Недометанный стог (рассказы и повести)

Рождение Колькиной славы

Вот привяжется к человеку прозвище, и ни в какую от него не отделаешься. Да хоть бы прозвище человеческое было, а то… Ну да ладно об этом. Дело старое. Но в общем-то с прозвища все и началось.

В детстве Кольку звали Кол юней. Ну, когда вырос, надо бы кончать. Так нет, все равно бабы в деревне Колюнькой «величают». Шутка сказать — человек седьмой кончает, а его ровно первоклассника кличут. А ребята еще того хуже. Фамилия Колькина Баландин. Так выдумали: «Баланда»! Хоть в футбол играть, хоть на речку — все: «Пойдем, Баланда» — и точка. Вот Саньку Гущина, того Адмиралом звали: все-таки не обидно.

За такое прозвище надо бы кое-кому нос расквасить, да не любил Колька драться. Больше всего любил он в кино ходить да на лошадях ездить и вообще с лошадьми возиться.

Правда, в кино мамка не часто отпускала. Да и с лошадьми туго приходилось. Летом, как и все ребята их деревни, работал Колька в колхозе. И, как на грех, к лошадям его не подпускали: оно конечно, ни ростом, ни силой Колька не вышел (не то что, скажем, Витька Полуянов, Колькин погодок). Да ведь справился бы Колька-то. Это точно — справился бы! Так, вишь, нет. Как наряд — все Кольку куда-нибудь на легкую работу, вместе со старухами. А те и рады: «Пойдем, Колюнька, нам поохотней будет». Спросили бы его: ему-то охотно ли? Но подчиняться надо — дисциплина. А ребята возьмут и подковырнут вдогонку: «Заправляй, Баланда, старухами. Скомандуй им: «На первый-второй рассчитайсь!»

Поэтому-то и решил Колька стать киноартистом.

В киноартисты он решил идти по двум причинам: во-первых, кино — дело занимательное, а во-вторых, хоть с уважением относиться будут. Наверняка уж никто по прозвищу не назовет, когда Колька с экрана суровыми глазами в зал глянет. Вот, скажут, киноартист Николай Баландин. Звучит! Ведь киноартистов всех так зовут. Или Николай Крючков, или Михаил Жаров, или Игорь Ильинский. На что уж Харитонов, не выше Кольки ростом, а и то с уважением — Леонид Харитонов.

Стал Колька с зеркалом упражняться. Сядет за стол, зеркало перед собой поставит и мимикой занимается. Слыхивал он, что для артиста первое дело — мимика. Сделает страшное лицо, вглядится. Действительно страшно. Сделает смешную физиономию, так сам чуть со смеху не лопается. Большие способности нашел у себя Колька.

Только мать Колькиным тренировкам мешала. Придет на обед и зашумит:

— Чего рожи корчишь? Умом тронулся, что ли? Беги лучше поросятам поесть унеси да в курятник загляни, яйца обери.

Мать любила Кольку, но шибко его не баловала, один он у нее остался. Мужа, Колькиного то есть отца, в войну убили.

Не поддерживала мать Колькиных затей и выдумок, однако, когда он учиться запросился, отпустила. Толком ей Колька не сказал, куда едет. Крутился-вертелся, выдумывал всякое, а про себя размышлял:

«Сейчас трепать не буду. А вот погоди, как гляну на тебя с экрана, улыбнусь тебе, тогда поймешь, что и твой сын не хуже прочих».

А что дальше?

Ничего. Прокатал Колька материны деньги да свои, что на велосипед копил, и вернулся в деревню ни с чем. Сначала не знал, что делать, без толку по деревне шатался.

И как только пронюхали про Колькины замыслы односельчане? Вроде и не говорил никому… Однако разузнали.

Шел как-то Колька другим концом деревни и решил у бабки Антонихи яблочко с яблони сорвать.

Антонихин дом на берегу речки стоит. Яблони под окошками. Яблок на них в этом году порядочно было. Антониха на ухо туговата. «Авось не услышит», — подумал Колька. Сорвал одно яблочко, нацелился на второе. Вдруг Антониха, как на грех, из окошка высунулась, увидела грабеж среди бела дня и пустилась:

— Леший ты окаянный! Штаны бы тебе спустить да крапивой. А еще в киноартисты поступать ездил. Шалопутный ты киноартист!

С той поры пошло. Антонихина соседка сцену эту видела и по деревне все разбалаболила. Мартьянка деревушка маленькая: в одном конце чихнут, в другом: «Будьте здоровы», — говорят. Быстро к Кольке новое прозвище прицепилось. Не то чтобы по злобе или в насмешку, а просто так стали называть Кольку Киноартистом. Скоро в привычку вошло. Ребята и те Баланду позабыли, на Киноартиста переключились. Куда ни пойдет Колька, орут:

— Киноартист, куда топаешь?

Или другое что-нибудь спросят, и все с прозвищем. Опять же не в насмешку, а по привычке.

А Колька злится. Слово-то вроде неплохое, да ему-то поперек горла. Раскипятится Колька, а кто-нибудь нарочно подначит:

— Ну, не сердись. Подумаешь, какой Алейников отыскался!

А к двум закадычным Колькиным друзьям, Паньке Семиселову и Саньке Гущину, совсем другой подход по деревне пошел. Панька ФЗО кончил в этом году и печником работать начал, часы себе в первую получку купил. Саньку в помощники комбайнера произвели, нос стал драть, куда там… Стали их обоих в деревне по именам, как следует, полностью звать, а когда и отчество, глядишь, прибавят. Слышит это Колька, и вдвойне обида берет. Ведь Панька-то одногодок, а Санька всего на год постарше.

Подумал Колька, подумал и заявил матери:

— Пойду в колхоз работать. Учиться меня не тянет. Пока и свидетельства об окончании семилетки достаточно. Потом видно будет. А шляться надоело. Вон Санька уже новый костюм купил…

Мать ответила:

— Давно бы пора. Целое лето на собаках шерсть обивал. Ездил куда-то ни по что, привез ничего. Иди в контору к Илье Васильевичу. Он определит.

В конторе Кольке повезло — определили его на конюшню, к деду Васюхе в помощники.

Дед Васюха росту длинного, лицо у него красное, белой бородой обросло. Ничего Кольку встретил.

Однако одно дело — со стороны любоваться, как дед Васюха проездку племенному жеребцу Агату делает, другое дело — не то что Агата, а хотя бы завалящую кобыленку Стерву запрячь. Сказалось то, что Кольке редко лошадей доверяли. Как стал он первый раз Планету запрягать, так намучился — пропади все пропадом…

Завел Планету в оглобли кое-как. Пять раз заводил. Стал хомут надевать, крутит Планета башкой, не дается. Дед Васюха из дверей конюшни крикнул:

— Не той стороной! Бестолочь!

Поглядел Колька — верно, не той стороной. Ну, надел хомут, а дальше все перепутал. То ли снизу гуж завертывать на оглоблю надо, то ли сверху… Копошится Колька возле Планеты, а она брыкается, проклятая… Плюнул Колька, сел на бревно и за всхлипывал.

— Подошел дед Васюха, присел рядом, закурил. Покряхтел и сказал:

— Не реви. Обойдется. Научим помаленьку.

Как будто между прочим поинтересовался:

— На кого учиться-то хотел?

— На киноартиста, — всхлипнул Колька и на деда исподлобья взглянул: не смеется ли?

— Оно конешно, и на киноартиста можно, — на полном серьезе сказал дед Васюха. — Дело правильное. Учиться, брат, долго надо и опять же способность иметь. Способность — она везде нужна. Невелика, скажем, мудрость кобылу запрячь, а ведь видишь, сколь легко поначалу. Везде, брат, уметь работать нужно. В любом деле. Когда будешь и головой, и руками к делу прикипать, все получится…

Через полмесяца Колька не то что запрягать выучился, а уже по деревне разъезжал вовсю. То за подкормкой поедет, то пошлют куда. И все Колька не кружной дорогой, а центром проехать норовит. Бабы посмотрят вслед, промеж себя перекинутся:

— Куда-та Николай направился. За запчастями, поди.

У Кольки слух острый. Слышит, как его называют, — радуется. Все бы хорошо, да окаянные ребятишки, те, что на дороге всегда в песке копаются, всю чистоту дела портили. Увидят Кольку на телеге, ну бежать за ним. Орут босоногие:

— Киноартист, прокати!

Что с ними поделаешь? Колька крепится, не слышит вроде, а на сердце коты скребут.

В общем все это уже с месяц тому назад было, а совсем недавно вот что произошло.

Чистил Колька Агата. Вывел его из конюшни и привязал к столбу. Агат под лучами солнца стоял спокойно, нежился. Только иногда подрагивал да косил на Кольку наливчатым глазом.

Агата дед Васюха не доверял никому. Даже председателю вожжей в руки не давал, всегда сам правил. Но приболел дед Васюха, и все заботы по конюшне навалились на Кольку.

Чистил Колька Агата и представлял, как выезжает дед Васюха на Агате на главную улицу Мартьянки. Вихрем проносится. За деревней каменник начинается метров на восемьсот. Вот как вылетит Агат за деревню, так с каменника словно пулеметная стрельба слышна: трах-та-та-тах! И уже умчался дальше Агат. Колька вздыхал: «Эх, кабы сидеть в тарантасе вместо деда Васюхи…»

Вдруг из-за угла конюшни выбежал председатель колхоза Илья Васильевич. И еще на бегу крикнул:

— Закладывай Агата! Лети в райцентр!

Запыхался председатель, еле отдышался. Никогда его таким возбужденным Колька не видел.

— Но дед Васюха… — начал Колька.

— Мчись, говорю, — оборвал Илья Васильевич. — Из-за чего и сам прибежал, чтобы на Агата распоряжение дать. Моментом собирайся. Вези ветврача из лечебницы. Сендега растелиться не может, теленок велик.

А Сендега, надо вам сказать, лучшая в колхозе корова. Да и не только в колхозе, а и по всему району первая рекордистка.

Мигом юркнул Колька в низкую дверь чуланчика для особо хорошей сбруи. И уже через несколько минут чертом вылетел на главную улицу деревни, только тарантас по выбоинам забросало.

Увидели бабы и мужики, шедшие с поля, такое дело н остолбенели.

— Надо же, какую красоту Кольке доверили! — ахнул кто-то.

А ребятишки пустились вдогонку, писклявыми голосами заканючили:

— Дядя Коля, а дядь Коля! Прокати-и!

Ничего этого Колька не заметил. Одна мысль в голове постукивала: «Не пала бы Сендега. Гордость всего колхоза. Скорей надо».

Не дольше деда Васюхи ездил Колька до райцентра, а пожалуй, и побыстрей. Когда вернулся, подвез ветврача к коровнику. Тут сказал Кольке кузнец Сосипатр Иваныч, стоявший в кучке народа у дверей коровника:

— Ловко ты, парь, обернулся. Николай, одно слово, Яковлич.

И опять не заметил Колька, что его даже по имени-отчеству величают. Смотрел Колька на ветврача, направившегося в коровник, и слушал, как быстро говорит Илья Васильевич:

— Ой, вовремя вы приехали. Ладно, что рысак у нас знаменитый. Мы с зоотехником и с доярками замучились. Что и делать, не знаем…

Долго пришлось Кольке ждать. Ждали и люди у коровника. Только изредка словами перебрасывались, больше молчали. Беспокоились.

Наконец заскрипели ворота коровника, и вышли ветврач с председателем. По их виду все поняли: ладно обошлось, по-хорошему получилось.

Председатель задерживал ветврача, перекусить приглашал. А тот отказывался: некогда, мол, поеду.

Тогда помог ему председатель поудобнее в тарантасе усесться и Кольке доверительно шепнул, точно приятелю своему:

— Как следует довези. Спроси, любит ли быстро-то ездить. Ты, Николай, молодец. Не задержал. Задание по-боевому выполнил. На-ка денег: в райцентре заночуешь, завтра полегоньку приедешь. — И прибавил: — Силен врач. И Сендега хорошо себя чувствует, и теленка сумели спасти. Здоровый бычок. Килограммов на сорок пять! Доярки успели уж Спутником окрестить.

Обрадовали Кольку слова председателя: он даже покраснел от гордости, что молодцом его Илья Васильевич назвал.

А когда проезжали деревней, Колька, сдерживая танцующего в оглоблях Агата, услышал, как канючит сзади ребятье:

— Дядь Ко-оль! Ну, прокати-и!

Екнуло у Кольки от гордости сердце, но он и виду не подал, а только обернулся и, подражая деду Васюхе, внушительно потряс кнутом:

— Я вот вам, сорванчонкам!

А ребятишки будто того и ждали. Как же, ведь человек, едущий на самом Агате, обратил на них внимание! Рассыпались по обочинам с отчаянным хохотом…

Так вот и потерял Колька обидное прозвище и приобрел новое, уважительное обращение, которое было первой ласточкой будущей трудовой Колькиной славы.