Недометанный стог (рассказы и повести)

Зарницы

На новом месте, хоть и в родном доме, в первую ночь спалось плохо, и Владимир вышел на улицу.

Была темная и теплая августовская ночь.

Владимир прошел перед фасадом дома, облокотился на верхнюю жердь старой изгороди и курил, поглядывая в темные поля и луга и по деревне, в домах которой уже не было ни одного огонька.

Под пиджаком у него была лишь одна майка, но стояла такая теплота, что вроде и не на улице находился он, а дома. Еще с вечера все небо обложили тучи, и сейчас не виднелось ни серпика луны, ни одной звездочки. И только у горизонта время от времени секундой проходил слабый, вспыхивающий и тотчас гаснущий свет: играли зарницы.

Владимир стоял, как-то всем телом ощущая соседство родного дома, шершавую сухость стен его, знал, что в доме неслышно спит мать, что на повети возятся сонные куры, а на дворе жует и дремлет корова, и вспоминал детство и юность. А верней сказать, не вспоминал, а как бы переходил туда, в то состояние, испытывая и радость, и стесненные ощущения в груди.

Он как будто снова стоял на этом месте с Надей, когда он собирался уехать учиться. И снова целовались они и обещали писать, помнить, никогда не забывать друг друга, а потом быть вместе, навсегда. И переживал дальше годы учебы, и выход Надежды замуж, и свою собственную женитьбу. Так и текли тут месяцы и годы, вспыхивая в нем самом зарницами, за то короткое время, пока он докуривал папиросу.

Он так задумался, так ушел в себя, что вздрогнул, услыхав легкий скрип шагов по сухой земле. Повернувшись на звук, Владимир увидел, что вдоль порядка идет женщина, направляясь к нему. Белое пятно ее платья четко выделялось в ночи. «Надежда», — подумал он, и у него дрогнуло сердце.

Она подошла и встала рядом. Владимир уже знал, слыхал от матери, что она отдыхает в деревне с неделю и тоже одна. Его бы удивил ее приход в первый же день приезда, но он был так погружен в воспоминания, так ощущал рядом близость той Надежды, что ничуть не поразился, словно это было не наяву, а просто шло продолжение хорошего сна.

Они стояли и молчали. Видимо, воспоминания захватили обоих. Владимир смотрел на Надежду, видел, что стала она старше, но по-прежнему была красивой, даже стала еще женственней, и думал, что вот жизнь, как рассказывала мать, не задалась у нее. И что приезжает она сюда третий год только с детьми, а мужа не берет с собой: он в отпуске все пьет, и отдыха у нее не получается никакого.

— Пошли, — сказала Надежда, — к Льдинке. Погуляем.

Они перешли дорогу, прошли прогоном между домами и углубились в хлеба, которые доставали им до плеч.

Тропка вывела их на приречный луг, и вот они уже стояли у знакомого омута, где так часто купались раньше.

Поскрипывали в кустах сверчки, от речки несло свежестью, а зарницы все вспыхивали и, дрожа, погасали.

— Не люблю я зарницы, — сказала вдруг Надежда. — Терпеть не могу эти отсветы далеких гроз. Почему отсветы? Почему далеких? Уж если гроза, так над головой. Своя, что ли… Не люблю, а не могу без них. Который август сюда приезжаю. И сама не своя… Видишь, и сегодня не спится. Да еще узнала, что ты приехал.

— Это здорово, что ты пришла, — отозвался Владимир. — Я как раз стоял и все вспоминал.

— Давай купаться, — предложила она. — Вода сейчас теплу-ущая.

В воду заходить было страшновато, но когда она охватывала все тело и проходила невольная судорожность дыхания, становилось в самом деле тепло. Владимир переплыл речку туда и обратно, вылез и приседал на берегу. Надежда тоже поплавала и убежала за кусты выжимать купальник. Потом они быстро прошлись по лугу, разогрелись, нашли толстое бревно, вынесенное на берег вешней водой, и сели на него.

— Вот бы нас сейчас увидели, — засмеялась Надежда. — Сплетни было бы… И так уж тут сплетен. Слышал, наверное. Почему без мужа езжу, с детьми? Развелась, поди? Или не развелась, так живу плохо.

Владимир промолчал.

— А мы неплохо живем, тихо продолжила Надежда. — Петя хороший у меня, не грубый, ласковый. И работящий. Только слабовольный он, на водку, на друзей — совсем беда. Я отпуска с ним в разное время беру: на работе он держится. А в его отпуск к его родителям отправляю: он их слушается. Так вот и выходим из положения.

— Д-да, — сказал Владимир. — А у меня тоже в разное время… На юг ей хочется, не любит она деревни. Пусть съездит, пусть посмотрит.

— А я была на юге, — вздохнула Надежда, — там спокойней, дум там никаких. Забываешься. И зарниц нету. Но народу… Здесь безлюдно, тихо, благодать, а покоя полного все равно нет. Все думаю, думаю… Ругаю себя, а в голову лезет всякое.

— Чего ж ты так? — пробормотал Владимир. — Не надо.

— Знаю, что не надо. А я еще не сплю, по ночам брожу. Вот и решили в деревне, что у меня жизнь не получилась. Там, в городе, работаешь, работаешь, только доберешься до постели и уже спишь. Работа у меня далеко, на двух трамваях добираться. Не высыпаешься и все мечтаешь: вот отпуск будет, неделю стану сутками в постели валяться. А придет отпуск, и сон долой.

— Бывает, — сказал Владимир. — Я один год устал так, поехал на курорт и думал, ну, отдохну. А заскучал там, затосковал. Отдыхать, Надя, тоже нужно уметь.

— Да я вроде умею. Я тут маме помогаю, да купаюсь, да в лес хожу, да читаю. Дня не хватает. С ребятами тоже времени немало надо. А вот выпадет такая ночь, и все всколыхнется в душе. Вот, говорят, бывает сердце, обросшее известью. Панцирное сердце. Мне бы такое. А то неспокойно все.

— Что ты, Надя, — прервал Владимир. — То ж больное сердце. Чего тебе неспокойно?

— А вот смотрю на зарницы и думаю: человек что зарница. Какое! Кратковременней даже. Только придет и уже уходить надо. Вот и думается: пришла и уйду. Ну, зачем пришла? И мир такой хороший. Лучше бы не приходить совсем, чем прийти да и ждать ухода. Ну зачем? Ты, поди, скажешь — от безделья? Какое там… Двое детей, работы хватает. Да ведь я еще заочно учусь. А по дому, знаешь, сколько у женщины? Да не дай бог, когда Петя пьяный, возись с ним. Не от безделья у меня. А такая уж уродилась.

— Смерти, значит, боишься? — спросил Владимир, — Каждый боится. Но только все время думать об этом… Надо тебе невропатологу показаться.

— Ты уж прямо говори — психиатору, — рассмеялась Надежда, — да не думаю я о смерти, не понял ты меня. А думаю, почему так коротко все? И все как-то случайно, неопределенно. Вот с тобой не сошлись. С Петей встретились. Тоже, скажешь, жалею. Да нет. Но почему? Почему все так? На роду написано? И почему все проходит, оглянуться не успеешь? Как… Как зарница.

— Увлечься тебе чем-нибудь надо, — тихо сказал Владимир. — А то хорошим это не кончится.

— Влюбиться? — Надежда коснулась теплым плечом плеча Владимира, и в ее голосе послышалось лукавство. — Советовали. Я никому об этом, о думах своих, не говорю, но подруга есть одна. Пустая, пустая, но душевная. С ней делюсь. Она то же советовала. Она все по курортам ездит. А потом хвастает, как мужчины за ней ухаживают. Тоже смысл жизни… Да мне это, Володя, не подходит. Я теперь сижу с тобой и ни капли не боюсь, что кто-нибудь обо мне плохое скажет. Не думаю я об этом, и ко мне это не пристанет.

— Не о том я, — запротестовал Владимир. — Нашла бы увлечение какое-нибудь, чтоб захватило без остатка. Чтоб день и ночь о нем думать.

— Некогда, Володечка. Дел много. И без того невпроворот. Ну, пойдем: сыровато здесь все же, — Надежда встала и подала ему руку.

Поднялись на пригорок. По краю поля днем был сделан комбайном пробный заезд, и на стерне чуть выделялись кучки соломы. А дальше темной стеной, как невысокий лес, стояли хлеба. Небо на севере намного посветлело, и в воздухе стало свежей. Все скрипели сверчки. Умиротворенно и спокойно было вокруг. Откуда-то пахнуло свежеиспеченным караваем. А на западе все загорались и потухали, но уже не так часто, зарницы.

— Вот что, — сказал Владимир, неожиданно останавливаясь. — Такие мысли: пришел — ушел, зачем? — и мне не в новинку, и другим. Человек ведь тем и отличается от скотины, что осознает свое пребывание на этом свете и смысл его. И видит начало и конец. И не одной тебе грустно, не одну тебя все это беспокоит. Однако, если сосредоточиться только па этом, то какая же будет жизнь? И что же вообще человек будет делать? И для чего? А меня, — Владимир вдруг повысил голос, и Надежда почувствовала в его тоне волнение и даже раздражение, — эти думы давно не мучают. Я знаю, что не только ради себя, а и ради труда, ради своих детей, ради других людей живу. Ты подумай, если бы мы пришли и знали, что не уйдем? Никогда! Стали бы мы так все это любить, ценить, — Владимир взмахнул руками в стороны, — стали бы мы беречь каждое мгновение на этой земле, стали бы мы грустить, страдать, испытывать боль оттого, что все проходит? А?! Сколько чувств, сколько человеческого было бы для нас потеряно? Ты подумай!

Владимир неожиданно чуть ли не выкрикнул так, что Надежда вздрогнула:

— Меня от другого ужас и тоска смертная берет! От другого! Вот ты говоришь — подруга… А мало ли их, что не думают никогда-никогда, что. пришли и уйдут? Словно вечны. И тратят, транжирят свою жизнь на пустяки, на мелочи. Не умеют ценить не то что мгновений — дней, месяцев, годов! Ведь страшно, жутко — сколько годов, десятилетий человеком пропито, проскандалено, провоевано, просплетничано… Да мало ли куда, в какие тартарары провалилось! Я вот знаю некоторых больных людей, приговоренных с детства. У них надо учиться. Как они умеют ценить жизнь, как радуются каждому часу жизни, особенно если он выпадает без боли, без страданий. А ты молодая, здоровая, красивая. Тебе бы жить да только радоваться. И ценить!

— А я и радуюсь, — тихо отозвалась Надежда, — я и ценю, и люблю все. Очень. Может, даже слишком. Потому-то и кажется все таким коротким, временным, на момент. Как зарница…

— Ну, привязалась ты к этим зарницам, — засмеялся Владимир, — дались они тебе. Пошагаем-ка лучше к дому, а то, глядишь, и рассветет.

— Вот и хорошо, — тоже весело отозвалась Надежда, — выходит, не постарели еще, как в молодости, до рассвета прогуляли.

— Увидит мать, задаст мне «до рассвета», — заметил Владимир. — Она тебя любит. Скажет, зачем бабе голову морочу? Она у меня справедливая. Подлости не переносит.

— Знаю, — вздохнула Надежда.

Подошли к дому и сели на лавочку, вкопанную между двумя липами. Вдруг закапал реденький дождичек. Сначала листва не пропускала его, а потом отдельные капли стали слетать и на них. Владимир снял пиджак, накинул его на себя и Надежду. И так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты до сих пор, наверно, на меня сердит, — раздумчиво сказала Надежда, — что не дождалась я тебя. Хоть и не высказываешь. А я и сама не разберусь, как это у меня тогда получилось. Да и видишь, какая я психичка? Замаялся бы со мной…

— Ну, со мной у тебя этого не было бы, — глухо ответил Владимир, — Да и кто разберется, как и когда у всех это получается.

— Не знаю, не знаю, — скороговоркой проговорила Надежда и встала. — Пойду я. Спасибо тебе, Володька, за ночь, за разговор наш. Да за все. За то, что не изменился-ты: все такой же.

Она наклонилась к нему и быстро поцеловала его. И пошла, торопясь, к своему дому. Отойдя на некоторое расстояние, она обернулась:

— Приходи завтра, то есть сегодня, — рассмеялась она, — чай пить. У меня варенье из морошки есть. Сама собирала, сама варила.

— Приду, — пообещал Владимир.

Она ушла, кончился дождь, а Владимир все сидел, покуривал и думал. И было ему так, словно не проходило никаких лет, словно расстались они перед его отъездом на ученье только неделю назад, а сегодня встретились. Долго сидел он, а потом встал, поднялся на крыльцо, отворил уже дверь в дом, но обернулся.

Небо светлело, заметно холодело. Тучи ушли, и проглянули слабые звезды. И вдруг по небосводу покатилась звездочка поярче других, но не упала, а ушла за горизонт, и Владимир понял, что это спутник.

— Зарницы, — усмехаясь, пробормотал он, глядя на спящую деревню, на журавли над колодцами, на добротные, на сто лет срубленные дома, где отдыхали знакомые ему, родные люди, — как бы тебе не зарницы… А это все, а города, а наука, а искусство, что, на момент?! А иной… вон спутник после себя оставит, а потом, может, и новую планету. Придумала, зарницы…

Он усмехался, качал головой и тихо пробирался сенями и через комнату, чтобы не потревожить мать. Пробрался к своей кровати, боясь промаяться, не заснуть, ибо ночь, разговор, Надежда, спутник, зарницы — все стояло перед его внутренним взором, все будоражило и волновало его. Но только прикоснулся головой к подушке и подумал, что отпуск начался хорошо, как сразу же уснул.

Тихо было в доме, одни ходики мерно постукивали. Входила через окно рассветная заря. Осторожно поднялась мать и, тихонько ступая, вышла во двор. А Владимир спал без сновидений и проспал, как в праздничные дни детства, до самого обеда.