной фермой в Висконсине. Джек Дайкасс питал самые глубокие и нежные чувства к своей Милли, чувства настолько сильные, что слезы наворачивались на его глаза, когда он даже просто думал о ней. Он не хотел думать о ней — он как раз чистил свой револьвер — когда внезапный и нежелательный вопрос капитана Маккрея отчетливо вызвал в памяти ее образ.

Лейтенант Дайкасс едва сумел сдержать слезы. Он почувствовал удушье, его шея раздулась, и его большое лицо стало красным, как свекла. К счастью, этого не заметили рейнджеры и солдаты, занимавшиеся своими лошадьми, седлами или ружьями, а Дитс развел маленький костер и стал готовить кофе.

Лейтенант Дайкасс вообще не стал отвечать на вопрос капитана Маккрея. Он хорошо знал, что, попытайся он заговорить, он разрыдался бы и потерял бы тот небольшой авторитет, который он имел у грубых солдат, находившихся под его командованием. Распутные, они питали мало уважения к нежным чувствам, которые он испытывал к своей Милли.

Огастес заметил стесненное положение молодого человека и не стал настаивать на ответе. Ему было жаль, что у него не было книги, немного виски или еще чего-либо, чтобы отвлечь его от факта, что он расположился лагерем в холодном, пыльном месте с группой военных, да еще по заданию, которое он считал глупым. В последнее время он начал немного почитывать Библию, в основном потому, что Остин был настолько наводнен проповедниками — по его подсчетом их было, по крайней мере, семь — что он не мог пройти по улице, не врезавшись в одного или двух из них. Один проповедник, агрессивный баптист, однажды весьма опрометчиво обвинил его в распутстве. В ответ Огастес купил маленькую Библию и начал пролистывать ее в часы досуга, ища известные случаи распутства или, по крайней мере, чувственных желаний у самых выдающихся патриархов древности. Он скоро нашел то, что искал, и собирался использовать свои знания, чтобы посрамить проповедников, если они снова посмеют бросить ему вызов.

Однако шрифт в его Библии был мелким, и тусклый вечер на равнинах, со светом только от походного костра, не способствовал его библейским исследованиям. Он хотел бы найти себе какое-нибудь занятие помимо поддразнивания хороших парней, таких как лейтенант Дайкасс, но ничего не мог придумать. Жаль, по его мнению, что Чарли Гуднайт настоял на том, чтобы поехать с Коллом на разведку. Он мог всегда спорить с Чарли Гуднайтом, человеком, считавшим, что он знает все. Конечно, Чарли Гуднайт одно знал точно — где охотятся основные группы команчей. Гуднайт теперь занимался разведением рогатого скота и должен был отслеживать команчей, чтобы не позволять им угонять его лошадей.

Для Огастеса было очевидно, что в пути он услышит мало слов от майора Фитерстонхо, уроженца Вермонта, который не хотел сражаться на стороне генерала Ли. Майор Фитерстонхо находился в Техасе всего несколько месяцев. Это была его первая экспедиция в дебри Техаса, и он до сих пор еще не видел диких команчей. Огастеса чрезвычайно раздражало, что армия многократно меняла свой кадровый состав, выжимая из него все соки. Каждый командир, явившийся с Востока, казалось, был менее опытным и хуже знал географию и местность, чем бывший до него. Он и Колл постоянно испытывали досаду от некомпетентности военных, хотя был один умный капитан по фамилии Мэрси, который провел превосходное исследование страны Ред-Ривер. Капитан Мэрси знал страну, обычаи коренных племен и многое другое, но в настоящее время он находился в другом месте. Они же застряли здесь с майором Фитерстонхо, человеком, который настолько не осведомлен, что удивился, когда узнал о возможной проблеме нахождения воды во время путешествия по Льяно.

— Но, джентльмены, меня уверили, что в Техасе изобилие прекрасных источников, — заявил майор, когда Колл заговорил о воде за день их отъезда.

— О, в Техасе есть множество больших источников, — уверил его Огастес. — Я легко могу найти вам сто, если бы мы были в правильной части штата.

— Разве наш путь проходит не через Техас? — спросил майор.

— Да, но это большая территория, майор, — ответил Колл. — Мы собираемся пересечь Льяно-Эстакадо. Там могут быть источники, но если они и есть, никто, кроме команчей, не знает, где они.

Этот комментарий вызвал на лице майора Фитерстонхо выражение вежливого недоверия, хотя ответом должен был быть приказ его людям наполнить свои походные фляги.

Ни Огастес, ни Колл не настаивали. Они еще не встречали военного, кроме находчивого капитана Мэрси, готового принять совет техасских рейнджеров и индейских разведчиков.

— Спорить с таким человеком — пустая трата сил, — заметил Колл, когда они покинули Форт-Фантом-Хилл.

— Согласен, — ответил Огастес. — Пусть равнины сами выскажут свое мнение.

Они находились в пути всего четыре дня, когда мнение уже было высказано — майор Фитерстонхо начал постигать неприятные знания о засушливости западного Техаса. Майор был патологически чистоплотен. Он не выносил грязного белья или пыли на лице и опрометчиво опустошил свою флягу к концу второго дня, часто смачивая свой платок, чтобы стереть пыль с лица. Хотя Огастес и не встревал с замечаниями, он был удивлен. Едва майор вытирал лицо, как пыльная буря или маленький вихрь проносились сквозь отряд и снова покрывали его пылью. Теперь, с нетерпением ожидая, когда закипит кофе, он, казалось, не склонен был вступать в какие-либо разговоры. Огастес подозревал, что предложение перекинуться в карты не будет принято с восторгом.

— Как вы полагаете, насколько далеко вперед ушел отряд капитана Колла? — спросил майор на следующее утро, потягивая кофе.

— Не могу сказать точно, майор, — ответил Огастес. — Мы тихоходная часть этого каравана.

— Мы проехали хорошее расстояние от того форта, сэр, — сказал майор. — Почему вы считаете, что мы тихоходные?

— Потому что мы все еще останавливаемся на ночь и спим, — сообщил Огастес. — Сон, как правило, замедляет движение, если вы не спите на своем седле, и мистер Гуднайт — единственный из нас, кто умеет вздремнуть в седле. Колл не спит по ночам, как и Гуднайт и Знаменитая Обувь. Я думаю, что некоторые люди с ними так устали, они готовы пожертвовать скальпами, только бы получить возможность хорошо выспаться.

Майора Фитерстонхо, казалось, не убедили эти слова, или просто не заинтересовали.

— Самое время сейчас раздать сливы, — сказал он. — Мы не должны забывать о сливах, капитан.

Майор Хайрам Фитерстонхо был последовательным сторонником эффективности слив для обеспечения регулярности работы кишечника подчиненных на марше. Один из вьючных мулов нес на спине два больших мешка слив. Невзирая ни на что, майор настаивал, чтобы Дитс каждое утро развязывал один из мешков, и он сам раздавал сливы. Он лично вручал каждому человеку в отряде шесть слив. Такое количество слив, определенное им путем некоторых экспериментов, гарантировало чистое опорожнение членов отряда на марше.

— Теперь сливы, джентльмены, — сказал майор, оживленно проходя мимо людей. — Чистое опорожнение теперь, чистое опорожнение.

Огастес последним получил свою утреннюю порцию и, выждав, пока майор повернется спиной, швырнул ее обратно в мешок. Он не настаивал, чтобы рейнджеры поедали сливы, но также и не убеждал их выбрасывать.

— Мы можем добраться до того места на равнинах, где сливы принесут огромную пользу, — сказал он. — Просто подождите, когда майор отвернется, и сложите их в мешок.

Пи Ай люто ненавидел сливы. Он неосторожно съел одну в первое утро и не мог избавиться от оскомины целый день.

— На каком дереве растет слива? — спросил он.

— На вермонтском дереве, я полагаю, — ответил Огастес. — Майор говорит, что вырос на сливах.

— Вот почему он никогда не улыбается, — сказал Пи Ай. — Они, вероятно, сводят ему рот так, что он не может растянуть его в улыбке.

— Или, может быть, ему просто особенно нечему улыбаться, — заметил Огастес. — Он находится в Техасе, который не любит, пытается сосчитать индейцев, которых не может найти, а когда действительно их найдет, то не сможет их отшлепать.

Покинув лагерь, рейнджеры уже час ехали под интенсивным северным ветром. Далекие горизонты были быстро размыты, не осталось никаких горизонтов, просто неслась желтоватая пыль. Рейнджеры завязали своими шейными платками лица, но у солдат платков не было, и жгучая пыль засыпала им лица. Ветер, кружившийся по огромным пространствам, завывал в их ушах, нервируя некоторых солдат-новичков, никогда не бывавших под сильным северным ветром на равнинах. Завывания ветра создавали у новобранцев впечатление, что они окружены волками или другими животными.

Рейнджеры рассказывали им много историй о пытках команчей, но ничего не говорили о ветрах, которые выли как животные.

— В такой день, как этот, хорошо, что майор не улыбается, — сказал Пи Ай Джейку. — Если бы улыбнулся, то просто наелся бы песка.

Днем ветер, который вначале был просто сильным, превратился в бурю. Все труднее было заставить лошадей преодолевать его. Кроме того, начала понижаться температура. Огастес попытался убедить майора Фитерстонхо в целесообразности остановки, пока «северянин» не утихнет.

— Этот ветер не будет дуть долго, майор, — сказал он. — Нам надо найти убежище в одном из этих оврагов и переждать его. Здесь опасно ехать, когда вы не видите, куда едете. Мы можем сорваться с обрыва.

Майор Фитерстонхо остался равнодушным к совету. Выступив, он предпочитал не останавливаться, пока дневной марш не завершится, невзирая на неблагоприятные погодные условия.

— Мне и не надо видеть, куда я еду, капитан, — ответил он. — У меня есть компас. Я часто советуюсь с ним. Могу вас уверить, что мы движемся на север, прямо на север.

Спустя час полуослепший отряд наткнулся на крутой овраг. В скалистой местности, наполовину засыпанной несущимся песком, майор потерял свой компас, но не сразу обнаружил потерю. Когда через полчаса он решил сориентироваться, как он всегда делал дважды в час, то обнаружил, что компаса у него больше нет. Это вызвало у него сильную досаду.

— Я вынужден попросить, чтобы вы остановили отряд и подождали, капитан, — сказал он. — Я, должно быть, упустил свой компас, когда мы пересекали тот откос — как вы назвали его?

— Овраг, майор, — ответил Гас.

— Да, он, скорее всего, там, — сказал майор. — Он остался в том овраге. Я вернусь назад и найду его.

— Майор, я сомневаюсь, что вы найдете его, — ответил Огастес. — Песчаная завеса такая плотная, что вы можете увидеть только лошадиные уши. Этот компас, скорее всего, сейчас уже засыпан.

— Ерунда, я уверен, что сумею найти его, — заявил майор. — Я просто вернусь тем же путем. Дайте людям несколько слив, пока будете ждать. Важно, чтобы не было запоров, капитан. Армия не может воевать, если начнутся запоры.

— Майор, у меня есть компас, возьмите его, — сказал Огастес, испуганный тем, что этот человек собирается сделать.

Он был убежден, что, если майор уедет в такую бурю, они, скорее всего, никогда не увидят его снова.

— Я знаю, что мой, вероятно, не так хорош, как ваш, но он укажет вам на север, по крайней мере, — уверил он майора, протянув ему свой компас.

— Мне не нужен ваш компас, капитан. Я хочу свой собственный, — твердо сказал майор Фитерстонхо. — Это компас моего отца, его изготовили в Рединге, Англия. Это наш фамильный компас. Он совершил путешествие вокруг мыса Доброй Надежды. Я не собираюсь оставлять его на каком-то откосе в западном Техасе. Я никогда не смогу предстать перед лицом папы. Он ждет, что я привезу этот компас, когда приеду домой, могу уверить вас в этом, капитан Маккрей. Сливы, парни, сливы.

С этими словами майор повернулся и уехал.

Огастес пришел в замешательство. Он знал, что надо послать кого-то с майором, чтобы помочь ему найти путь назад, но послать было некого, кроме себя самого, а он не чувствовал возможным бросить отряд в такой ситуации. Люди сгрудились вокруг него. В песчаной буре они казались размытыми, как серые призраки. Его рейнджеры, перенесшие многие сильные бури, держались стойко, но армейские парни нервничали, были ошеломлены резким отъездом их командира.

— Я думаю, что мне надо было набросить на него лассо, но теперь слишком поздно, — заметил Огастес. Песчаная буря быстро поглотила майора.

— Сейчас он уехал прочь и оставил на мне командование, — сказал лейтенант Дайкасс, потрясенный тем, что на него взвалили такую ответственность в таких условиях, в такое время и в таком месте.

Огастес улыбнулся. Он не мог не удивляться массивному лейтенанту из Висконсина.

В этот момент лейтенант Дайкасс безнадежно смотрел на стену песка, за которой только что исчез его командир.

— Это, должно быть, был очень хороший компас, — сказал Джейк Спун. — Он должен был быть сделан из изумрудов, чтобы заставить меня отправиться на его поиски при таком ветре, как этот.

— Сомневаюсь, что ты знаешь изумруд, чтобы отправиться за ним в одиночку, Джейк, — ответил Огастес, спешиваясь. — Тот компас был сделан в Рединге, Англия, и кроме того, у майора есть свой папа, чтобы думать о нем.

— Я не знаю, что делать, капитан, — признался лейтенант Дайкасс, глядя на своих серых, замерзших, засыпанных песком людей.

— Ну, одно, что мы можем сделать — поесть слив, — сказал Огастес. — Лично я голосовал бы за чашку кофе вместо проклятущей сливы.

Песчаная буря бушевала до заката. Сквозь кружащийся песок заходящее солнце как будто увеличилось в размерах. Какое-то время из-за песка и пыли даже казалось, что солнце остановилось на своем спуске. Оно вроде бы зависло чуть выше горизонта, огромный злобный шар, оранжевый по краям и почти голубоватый в центре.

Некоторые молодые военные, впервые попавшие, как и их майор, в страну песка и ветра, думали, что с природой творится что-то не то. Один рядовой, худой парень из Иллинойса, почти замерзший за день под пронизывающим ветром, считал, что голубоватое солнце означает конец света. Он с юных лет помнил церковь в городе Падьюка штата Иллинойс, где он слышал, что конец света наступит, когда солнце станет голубым.

Парня звали Брайерли Крисп. Он был самым молодым в отряде. Его мать и сестры плакали, когда он уходил из дома. Все считали, что Брайерли будет убит. Брайерли с нетерпением хотел попасть в армию, главным образом, чтобы избежать земледельческих работ, которых он терпеть не мог. Теперь, глядя на зловещее голубое солнце с краями, окрашенными оранжевыми оттенками адского огня, чувствуя песок на веках, такой тяжелый, что он едва мог сосредоточить взгляд, Брайерли понял, что совершил ужасную, роковую ошибку. Он проделал весь путь до Техаса, чтобы стать солдатом, и теперь наступал конец света.

Он задрожал так сильно, что его дрожь заметил лейтенант Дайкасс, который, хотя и сам нервничал, чувствовал, что теперь его обязанностью является поддержание морального духа в отряде.

— Прекрати дрожать, рядовой Крисп, — потребовал он. — Если тебе холодно, возьми попону с вьючного мула и завернись в нее.

— Я дрожу не от холода, лейтенант, — ответил Брайерли Крисп. — Я вижу там заходящее голубое солнце. Проповедник сказал мне, что конец света наступит однажды ночью после голубого заката, такого же, как этот.

— Сомневаюсь, что тот проповедник, который огорчил тебя, провел слишком много времени вдоль реки Пекос, — заметил Огастес. — Я много раз видел голубой закат в этих песчаных тучах, но мир не обрушился. В чем я действительно сомневаюсь, так это в том, что мы увидим этим вечером майора Фитерстонхо — его и его компас.

Они и не увидели. К облегчению Брайерли Криспа солнце, наконец, село. Ночью температура понизились настолько, что люди уснули под белыми облаками замерзшего дыхания.

К полуночи песчаная буря, наконец, утихла. Четыре звезды снова появились. Огастес раздумывал, не воспользоваться ли слабым звездным светом, чтобы провести быстрые поиски майора Фитерстонхо, но все же отказался от этого. Утро обещало быть ясным. Они тогда могли легко найти майора, если предположить, что он пережил холодную ночь.

Они недолго сомневались по этому поводу. В воздухе было все еще много песка, когда в тумане встало солнце с прекрасным нимбом вокруг него. К радости рядового Криспа мир все еще был на месте и все еще сухой.

Огастес только взял свою кофейную чашку, когда увидел на юге движущуюся точку, точку, которая вскоре стала майором Фитерстонхо, резво скачущим к ним на своей тяжелой белой кобыле.

Огастес отговаривал от поездки на этой кобыле, не из-за ее веса, а потому, что она была белой. Команчи, которых они должны были разведать, особенно любили белых лошадей.

— Если Пинающий Волк увидит ее, то еще одну лошадь армии не надо будет кормить, майор, — сообщил ему Огастес, но майор только взглянул на него холодным пристальным взглядом.

Впрочем, сейчас он был просто рад, что майор жив — трудная была бы задача, чтобы найти его, если он потерялся на Льяно.

— Доброе утро, майор. Я надеюсь, что вы нашли свой компас, — сказал Огастес, когда Фитерстонхо подскакал, его униформа отвердела от пыли.

— Конечно нашел. Ведь я за тем и возвращался, — ответил майор Фитерстонхо. Педантичный, как всегда, он, казалось, был поражен предположением, что он мог не найти компас.

— Он был изготовлен в Рединге, Англия, — добавил он. — Мой отец брал его в плавание вокруг мыса Доброй Надежды.

— Жаль, что у меня нет ванны, чтобы предложить вам, майор, — сказал Огастес. — Похоже, что вас похоронили, а потом выкопали.

— О, было ветрено, — признал майор. — Я думал, что сумею найти один из источников и умыться, но не нашел ни одного. Конечно, я должен был ждать дневного света, чтобы найти свой компас.

Майор спешился и взял немного кофе, тщательно осматривая свой компас, пока завтракал.

— Я хочу, чтобы пошел снег, — заметил он лейтенанту Дайкассу. — Я привык, что идет снег, когда так ветрено.

Лейтенант Дайкасс считал чудом, что майор вообще вернулся. Отсутствие снега, которого было в изобилии в Висконсине, не тревожило его.

— Вы можете греть снег, и как только он растает, вы можете подогреть воду и умыться, — сказал майор. — Здесь когда-нибудь идет снег, капитан?

— Снег есть, но не слишком много желающих мыться в нем, майор, — ответил Огастес. — Сомневаюсь, что мытье столь же популярно в этой стране, как в Вермонте.

Час спустя, двигаясь на север по компасу майора Фитерстонхо, Огастес заметил всадника, приближающегося к ним через длинную шалфейную равнину.

— Это Чарли Гуднайт. Думаю, что у него есть новости, — сказал Огастес.

Майор Фитерстонхо и лейтенант Дайкасс посмотрели в направлении, указанном Огастесом, но ничего не увидели, кроме высоких облаков и колеблющегося горизонта. Майора мало что интересовало, кроме желания вымыться. Ему был шестьдесят один год, и никогда за его более трех десятилетий военной службы он не чувствовал себя таким грязным, как в данный момент.

Этой ночью песчаная буря проникла в его кожу на глубину, на которую никакая пыль никогда прежде не проникала. Помимо этого, его фляга была пуста. Он даже не мог намочить свой платок и отереть пыль с лица. Его губы так потрескались от сухости, что ему трудно было есть, даже если бы у них была более приемлемая еда. Весь день мужчины говорили о дичи, но они не встречали никакой дичи. Майору когда-то предложили приличную должность в галантерейной фирме в Балтиморе, но он отверг предложение из-за отвращения к праздности городской жизни. Глядя на равнину Техаса, чувствуя грязь под воротником, неспособный увидеть всадника, которого капитан Маккрей не только видел, но и идентифицировал, майор удивлялся, как он мог отказаться от должности в галантерейной фирме. Ведь он мог бы проживать за пределами Балтимора и ездить в кабриолете, а еще там было бы много прекрасного тающего снега.

— Как вы можете знать, кто это? — спросил лейтенант Дайкасс.

Он, наконец, заметил какое-то движение в шалфейных равнинах на севере, но он даже не мог сказать, что это двигался всадник. А вот Огастес Маккрей видел лошадь, и даже опознал наездника.

— О, я ведь знаю Чарли, — ответил Огастес. — Я знаю, как он ездит. Он приближается решительно. Он не выглядит быстрым, но в следующий момент вы видите, что он уже здесь.

Слова Огастеса скоро подтвердились. В следующий момент отряд увидел, что Гуднайт был здесь.

— Я думал, что вы прошли большее расстояние, капитан, — сказал Гуднайт. — Вижу, что армии нелегко поддерживать высокий темп.

Гуднайт кивнул майору Фитерстонхо и быстро повернул свою лошадь, как будто предполагая, что отряд немедленно отреагирует и последует за ним. Его нетерпимость к армейским манерам была известна.

— Нет, у нас быстрый отряд, Чарли, — ответил Огастес. — Правда майор вчера во время песчаной бури потерял свой компас и вынужден был вернуться за ним. Это известный компас, изготовленный в Рединге, Англия.

Майор Фитерстонхо, хотя и пораженный поведением этого человека, не намерен был отклоняться от своей цели из-за простой пограничной грубости. Он был пропылен, как старый сапог, и чувствовал, что его эффективность как командира скоро уменьшится, если он не обеспечит себе хорошую помывку.

— Нет ли каких-нибудь источников воды по пути, сэр? — спросил он Гуднайта. — В предыдущие два дня было много песка. Я думаю, что хорошая помывка пошла бы на пользу всем нам.

— Полагаю, что нашему оружию тоже не помешает чистка, — добавил он. Ему только сейчас пришло в голову, что пыльная буря, возможно, засорила механизмы их пистолетов, ружей и револьверов.

Невежество военного не удивило Гуднайта.

— Есть прекрасный источник отсюда приблизительно в трехстах милях прямо на север, майор, — ответил он. — Я думаю, что вы можете достигнуть его через неделю, если снова не потеряете свой компас.

— Сэр, триста миль? – спросил ошеломленный майор Фитерстонхо.

— Да, и если вы сможете пройти через команчей, — добавил Гуднайт.

— Сколько команчей, и как далеко они? — спросил Огастес.

Солдаты, часть которых была неприятно удивлена бесцеремонным обращением Гуднайта с майором Фитерстонхо — он не был популярным лидером – тут же перестали удивляться. Упоминания о команчах было достаточно, чтобы подавить все веселье в отряде и заменить его страхом. Мысли о команчах вызывали в их сознании сцены пыток и расчленений. Они все наслушались слишком много историй.

— Чарли, так вы встретили наших красных врагов? — переспросил Огастес.

— Пересекли их след, — ответил Гуднайт. — Охотничий отряд. Они примерно в тридцати милях впереди нас, но ползут вперед. Думаю, что мы можем настигнуть их, если поспешим. У них почти пятьдесят украденных лошадей и, думаю, пара пленников.

— Тогда вперед, — сказал Огастес.

Прежде чем вонзить шпоры в бока лошади и последовать за Гуднайтом, уже уехавшим – перед тем он спустился ниже, принял у Дитса оловянную кружку с кофе, и выпил ее тремя глотками — Огастес оглянулся назад на нескольких грязных, обескураженных, неопытных и изможденных людей, которые составляли отряд. Все они, включая майора Фитерстонхо, выглядели так, как будто им было жаль, что они не могут находиться в какой-то другой точке мира.

— Мы следуем за команчами. Следите, чтобы ваши лошади не захромали, — сказал Гас. — Удачно вы потеряли свой компас, майор. Лошади ночью успели отдохнуть, и это имеет большое значение.

Затем он повернул лошадь и поскакал. Конечно, сейчас было жестоко требовать немедленных действий от людей так настойчиво, но в противном случае это была бы бесполезная экспедиция, не достигшая своих целей. Пока между белыми бушевала война, команчи снова осмелели. В некоторых местах граница белых поселений отступила почти на сто миль. Теперь на западе страны оставались только поселенцы достаточно храбрые, чтобы жить в домашних фортах и каждый день подвергаться смертельному риску во время работы на своих полях. Он и Колл вынуждены были оставить борьбу с бандитизмом. Ответы на набеги на северо-западной границе отнимали все их время и ресурсы.

В последнее время они не оставались в городе достаточно долго, чтобы успеть постирать свою одежду.

Рейнджеры были слишком немногочисленны, чтобы разгромить военные отряды, но их ружья совершенствовались и меткость стрельбы тоже. Иногда они сеяли панику в ряды нападавших, убив несколько знаменитых воинов. Как воины, они стали достойными команчей, но их лошади, в большинстве тяжелые и медлительные, редко были способны преследовать поджарых, более быстрых пони команчей.

Гуднайт за краткое время нахождения в солдатском лагере быстро оценил состояние лошадей. Когда Огастес догнал его, он не скрывал результаты своей оценки.

— Эти лошади — просто ведра клея с ногами, — заявил он Огастесу. — Сомневаюсь, что они проедут на них пятьдесят миль.

— Я сомневаюсь, что они проедут сорок, — согласился Гас.

У Гуднайта, конечно, была хорошая лошадь, мерин с надежными ногами и отличным дыханием. Огастес также позаботился, чтобы получить выносливую лошадь. Но большинству солдат не так повезло.

— Мы воюем с конными индейцами, а не пешими, — втолковывал он лично не одному губернатору и многим законодателям, но рейнджеры так и ездили на самом дешевом лошадином племени, которое торговцы могли продать, и такая экономия стоила жизни нескольким рейнджерам.

— Кого мы преследуем? Мы знаем? — спросил он Гуднайта. Он хорошо знал методы ведения боя нескольких вождей команчей.

— Пета Нокона[27] и нескольких его охотников, — ответил Гуднайт. — Так считаю я, и Знаменитая Обувь согласен со мной.

— Интересно, жив ли еще Бизоний Горб, — сказал Огастес. — Все еще слышно о Пинающем Волке, время от времени угоняющем лошадей, но мы ни разу не сцепились с Бизоньим Горбом с тех пор, как началась война.

— Он жив, — ответил Гуднайт.

— Откуда ты знаешь? — спросил Гас.

— Я услышал бы, если бы он умер, — ответил Гуднайт. — Ты тоже. Он сделал два набега до самого океана. Ни один команч не совершал такое. Они будут петь о нем песни, когда он умрет.

У Гуднайта на лице было написано отвращение.

— Полагаю, ты злишься на меня, Чарли, за нашу тихоходность, — решился сказать Огастес.

— Нет, но я больше не вернусь за тем майором, — ответил Гуднайт. — Если он не может удержать свой компас, то я лучше бы отправил его домой.

Бизоний Горб медленно поправлялся после заразной болезни — холеры. Впервые в жизни он был вынужден выносить слабость в конечностях и теле. В течение двух месяцев он не мог сесть верхом на лошадь или даже натянуть лук. Его жены кормили его и ухаживали за ним. Несколько воинов все еще приходили, чтобы немного побеседовать с ним, но потом и они стали избегать его, поскольку сильные всегда избегают слабых. Пинающий Волк угонял много лошадей у техасцев, но больше не предлагал Бизоньему Горбу отправиться с ним в набег.

Никто теперь не приглашал Бизоньего Горба пойти с ними, хотя воины от многих групп часто ходили в набеги. Многие белые ушли, чтобы воевать с другими белыми на Востоке. Для защиты небольших ферм и поселений осталось совсем немного солдат в голубых мундирах и немного рейнджеров. Молодые воины убивали, пытали, насиловали и воровали, но они не брали с собой Бизоньего Горба. Они не приходили к нему, чтобы похвастаться своей храбростью и своими подвигами, когда возвращались из набегов с лошадьми или пленниками.

Они не советовались с Бизоньим Горбом и не хвастались перед ним, потому что он больше не был молод. Он потерял свою силу и со своей силой потерял власть.

Бизоний Горб был обижен. Не было приятно, когда его игнорируют или, возможно, презирают те самые воины, которых он обучил, те самые люди, которых он вел. Но он не удивлялся. Много раз он видел, как великие воины слабели, болели, старели и теряли свою власть. Молодые люди, которые когда-то стремились идти за ними, быстро начинали их презирать. Молодые воины были жестоки: они шептались и насмехались, если один из пожилых людей не убил пленника и отпустил его. Они уважали только сильных мужчин, которые не опускались до того, что не хотели быть запятнанными кровью.

Когда Бизоний Горб увидел, что прошло время, когда он был влиятельным вождем, он потребовал, чтобы его жены перенесли его палатку в расселину в каньоне на некотором расстоянии от лагеря. Он хотел быть там, где не будет слышать хвастовства молодых воинов после каждого набега. Даже крики пытаемых пленников стали раздражать его. Бизоньего Горба не презирали в его собственном лагере. Если бы он услышал какого-нибудь молодого воина, сплетничавшего о нем, то не задумываясь вступил бы с ним в схватку, даже если бы это означало собственную смерть. Но он считал, что только глупец будет сознательно искать таких проблем. Он удалился, подальше от основного лагеря, от криков и танцев, тревожащих его.

Там он обучал своих жен, Жаворонка и Тяжелую Ногу, изготовлению хороших ловушек. Он был уверен, что они научатся этому ремеслу. В каньоне теперь было мало крупной дичи, зато мелкой хватало: кролики, скунсы, суслики, луговые собачки, перепела и голуби, опоссумы и жирные луговые куропатки. Он хотел, чтобы его жены ставили свои ловушки и добывали необходимое количество еды. Когда его сила вернется, когда он вновь сумеет натянуть лук и бросить копье, он отправится со своими женами на север к холодным рекам, где все еще живут бизоны. Он возьмет двух вьючных лошадей и добудет достаточно мяса, чтобы пережить зиму.

Заразная болезнь, к счастью, не навредила его зрению и слуху. Он видел, как молодые люди ехали на юг с жаждой убийства в своих сердцах, распевая военные песни. И он мог также считать. Он видел, сколько молодых людей уехало, и он видел, сколько их вернулось. В дни его набегов он редко терял больше чем одного или двух воинов от ружей техасцев. Если он терял больше трех воинов, то не претендовал на победу. И он всегда привозил тела павших воинов, чтобы они могли получить достойное погребение. Теперь же, когда молодые люди возвращались, крича о победе, они иногда теряли пять или шесть воинов. Однажды они даже не досчитались восемь, а другой раз — десять. Редко после своих сражений они привозили домой более одного или двух тел. Много воинов осталось не погребенными, что в его времена было позором для любого вождя или воина, который организовал набег.

Но это, казалось, не было позором для молодежи. Они говорили только о техасцах, которых убили, и ничего о павших воинах, чьи тела были брошены.

Обычно после такого набега некоторые старики приходили к Бизоньему Горбу в его новый лагерь, чтобы обсудить позорные потери и, еще больше, позорное оставление тел погибших. Некоторые старейшины, в частности старый Восход Солнца, хотели, чтобы Бизоний Горб поговорил с молодыми людьми. Они хотели, чтобы он отправился с ними в набег, научил их правильному обращению с мертвыми. Но Бизоний Горб отказался: он не желал идти с воинами, которые не признавали его. Он теперь не нравился молодежи. Это они ясно давали ему понять своими высокомерными взглядами, когда он шел через лагерь или выезжал к лошадиному табуну, чтобы понаблюдать за молодыми лошадьми.

Когда старики приходили к нему со своими жалобами, он слушал, но мало отвечал. Он возглавлял общину длительное время, но теперь уже не мог. Пусть молодые люди сами решают, кто станет вождем. Пусть они обходятся без вождя, если не могут его выбрать. В конце концов, любой воин имел право следовать за любым, кто ему нравился, или не следовать ни за кем, если таков был его выбор. Бизоньему Горбу не нравилось то, что он видел, но он мало что мог предпринять. Его время прошло. Оно почти завершилось за недели его болезни, и он не намеревался давать советы молодым людям, которые не хотели их слушать.

С Пинающим Волком, однако, он иногда разговаривал, и говорил откровенно о причине больших потерь.

— Техасцы научились воевать с нами, — сказал он.

Тяжелая Нога поймала в капкан жирного енота и готовила его.

— Некоторые научились, — признал Пинающий Волк. — Некоторые остались глупцами.

— Да, некоторые — глупцы, но Ружье В Воде не глупец, и Маккрей тоже, — ответил Бизоний Горб. — Они не пугаются теперь просто потому, что мы кричим на них. Их люди ждут, пока мы приблизимся, а затем стреляют в нас. У них теперь есть лучшие ружья. Если бы у них были и лучшие лошади, то они преследовали бы нас и перебили бы всех.

— Их лошади слишком тучные и слишком медлительные, — согласился Пинающий Волк.

— Это потому, что ты украл так много хороших, — сказал ему Бизоний Горб.

Хотя Пинающий Волк часто раздражал его, было очевидно, что он был лучшим конокрадом племени во все времена. Теперь он снова почувствовал досаду, но не от того, что Пинающий Волк был невоспитан. Пинающий Волк всегда был невоспитан. Досадным было то, что он был моложе. Он не был болен, и объятия старости не коснулись его. Молодые люди чуть подсмеивались над ним, но не очень. Они не боялись его как воина, но уважали как вора.

— Тихое Дерево хочет поселиться с белыми людьми, — сообщил ему однажды Пинающий Волк. – С ним Му-рей и Маленькое Облако. Они все идут на место, где их хотят поселить белые, у Бразоса. Техасцы обещали дать им коров.

Новость не удивила Горб. Он никогда не селился с белыми, и никогда не будет, но его не удивляло, что Тихое Дерево и другие, испытывая трудности добывания пищи для своих общин, будут говорить с белыми и уходить в места, отведенные им белыми людьми.

— Все потому, что бизоны ушли, — сказал Пинающий Волк немного извиняющимся тоном.

Бизоний Горб выглядел рассерженным. Ему не нравилась новость, что команчи уступают белым людям, прекращают борьбу или теряют свободу. Все же он знал, насколько мало стало дичи. Он видел, что бизоны ушли.

— Бизоны не покинули этот мир, — ответил ему Бизоний Горб. — Они только ушли на север, подальше от техасцев. Если мы уйдем на север, мы все еще сможем убивать бизонов.

— Тихое Дерево и другие вожди слишком стары, — заметил Пинающий Волк. — Им не хочется уходить в снега.

— Нет, конечно, я знаю об этом, — сказал Бизоний Горб. — Им лучше жить с техасцами и произносить речи. Им лучше, чтобы им дали коров, чем украсть их, хотя скот легко украсть.

Пинающий Волк пожалел о своих словах, о том, что вожди были слишком стары. Лицо Бизоньего Горба потемнело от гнева. Он играл своим ножом с холодным взглядом в глазах. Пинающий Волк понял, что гнев был вызван тем, что Бизоний Горб сам был стар. Он не мог снова пойти по военной тропе.

Было известно, что он собирался уйти на север, чтобы в одиночку охотиться на бизонов. Пинающий Волк считал это глупостью, но ничего не говорил. На севере было много белых, и у них были хорошие ружья.

— Ты позволил бы белым указывать тебе, где жить? — спросил его Бизоний Горб. — Ты позволил бы им купить тебя за несколько голов тощего скота?

— Нет, я предпочитаю конину, а не говядину, — ответил Пинающий Волк. — Я могу питаться лошадьми, которых я краду. Я никогда не буду жить с белыми.

Наступила долгая тишина. Енот был разделан, он кипел в котле. Плоть просела на руках Бизоньего Горба, и его тело теперь стало худым. Казалось, что его горб тянет его тело назад.

— Разве у Тихого Дерева нет лошадей, которыми он может питаться? — спросил Бизоний Горб. — Или у Му-рея?

— У них есть немного лошадей, — ответил Пинающий Волк. — Я думаю, что они просто устали от борьбы. Многие их молодые воины были убиты, и их женщины недовольны. Они долго сражались.

— Все мы долго сражались, — напомнил ему Бизоний Горб. — Мы сражались всю нашу жизнь. Таков наш путь.

Он снова замолчал. Он начал думать о том, что для него настало время покинуть свой народ, возможно даже оставив своих жен. Если вожди различных общин один за другим сдаются, заключая мир с белыми, то время свободных команчей прошло, и его собственное время тоже. Возможно, ему надо уйти одному и найти место, где можно умереть. Самые великие воины никому не причиняли беспокойства, когда их время заканчивалось. Они просто уходили, пешком или с одной старой лошадью. Конечно, это редко происходит теперь, об этом обычае почти забыли. Из-за техасцев любому человеку сейчас трудно прожить достаточно долго, чтобы встретить естественный конец своей жизни. Сейчас так много воинов гибнет в сражении, что лишь немногие доживают до той поры, когда смогут умереть достойно, по старому обычаю.

Бизоний Горб не хотел обсуждать эту возможность с Пинающим Волком. Он хотел только узнать еще одно: он хотел узнать о Куана[28], молодом вожде группы Антилоп, команчей, которые жили на самом дальнем западе в бесплодном Льяно. Эти команчи никогда не жили вблизи белых. Они выживали на своей суровой земле, даже когда не приходили бизоны. Команчи-Антилопы жили, питаясь корнями и личинками, сорной травой, луговыми собачками и луковицами, которые они находили в земле. Сам Бизоний Горб был среди команчей Антилоп всего несколько раз в жизни. Они жили слишком далеко и были недружелюбны — именно то, что они были недружелюбны, и привело его к ним, чтобы познакомиться с ними. Они жили на своей собственной земле, по старинным обычаям, охотясь, кочуя следом за дичью, находя достаточно воды и выживая в месте, где никто больше не мог найти воду. С белыми Антилопы сражались редко, поскольку белые не могли их обнаружить. Когда белые приходили, Антилопы просто отступали все глубже и глубже в необозримые пространства Льяно. У белых всегда заканчивалась провизия и вода, прежде чем они успевали напасть на них. Антилопы знали свою страну и могли выжить в ней. Белые не знали и боялись ее. Даже Знаменитая Обувь, кикапу, который ходил везде, не пытался следовать за команчами-Антилопами к их водопоям.

Даже он считал Льяно слишком трудным испытанием.

Теперь Бизоний Горб услышал, что у группы Антилоп появился молодой вождь. Его звали Куана. Хотя он едва превысил юношеский возраст, он, как говорили, был великим воином, решительным и внушающим страх в сражениях, всадником и охотником, не боявшимся ни белых, ни страны, в которой он жил. Говорили, что Куана был наполовину белым, сыном Пета Нокона и пленницы Надуа[29], которая много лет жила с команчами. Ее захватили во время набега у Бразоса, когда Бизоний Горб сам еще был молод. Надуа жила с Людьми долго и уже забыла, что была пленницей. Теперь ее сын вел команчей из группы Антилоп и удерживал свой народ подальше от белых и их советов.

Когда Бизоний Горб спросил о Куана Пинающего Волка, тот сразу не ответил. Эта тема, казалось, раздражала его.

— Я давал ему четыре хорошие лошади, но он не захотел их принять, — сказал он наконец.

— Ты пытался надуть его? — спросил Бизоний Горб. — Я помню, как ты раньше хотел подсунуть мне плохих лошадей. Ты пытался обменять лошадей, с которыми было что-то не так. Возможно, Куана слишком умен для тебя. Возможно, он знал, что с теми лошадьми было не все в порядке.

Пинающий Волк немедленно поднялся и приготовился уйти.

— Не было ничего плохого с лошадьми, которых я давал ему, и с лошадьми, которыми я менялся с тобой, тоже, — ответил он. — Когда-нибудь Куана пожалеет, что у него нет таких хороших лошадей, каких я предлагал ему.

Затем он ушел, к смущению Тяжелой Ноги и Жаворонка, которые намеревались предложить ему часть енота. Это было элементарной вежливостью. Когда Бизоний Горб посещал Пинающего Волка, он всегда вежливо съедал немного из того, что готовили жены Пинающего Волка. Он был хорошим гостем, просто так не вставал и не уходил, когда еда была готова. Жаворонок и Тяжелая Нога боялись, что они, возможно, сделали что-то такое, что могло оскорбить их гостя. Возможно, ему запрещено есть енота? Они не знали, что думать, поэтому боялись. Если они допустили ошибку, Бизоний Горб, конечно, изобьет их. С начала его болезни он часто бывал в плохом настроении, и бил их за малейшие ошибки в домашних делах. Они знали, что побои, в основном, связаны с тем, что Бизоний Горб был стар и болен, но все же они были жестокие, настолько жестокие, что им надлежало проявлять максимальную осторожность.

Однако на этот раз Бизоний Горб просто съел свою еду. Он ничего не сказал своим женам. Его повеселило то, что Пинающий Волк испытывал досаду из-за Куана, молодого военного вождя Антилоп, только за то, что тот хорошо разбирался в лошадином племени. Тем большее впечатление на Бизоньего Горба произвел Куана, отказавшийся торговать с Пинающим Волком. Живущий на Льяно, где расстояния были большими, а фураж редкий, военный вождь не мог позволить себе ошибиться в лошадях. Если ноги у лошади слабы, то это может привести к неудачной охоте, а выживание Людей зависит от охоты.

Конечно, Пинающий Волк был печально известен в течение всей своей деятельности как конокрада своими попытками продать лошадей, которые с виду были прекрасными лошадьми, но у них был один недостаток, который трудно заметить. Возможно, эта лошадь была не совсем вынослива, или у нее было слабое дыхание, или ее копыта были подвержены расщеплению. Пинающий Волк умел скрыть недостатки, и их мог увидеть только опытный человек. Некоторые люди могли это сделать, а некоторые нет. Пинающий Волк мог понаблюдать за пасущейся лошадью несколько минут и понять, хорошая ли лошадь перед ним. Но все меньше людей обладали такими способностями. Бизоний Горб сам никогда не мог точно оценить лошадь. Но он знал, что Пинающий Волк хитер, и надо опасаться лошадей, которых Пинающий Волк сильно расхваливает.

Его веселило то, что этот юноша, этот наполовину белый военный вождь, Куана, сумел понять то же: что Пинающий Волк был хитрым, слишком хитрым, чтобы легко довериться ему, когда он привел лошадей.

Надуа нянчила ребенка, когда закричали другие женщины. Пока она нянчила маленькую девочку, она мечтала о теплой палатке, которую они могли бы построить, если бы Пета сопутствовал успех на охоте, и он принес бы ей несколько хороших шкур, чтобы она выскоблила и выдубила их. Мужчины рано уехали на охоту, всего час назад Пета был еще здесь.

В лагере находилось несколько рабов, молодых кикапу, которых захватили всего за неделю до этого. Белые на лошадях влетели в лагерь, стреляя в молодых рабов, думая, что они воины. Прежде чем Надуа успела убежать, техасцы окружили ее. Ее маленькая дочь, Цветок, была быстрым ребенком. Ей было почти два года, и она могла бегать так же быстро, как и все маленькие дети в лагере.

Прежде, чем Надуа успела бежать, Цветок спрыгнула с ее коленей и убежала, обезумев от страха перед техасцами.

Она чуть не попала под одну из лошадей, но всадник вовремя остановился. Поднялся ветер, пыль кружилась по лагерю. В суматохе, ослепленные пылью, техасцы стреляли в любого бежавшего, будь это женщина или раб. Надуа только хотела поймать своего ребенка, прежде чем одна из лошадей покалечит ее. Она надеялась, что Пета и другие охотники услышат стрельбу и вернутся, чтобы отбить техасцев.

Когда Надуа догнала свою маленькую дочь, она повернулась и увидела, что два человека целятся в нее из ружей. Они хотели убить ее. Ветер раздувал ее одежды. Она крепко удерживала Цветок, жалея, что у нее нет времени, чтобы спрятать ее. Если она могла бы хорошо спрятать ребенка, то, даже если бы ее саму убили, воины вернулись бы и нашли девочку. Цветок выжила бы.

Надуа решила, что смерть ее пришла, но один человек внезапно опустил свое ружье и протянул руку, чтобы не дать другому техасцу выстрелить. Первый всадник спрыгнул со своей лошади и, схватив Надуа, оттащил ее в сторону так, чтобы ни один из техасцев не наехал на нее или выстрелил в нее. Некоторые другие женщины были убиты, другие бежали со своими детьми. Надуа попыталась вырваться и убежать, но мужчина, державший ее, был силен. Она вырывалась и царапалась, но не могла освободиться.

Когда стрельба прекратилась, несколько техасцев собрались вокруг нее. Запах от них был ужасен. Они всматривались в ее глаза и терли ее кожу. Один даже поднял ее одежду, осматривая ее ноги. Надуа подумала, что ее собираются изнасиловать, как насиловали многих женщин, когда громили лагерь. Техасцы продолжали тереть ее кожу, споря друг с другом. Надуа подумала, что они спорят о том, кто изнасилует ее первым, но мужчины не насиловали ее. Вместо этого они решили забрать ее с собой. Когда Надуа поняла их намерение, она стала кричать и пыталась вырваться. Она не могла вынести прикосновение техасцев: их дыхание было смрадным, как дыхание животных, и их глаза были жестоки.

Надуа кричала и вырывалась. Ей удалось освободить руку, и она начала рвать себя, впиваясь в свои груди, чтобы стать окровавленной и уродливой, в надежде, что техасцы тогда оставят ее, и она убежит вместе с другими женщинами. Она знала, что Пета вернется, и если она сумеет найти укрытие, то может дождаться его.

Однако техасцы не освободили ее. Они связали ей руки и посадили ее на лошадь, но Надуа немедленно спрыгнула и пробежала несколько шагов, прежде чем техасцы снова ее поймали. На этот раз они посадили ее на лошадь и связали ей ноги под брюхом лошади, чтобы она не могла освободиться. Некоторые люди быстро поскакали на запад, в направлении, куда уехал Пета с другими охотниками. Надуа надеялась, что Пета находился слишком далеко от техасцев, чтобы они захватили его. Слишком много техасцев было для Пета и нескольких охотников, чтобы вступать с ними в схватку. Остальные воины племени увели похищенных лошадей на север. Это были как раз те лошади, которых хотели вернуть техасцы.

Скоро всадники вернулись, и техасцы отправились на юг. Надуа кричала и пыталась развязаться. Она хотела, чтобы техасцы оставили ее в лагере. Две мертвые женщины лежали на краю лагеря, убитые техасцами в начале атаки.

Но Надуа была привязана к лошади и не могла убежать. Она жалела, что не умерла, как женщины, тела которых она видела. Она думала, что лучше быть мертвой, чем попасть в плен к техасцам, мужчинам, дыхание которых было смрадным, как дыхание животных.

— Она может быть девчонкой Паркера, — сказал Гуднайт, когда они отъехали далеко от лагеря команчей.

Голубоглазая женщина была привязана к лошади позади них и кричала так, как будто ее жизнь заканчивалась. Колл сомневался в правильности того, что они увозили женщину. Даже Гуднайт, который вел лошадь с ней, казалось, сомневался. Все они видели, что происходило, когда пленных белых женщин возвращали в общество белых. Плен был несчастьем, и чем дольше женщины находились в плену, тем меньше была вероятность того, что женщины согласятся на то, с чем им придется столкнуться, даже если их примут обратно семьи. Большинство возвращенных пленниц вскоре умирали.

— Дочь Паркера была похищена двадцать пять лет назад, — напомнил Колл Гуднайту. – Даже женщины команчей обычно не живут так долго. Сомневаюсь, что любая белая женщина смогла выжить в плену.

— Я знаю, что не смог бы пережить двадцать пять лет в одном из их лагерей, — заметил Огастес. — Если бы я не мог время от времени добираться до салуна, то зачах бы.

Он сказал это в шутку, надеясь поднять общее настроение, но шутка не имела успеха. Настроение как было мрачным, так и осталось. Они убили шесть женщин команчей, когда ворвались лагерь. Они также убили трех пленников кикапу, которые были всего-навсего мальчишками. Они не практиковали убийство женщин или детей, но люди были напуганы, пыль стояла столбом, и они знали, что группа охотников команчей находилась в лагере или недалеко от него. В такие моменты страх и жажда крови легко объединялись. Невозможно было управлять возбужденными, испуганными людьми в такой ситуации, тем более, людьми, у которых было серьезное основание ненавидеть всех команчей. За исключением новобранцев, едва ли в отряде был человек, который не потерял близких во время набегов команчей.

Убийство женщин оставило дурной привкус.

Но дело было сделано: они убили шестерых. Женщины были мертвы. Ничего не оставалось, как только возвращаться домой.

Все они были озабочены криками женщины и тем, как она разорвала свои груди, когда увидела, что они собираются увезти ее. Несмотря на свои голубые глаза и белую кожу, бедная женщина считала, что принадлежит к команчам. Она хотела остаться с народом, который, как она чувствовала и верила, был ее народом. Увоз пленных женщин не был той обязанностью, которую любой из мужчин мог воспринимать уверенно и спокойно. С другой стороны, оставить белую женщину у команчей тоже было нелегко, и поставило бы их в неудобное положение.

— Она не знает английского, — сказал Гуднайт. — Она жила с ними так долго, что забыла его.

— В таком случае было бы милосерднее пристрелить ее, — сказал Колл. — Она никогда не поправится на голову.

— Не знаю, с чего ты взял, что она дочь Паркера, Чарли, — сказал Огастес. — Та девчонка была захвачена еще до того, как я стал рейнджером, а я не могу даже вспомнить даже то, кем я был до того, как стал рейнджером.

— Ты был бездельником, — сказал Колл, хотя и был согласен с точкой зрения Гаса.

Иногда мнение Гуднайта раздражало его. Бедная женщина могла быть кем угодно. Но все же Гуднайт убедил себя, что она является давно утраченной дочкой Паркера, матерью, как говорили некоторые, Куана, молодого военного вождя группы Антилоп, воина, которого видели не многие белые.

— Я знаю Паркеров, вот почему так считаю, — ответил Гуднайт. — Я был рядом с Паркерами с тех пор, как приехал в Техас, и эта женщина похожа на Паркера.

— Даже если она урожденная Паркер, то теперь она команч, и у нее ребенок команч, — сказал Огастес. — Колл прав — милосерднее пристрелить ее.

Гуднайт не стал больше спорить. Он не видел в этом никакого смысла. Нечего было обсуждать. Пленница был женщиной с белой кожей и голубыми глазами. Она не родилась среди команчей. Они не могли ни пристрелить ее, ни бросить. Он также как и Колл с Маккреем знал, что в поселениях белых ее ждало только горе. Это было неоспоримо. Белые семьи, конечно, думали, что они хотят вернуть назад своих близких из плена. Они так думали вплоть до того момента, когда рейнджеры или солдаты действительно возвращали им какого-то бедного, оборванного, грязного, дикого пленника, человека, который, вероятно, не мылся, кроме как под дождем, с того момента, как был похищен. Если плен продлился больше пары месяцев, человек, которого возвращали семье, никогда не был тем человеком, которого они потеряли. Изменение было слишком сильным, пропасть между новой и старой жизнью была слишком широка, чтобы ее перепрыгнуть.

Колл также больше не говорил о белой женщине.

Он знал, что они спасли ее только для того, чтобы убить пытками, отличающимися от тех, которые применяли индейцы. Он не мог припомнить выздоровления пленников, если рейнджеры, организовав быстрое преследование, не сумели отбить их в течение нескольких дней после пленения. Только те, кто был только что захвачен и сразу освобожден, могли нормально жить дальше.

Как всегда, он ехал домой с равнин с чувством незавершенности. Они вступили в три большие стычки и хорошо себя показали.

Вернули немного домашнего скота, хотя большинство украденных лошадей вернуть не удалось. Несколько воинов команчей были убиты, при этом потеряли только одного рейнджера, Ли Хитча, который отстал, чтобы собрать хурму, и нарвался прямо на охотничий отряд команчей. Они всадили в него тучу стрел, сняли скальп, искалечили и уехали. К тому времени, когда его друг Стоув Джонс вернулся и нашел его, команчи пересекли след отряда рейнджеров и бежали на открытые равнины, присоединившись к конокрадам. Стоув Джонс был безутешен. За один час он потерял своего самого старого друга.

— Эта хурма даже еще не созрела, — сказал Стоув.

Он повторял то же самое изумленное замечание в течение многих лет, каждый раз, когда упоминали Ли Хитча. Тот факт, что его друг из-за зеленой хурмы сам себя подставил под убийство, никогда не переставал преследовать его.

Колл также сожалел о потере. Способный рейнджер сделал единственную ошибку в таком месте, где единственная ошибка стала всем, что потребовалось, чтобы покончить с человеком. То же самое могло произойти с Огастесом, если бы вместо хурмы на кустарнике росли бутылки виски.

Его беспокоило то, что невозможно было с малочисленным отрядом людей постоянно защищать сотни миль границы. Правительство разумно построило линию фортов, но теперь из-за гражданской войны солдаты быстро покинули их. Граница была почти так же не защищена, как это было в сороковых годах, когда он и Огастес впервые взялись за ружья.

Команчи отступали, были деморализованы, болели, голодали. Несколько наступательных кампаний устранили бы их как угрозу белым поселениям. Но теперь из-за войны прогресс остановился. Команчи, которым противостояло столь мало бойцов, снова совершали набеги по собственному усмотрению, выбирая маленькие, брошенные на произвол судьбы ранчо и фермы. Недавно пришли сведения, что один молодой вождь даже отправился на юг по старой военной тропе в Мексику, разрушив там три деревни и похитив у мексиканцев много детей.

Это вызывало у Колла такое чувство безнадежности, что он и Огастес даже начали говорить о том, чтобы подыскать себе другое занятие. Под их командой редко бывало одновременно более пятидесяти человек.

Хотя команчи были относительно слабы, рейнджеры были еще слабее.

Между тем, на юге и западе бушевал бесконтрольный бандитизм. Самые знаменитые скотоводы южного Техаса — люди типа капитана Кинга — фактически находились в состоянии войны со своими коллегами из Мексики, вынужденные нанимать большие группы хорошо вооруженных стрелков на хороших лошадях, чтобы отстаивать свою собственность.

На востоке, где бушевала война, ход противостояния был неопределенный. Никто не мог сказать, кто победит — Север или Юг. Даже те приверженцы в Остине, которые считали генерала Ли вторым после Всевышнего, теперь притушили свое бахвальство.

Борьба была действительно отчаянной. Никто не знал, что будет дальше.

Колл знал, что его собственные люди устали. Они вынуждены были перекрывать расстояния большие, чем какая-либо группа людей могла перекрыть, и, несмотря на многие обещания, их верховые лошади все еще не отвечали требованиям. Губернаторы и законодатели хотели сдержать враждебных индейцев и повесить бандитов, но они хотели, чтобы это сделали как можно меньше людей на самых дешевых лошадях. Это раздражало Колла и приводило в бешенство Огастеса.

— Если бы я мог договориться со старым Бизоньим Горбом, — сказал однажды Огастес, который по общему признанию был тогда хорошо под мухой, — я захватил бы его и отпустил в законодательном собрании. Если бы он снял скальпы хотя бы с половины проклятых сенаторов, я не сомневаюсь, что они проголосовали бы за то, чтобы позволить нам купить несколько хороших лошадей.

— Как бы они голосовали, если бы они были мертвы? — спросил Колл.

— О, скоро появились бы новые законодатели, — ответил Гас. — Я заставил бы новых рыть могилы для старых. Это послужило бы им уроком.

Между тем пленная женщина не прекращала своих воплей. Стоял холодный, облачный день с сильным ветром. Дикие вопли женщины расстраивали мужчин, особенно младших. Пи Ай наблюдал, как женщина пыталась кусать свою плоть, чтобы освободить свои запястья от ремней из сыромятной кожи. Она кусала себя так яростно, что скоро кровь потекла по плечам ее лошади. Конечно, это было неприятно. Вязал узлы Джейк Спун, а Джейк умел хорошо завязывать узлы. Именно Джейк из всех рейнджеров казался самым взволнованным криками женщины.

— Жаль, что мы не смогли просто пристрелить ее, Пи, — сказал Джейк. — Если бы я знал, что она собирается кусать себя и дальше так себя вести, я бы выстрелил бы в нее еще тогда.

— Я не хочу стрелять ни в одну женщину, только не я, — ответил Пи Ай.

Он мечтал, чтобы вышло солнце. После ожесточенных стычек у него в течение многих часов болела голова. Сейчас она тоже болела. Он считал, что, если солнце выйдет, его голове станет немного легче. У его лошади была тяжелая рысь, из-за чего голова болела сильнее.

Джейк Спун, чувствительный и подверженный тошноте при виде мертвых тел, не мог стерпеть воплей женщины. Он заткнул уши какими-то хлопковыми затычками, которые хранил в своей седельной сумке как раз для таких целей. Затем он проехал вперед так, чтобы не видеть кровь из порванных запястий женщины, капающую на плечи ее лошади.

— Что случилось с тем парнем? — спросил Гуднайт, когда увидел пучки хлопка, торчащие из ушей Джейка Спуна.

— Да не знаю я, Чарли, — ответил Огастес. – Может быть, он просто устал от всех этих праздных разговоров.

Айдахи проехал весь путь от реки Биг-Уичита до реки Арканзас в поисках Голубой Утки и его группы изгоев. Он хотел присоединиться к группе и самому стать изгоем, в основном для того, чтобы продолжать убийства белых людей и похищение их ружей. Айдахи мог убить любого, индейца или белого, если у него было ружье, из которого Айдахи сам хотел стрелять. Он не считал себя суровым или слишком кровожадным человеком. Просто убийство людей обычно было самым легким способом получить их ружья.

К собственной досаде Айдахи не находил Голубую Утку во время путешествия к Арканзасу.

Несколько человек сказали ему, что Голубая Утка стоит лагерем на Арканзасе, на самом же деле его лагерь был расположен на песчаной излучине Ред-Ривер далеко на востоке, где река изгибалась в леса.

— Зыбучие пески, — сообщил ему Голубая Утка, когда Айдахи, наконец, нашел его лагерь и спросил, почему он выбрал место для лагеря на Ред-Ривер. — В этих местах вдоль берегов плохой песок. Если законники попытаются напасть на нас с юга, то они утопят в трясине своих лошадей. Мы можем перестрелять их или позволить им утонуть. Пять-шесть законников из Техаса уже утонули.

— А когда они тонут, вы забираете их ружья? — спросил Айдахи.

Он был из общины команчей вождя Паха-юка, которого Голубая Утка знал давно, когда его самого все еще приветствовали среди команчей. Но Паха-юка согласился отвести своих людей в резервацию, которую белые пообещали ему.

Паха-юка был стар. Согласиться на жизнь в резервации его заставили новости о том, что большая война между белыми скоро может завершиться. Белые солдаты, как говорили, достигли соглашения, чтобы прекратить убивать друг друга. По крайней мере, такие ходили слухи, хотя в последние несколько лет были и другие такие же слухи, и они не подтвердились. Но, по мнению Паха-юка, как только белые солдаты прекратят убивать друг друга, они снова начнут убивать команчей. Солдаты в голубых мундирах вернутся в пустые форты, протянувшиеся на запад вдоль рек. Прибудет много солдат, и на этот раз они придут на Льяно и усилят натиск, пока больше не останется ни одного свободного команча, которого можно убить.

Паха-юка не был трусом, и он также не был глупцом. Айдахи знал, что он, вероятно, был прав в своей оценке, прав, когда сказал, что Люди больше не смогут жить по старым обычаям. Если они вообще хотят выжить, то должны пойти на компромисс и жить так, как велят белые люди. Кроме того, они должны прекратить убивать белых. Они больше не могут просто убивать и снимать скальпы, грабить и насиловать каждый раз, когда сталкиваются с несколькими белыми.

Именно этот запрет и заставил Айдахи уехать и искать Голубую Утку, изгнанника, человека, которого не принимали в палатках команчей, поскольку Голубая Утка продолжал убивать белых везде, где только их встречал. Он также ненавидел кайова, за то, что те отказали ему в женщине, которую он желал. Он убивал кайова, когда только мог, а также кикапу и уичита.

Айдахи знал Голубую Утку еще с тех времен, когда тот жил все еще со своим народом. Они ездили вместе и совершенствовались в стрельбе из ружей. Оба они считали, что глупо было пытаться убивать людей или дичь с помощью луков и стрел, когда гораздо проще было убить их пулями. Они были друзьями, и поэтому Айдахи решил искать его, когда Паха-юка принял свое решение.

К счастью, Голубая Утка находился в своем лагере на Ред-Ривер, когда Айдахи подъехал. Лагерь был опасным местом, где незнакомцам не бывали рады. Когда все увидели приближающегося всадника, то бросили свои дела и схватились за ружья. Но Голубая Утка узнал Айдахи и немедленно выехал, чтобы проводить его в лагерь, подав сигнал изгоям, что Айдахи находится под его покровительством.

— Все люди теперь уходят в резервацию, — сказал Айдахи, когда Голубая Утка приветствовал его. — Я не хочу так жить. Я решил приехать и сражаться вместе с тобой.

Голубая Утка был рад видеть Айдахи. Никто из команчей никогда не приезжал, чтобы присоединиться к его группе. Он помнил любовь Айдахи к ружьям и немедленно подарил ему прекрасное ружье, которое забрал у путешественника, убитого им в Арканзасе. Айдахи так был восхищен его подарком, что немедленно начал стрелять из ружья, что едва было замечено в лагере Голубой Утки, где продолжалась бурная деятельность. На берегу Ред-Ривер, где, как предполагалось, находился плохой песок, два изгоя тащили через воду белую женщину. Они, казалось, пытались утопить ее. Один человек был верхом, он тащил женщину по грязи на веревке. Другой человек следовал за ними пешком. Время от времени он запрыгивал на женщину, которая кричала и задыхалась от страха.

Айдахи к своему изумлению увидел, что в лагере находился молодой медведь, привязанный цепью к иве. Медведь сделал выпад и поймал собаку, которая оказалась достаточно неосторожна, чтобы приблизиться к нему. Медведь немедленно убил собаку, что, казалось, вызвало раздражение у Голубой Утки. Он немедленно схватил большую палицу и ударами отогнал медведя от трупа собаки. Голубая Утка поднял собаку за хвост и бросил ее в направлении некоторого числа грязных женщин, сидевших без дела у большого котла. Два полуголых пленника, тощих старика, лежали надежно связанные недалеко от женщин. Оба были сильно избиты, у одного подошвы на ступнях ног были срезаны – такое мучение команчи иногда причиняли своим пленникам. Обычно пленника, у которого подошвы были срезаны, заставляли некоторое время бежать окровавленными ногами по камням или кактусам. Но старик, которого видел Айдахи, выглядел слишком слабым, чтобы бежать слишком далеко. Эти два пленника с надеждой уставились на Айдахи. Возможно, они думали, что он мог бы спасти их, но конечно у Айдахи не было намерения вмешиваться в судьбу пленников Голубой Утки.

Собака, которую убил медведь, была единственной жирной собакой в лагере, именно поэтому Голубая Утка отобрал ее у медведя и отдал женщинам, чтобы те ее приготовили.

— Жирную собаку жалко потратить впустую на медведя, — сказал Голубая Утка. – Мы с тобой сами съедим ее.

— А что ест медведь? — спросил Айдахи.

Лично он считал дурным тоном держать медведя в лагере. Он был потрясен, когда Голубая Утка небрежно взял палицу и избил молодого медведя так, что у того носом пошла кровь.

По своему воспитанию он был убежден, что медведей надо уважать. Их мощь была столь же велика, как мощь бизонов. Наблюдая, как Голубая Утка избивает медведя так же небрежно, как большинство мужчин избило бы собаку или упрямую лошадь, Айдахи начал сомневаться. Если Голубая Утка забыл о необходимости уважать мощь медведя, то он, возможно, совершил глупость, приехав в лагерь Голубой Утки.

Хотя Айдахи и покинул команчей, он сделал это всего несколько дней назад. Он не забыл или не отказался от любых важных традиций или знаний своего народа. Но Голубая Утка был изгнанником уже много лет. Возможно, старые обычаи больше не имели для него значения. Это мысль смутила Айдахи.

Немного позже, пока готовили собаку, Голубая Утка подтащил старика, подошвы которого были отрезаны, к месту, где сидел медведь. Он хотел, чтобы медведь съел старика, такого испуганного, что, будучи во власти медведя, он не мог даже кричать. Он лежал как парализованный с дрожащими губами и широко открытыми глазами. Но медведь не проявил интереса к старику, чем опять вызвал раздражение у Голубой Утки. Он взял палицу и опять избил медведя. Но, хотя медведь хныкал и скулил, он не тронул тощего старого пленника.

Второе избиение медведя оказалось достаточным для Айдахи. Он взял свое новое ружье и ушел к Ред-Ривер, притворившись, что хочет поохотиться на гусей. Он был новым гостем и не хотел жаловаться, но знал, что Голубая Утка поступает неправильно, избивая медведя. Позади него послышались крики. Два изгоя, которые пытались утопить женщину, притащили ее обратно в лагерь и теперь мучили ее горячими прутьями.

Айдахи шел, пока звуки лагеря не стали слабыми. Мысль о том, чтобы найти Голубую Утку, волновала его так, что он проехал весь путь к реке Арканзас и затем назад к Ред-Ривер. Но то, что он обнаружил в лагере Голубой Утки, обеспокоило его. Он не знал, хотел ли он теперь здесь остаться, хотя Голубая Утка уже подарил ему прекрасное ружье и теперь, конечно, ждет, что он останется. Но обращение Голубой Утки с медведем препятствовало этому.

Айдахи знал, что Голубая Утка собрал банду налетчиков, но он думал, что большинство в ней будут кайова или воины из других племен, которые присоединились к Голубой Утке, чтобы продолжать убивать белых по старым обычаям. Но мужчины в лагере были в основном белыми. Некоторые из них были метисами. Все они — он знал это — убьют его без раздумий, если об этом не узнает Голубая Утка. Им не понравилось то, что Голубая Утка сам отправился, чтобы сопровождать его в лагерь, а длинноволосому полукровке Эрмоуку он понравился меньше всех.

Айдахи чувствовал, что сердитые глаза Эрмоука следили за ним, когда он шел сквозь лагерь. Даже лагерные женщины, отвратительные и в большинстве своем тощие от голода, смотрели на него враждебно, как будто он был еще одним человеком, который приехал, чтобы оскорбить их.

Это не было тем, чего ожидал Айдахи. Но с другой стороны он не ожидал, что его собственный вождь, Паха-юка, согласится отвести свой народ в резервацию. Он знал, что не сможет жить в резервации и подчиняться обычаям белого человека. Он не хотел ждать как нищий у своей палатки, пока белые дадут ему одну из своих тощих коров. Он оставил своих трех жен, чтобы присоединиться к Голубой Утке. Он скучал по своим женщинам, и все же у него не было желания привести их в такой грязный лагерь, где мужчины ни к кому не испытывали уважения, даже к медведю.

Чем дольше Айдахи шел, тем больше он беспокоился и приходил в замешательство. Он не знал, как поступить.

Он был охотником и воином. Он хотел охотиться на прериях и сражаться со своими врагами до старости, или пока какой-то воин не победит его. Поражение от руки хорошего воина не было позорным. Айдахи участвовал во многих сражениях, но знал, что в один момент удача может отвернуться от него, и он будет убит. Он не боялся рисков жизни воина. Он уважал опасности такой жизни. Но Айдахи хотел остаться воином и охотником. Он не хотел стать простым бандитом. Он хотел воровать у своих врагов, техасцев, но он не намерен воровать у людей, которые всегда были его народом. Люди в лагере Голубой Утки так не колебались, он это знал. Они украли бы у любого. Если они видели, что команч ездит на прекрасной лошади, или носит прекрасное ружье, или женился на хорошенькой пухлой женщине, они, если бы смогли, убили бы команча и отобрали бы лошадь, ружье или женщину.

Прекрасное ружье или нет, но Айдахи знал, что не сможет жить с такими людьми. В конце концов, у него самого теперь было прекрасное ружье. Некоторые люди в лагере смотрели на его подарок завистливыми глазами. Когда-нибудь, если случится, что Голубая Утка уйдет, один из изгоев убьет его за него или попытается убить.

Весь долгий день Айдахи обдумывал эту проблему.

Много уток и гусей садились на воду Ред-Ривер и снова улетали, но Айдахи не стрелял в них. Он думал о том, что сделал, и ко времени заката он принял решение. Было ясно, что он совершил ошибку. Он не мог жить так, как жил Голубая Утка. Куда ему идти, он не знал. Путь его вождя, Паха-юка, не был путем, которым он согласен был следовать. Он должен был бы отдать прекрасное ружье и уйти. Он почувствовал себя дурно, когда увидел, как Голубая Утка избивает медведя. Теперь он почувствовал, что не хочет оставаться там, где такое происходит.

Когда Айдахи пришел назад в лагерь, было уже почти темно. Пока его не было, один из тощих старых белых был мертв. Кто-то забил его до смерти. Голубая Утка сидел в одиночестве, поедая мясо собаки, которое приготовили женщины. Айдахи подошел к нему и вернул назад свое ружье.

— Что это? Я думал, что ты собрался принести нам гуся? — спросил Голубая Утка.

— Нет, я не охотился, — ответил ему Айдахи. — Хотя это прекрасное ружье.

— Если это прекрасное ружье, почему ты отдаешь его мне? — спросил Голубая Утка, нахмурившись.

Ему не нравилось, что возвращают его подарок.

Айдахи знал, что он ведет себя грубо, но у него не было выбора. Он хотел уехать и не желал, чтобы изгои последовали за ним ради его убийства и ради его ружья.

— Когда ты дал мне это ружье, я думал, что могу остаться здесь, — ответил Айдахи. — Но я не собираюсь оставаться.

Голубая Утка уставился на него, его лицо потемнело, и глаза стали как льдинки. Айдахи помнил, что Бизоний Горб когда-то, когда был моложе, тоже так смотрел на людей. Затем, обычно, он убивал людей, на которых он смотрел глазами цвета мокрого снега. Айдахи хотел забрать свою лошадь и отбыть. Он не хотел вступать в схватку с Голубой Уткой в его собственном лагере, где было столько враждебных изгоев. Он знал, однако, что ему, возможно, придется сражаться. Голубая Утка старался изо всех сил почтить его как гостя, и он подумает, что Айдахи невежливый, раз уезжает так быстро.

— Съешь немного этой собаки, очень вкусно, — предложил Голубая Утка. — Ты только добрался сюда. Я думаю, что ты можешь уехать утром, если ты полон решимости уехать.

Айдахи сделал так, как его попросили. Он не передумал — он хотел уехать — но он не хотел быть грубым, а было бы большой грубостью отказаться от еды. Поэтому он сел рядом с Голубой Уткой и взял кусок собачьего мяса. Он не слишком много ел во время своего путешествия и был рад получить хорошую порцию мяса, чтобы утолить голод.

Пока они ели, Голубая Утка, казалось, расслабился немного, но Айдахи не терял бдительность. Решение уйти было опасным решением.

— Как там мой отец? — спросил Голубая Утка. — Он тоже уходит в резервацию со своими людьми?

— Нет, сейчас идет только Паха-юка, — ответил Айдахи. — Тихое Дерево уже забрал своих людей, и Му-рей тоже.

— Я не спрашивал тебя о них, я спросил о Бизоньем Горбе, — заметил Голубая Утка.

— Он стар теперь. Люди не говорят о нем больше, — ответил Айдахи. — Его люди все еще живут в каньоне. Они не пошли в резервацию.

— Я хочу убить Бизоньего Горба, — сказал Голубая Утка. — Пойдешь со мной, чтобы помочь мне?

Айдахи решил сразу сменить тему. Голубая Утка всегда ненавидел Бизоньего Горба, но его убийство не было тем вопросом, который Айдахи хотел обсуждать.

— Я хочу, чтобы ты отпустил медведя, — сказал Айдахи. — Нехорошо привязывать медведя к дереву. Если ты хочешь убить его, убей, но нельзя плохо обращаться с ним.

— Я вытащил этого медведя из берлоги, когда он был еще детенышем, — сообщил ему Голубая Утка. — Это мой медведь. Если тебе не нравится, как я обращаюсь с ним, можешь пойти и убить его сам.

Он сказал это с хитрой легкой усмешкой. Айдахи понимал, что над ним насмехаются, и что он находится в опасности, но, коль это касалось медведя, Айдахи готов был перетерпеть и проигнорировать насмешку.

— Это мой любимый медведь, — добавил Голубая Утка. — Если бы я отпустил его, он не знал бы, как жить. Он не умеет охотиться на кого-либо, кроме собак.

Айдахи считал, что это были ужасные слова. Никакого медведя нельзя лишать свободы настолько, чтобы он стал домашним животным. Он сам когда-то видел, как медведь убил лося, и у него также было два лучших жеребца, которых убили медведи. Было правильно, что медведи должны убивать лося и жеребцов. Оскорбительно было, что медведь должен был снисходить до убийства собак в лагере угрюмых преступников.

Айдахи не понятия не имел, какую жизнь он собирается теперь вести. Он оставил свой народ и не собирался возвращаться. Он мог пойти в одну из других общин свободных команчей и проверить, примут ли они его и позволят ему охотиться и сражаться с ними. Но могло случиться и так, что они отказались бы принять его. Его домом стали бы прерии и луга. Он не мог бы снова жить со своими людьми. Ему казалось, что он должен сделать так, чтобы с великими животными, такими как медведь, обращались достойно, даже если это означало бы его собственную смерть.