По холодным следам

Эсфирь

девственница и сирота, жила с дядей Мордехаем. Она была создана для великих дел.

Однажды царь света призвал ее к себе во дворец, потому что ему нужна была новая жена, а Эсфирь считалась самой прекрасной девственницей во всей округе. Она испугалась, ведь ей, скромной девушке, не хотелось опозориться во дворце царя света. Но Эсфирь узнала голос Бога в призыве царя света, а когда Господь зовет, ему нужно повиноваться. И она пошла к царю. Он увидел ее и сразу же полюбил, но поначалу не хотел прикасаться к ней. «У тебя грязная одежда, — сказал он. — Ты не должна осквернять мою постель». А что случилось потом?

— Эсфирь заплакала от стыда.

— Верно, Эсфирь заплакала от стыда. Но царь света утешил ее: «Не плачь, дитя мое. Имей веру в Господа, и однажды ты станешь настолько чище и прекраснее, что тебе и не представить». И что она тогда подумала?

— Она подумала, что он ошибается.

— Потому что?..

— Потому что она была недостойна.

— Но?..

— Она не задавала вопросов царю света.

— Почему?

— Потому что он говорил голосом Господа.

— «Что же мне делать?» — спросила Эсфирь. «Ты должна прожить год во дворце с моими наложницами», — ответил царь. Эсфирь слышала голос Господа в повелениях владыки и знала, что Господу нужно повиноваться. Поэтому она склонила голову и отправилась жить к наложницам.

Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы. Целый год ей не давали одежды, чтобы научить смирению. Они рассказывали ей, как угождать царю света. Если она пыталась заговорить, ее били, но так, чтобы не оставлять шрамов. Ей и в голову не приходило бежать, ибо она могла вынести все ради любви к царю света, избранному Господом. Каково ей было в те дни?

— Ей было очень одиноко. Ей казалось, что она умерла.

— Но?..

— Она знала, что ее лепят, как глину, для принятия духа.

— И поэтому?..

— Поэтому она терпела.

— В гарем, где жили наложницы, приводили и других девушек. Они плакали и жаловались, а некоторые из них пытались сбежать. Но Эсфирь за целый год не проронила ни единой слезинки. И хотя другие девушки уже побывали в постели царя света, Эсфирь знала, что они не угодили ему, поскольку их вернули в гарем и сделали рабынями. Однажды, через год после их первой встречи, царь света призвал ее к себе в постель и остался так доволен ею, что выбрал ее своей царицей, царицей света. И с этого дня она стала Божьей избранницей. Итак, что она делала?

— Следовала заповедям Господа.

— Как?

— Слушалась своего царя.

— Кто был ее царем?

— Царь света.

— А кем была она?

— Царицей света.

— Была ли она счастлива?

Эту часть истории она поначалу поняла ошибочно. И ошибалась много раз. У нее появились синяки: на внутреннем сгибе локтя, давние и поблекшие, и новые — на внутренней стороне бедер. Но теперь обходилось без синяков.

— Так была ли она счастлива?

— Нет. Господь не желал видеть ее счастливой.

— А чего он желал?

— Чтобы она была хорошей.

— И?..

— Чтобы она была чистой.

— И?..

— Он хотел, чтобы она была прекрасной.

— И она была такой, Эсфирь. Такой она и была.

Потом она закрывала глаза, а он переходил к следующему акту. Теперь ей уже было совсем не больно.

Днем он проповедовал, а она, его преданный адепт, ходила с корзинкой, куда паства кидала деньги. Чтобы ее не узнали в лицо, она прикрывала голову простыней наподобие капюшона, а потом он нашел в мусорном баке за углом парик: черный, кудрявый, с жестким хохолком завитков на макушке, одна половина длиннее другой; такие продавались в магазинах на Хеллоуин. Внутренняя поверхность у него покоробилась от долгого лежания в скомканном виде и царапала голову. А еще от парика пахло мусором.

Джон Дэвид объяснил, что парик прикроет ее волосы, которые отросли почти до талии и потемнели до золотистого цвета. По его словам, светлые волосы являлись благословением Божьим: Бог окутал ее светом, и в присутствии посторонних надо прятать этот свет, чтобы чужие взгляды не замарали ее чистоты.

Благодаря парику больше не требовалось закрывать голову простыней. С возвращением периферийного зрения пришлось заново учиться не обращать внимания, как люди смотрят на них. И все же большую часть времени она старалась не поднимать головы и видела лишь ноги прохожих, спешивших мимо. Джон Дэвид взывал к ним, на груди у него болталась картонная табличка, а у ее ног стояла корзинка. Чем пристальнее она смотрела на ноги прохожих, тем чаще люди останавливались и бросали им деньги, тем красноречивее становился Джон Дэвид, и она знала, что он доволен ею.

В лучшие дни они пели.

Когда они возвращались домой, он забирал деньги и уходил, оставляя ее одну. Появлялся поздно, воняя потом и кислятиной, и сразу валился на кровать, не навещая Эсфирь в ее каморке. Такие дни ей нравились больше всего, когда он, довольный, засыпал, не прикасаясь к ней.

Иногда ей хотелось побыть наедине с собой, поразмышлять о своих грехах, имя которым — легион.

Однажды они пошли в бесплатную столовую, но там было полно мужчин в промокших пальто и грязных свитерах. Они казались ей дикими зверями. Большинство посетителей не обращали на нее внимания, но не все. Мужчина, рядом с которым она оказалась за длинным столом, ухмыльнулся и сунул руку ей между ног. Она замерла. Джона Дэвида не было всего несколько минут, но когда он вернулся и увидел похотливое лицо, заросшее щетиной, то сразу понял, что происходит. Мужчина тоже все понял, отдернул руку, словно обжегся, подхватил поднос и умчался.

Эсфирь было очень стыдно. Позже ее наказали.

Возле пункта раздачи питания напротив столовой часто толклись женщины с колясками и визжащими младенцами. Они выстраивались в очередь снаружи и ждали, когда он откроется. Благотворительный склад на стоянке у церкви напоминал обычный сарай и не отапливался, а продавцы выглядели такими же холодными, как банки с горохом и кукурузой, которые они совали людям через прилавок. Иногда им с Джоном Дэвидом доставалась только волглая зеленая фасоль. Когда дома они открывали банку и съедали содержимое, он заставлял ее выпивать и мутную соленую воду с плавающими кусочками фасолевой кожуры, поскольку запястья девочки, торчавшие из рукавов, угрожающе исхудали. В лучшие времена они получали обжаренную фасоль, ее любимое блюдо, и еще маленькие баночки с персиками и грушами в сиропе. Она хранила закрученные крышки от консервных банок с алюминиевыми язычками у себя под койкой. Не прятала, нет: у нее не было секретов от Джона Дэвида, к тому же он в любом случае все видел. Но благосклонно позволял ей хранить «сокровища», которые принадлежали только ей. Пока кровать скрипела под тяжестью их с Джоном Дэвидом тел, она представляла, что этот металлический скрип издают коньки, сверкающие серебряными изгибами, и видела себя съезжающей на коньках с горки или скользящей по сверкающей глади льда. Она словно плыла по застывшей воде на двух маленьких серебристых лодочках, а потом лодочки превращались в цветочные лепестки, качающиеся на пруду, а затем, в один ужасный миг, они снова становились металлическими пружинами, которые со скрежетом царапались друг о друга. А потом все стихало, и Джон Дэвид исчезал.

Однажды утром он не спустился к ней.

Эсфирь с тревогой вертелась в постели. Ей не разрешалось вставать, пока он не придет. Она боялась покинуть кровать: вдруг он вернется и побьет ее. Или, что еще хуже, вообще не вернется. Возможно, он ее испытывает. Либо для запрета есть другая причина: вдруг пол сразу убьет ее током, если она встанет сама. Она подумала о крышках под кроватью. Если встать на них, а не на пол, тогда она не умрет?

Она прислушивалась. Ждала. Засыпала и просыпалась бесчисленное количество раз, а его все не было. В животе громко урчало от голода, словно внутри образовался вакуум, который жизненно необходимо заполнить. И она решилась вылезти из постели. Предварительно выудив из-под кровати две крышки, она опустила на них ступни и осторожно встала. Поняв, что пол не ударил ее током, она возблагодарила крышки и поднялась по лестнице. В кухне из еды обнаружилась только банка протертой кукурузы. Она открыла ее и съела. Сладкая крахмалистая жидкость проникла в кровь, и голова мгновенно стала лучше соображать, как будто мозг наполнился кислородом.

— Где ты? — осмелилась она спросить, отчасти потому, что знала: его нет, он не ответит.

Она попыталась опереться на привычное ощущение всемогущества Джона Дэвида, но оно пропало, и вдруг она поняла: он не просто ушел, он даже не видит ее. От этой мысли стало холодно, и она вздрогнула.

На третий день Эсфирь отправилась в пункт раздачи питания одна. Это был самый смелый поступок, который она когда-либо совершала, но она знала дорогу до склада. По пути Эсфирь старалась держать голову как можно ниже, а поверх парика повязала шарф. «Как бабушка», — подумала она; слово всплыло откуда-то из другого измерения. Она встала в очередь.

Женщины то и дело смотрели на нее. Одна старушка в таком же шарфе, как у нее, оглянулась, а потом низко склонилась над продуктовой тележкой, которую толкала через ухабистую парковку. Очень высокая тетка в короткой облегающей юбке и длинном белокуром парике украдкой косилась на Эсфирь. Наркоманка, нервная девица неопределенного возраста с засаленными каштановыми волосами, пару мгновений вызывающе глядела на нее, а затем резко отвернулась.

Женщина с короткими черными волосами, получив благотворительный паек, зашагала к выходу вдоль очереди, напевая и размахивая пакетом, в котором звенели консервные банки, а сверху красовалась коробка с крекерами для животных. Эсфирь показалось, что эта женщина надвигается на нее и вот-вот накинется. Но девочка так проголодалась.

— Ну что, малышка, где сегодня твой дружок? — спросила женщина.

Эсфирь продолжал смотреть себе под ноги.

— Я спрашиваю, где твой дружок? Он ведь твой дружок, верно?

Остальные делали вид, что ничего не слышат, хотя издерганная девица впереди Эсфири от злости покрылась красными пятнами, которые виднелись через открытый ворот просторной рубашки. Эсфирь чувствовала, как нарастает напряжение. Еще одна женщина, шаркая ногами, отошла от прилавка, сложив банки в импровизированный мешок из ветровки с завязанными рукавами. Теперь перед ней в очереди стояла только наркоманка. Эсфирь затаила дыхание.

— Милая, я с тобой разговариваю. Кто тот мужик, с которым ты обычно ходишь?

Надо было что-то ответить.

— Мой отец, — прошептала она, не поднимая головы.

— Хм. И куда же он делся?

Еще одно забытое слово всплыло в мозгу Эсфири и сорвалось с губ шепотом:

— Он пошел в прачечную. — Она указала направо, как если бы прачечная находилась за углом, не дальше пары кварталов отсюда.

— Ага. — Женщина осмотрела ее с головы до ног, зацепившись взглядом сначала за грязную простыню и кроссовки, подошва которых оторвалась у носков, а затем за парик. — Твоя мама знает, где ты?

Эсфирь не колебалась.

— Она умерла, — сказала она, опустив глаза.

— Ну-ну, — скептично усмехнулась женщина.

— Оставь ее в покое, Дженис, — низким гортанным голосом произнесла долговязая блондинка на каблуках. — Может, там какая-нибудь фигня с опекой.

Женщина по имени Дженис огрызнулась в ответ:

— Матери должны быть со своими дочерями. Особенно когда отец никуда не годен. — Она произнесла последние слова, чеканя слоги, и многозначительно посмотрела на каблуки блондинки и ее упругие обнаженные ноги.

— Да пошла ты, Джей, — вздохнула блондинка. — Да и как знать, может, мать у нее еще хуже. Вот моя точно была хуже.

Они продолжали спорить, но к этому времени наркоманка отошла от прилавка, и Эсфирь поспешно шагнула вперед. Банки с сосисками кончились, остались только нут и одна банка с жареной фасолью, поэтому она молча указала на них. Пожилая работница пункта раздачи, которую Эсфирь часто видела здесь, с ничего не выражающим лицом толкнула через прилавок еще и консервированные персики в сиропе:

— Вот, приберегла для тебя. Если что-нибудь понадобится, дай мне знать.

Эсфирь не набралась духу кивнуть, опасаясь, что Джон Дэвид испытывает ее и наблюдает откуда-то поблизости. Она лишь на мгновение встретилась взглядом с работницей и попыталась полуулыбкой поблагодарить ее за персики. Женщина по имени Дженис уже исчезла, а долговязая блондинка сложила руки на груди, что-то бормоча себе под нос.

Эсфирь поспешила домой, наступая кроссовками на волочащуюся по земле мятую простыню. Интересно, узнает ли Джон Дэвид, что она вышла из дома, и если да, то каково будет наказание? Если это испытание, то она его провалила. Ей вспомнилась библейская история про Авраама, который связал своего сына Исаака и успел занести над ним нож, сверкающий в лучах утреннего солнца. Так рассказывал ей Джон Дэвид. Бог тоже принес в жертву своего сына Иисуса. В жертву всегда приносили сыновей, и никогда — дочерей. Значит, для родителей важнее дочери? Или, наоборот, сыновья?

Она прошла на кухню, поела, спустилась по лестнице в свою каморку и залезла в постель.

Лежа в кровати, она услышала, как скрипнула дверь и две пары ног пересекли кухню.

Сначала она не узнала голоса Джона Дэвида: он казался более высоким и напомнил ей о человеке, которого она знала давным-давно, человеке с гитарой. Слов она не могла различить, но тон был дружелюбным. Второй голос был девичий. Раздался резкий скрежет стула по полу, сопровождаемый визгом боли и взрывом смеха. Кем бы ни была эта девочка, она очень неуклюжая.

— Эсфирь! — крикнул Джон Дэвид. — Эсфирь, иди сюда!

Она взглянула на парик и простыню, брошенные у изножья кровати.

— Мы не пойдем на улицу, одеваться не надо. Просто поднимись и познакомься кое с кем.

Познакомься кое с кем. Она осторожно поднялась по лестнице в ночной рубашке. На кухне рядом с Джоном Дэвидом стояла девочка, возможно, чуть младше Эсфири, невысокого роста, с темными волосами, заплетенными в косички. На ней были черная футболка и короткая черная юбка, которая открывала грязные ноги, белеющие выше выцветших пестрых носков.

— Эсфирь, это Шарлотта, — сообщил Джон Дэвид.

Эсфирь с ужасом увидела, что он сбрил бороду, и сразу вспомнила гитару на ремне с вышитым узором, комнату с плакатами на стенах. Кожа, прежде спрятанная под бородой, оказалась розоватой и бугристой, как куриная шкурка, рот выглядел маленьким и тонкогубым, над кадыком виднелся крошечный порез.

Ей вдруг подумалось, что имя Шарлотта начинается с той же буквы, что и слово «шлюха». Эсфирь не отрывала глаз от пола, но чувствовала, что Шарлотта с любопытством рассматривает ее, и внезапно устыдилась своего вида: заношенная ночная рубашка поверх джинсов, которые он выудил из мусорного контейнера; из-под обтрепанных отворотов выглядывают грязные босые ноги. Интересно, не воняет ли ночная рубашка? Ее никогда не стирали.

— Шарлотта, Эсфирь — моя племянница. Она гостит у меня.

Снова раздался тот же голос нового-старого Джона Дэвида, который напомнил ей о том времени, когда она была кем-то другим, давным-давно. Он повернулся и обратился к ней так по-доброму, так ласково, что ей захотелось заткнуть уши и кричать до тех пор, пока она не перестанет его слышать.

— Эсфирь, позволишь Шарлотте воспользоваться твоим компьютером, чтобы проверить электронную почту? Она далеко от дома и была бы очень тебе благодарна.

Никакого компьютера у Эсфири не было, однако она поняла, чего от нее ждут, и кивнула, не поднимая глаз.

— Отлично. Тогда мы спустимся к тебе в комнату. Подождешь нас здесь несколько минут?

Эсфирь кивнула в знак согласия и посторонилась. Когда они проходили мимо нее, Шарлотта сказала: «Спасибо». Эсфирь быстро взглянула на нее, мельком заметив карие глаза с золотистозеленым отливом, и протянула руку, чтобы остановить Шарлотту, но та уже заметила узкую дверь в задней части кухни.

— Ого, тут что-то вроде потайного хода? — спросила она.

— Бомбоубежище, — пояснил Джон Дэвид, нависая над ней.

— Да не может быть!

— Этот дом принадлежал моим дедушке и бабушке. Дед был летчиком-истребителем на Тихом океане, его взяли в НАСА в шестьдесят первом. Старики могли бы переехать в большой дом в Клир-Лейк. Но бабушка верила, что холодная война закончится ядерным холокостом, что скоро придет Иисус и поразит землю. — Его голос постепенно удалялся. — И она убедила деда построить здесь подземный бункер.

— Ну и дичь, — сказала Шарлотта, немного расслабившись.

Ну и дичь. Эсфирь ни разу не слышала этой истории. Когда она представила, что у Джона Дэвида были дедушка и бабушка, он вдруг показался абсолютно обыкновенным.

— Подвал ниже уровня моря не устроишь, но достаточно десяти тонн бетона — и убежище от радиации готово.

Слова влетали ей в одно ухо и вылетали из другого, словно скучный урок истории, будто говорящий их Джон Дэвид не возносился выше любой истории, был вовсе не божеством, а обычным человеком, живущим в обычном доме.

— Вашей племяннице так повезло! Самая крутая спальня на свете.

Голос Шарлотты удалялся вниз по лестнице вместе с ее шагами. Только когда они оба исчезли в темноте, Эсфирь поняла, что сейчас произойдет: то же самое, что случилось с ней. Она свернулась калачиком на диване и закрыла уши руками, но все равно слышала. Слов нельзя было разобрать, только голос Шарлотты, все выше и пронзительнее, а затем глухой удар и еще один; что-то с грохотом упало на бетонный пол подвала; приглушенные крики, шарканье подошв по полу, словно там шла борьба. Краткий момент тишины. Тащат что-то тяжелое. А потом треск, в котором она узнала звук отрываемой от рулона клейкой ленты.

Джон Дэвид появился на верхней площадке лестницы и с усталым видом бросил на пол кладовки сверток с одеждой. Потом наполнил пластиковое ведро водой из кухонной раковины и протянул его Эсфири:

— Помой ее.

«Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

Он сунул девочке новую синюю кухонную губку, мягкую с одной стороны и колючую с другой. Когда она взяла ведро, оно оказалось неожиданно тяжелым и слегка качнулось, плеснув немного воды ему на ботинки.

Джон Дэвид подошел к дивану, прилег. Борьба истощила его, лишила эмоционального накала, который, казалось, покидал его вибрирующими волнами. Когда он лежал вот так, с закрытыми глазами, он казался меньше. Она сделала шаг к нему, но он прикрыл глаза локтем и отвернулся к спинке дивана. Через мгновение он уже храпел.

Ей вдруг стало интересно: а что Джон Дэвид делает здесь все то время, пока она дрожит в своей каморке внизу? Валяется на диване? Делает себе бутерброд? Эти мысли наполнили ее ужасом. Эсфирь повернулась и пошла к двери подвала. Она перешагнула через груду одежды, напоминающей брошенную куклу. Черная футболка лежала сверху, вывернутая наизнанку и скрученная пополам, так что рисунок на лицевой стороне превратился в изломанный контур, ткань сморщилась, неразборчивые буквы на обороте шли задом наперед. Она начала спускаться по лестнице.

Еще не видя Шарлотты, она почуяла ее запах: девочка обмочилась. Затем глаза Эсфирь привыкли к темноте, и постепенно бледное пятно приобрело очертания туловища. Шарлотта лежала голая на полу. Руки у нее были завернуты за спину и обмотаны скотчем, ноги плотно прижаты друг к другу и тоже туго обернуты клейкой лентой, напоминая цельную серебристую колонну. В тусклом свете казалось, что ноги отрезаны ниже колен, а белые ступни лежат рядом, как пара кроссовок. Кусочек скотча был прилеплен к нижней половине маленького круглого лица; небольшая выпуклость показывала, где находится рот. Глаза Шарлотты были закрыты. «Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

Эсфирь опустилась на колени, ее обдало холодом от соприкосновения с бетоном. Она поставила ведро и губку на пол рядом с собой и немного подождала.

Это уже чересчур. Надо подняться и сказать Джону Дэвиду, что она не может выполнить его приказание.

Затем Эсфирь медленно приблизилась к лежащему телу, стараясь не смотреть на него и чувствуя, как к глазам подступают горячие слезы. Она протянула руку туда, где на мягком белом животе и на ребрах обозначились алые пятна, по четыре с каждой стороны, как отпечатки пальцев. Потом взяла губку и окунула ее в воду, которая и раньше-то была чуть теплой, а теперь совсем остыла. Стараясь касаться тела Шарлотты только мягкой стороной губки, она очень осторожно приложила влажный поролон к синякам на белом пространстве живота, как будто вода могла смыть их.

Глаза девочки широко распахнулись.

Эсфирь с воплем отшатнулась.

Шарлотта, не в силах кричать из-за ленты, застонала, подняла голову, дико глядя на Эсфирь, и начала трясти волосами, пряди которых выбились из косичек и падали ей на глаза. Потом она перекатилась на бок и принялась размахивать спеленутыми ногами, пока не исхитрилась сильно пнуть Эсфирь в колено.

Та охнула и схватилась за ушибленное место. Но Шарлотта от удара потеряла равновесие, тяжело рухнула на спину и, ударившись затылком о бетон, затихла.

Эсфирь подняла губку, которая отлетела в сторону при потасовке.

— Я только умою тебя, — попыталась она успокоить Шарлотту. — Я не сделаю тебе ничего плохого.

«Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

— Мне надо тебя выкупать. Ты должна стать чистой.

Пленница медленно подтянула ноги, будто устав от вспышки ярости, и уперлась ступнями в пол; голова ее по-прежнему безвольно лежала на бетоне. Шарлотта принялась медленно поворачиваться на спине по часовой стрелке, упершись затылком в пол и отталкиваясь ногами, как толстая белая золотая рыбка в аквариуме. Каждую минуту или две она замирала. Потом снова начинала движение. Наконец ей удалось отвернуть голову от Эсфири, и она застыла в неподвижности.

Эсфирь встала и подошла к ней с другой стороны, чтобы видеть лицо Шарлотты, опасаясь, что та снова начнет потихоньку уползать от нее. Но девочка, казалось, куда-то смотрела. Эсфирь опустилась на колени, приблизилась к голове Шарлотты и проследила за ее взглядом. И увидела крышки, валяющиеся на полу под кроватью.

Мусор.

От них пахло мусором. Им провоняла вся каморка. От крышек исходил слабый приторносладкий запах, которого Эсфирь раньше не замечала. Она спала над кучей мусора. Желудок у нее скрутило. Она оглядела крошечное помещение без окон. Это не подвал: подвал нельзя устроить ниже уровня моря. Это тюрьма. Камера пыток. Кровать, покрытая рваным одеялом. Весь ее мирок, такой маленький и убогий.

Снова посмотрев на Шарлотту, она поняла: этой девочке здесь не место. Она никогда не подчинится здешней атмосфере. Она все разрушит. Уже разрушила, будто вывернула комнату наизнанку, как футболку. Эсфирь могла бы прочесть послание, просвечивающее сквозь тонкую ткань бытия, но буквы шли задом наперед и не имели смысла. Надо все исправить.

Прежде всего — избавиться от Шарлотты, и она уже знала, как это сделать. Да, она совершит грех, но ведь Джон Дэвид постоянно внушал ей, что она грешница.

Эсфирь крадучись поднялась по лестнице. Джон Дэвид неподвижно лежал на диване, и ее поразило, каким умиротворенным он выглядит. Со свежевыбритым лицом, спокойно лежащий, а не нависающий над ней, он больше походил на мальчика, чем на мужчину. Она помнила, что на шее у него осталось крошечное красное пятно в том месте, где он порезался, когда брился.

Он порезался.

Значит, в доме есть бритва.

Для начала стоило бы заглянуть в ванную, примыкающую к спальне Джона Дэвида, но она туда никогда не заходила. Двери обычно были закрыты, так что, шагнув в темный коридор, она оробела. До сих пор она видела только кухню и бункер. Хотя Джон Дэвид и разрешил ей пользоваться ванной, а не крошечным металлическим туалетом в бункере, куда приходилось постоянно подливать воду, она не ходила наверх. Сунувшись в комнату, расположенную в конце коридора, она впервые осознала, что это обычный дом, даже уютный. Кровати с постельным бельем и покрывалами. Лампы, бирюзовые ковры и обои: в одной комнате — в цветочек, в другой — золотистые. На тумбочке в одной из нежилых спален стояли бронзовый олень и коробка салфеток, накрытая кружевным чехлом с пыльной оборкой по низу. Нити паутины висели в неподвижном воздухе.

Спальня Джона Дэвида выглядела почти так же. Эсфирь представляла его спящим на каком-нибудь тюфяке, а тут была огромная кровать, над которой висел пейзаж: пустыня и горы; не похоже на Хьюстон, насколько она помнила.

В шкафчиках, висевших в ванной, до сих пор хранился разный хлам, явно оставшийся от дедушки: почти пустые бутылки с засохшими на дне микстурами, флакончики с ушными и глазными каплями, пластиковые коробочки с таблетками. Ничего полезного.

Повернувшись, чтобы выйти, Эсфирь заметила за дверью мусорное ведро. Там, под кучей салфеток и обрывков зубной нити, она разглядела зловещий отблеск.

Эсфирь вернулась к Шарлотте. Та уже очнулась. В глазах у девочки дрожали слезы, подведенные карандашом брови страдальчески изгибались посередине, ниже клейкой ленты на подбородке виднелась ямочка. Эсфирь приложила палец к губам:

— Ш-ш-ш.

Затем она отлепила полоску скотча со рта.

Девочки молча смотрели друг на друга. Глаза у Шарлотты стали такими огромными, что, казалось, на лице только они и есть, все остальное исчезло. На миг Эсфири померещилось, что она глядит в зеркало, в глаза себе самой. Минутный ступор уступил место лихорадочной деятельности: она достала из кармана комок использованных бумажных салфеток и начала осторожно разворачивать их, пока на ладонь не выпало лезвие, маленькое и зловещее. Грех.

Она показала Шарлотте лезвие и сказала:

— Не двигайся.

Скотч на запястьях сбился в толстые потные жгуты. Разрезая их бритвой, Эсфирь физически чувствовала сопротивление Шарлотты — Джону Дэвиду, дыре, в которой они оказались, даже ей. Запястья были напряжены. Эта девочка сражалась с Джоном Дэвидом. Она будет драться с кем угодно и никогда не сдастся.

А Джули, никчемная блудница, легла под него без борьбы. Забытые имена, всплывая в голове Эсфири, путали ее, сбивали с толку. С каждым рывком лезвия она становилась свободнее. Она? Но кто? Шарлотта? Эсфирь? Или другая девочка? Эсфирь продолжала пилить путы под протестующий скрип клейкой ленты, терпеливо двигая бритвой взад и вперед. Скотч норовил закрутиться вокруг крошечного лезвия, так что приходилось периодически останавливаться и отклеивать его с тихим чмокающим звуком. Спустя, кажется, целую вечность поддались последние слои. Шарлотта откатилась, с усилием разводя руки, пока они не высвободились. На белой коже, передавленной клейкой лентой, остались красные пятна. Руки Шарлотты, короткие и тонкие, оказались на удивление сильными, хотя Эсфирь представляла, как они болят после связывания за спиной.

Шарлотта была самой храброй и сильной девочкой, которую она видела в жизни. На глаза Эсфири навернулись слезы, и она стянула через голову ночную рубашку:

— Вот.

Шарлотта тут же взяла рубашку, хранящую тепло чужого тела, и надела ее, даже не взглянув на Эсфирь. Затем она схватила бритву и принялась резать ленту на ногах. Эсфирь стянула с кровати простыню, ловко обернула ее вокруг туловища и плеч, закрепив под мышками. Ей и раньше случалось заворачиваться в простыню.

— Не поможешь? Сними это, — попросила Шарлотта, и Эсфирь начала отлеплять искромсанные полосы скотча с ее ног, в то время как Шарлотта продолжала резать. — Ладно, я убираюсь отсюда к чертовой матери. И ты меня выведешь, или я порежу тебя вот этим. — Она подняла лезвие бритвы. — Поняла?

Эсфирь с улыбкой кивнула. Она знала, что Шарлотта не причинит ей вреда.

— Как тебя зовут? — спросила та.

— Эсфирь.

— Это твое настоящее имя?

Эсфирь задумалась, но Шарлотта уже снова принялась пилить ленту на коленях.

— Этот парень — извращенец, — пробормотала Шарлотта. — Ну же, скажи мне свое настоящее имя.

— Меня зовут Эсфирь.

— Да черта с два, — буркнула Шарлотта и с резким щелчком перерезала лезвием последнюю полоску скотча.

Когда она оторвала ленту от ног и встала, лезвие упало на пол. Шарлотта случайно задела его ногой, и оно легко, как лист, отлетело в сторону, подскочив на неровном участке бетонного пола.

— Ладно. Слушай, ты мне помогла. Ты смелая девчонка. Давай вместе выбираться отсюда. И все-таки, как тебя зовут?

Джули хотела было ответить, но Шарлотта уже не смотрела на нее. Открыв рот, она уставилась ей за спину.