Недометанный стог (рассказы и повести)

У трех берез

Десятого, в субботу, Любка убежала от Константина с парнем из города.

Когда прошел год и снова наступил тот день, Константин ушел в деревню, к двоюродному брату, и напился там до беспамятства. Силен он был через меру, но на водку не крепок: падал с поллитровки. Вот и тогда еле добрел до своего дома, стоявшего в двух километрах от деревни, у водяной мельницы. По дороге чуть не угодил под повозку, но возница объехал, крепко задев осью за ногу. И долго болела у Константина нога.

Сегодня тоже было десятое, еще год остался позади, и Константин собрался с утра и пошел на горький свой праздник. День разгулялся не по-августовски жаркий, парило сильно, и непохоже было, что лету конец.

Хорошо запомнил тот день Константин и сегодня с полной ясностью все представлял. Ходил он тогда в правление и в магазин и со строителями договаривался насчет очередного ремонта мельницы. Домой двинулся под вечер. Речку переходил, когда тени от стогов вытянулись уже на полкилометра. А подошел к дому — обнаружил замок на дверях да ключ в условленном месте. Не было дома ни Любки, ни записки от нее. Убежала и даже двух слов не оставила. Только по беспорядку и понял Константин, как поспешно Любка собиралась.

То, что Любка перешучивалась и перемигивалась с городскими парнями, приехавшими на уборку, Константин знал. И говорили ему кругом об этом. Но он, учитывая веселый Любкин характер и смешливость ее, молчал. Только раз, когда она поздно пришла домой и чуть-чуть несло от нее винцом, он разругался с ней и даже замахнулся, но не ударил. А теперь сильно жалел, что не избил ее до полусмерти.

В тот день он как-то разом все сообразил и все оценил. Даже верно предположил, что убежала она с Натохой, на которого ему больше всего намекали в разговорах в деревне. Посидел он на лавке, в углу, а потом вышел к мельнице, перешел речку, взобрался повыше по безлесному склону, сел на землю у стога и стал глядеть на лес, обступивший речку и уходящий далеко-далеко. И тогда, и после ни от чего ему так горько не было, как от сознания, что, может быть, Любка с Натохой вспоминают его в эту минуту и, конечно, смеются над ним. Мог он представить Любку в чужих объятиях — и ничего. Все представлял, но не так невыносимо было, как от воображаемого разговора Любки с Натохой о нем. Настолько ему становилось едко и тяжко, что никогда и не ждал он, что такое с человеком может быть.

Год прожил один, но с хозяйством было трудно, а одному тоскливо. Частенько хаживал на тот берег речки, на любимое место, сидел и думал. И понял однажды, после той пьянки, когда чуть не попал под лошадь, что дальше так нельзя — впору броситься в мельничный омут.

Понял, отправился в деревню и уговорил пойти жить к нему Александру. Баба она была средних лет, и работящая, и красивая. В девках родила ребенка, и сурово обошлась с ней деревня, отшатнув всех мало-мальски стоящих женихов. Потом забылось все, и парень вырос и учиться уехал в ремесленное. Осталась Александра одна. Тут-то и позвал ее к себе Константин.

Она пошла. Была она напугана еще с поры девичьей обиды и поэтому, наверное, молчалива. Константин тоже не любил болтовни. Зажили они спокойно и неплохо, но сегодня всплыло в душе у Константина старое, и направился он к двоюродному брату.

Миновал лог, заросший ольхой и осокой, поднялся на пригорок к трем березам, вышедшим из одного корня, оглянулся. Отсюда и деревня уже видна сквозь изреженную стенку ельника, и мельница с домом около нее. Увидел Константин у дома фигуру, понял, что смотрит вслед ему Александра.

«Поняла, — подумал, — на что пошел, беспокоится».

Тут же решил много не пить, чтоб не случилось, как в прошлый год. Но вдруг ясно тот день вспомнил и только рукой махнул.

Возвращался Константин под вечер. Шел не очень пьяный, нес баранок связку — любила их Александра с чаем — и бутылку красного в кармане: вместе выпить.

К вечеру жара еще сгустилась, а от горизонта поползла к середине неба белая, но слишком плотная и тяжелая тучка.

И только Константин стал снимать сапоги на крытом крылечке, ахнул гром и молния просверкнула. Как-то развернулась тучка и показала свое темное нутро. Ударили по крыше, по стеклам окон горошистые капли косого дождя. А через минуту потемнело все, и дождь встал стеной. И скоро уже град скакал по крыльцу, поленнице, впивался в почерневшую от влаги землю.

Гроза прошла, но дождь не переставал: устанавливалось ненастье. С дождем быстро стемнелось, и стали ложиться спать.

Константин лежал на кровати, Александра домывала посуду. Вдруг стукнули в дверь. Сначала негромко, и Константин подумал, что показалось. Потом стукнули решительнее.

Александра бросила полотенце на спинку стула, подошла к окну, из которого видно было крыльцо. Вглядывалась долго, точно узнать не могла или заинтересовало ее что-то очень.

— Ну, — сказал Константин, — поди открой.

Александра проглотила слюну и перехваченным голосом бормотнула:

— Там… Любка…

Константин вскочил с кровати, натянул брюки, пошел к двери. Александра легко метнулась за ним, схватила за плечо. Спросила тем же, не своим голосом:

— Неуж откроешь?

Константин повысвободил плечо и ответил негромко:

— Конечно. Человек ведь.

Любка вошла, вымокшая до нитки, и прямо так села на лавку. Посидела немного и вроде бы с вызовом спросила:

— Гостей принимаете?

Не дождавшись ответа, заметила:

— И безо свету сидите. Экономите, что ль?

Тогда Константин сказал:

— Повесь сушиться к печке и на койку ложись. А ты, Саша, раскладушку принеси.

Александра молча вышла в сени, а Константин полез на полати. Любка, безразлично, словно в пустоту, сказала:

— Ушла я от него. Нестоящий он жизни человек.

Вернулась Александра, принялась устраивать постель на раскладушке. Слышно было, как шуршит на улице мелконький, но частый дождь. И никто больше не сказал ни слова.

Почти неделя прошла с того дня, как вернулась Любка. Константин с утра уходил на мельницу, забегал ненадолго в обед, а возвращался поздно вечером. Быстро ел и лез на полати. Александра возилась с хозяйством и ходила на колхозный огород: она была в огородной бригаде. Наступало время сбора урожая. На полях стрекотали машины. Рано начались утренники, холодные росы, чуть ли не иней. На огороде убрали лук. Было его много, и обрезали его, готовя к зиме, всей бригадой целых три дня.

Александра возвращалась с красными от пера руками, а Любка — с желто-зелеными. Она ходила теребить и вязать лен в льноводное звено, к прежним своим подругам.

Все дни Константин работал до того, что не поднимались руки. Но каждый день часа на два уходил на свое место, к стогу, что из года в год ставили тут же, ложился на землю, глядя в небо, или, привалившись спиной к стогу, сидел, смотрел на речку, на лес и думал.

За эти дни вспомнил он все и как бы снова пережил жизнь свою, до каждого важного часа, а иногда и до ненужной, но памятной мелочи.

Вспомнил, как начал ухаживать за Любкой. Был он старше ее на семь годов, а вокруг нее и подруг крутились парни — их одногодки. И он подражал этим парням, стыдясь внутри, чувствуя, что выходит у него что-то не так. Но он и папиросы курил так же, и словечки говорил те же, даже забросил любимую обувь — сапоги — и начал тогда носить ботинки.

Вспомнил, как поджидал ее у крыльца в глухие ночи, лазая под окнами по росистым кустам, хрустя сучками. Как неуклюже обнимал ее за теплые плечи. Как готов был грудью, со всей необузданной силой своей рвануться на ее защиту, да жаль, на Любку никто не нападал.

Вспомнил свадьбу. Полы, вымытые с кирпичом, на которых печатали дробь каблуки сапог, туфель и ботинок. Пряный запашок бражки и острый — махорочного дыма. И веселый набор голосов гармошки, и Любкины губы у своих, и что-то белое, вертящееся в круге, и крики: «Вот невеста! Ай, хороша! Давай, давай!» И голос над ухом стариковский, кажется, дяди Петра: «Ну, отхватил ты, паря, ягоду малину».

Еще многое вспомнил Константин так ярко, словно показывали это ему наяву, сейчас, перед глазами, — до того самого, до последнего дня.

Вдруг почему-то не важно стало ему теперь, говорила ли Любка с Натохой о нем, говорит ли она о нем с товарками по звену и вообще говорят или нет о них в деревне.

И тогда, под стогом, в виду знакомой с детства речки и далей лесных, где на отдельных деревьях уже посверкивал желтый лист, в виду неба, по-летнему голубого еще, но чем-то неуловимым наводившего на мысль, что близко осень, понял Константин что-то такое, от чего прояснилась его жизнь и на свое место встали и правда, и обида, и справедливость. И хотя было горько на душе и не легче ничуть, но как-то по-особому увидел все и почувствовал он и теперь знал, как ему поступать.

В этот день он вернулся домой раньше, чем в предыдущие. Еще с обеда подул ровный ветер, погнал облака, начал сушить листву и землю. Вынырнуло солнце. Словно приветствуя его, несмотря на вечер, послышался с верхнего поля рокоток трактора и лафетной жатки.

Подходя к дому, услыхал Константин, что Любка с Александрой ругаются. Он не знал, ругались ли они до этого, но думал, что нет. А сегодня, видимо, невыносимым стало молчание, и они ругались.

Слышен был по-бабьи звонкий, задорный голос Любки и менее высокий, но тоже напряженный голос Александры. Ругались они последними словами, вкладывая в них не столько, наверное, обиду друг на друга, сколько обиду на неполучившуюся свою жизнь.

— Ты меня этим не кори! — выкрикнула Любка, когда Константин уже стоял у крыльца. — Не тебе меня корить! Я ребят в девках не принашивала. Святая нашлась. Небось только и сидела, только и ждала, чтобы какой-нибудь мужичонка пришел да подобрал!

— Ну и ждала! Ну и пусть ждала! — крикнула Александра, подняв голос почти на Любкину высоту, так неожиданно и с такой болью, что Константин вздрогнул. — Так что мне теперь, кукушкой было весь век вековать?

Константин распахнул с шумом дверь и вошел. Вошел вовремя, оборвав ссору, которая вскипала все сильнее. Александра и Любка примолкли. Не глядя на них, он собрал себе на стол сам. Стал есть.

Он сидел и ел. Александра стояла у кухонной переборки и смотрела на пол. А Любка села на лавку, отвернув лицо к окну.

Он доел ужин, поднялся, подошел к Любке и односложно приказал:

— Собирайся.

Она помедлила, встала, начала собираться. Затем они пошли к дверям — впереди Константин, сзади Любка — и вышли.

Солнце сплюснуло свой край о дальний лесной увал и светило им в спину. И ветер, играя по речке верхушками и листвой ольховника, дул им в спину.

Когда поднялись к трем березам, Константин мельком обернулся. Увидел Любку за собой, а у дома фигуру Александры. Любка шла не оборачиваясь.

Зашли за три березы. Теперь их не было видно от дома. Константин пропустил Любку вперед себя и остановился.

Когда-то здесь была березовая роща, но теперь только пни да эти три березы. Хорошо просматривалось отсюда и верхнее поле, и отдельные дома деревни через ельник.

Константин вынул из кармана сверток в газете и, глядя мимо Любки, повернувшейся к нему, сунул сверток ей.

— Деньги тут, — сказал он. — Ступай.

— Гонишь, значит? — полувопросительно, полуутвердительно заметила Любка.

Константин промолчал.

Любка вдруг порывисто придвинулась к нему, не касаясь, но так близко, что он ощутил запах волос и кожи ее, затерявшийся где-то в прошлом, но не забытый.

Не гони, Костя, — сказала она совсем тем, прежним голосом и зашептала горячо и быстро: — Жить будем. Хорошо. Ее прогони. Не любишь ты ее… Я теперь о-ой как в этом разбираюсь. Пожила — вижу. Да ведь и законная я тебе к тому же. А она что… Как пришла, так и уйдет.

Она прервалась и ждала. Константин глухо сказал:

— Нет, не сделаю этого. Она ведь человек. Это тебе на человека плюнуть пустяки.

Помолчал и прибавил:

— Иди.

— А если не пойду? — вызывающе спросила Любка, щуря красивые свои глаза. — Если не пойду? Что делать будешь?

— А тогда я тебя убью, — как-то равнодушно сказал Константин.

Он хотел добавить «и себя», но не добавил.

Любка взглянула ему в глаза, которые он не отвел. Были они серые, очень знакомые, но какие-то отдаленные. Любка поглядела в них и поняла, что он сказал правду.

— Ну и черт с тобой! — как-то нелепо махнула она сеткой, в которой поместился весь ее невеликий багаж. — Оставайся тут, в своей берлоге, с этой кикиморой.

Она повернулась и пошла прочь ровным и легким шагом. Ветер подталкивал ее, а закатное солнце расцветило синее ситцевое платье в яркий невылинявший шелк.

Константин сел на пень и опустил голову, но исподлобья следил за Любкой. Вдруг ему подумалось, что должна же она оглянуться, когда дойдет до ельника. Но она не оглянулась.

Вот она скрылась за редким ельником. В просветах между елками и раз, и другой мелькнуло синее пятно платья.

Тогда Константин поднял вверх голову и, глядя в высокое небо, негромко завыл. Плакать он не умел и не плакал с позабытого далекого детства. И теперь он выл так, как воют в холодных полях февральской ночью иззябшие и голодные волки.

Затем он встал и поглядел на ельник. Просветов в стенке его было много, но синее пятно не мелькало больше нигде.

Он повернулся и зашагал. Плотная и высокая фигура его легко справлялась с ветром. Он шагал широко, раздвигая крепким корпусом ветер, оставляя на тропке вмятины от каблуков сапог.

И хорошо, что не попался ему медведь, который бродит тут, на хмелевских овсах, потому что медведю лучше было сейчас с ним не встречаться.