От лица огня

Глава двадцатая Оплаченные долги (Молотов — Киев, ноябрь 1943)

В сентябре в сводках новостей появились — и уже не исчезали — названия приднепровских городов. Кременчугское, Днепропетровское, Киевское направление. Бровары. Части Красной армии прорывалась к Днепру.

Феликса всерьёз решила вернуться в Киев сразу же, как только город отобьют у немцев. Зимовать в Молотове она не хотела, но уволиться во время войны с номерного завода, выпускавшего порох для реактивной артиллерии и крупнокалиберных орудий, было почти невозможно, её желание тут мало что значило.

Месяцем раньше, в августе, газеты опубликовали постановление правительства о восстановлении районов, освобождённых от немецкой оккупации. Феликса вырезала постановление и хранила его — кто знает, в каких кабинетах предстоит ей отстаивать свое решение и какие аргументы могут понадобиться. Но и добившись увольнения, попасть в Киев будет непросто, а с Тами — почти невозможно, в Приднепровье пока уходили только военные эшелоны.

Дежурства в пожарной охране и занятия с курсантами целиком занимали её время и отнимали все силы, Феликса едва заметила, что в Прикамье пришла осень.

В конце октября, после занятий, её остановил на плацу начальник училища, майор Шамшин.

— Терещенко, — подозвал он Феликсу, — на вас жалуются курсанты. Говорят, совсем загоняла нас спортсменка, требует нормативы по первому разряду. Каблуки стачиваются, сапожник не успевает новые набивать.

— В курилках они свои каблуки стирают, товарищ майор.

— Шучу, шучу, — Шамшин приобнял Феликсу. — Молодец, не даешь сачковать лоботрясам. Я всё знаю, мне докладывают. Ты же киевская, я правильно помню?

— Правильно, — насторожилась Феликса. О Киеве она говорила с Шамшиным лишь однажды, летом, когда пришло извещение, что Илья пропал без вести.

— И ты по-прежнему хочешь ехать домой? Не передумала?

— Очень хочу.

— А то, что Киев пока у немцев, это как? У нас-то поспокойней.

— Да сколько им осталось? Ещё разок наши ударят и вышибут…

— Вижу, ты в училище время даром не теряла, военную стратегию на отлично освоила: разок ударят и вышибут, — ухмыльнулся майор. — Слушай внимательно. Первое: до начала декабря в училище занятий не будет, нынешний набор срочно отбывает в боевые части. Второе: на днях в городе сформируют два эшелона. Выпускников всех молотовских училищ отправляют в распоряжение командования Первого Украинского фронта. При форсировании Днепра войска понесли большие потери. Немцы успели выстроить оборону и вцепились в правый берег. Разок ударить, как ты говоришь, и вышибить, не получается. Срок отправки эшелонов 8 и 10 ноября. Я тебе сейчас секретную информацию довожу, никому об этом ни слова, поняла? Что ты киваешь? Отвечай, как положено!

— Поняла, товарищ майор.

— Тогда третье: ты у нас почти два года отработала, и место в эшелоне, я считаю, заслужила. Но без документов ко мне близко не подходи, выгоню сразу. Если надумаешь просто так сбежать с завода, всё равно задержат, и не на запад отправят, а на восток. Ты в прифронтовую зону едешь, это понимать нужно! Все бумаги оформи, как положено, и главное — направление возьми, без направления тебя в Киев не пропустят.

— Какое направление?

— Какое сможешь, такое и бери. Заводы восстанавливать или железную дорогу чинить, это ты сама решай, но чтобы к 8 ноября документы были в порядке. Если хочешь попасть домой — сделаешь.

Осенью сорок первого года Феликса оказалась в Закамске случайно, и на завод № 98 она попала случайно. Война занесла её в Молотов, а могла и в другой город, любой был бы ей чужим, из любого мечтала бы она вернуться домой. Но города — не только дерево и камень, это люди, это друзья, которых за два года появилось у Феликсы множество.

Два года в Закамске были гнетуще тяжёлыми, но никогда она не думала, что таким горьким окажется расставание. Словно с корнями вырывала она себя из густой прикамской земли. Феликса сама не заметила, когда и как успели прорасти эти корни. Отъезд мог бы затянуться на месяцы, если бы Шамшин не поставил жёсткий предельный срок, не оставив ей времени на рефлексию.

Оформить увольнение оказалось делом непростым, но и не самым сложным. Сперва Феликса сунулась в отдел кадров и услышала твёрдое и окончательное «нет». С этим «нет», минуя прямое начальство, она явилась к парторгу завода, положила перед ним уже истёршуюся на сгибах газетную вырезку с постановлением Совнаркома и ЦК и задала вопрос, на который парторг не мог дать отрицательного ответа. Кто рискнёт заявить, что не станет выполнять требование ЦК? Наскоро прикинув в уме плюсы и минусы, парторг, в прошлом тёртый райкомовский лис, сообразил, что, отправляя сейчас Феликсу в Киев, он оформляет страховку для себя. Завод № 98 продукцию для фронта гонит, план даёт и перевыполняет, осваивает новые марки порохов, но коммунисты завода понимают политический момент, и если партия требует помогать развитию освобождённых районов, завод всё сделает, но постановление выполнит, — так он ответит, если у особо зорких и остроносых возникнет вопрос. И направление заводская парторганизация подпишет. Ничего, что Киев еще занят немцами, партком верит в силу Красной армии и в будущее глядит уверенно.

— На какой завод отправляешься, Терещенко? Куда направление писать?

— Пишите в Киевский горисполком. На восстановление Крещатика, — предложила Феликса, даже приблизительно не представлявшая, каким увидит Крещатик. О том, что главная улица города в начале войны была взорвана, в Молотове не знали ничего.

Записку парторга и заявление об увольнении она вручила начальнику пожарной охраны завода, терпеливо переждала две минуты ядрёного русского мата и получила положительную резолюцию на заявлении. В кадрах ей выдали обходной лист, колесо завертелось.

Контребинского в эти дни Феликса видела на заводе мельком, старик пообещал, что зайдёт попрощаться за день-два до её отъезда. Он показался ей сильно постаревшим и что-то совсем уж неухоженным. Доктор и прежде юношей не выглядел, но следил за собой строго, среди рабочих он всегда выделялся, хотя ходил в такой же телогрейке, что и все. Порода, что ли, проявлялась, кто знает?

Феликса тоже изменилась за два года в Закамске. Она стала жёстче к себе и к Тами, и если сталкивалась с кем-то, вела себя резче, часто шла на конфликт, не признавая смягчающих полутонов. Словно подтверждая перемены в ее характере, на лице тёмными штрихами наметились вертикальные складки. Большой осколок зеркала, который когда-то закрепила она на стене их с Тами комнаты, безжалостно отражал и новые морщины, и шероховатую, неухоженную кожу лица, и тяжёлый, требовательный взгляд карих глаз. В сорок третьем году Феликсе исполнилось двадцать пять, а зеркало отражало усталое лицо тридцатилетней женщины, жившей в постоянной тревоге, недоедавшей, не высыпавшейся месяцами.

Кроме зеркала и голой панцирной кровати, вещей в комнате уже не было. Стул и табурет Феликса сдала на склад, туда же отправились и постель с бельём. Самодельный стол, сколоченный из остатков деревянных ящиков, она отдала соседям. Из всего полученного за два года не досчитались только большой кастрюли. Прошлым летом кастрюля распаялась, Феликса отнесла её на завод, и там залудила, но для готовки больше ею не пользовалась. Осенью, когда потекла крыша, эту кастрюлю ставили под местом протечки, и перед сном они с Тами слушали, как бьют по металлу тяжелые холодные капли. Куда она могла задеваться? Утром кладовщик угрюмо смотрел на Феликсу, прижав серый палец с грязным, поломанным ногтем к странице книги учёта, к той строке, где была вписана кастрюля, да ещё и с крышкой. Феликса точно помнила, что получала кастрюлю без крышки. Пришлось заплатить и за кастрюлю, и за крышку. Других недостач не обнаружилось.

С лестницы донеслись шаги, какая-то возня, и в комнату без стука ввалилась соседка.

— Получи дочку, мамаша. Моим уже спать пора, да и твоей тоже, — следом она втащила за руку упиравшуюся Тами. — Расшалились — не унять. А ты, смотрю, чемоданы уже сложила.

Всех чемоданов у Феликсы был один вещмешок.

— Ой, и правда поздно, — Феликса глянула на часы. — Я Контребинского ждала, он обещал зайти, попрощаться. Наверное, на дежурстве задержался. Ты не слышала, на заводе ничего не случилось?

— Слышала. Случилось, — соседка прикрыла дверь. — Только не на заводе. Сегодня днём, аккуратно после дежурства, арестовали доктора.

— За что? — ахнула Феликса.

— Вот ты наивная. Ты что, не знала, что он уже сидел и потом пять лет прожил тут в ссылке?

— Так это когда ещё было? Раньше, давно.

— В этом деле ни раньше не бывает, ни давно. Кто сидел, того опять посадят. Хотя, скажу тебе, большой разницы нет — что с той стороны проволоки, что с этой. Будет доктор дальше людей лечить, может быть, даже в нашем медпункте, вот и все дела. А ты радуйся, что уезжаешь, дурёха.

На следующее утро Феликса явилась в училище к Шамшину.

— Значит, успела? — Он долго и придирчиво разглядывал документы, наконец, вернул их Феликсе и пожаловался, будто в шутку, но вроде и всерьёз. — Добрый я, человек, Терещенко. Вот отправляю тебя, а кто будет курсантов на лыжи ставить? Против своих интересов действую…

Феликса промолчала. Если начальник училища ждал, что она найдёт себе замену, должен был потребовать сразу, теперь это пустые разговоры.

— Ладно, к делу, — Шамшин не хуже неё понимал, что говорить о прошлом смысла нет. — Документы твои годятся, всё по форме выправила. Прошлой ночью один эшелон из Молотова уже ушёл, отправку пришлось ускорить — Первый Украинский начинает большое наступление. Не слышала? Скоро по радио услышишь. Этим вечером начинаем погрузку второго, отправим завтра утром. Везучая ты всё-таки, Терещенко, на подножку, считай, запрыгнула.

Своё обещание начальник училища выполнил, хотя по всему было видно, что давно и крепко о нём пожалел. Ранним утром он провел Феликсу и Тами вдоль состава, стоявшего за границей товарной станции. Они прошли под низким небом, уже готовым пролиться холодным ноябрьским дождём, по скользкой, растоптанной сотнями сапог грязи. Погрузочная суета казалась беспорядочной и взвинченно-нервной, но Феликсе было с чем сравнить, она помнила панику и ужас июльского отъезда из Киева. В шуме голосов у готового к отправке эшелона, в криках, ругани, в резких окриках начальников не было растерянности. Эти люди не уезжали от войны, они догоняли её, и эшелон ни в чём не был похож на составы, два года назад уходившие из Киева на восток.

На шинелях младших лейтенантов, куривших у распахнутых дверей вагонов, топорщились новые, только что пришитые полевые погоны. Они оглядывали Феликсу, присвистывая ей вслед. Чуть в стороне группой собрались начальники училищ, командир эшелона и несколько офицеров штаба фронта со списками.

Шамшин остановился у открытой двери одной из теплушек.

— Снова кросс десять километров? — захохотали в вагоне, узнав Феликсу. — Товарищ майор, наш физрук — оружие посильнее «Катюш». Ни один немец не убежит!

— Взвод, отставить разговоры! — рявкнул Шамшин. — Товарищ Терещенко с дочкой едет с вами до Киева. Если не будете нарушать устав, обойдётся без кроссов, а то вы ее знаете — до самого Днепра впереди паровоза бежать заставит!.. Полезай в вагон, Терещенко.

— Спасибо вам…

— Не надо, — оборвал ее Шамшин. — Себя благодари. У тебя муж пропал, и ты запросто могла найти тут тылового вояку вроде меня. И жить с чистой, как говорится, совестью. А ты два года в училище честно отработала и, как только мелькнула возможность, помчалась мужика своего искать. Ищи, и не благодари никого, ты никому не обязана. Тебя пусть благодарят.

Долгие перегоны, короткие остановки. Эшелон мчал сперва на юг, потом на запад, минуя без задержек железнодорожные разъезды с уступавшими ему путь встречными поездами. Дневальные круглые сутки следили за огнём в печке, но в щели вагона прорывался ледяной воздух, выдувая тепло.

И на узловых, и на небольших периферийных станциях перроны были полны людей, словно всю страну разом перемешали в одном мешке, перевернули и высыпали на железную дорогу. Мимо вагонов, вдоль путей бежали женщины, несли, везли, тащили детей и своё барахло, спрашивали, куда идёт состав, не подберут ли их до Казани или до Пензы. Подходили к теплушкам инвалиды, молодые парни, уже отвоевавшиеся, списанные в тыл, просили у лейтенантов табаку, заводили разговоры с теми же расспросами — куда направляется эшелон, и каждый неизменно заканчивал своим: где воевал, где был ранен и когда. Правда этих рассказов всегда оказывалась простой и безжалостной, как проста и безжалостна была война. Феликса не запаслась перед отъездом табаком, ей было нечего оставить инвалидам — она не курила, и всякий раз, когда перед отправкой задвигали двери вагона, и позже, в пути, сухая тоска бессилия мучила ее.

Все эти станции и вокзалы на их быстром пути до Киева слились в памяти Феликсы в одну картину, сохранившуюся на годы: безногий инвалид на самодельной деревянной тележке, терзающий гармошку под стеной серого от сажи здания с названием города, которое она не может разглядеть. Ни музыки, ни слов не разобрать, только пронзительные гудки паровозов и непрерывный, непрекращающийся гул многих голосов.

Следы немецких налётов стали заметны уже в Тамбове, а за ним, с приближением к Курску, все станции, и те, на которых они останавливались, и те, что скользили мимо, чернели сожжёнными руинами. Рядом с ними изредка тянулись какие-то недавно построенные времянки, но чаще не было ничего, только развалины складов, железнодорожных депо, мастерских. Зато пути были восстановлены всюду, и, хотя медленнее, чем прежде, эшелон без задержек двигался на запад.

На третий день пути проехали Харьков, Полтаву, ночью поезд миновал Бровары и остановился в лесу, в тупике, не доехав несколько километров до Дарницы. Утром бывшим курсантам скомандовали выходить из вагонов и строиться. Теперь им предстояла своя дорога, а Феликсе и Тами — своя.

Дарница — уже почти Киев, ближний пригород, посёлок, полностью сожжённый немцами перед отступлением. Станция Дарница до войны была предпоследней остановкой дальних поездов, идущих с севера и с востока. Последняя — Киев-пассажирский. Их разделяет Днепр, но от мостов, взорванных при отступлении в сорок первом, наведённых заново в годы оккупации и снова разрушенных, остались покорежённые взрывами фермы и потемневшие быки, пунктиром уходившие к правому берегу. В ноябре сорок третьего Дарница стала и конечным пунктом прибытия, и начальной точкой отправки.

Чуть ниже по течению Днепра сапёры наступающих армий навели понтонную переправу, а теперь строили и железнодорожный мостовой переход. Но пока саперы работали, всей массе людей, сгрудившейся у станции, с танками, артиллерией, с лошадями и без и тем, кто уже стоял в строю в колонну по четыре, и тем, кто только ожидал выгрузки, нужно было пройти по единственной узкой полосе наводного моста.

Войска двигались в сторону переправы, тут ошибиться или сбиться с пути было невозможно. Феликса пристроилась в хвосте батальона, шагавшего к Днепру.

Панорама правого берега открылась перед ней неожиданно — не о киевских пейзажах думала Феликса, шагая по раскисшей дороге, следом за пехотой. Но только увидев привычные очертания холмов, поднимавшихся над рекой, и уткнувшуюся в серое небо лаврскую колокольню, она почувствовала, что действительно возвращается домой. Круг, по которому погнала её война в июле сорок первого, замыкался. Оставалось дойти до Лавры — вон она уже видна, и потом ещё несколько кварталов до дома. Сколько? Четыре? Пять?

— Ты куда прёшь? — попытался остановить Феликсу сержант-регулировщик у въезда на переправу. — Тут войска идут! Фрицы в контрнаступление на город попёрли, не слышала? Заворачивай назад!

— Палкой своей давай, маши! — огрызнулась Феликса. — У меня задание!

— Да какое… — рассвирепел сержант, схватил её за рукав и потащил из колонны.

— Вон, машину командарма вперёд пропусти, — бросила Феликса.

Регулировщик оглянулся, закрутил головой. Несколько легковых машин одновременно пытались въехать на мост, но поди разбери, в какой из них сидит генерал.

Когда выяснилось, что никакого командарма не было, Феликса с Тами уже ушли далеко вперёд.

Утреннее небо казалось серым, но жёсткий ноябрьский ветер налетал порывами, разгонял чёрную днепровскую волну, раскачивал настил под ногами тысяч людей, рвал облачную ткань над их головами. В просветах уже проглядывала ясная, холодная синева.

— Да что ж он так старается, — расслышала Феликса злое бормотание старшины, шагавшего перед ней, замыкавшего колонну своей роты. — Днём погнали через реку! А теперь ветер. Дал бы хоть перейти спокойно…

Она ещё не поняла, чем старшине так мешает ветер, когда спереди, вдали, беззвучно ударили замаскированные на днепровских холмах зенитные пушки, и тут же за спиной зачастили орудия, прикрывавшие переправу.

— Воздух! — заорали впереди. — Воздух! — покатилось у неё за спиной и затихло уже где-то у берега. Из просветов в облаках вынырнули два звена немецких бомбардировщиков. Один за другим становясь на крыло, самолёты с воем соскальзывали в пике и бомбили обе переправы — строившуюся неподалёку железнодорожную и наводной мост. Первые гигантские водяные столбы вздулись метрах в тридцати от колонны, медленно переходившей через Днепр. На мгновенье они застыли в пахнувшем дымом и гарью воздухе и с шумом обрушились тоннами днепровской воды.

— Ложись! — заорал старшина. — Всем лежать!

Феликса упала на мокрые, затоптанные доски, одной рукой вцепилась в помост, другой прижала к себе дочку.

— Держись! — крикнула она Тами и не услышала своего голоса. Бомба упала где-то совсем близко, помост вздыбился на крутой волне, затрещало дерево, тяжёлая масса воды ударила по ним, вышибая воздух из лёгких.

— Держись! — отплёвываясь, ещё раз крикнула Феликса, чувствуя, как вода сносит куда-то дочку и тащит следом её саму. А вверху, над их головами, вновь взвыли юнкерсы, заходя на цель. Прятаться было негде, Феликса и Тами лежали, прижав лица к деревянному настилу переправы, и чувствовали себя единственной целью немецких лётчиков, самой заметной мишенью для их бомб, каждая из которых предназначалась только для них. А внизу, под настилом, прямо перед глазами, словно время, словно жизнь, текла и пенилась чёрная днепровская вода.

Феликса не знала, сколько длился налёт, возможно, недолго, возможно, немцам пришлось улететь, не истратив запас бомб до конца, потому что в небе появились советские истребители. Когда она подняла голову, два из них сделали последний круг над рекой и ушли за Днепр, в сторону Жулян.

Переправа серьёзно не пострадала. Позади них взрывом снесло в воду автомобиль, спереди течение ледяной воды тащило двух лошадей.

— Вот так днём по понтонам гулять, — отхаркивал воду старшина. — Махнули наудачу, а фриц не зевает. Он никогда не зевает.

Едва переставляя ещё казавшиеся каменными ноги в тяжёлых промокших штанах, Феликса с дочкой перешла на правый берег и тут только поняла, что пропал мешок с их вещами. Пропали письма, пропала и часть документов, но не все — самые важные она держала в нагрудном кармане телогрейки, и эти хоть и промокли, но сохранились.

Они отошли от кромки воды всего на несколько метров, и как только прибрежный кустарник скрыл реку, а с нею мост, на котором они только что чуть не погибли, Тами молча села на песок. Феликса хотела пересадить её на валявшуюся рядом корягу, но сил говорить и двигаться у неё тоже не осталось. Земля раскачивалась под ногами, как переправа на днепровской волне.

На улицах Киева кислый запах пороховой гари смешивался с тяжёлым смрадом сожжённых домов. Что-то пылало вдали, с Демеевки жирный дым чёрными клокастыми хвостами тянулся над западными окраинами города.

В последние месяцы оккупации киевлян выгнали из прибрежных районов города. Вдоль реки немцы планировали строить линию обороны. Всё здесь было опутано колючей проволокой — она свисала со стен, тянулась от дерева к дереву, торчала из кирпичных завалов. Минуя безлюдные разрушенные кварталы, Феликса готовила себя к тому, что их дом тоже могли разбомбить или сжечь, и в Крепостном переулке её ожидают обрушенные стены и горы почерневшего кирпича.

Арсенальная площадь не пострадала, возле здания военной комендатуры, которое заняли прежние хозяева, курили офицеры, рядом стояло несколько автомобилей. Феликса подошла к парку, частично вырубленному и тоже ограждённому колючей проволокой. В глубине, ближе к обрыву, заняв позиции немецких зенитчиков, теперь расположилась советская часть ПВО.

Напротив входа в парк серел пятнами обвалившейся штукатурки её дом. Он был цел, в некоторых окнах поблёскивали стекла, сквозь подворотню Феликса уже видела стволы деревьев во дворе. Она крепко сжала ладонь Тами и молча вошла в подворотню.

Двор стоял пустым, но заброшенным он не казался — на земле отчётливо виднелись свежие следы автомобилей и солдатских сапог. У двери подъезда Феликса остановилась на минуту и прислушалась. Тишину двора привычно нарушал шум грузовиков, проходивших по улице Кирова, он был похож на прежний, довоенный. Не хватало только голоса управдома Коржика, доносящегося из подвала или окна какой-нибудь квартиры.

Два с половиной года она вспоминала этот двор и эту дверь, представляла, как потянет на себя деревянную ручку, как туго подастся, но потом уступит её усилиям металлическая пружина. Пружина станет последней силой, которую придется преодолеть. Ей самой эти мечты казались глупыми, они и были самым глупым и самым простым из всего, о чем она мечтала.

— Мы вернулись! — сказала Феликса Тами. Наконец она могла это сказать.

Они поднялись по лестнице, дверь в квартиру была заперта. Так и должно было быть. Феликса несколько раз толкнула дверь, проверяя, прочно ли держится замок.

— Придётся ломать. Подожди меня здесь, — велела она Тами. — Пойду поищу что-нибудь.

Феликса ещё раз ударила по деревянному полотну, и дверь неожиданно распахнулась. В проёме стоял лейтенант в гимнастёрке с закатанными рукавами.

— Ну, чего ломишься? Чё надо? — грубо спросил он.

— Я тут живу, — едва выговорила Феликса. Слишком уж очевидным опровержением её слов был домашний вид этого уверенного в себе офицера.

— Квартира занята генералом Пастуховским, — отчеканил лейтенант и хотел закрыть дверь, но из глубины квартиры, из комнаты, которая была их спальней, послышался женский голос.

— Что там, Пахомов? Мебель привезли?

— Нет! Пришла тут… Какая-то.

— Послушайте… — Феликсе казалось, что ещё можно договориться. Наверняка, генералу без труда найдут другое жильё, действительно свободное. А это ведь её законная квартира, кто угодно может подтвердить.

В глубине хлопнула дверь, раздались шаги, и по стенам метнулось красное пятно — так сперва показалось Феликсе. Широкоскулая тетка, невысокая, но крупная, встала за плечом лейтенанта. Поверх гимнастёрки на ней был халат Феликсы, когда-то подаренный Ильёй, тот самый, муаровый, расшитый бордовыми цветами.

— Что ей надо?

Феликса молчала, не могла отвести от неё взгляд. Меньше всего в эту минуту ожидала она увидеть свой халат.

Женщина заметила это и довольно усмехнулась.

— Говорит, будто хозяйка этой квартиры, — поморщился лейтенант.

— Какая ещё хозяйка?.. — презрительно сощурилась тётка, но тут поняла все — и что значило появление Феликсы, и почему она так внимательно смотрела на её одежду. — Пошла вон, сука! — выкрикнула она, и дальше вопила, уже не останавливаясь, швыряла в дверной проём слова, выбирала потяжелее, сама, кажется, не чувствуя их смысла. — Вон пошла! Я тебя под трибунал!.. Ты знаешь, с кем?.. Да ты понимаешь, куда?! В двадцать четыре часа! За воровство! За шпионаж! Люди кровь!.. Мы — кровью! По окопам! Под пулями!.. Смелая, да?! Немцев где прятала?! Сама куда?!..

Лейтенант захлопнул дверь, и, ещё не придя в себя, Феликса почувствовала, что кто-то дёргает её за рукав. Управдом Коржик словно ниоткуда, из воздуха, из пыли и влаги возник на лестничной площадке у неё за спиной.

— Квартира передана генералу законно, — тускло пробубнил управдом. — На основании решения.

— А мне теперь куда идти? — обернулась к нему Феликса, и водянистые глаза Коржика спокойно встретили её взгляд.

— Пишите заявление в горисполком, гражданка. Вам подберут новую жилплощадь.

Чёрт его знает, что он тут делал и как жил при немцах, подумала Феликса, но не изменился Коржик ничуть. Они были знакомы несколько лет, но вот она лишилась квартиры, не без его участия, скорее всего, и тут же стала безликой гражданкой.

— Пойдёмте, — Коржик ещё раз потянул её за рукав телогрейки. — Нечего тут стоять.

Он пропустил Феликсу вперед и следом за ней вышел во двор.

— А дочка ваша выросла, — уже совсем другим, живым, как будто даже заинтересованным тоном сообщил он. — И на отца стала похожа. Он мне ключики не сдал, когда уходил. Я предложил сдать ключи, а он отказал. Пришлось потом замок менять…

— Он не приходил? Летом сорок второго Илюша сюда не приходил? Вы его не видели?

— Чего я только тут не видел летом сорок второго, — потёр затылок управдом. — Нет, мужа вашего здесь не было. Квартиру занимал немецкий офицер, из интендантов. Бывал тут редко, больше в разъездах, так что жилплощадь чаще простаивала. Видите, даже ваши вещи новым жильцам достались.

И это он успел заметить, без злости, уже безразлично подумала Феликса.

Через подворотню во двор въехал тентованный «студебеккер» и дважды коротко просигналил. Застёгивая на бегу гимнастёрку, из подъезда выскочил лейтенант Пахомов. Генералу Пастуховскому привезли мебель.

Феликса с Тами направились к подворотне, а Коржик, хотя никто от него помощи не ждал и нужды в ней не было, подошёл к машине, проследить за разгрузкой.

— Что, и правда они жили в этой квартире? — спросил управдома лейтенант.

— Жили, — безразлично кивнул Коржик.

— Так, может, Пастуховскому другую квартиру подобрать? Есть же в доме свободные, а ему всё равно?

— Гляди вон, стол уронят, — казалось, управдом уходил от ответа, но, когда стол поставили на землю, так же меланхолично продолжил. — Свободных квартир в доме нет — до войны все были заселены. Ты мне под расписку вручил распоряжение выделить генералу эту жилплощадь, и я выполнил. Если будет новое решение — выделим другую. Только, я тебе скажу, генеральская дамочка за те тряпки удавится, ни за что их не вернёт. А чтобы власть свою показать, она и квартиру отдавать откажется. Я таких знаю.

Лейтенант тряхнул головой — Коржик был прав.

— Командуй, чтобы стол заносили. Накроете, встретите генерала хлебом-солью, водочку поставите, и заживёт командир Красной армии на новом месте. Сыто и счастливо.

— И она теперь куда?

— Разберётся. У неё знакомых полгорода. Не пропадёт.

Киев требовал расчёта и откладывать расплату не желал. Город брал с Феликсы дань за годы отлучки, за то, что уехала, когда его жгли и уничтожали, за то, что переждала войну пусть в голодном, но безопасном тылу и не погибла под бомбами на Днепре. Она задолжала безмерно, отдала всё, что у нее оставалось, и не жалела о потерянном — плата за жизнь её и дочки высокой быть не могла. Но оставался ещё один долг, взыскать который предстояло теперь ей — без него расчёт не будет полным.

Феликса покинула двор, ставший ей чужим всего за час, и повернула в сторону Кловского спуска. Ночевать она решила у Иры Терентьевой, если Ира в Киеве, если она дома, если её дом не разрушен. Прежде Феликса не сомневалась ни в себе, ни в городе, но этот новый Киев, встретивший её немецкой бомбежкой, стал опасен во всём, и она едва поверила себе, увидев знакомый дом на Печерской площади целым.

Двери квартир на втором этаже были распахнуты, по коридору, переговариваясь, бродили какие-то люди, а в комнате, где жили Ира с матерью, на покатом полу в полумраке спали несколько человек.

— А где хозяйка квартиры? — оглядевшись, спросила Феликса.

— Нет тут теперь хозяев, — из угла комнаты лениво ответил ей мужской сиплый голос и закрякал: — В Берлине уже гуляют, по площадям и бульварам столицы Германии.

— Она же тут с мамой жила…

Ни кровати, ни другой мебели Феликса в комнате не видела. Только под окном, рядом с кучей тряпья, валялись какие-то деревянные обломки. Чем они были прежде, тумбочкой или комодом, понять было невозможно.

— Если не ушли вовремя из города, не спрятались в каком-то селе, значит, угнали с остальными в Германию. Тут в последние дни такое творилось…

— У неё мама лежачая была.

— И лежачих поднимали. И мёртвых… Да хорош уже болтать, видишь, спят люди — утром разбираться будешь. Или ложись, или дальше топай.

Идти Феликсе было некуда, в городе начинался комендантский час. Пришлось сгрести ветошь, валявшуюся у окна, и устроить из неё постель. Воздух в комнате был выстужен, комки тряпья впивались в спину, но нечеловеческая усталость свалила и её, и Тами. Феликса уснула мгновенно.

Она проснулась первой, ещё до рассвета. Лежать было неудобно, Феликса села, привалившись спиной к стене, и, задрёмывая время от времени, обдумывала, как быть дальше. Оставаться здесь и ждать Иру она не могла — если та в Киеве, то рано или поздно они встретятся. Теперь же Феликса должна была срочно найти жильё и работу. В горисполкоме работу ей найдут, в этом она не сомневалась, но где они с дочкой проведут следующую ночь? О квартире в разрушенном городе не приходилось даже мечтать. И отдельную комнату ей никто не даст — хорошо, если найдётся койка в общежитии на первое время. А там будет видно.

Феликса сидела, укрыв ноги обрывком зимнего пальто. Похожее пальто когда-то носил Илья, оно было тесно ему в плечах и однажды треснуло, разошлось по шву под рукавом…

Феликса ясно и отчётливо помнила тот морозный день. Они шли через парк к домику на Караваевских дачах, и вдруг на снегу язычком яркого пламени мелькнул беличий хвост. Илья слепил снежок, бросил, но промахнулся. Белка метнулась к стволу старого дерева, раскинувшего ветви над аллеей. Илья швырнул ещё один снежок, снова промахнулся, и рыжая беличья шкурка затерялась среди веток.

— Белку нужно в глаз бить, — засмеялась Феликса. — Теперь она в старости правнукам станет рассказывать, как полдня тут крутилась, а ты не смог по ней попасть.

— Какая-то хвастливая у тебя белка оказалась. — Илья пошел вперёд, высматривая, не мелькнёт ли вверху рыжее пятно. — Пусть только покажется.

— Ну-ка стой, — крикнула ему вслед Феликса. — Что у тебя на спине?

— Что там? — спросил Илья, не останавливаясь. — Белка спряталась?

Феликса догнала его, схватила за рукав.

— Ну вот! У тебя пальто лопнуло. Идём домой, зашью.

И она всё зашила аккуратно и надёжно, так, что ткань нигде не тянула и не морщила. Но оно всё равно было тесным, и на следующую зиму купили новое.

Окно в комнате Иры выходило на базарную площадь, на восток. Когда за Днепром встало солнце, Феликса вывернула обрывок пальто наизнанку. Под рукавом отчётливо виднелись аккуратные стежки. Феликса с детства хорошо шила, это у неё от матери. Если бы не спорт — работала бы портнихой.