По холодным следам

16

Однажды, когда я была беременна Джейн, а Том постоянно пропадал на занятиях по бухгалтерскому учету и мы все еще жили в маленьком домике рядом с моим университетом, Джули сидела на деревянном полу гостиной в пятне солнечного света. Она вытянула пухленькие ножки, пряди светлых волос белели на солнце. Малышка сосредоточенно водила синим карандашом по газете. Когда она слишком сильно сжала карандаш и он отлетел в сторону, она не заплакала и не взяла другой карандаш, хотя вокруг нее лежала целая груда. Она сморщила лицо, неуклюже сжала пальцы, подползла к откатившемуся синему карандашу и подняла его. И снова начала рисовать, пока весь цикл не повторился.

Я наблюдала за ней, наверное, полчаса, прежде чем до меня дошло: ей попросту нравится синий цвет.

В первый раз я поняла, что в этом ребенке есть целый мир, который я никогда не увижу; мир, столь далекий от меня, что бессмысленно считать Джули моим продолжением, бессмысленно считать, что она моя дочь, а я ее мать. Думаю, в тот момент я любила ее сильнее всего.

Всего лишь воспоминание. Сначала я, как и все матери, хотела подарить Джули целый мир. А затем долгие годы хотела только одного: возможности ее похоронить.

Теперь я мечтаю вернуться в прошлое и подать ей чертов синий карандаш.

Я читаю стенограмму, пожирая ее глазами, и передо мной разворачивается весь масштаб трагедии моей дочери; я изучаю имена всех тех девочек, которыми она вынуждена была стать ради выживания: Шарлотта, Карен, Мёрси, Старр, Виолетта, Гретхен. В ее свидетельских показаниях они борются, сопротивляются, терпят неудачу, но в первую очередь выживают. Даже когда я сдерживаю слезы, думая, через что она прошла, я дорожу каждой из этих девочек, потому что все они частицы моей дочери, той, что ждет меня дома с Томом. Но больше всего меня ранит история Джули. Девочки, которую я будто бы знала, а на самом деле нет. Хуже того: я не знала себя. Из слов Джули обо мне проступает портрет незнакомки. Я пытаюсь припомнить каждый момент, который зафиксировала дочь. Я наблюдаю за ней на пороге ее юности и пытаюсь оправдать ту роль, которую сыграла, но меня ужасает, насколько по-своему она все видела и чувствовала. Я едва помню те эпизоды, которые она описывает. Мы с Джейн и Томом являемся персонажами ее истории, но я словно вижу нас всех на чужой планете через чужую атмосферу.

Я пытаюсь вспомнить, как Джули спрашивала меня о Боге, но не могу. Кем я была в ту секунду, чем таким важным занималась, что не помню? Кажется, я заканчивала просматривать электронную почту, а затем собиралась на собеседование. «Я видела, что мама смеется, но думала, что она смеется надо мной».

«Мама неодобрительно, поджав губы, разглядывала меня, когда я надевала нарядное платье…» Мне не нужно зеркало, чтобы понять, как это выражение выглядит со стороны. Я видела его на лице собственной матери, но не знала, что оно бывает и у меня.

«У меня всегда был наготове ответ, но мама даже не спрашивала… Наверное, ей не приходило в голову, как нелепо покупать такую ерунду за четыре квартала от дома».

Я где-то читала, что пуритане иногда объясняли смерть особенно любимого ребенка наказанием родителей за слишком большую любовь к нему. Они винили не суровые зимы, не малярийные болота, не отсутствие хорошей пищи и чистой воды, а ревнивого Бога.

Я никогда не любила старшую дочь больше младшей, могу сказать с уверенностью. Однако в Джули всегда было что-то загадочное: она казалась углубленной в себя и такой безмятежной. Где-то в глубине души я считала ее идеальной. Теперь я задаюсь вопросом: неужели я настолько боялась увидеть ее несовершенство, что чуть не убила ее?

Отпирая дверь камеры, мне не сообщают, куца я сейчас пойду. Странно, как мало разговаривают с заключенными, — только приказывают вытянуть руки, чтобы надеть наручники, и командуют, в какой коридор повернуть. Думаю, боятся обвинений в обмене с заключенными конфиденциальной информацией.

Я предполагаю, что меня ведут к моему адвокату, потому что так происходило каждый раз, когда меня вызывали из камеры. Но сегодня в конце привычного коридора мы поворачиваем направо, а не налево, и проходим через дверь с зарешеченным окошком. И неожиданно я оказываюсь перед стойкой регистрации, и с меня снимают наручники.

Том тоже стоит там; видно, что ему неловко, он нервно теребит ключи в кармане брюк.

Женщина-охранник говорит:

— Обвинения сняты. Ваши вещи будут на стойке регистрации через минуту, вам нужно просмотреть их и расписаться, что все на месте.

Лишь мгновение мы с ней смотрим друг на друга, а потом она отводит взгляд. Может, охраннице трудно смотреть мне в глаза теперь, когда я освобождена. Она снова исчезает за дверью, оставляя нас одних в тесной приемной. Вероятно, эта женщина, которая работает за стойкой регистрации, ищет коробку с моей одеждой, с сумкой, в которой лежит наполовину прочитанная книга о роли пейзажа в поэзии Байрона. Меня внезапно охватывает страстное желание дочитать ее.

— Максвелл во всем признался, — говорит Том. — Он принимал психотропные препараты от шизоаффективного расстройства или вроде того. Но в больнице были не в курсе и ничего ему не давали, поэтому, не успели врачи сообразить, что к чему, он начал вслух исповедоваться Богу в своих… грехах.

— Держу пари, судья Кроффорд тоже не знал о лекарствах.

— Никто не знал. Даже его ближайшие подручные в церкви. Лекарства позволяли Максвеллу подавлять симптоматику и держать поведение под контролем, но… — Муж опускает глаза. — Обнаружено еще семь жертв.

Семь. И это только те, чьи родственники захотели общаться с полицией.

— Спасибо, что пришел, — говорю я.

— Не успел получить разрешение на предварительный телефонный звонок, — поясняет Том. — Думаю, раз уж обвинения сняты, судебная система постаралась побыстрее сбыть тебя с рук, чтобы сэкономить деньги налогоплательщиков.

— Здравая мысль.

Мы молча стоим под флуоресцентными лампами.

— Анна…

— Все в порядке, — уверяю я.

— Прости меня.

— Ты ни в чем не виноват, — возражаю я.

— Прости, что меня не было рядом. Я просто взял и самоустранился. Нельзя было оставлять тебя одну.

— Ты хороший человек, — произношу я устало, поскольку этот разговор утомляет меня. — Всегда стараешься кому-нибудь помочь. Мне не нужна была твоя помощь, поэтому ты предложил ее кому-то другому.

— Если бы я мог все переиграть…

— Не надо, — перебиваю я. — Благодаря тебе ей вернули дочь. Этого уже не изменишь, вот и не говори, что хотел бы все переиграть, лишь бы меня порадовать. Меня это совсем не порадует.

Он выглядит обескураженным, и я невольно смягчаюсь.

— Честно, Том, — продолжаю я, — такое облегчение знать, что ты не ангел. Не идеал, которому я никогда не смогу соответствовать.

Я не говорю ему, что мне было больно видеть, как он упал с пьедестала. Вот почему людям нужен Бог: потому что даже у лучших из нас есть недостатки. Я всю жизнь гордилась своей рациональностью, отсутствием тяги к потустороннему, не понимая, что моими личными богами были Том и Джули. В общем-то, хорошие люди. Но человек хорош ровно настолько, насколько ему позволяют условия, предлагаемые вселенной.

Наконец появляется дежурная с пакетом, в котором лежат мои одежда и сумка. Я проверяю вещи и подписываю бумаги. Потом несу пакет в туалет для посетителей, переодеваюсь в свою обычную одежду, аккуратно складываю синюю тюремную униформу. И снова предстаю перед Томом, уже похожая на себя.

Муж улыбается.

Оставляя тюремное облачение на стойке регистрации, я гадаю, как сложится у нас с Томом. Если он может так легко улыбаться, увидев меня такой, как раньше, если он способен так быстро забыть меня в образе узницы, то вряд ли вообще понимает, кто я такая. Мы выходим на яркий свет. Солнце палит, и воздух обжигающе горяч.

— Как ты думаешь, Джейни вернется домой? — спрашиваю я, думая о ее первом свидании с парнем из команды по кикболу. Я пока не знаю, как все прошло, но мне удалось удержаться от советов встретиться с ним в людном месте и сообщить друзьям, куда они собираются пойти.

Том выглядит смущенным.

— Она останется там еще на некоторое время, Анна. Она действительно хочет выбрать верный путь, подтянуть все свои «хвосты» и показать преподавателям, что она может выстоять. — Он вздыхает. — Мне очень жаль. Но ты же знаешь Джейни.

Я знаю Джейни. «Хвосты» — не более чем требование внимания к себе, но сейчас у нее действительно ужасное время. Однако Джейн хорошо справляется с давлением обстоятельств и в тяжелой ситуации способна проявить неожиданное великодушие. Потом, когда все успокоится, она вернется в свой мир. Я думаю о ее дневниках.

— Подождем. Вот увидишь, еще до конца года она поменяет специализацию на писательское мастерство.

— Почему ты так думаешь?

— Она захочет написать мемуары.

Том смеется, ему по-прежнему немного неловко. Мы садимся во внедорожник и двигаемся к автостраде. Тишину заполняет шум кондиционера, работающего на полную мощность.

Сейчас чуть больше шести, и толпа из центра города в основном рассеялась, но, добравшись до развязки, мы попадаем в пробку. Заходящее солнце, проникая под козырьки, бьет сквозь лобовое стекло, и тонировка на задних окнах, кажется, только задерживает тепло внутри. Когда мы замедляемся почти до полной остановки где-то в районе Восса, кондиционер выдыхается и начинает издавать тихий хрип. Интересно, когда он окончательно выйдет из строя? Только бы не летом!

Внезапно я говорю:

— Останови машину.

— Давай на следующем съезде?

— Остановись сейчас же!

Муж включает аварийные огни. Движение вялое, но Том пересекает три полосы, размахивая рукой перед зеркалом заднего вида, как флагом. Как только колеса въезжают на обочину, я открываю дверцу, и Том давит на тормоза. Резкий приступ тошноты поднимается к горлу, и меня выворачивает прямо на тротуар. И хоть я почти ничего не ела, рвота не прекращается. Перед глазами сначала все краснеет, потом становится темным. Том тут как тут, стоит на коленях позади и поддерживает меня, обнимая своими большими руками. Волны жара, воняющие бензином и рвотой, поднимаются от тротуара, и каждая из них приносит с собой новый спазм. Через пару минут я откидываюсь назад и сажусь мужу на колени, как в кресло; он оседает под моим весом, и мы валимся на гравий обочины.

— Она сама ушла от нас, Том, — говорю я, но мой голос тонет в придорожной симфонии гудков.

Он продолжает гладить мне волосы на мокрых от пота висках, но теперь, несмотря на зной, я дрожу, мне холодно и жарко одновременно. Я отстраняюсь, поворачиваюсь к Тому лицом, начинаю говорить громче, но он качает головой, все еще не слыша. Тогда я наклоняюсь к нему, широко раскрываю рот и кричу во всю глотку:

— Джули сама ушла!

На этот раз он понимает, но в ответ качает головой.

— Идем! — кричит он и начинает подниматься, протягивая мне одну руку, а другой указывая на машину.

Но крик высвободил чувства, которые всю прошлую неделю были заперты в грязной клетке тюремной камеры. Показания Джули все еще душат меня, и, если я не выпущу их наружу, они пробьют дыры в легких, и я задохнусь.

— Том! — кричу я. — Она сама ушла!

— Я знаю! — кричит он в ответ.

— Как ты можешь быть таким спокойным?! — возмущаюсь я.

— Давай, Анна, садись в машину!

Но здесь легче кричать, а я хочу кричать.

— Что я за мать, Том? Я ее совсем не знала!

— Чего ты хочешь от меня? Я тоже не знал!

— Но я же мать!

— Да, ты мать! — кричит он. — Ты мать, и она нуждается в тебе прямо сейчас. Так что давай, ради бога, сядем в машину, поедем домой, и ты на нее наорешь!

Адреналин покидает меня, я плетусь за мужем и сажусь в машину, чувствуя, как она вздрагивает, когда начинает набирать обороты. Когда мы закрываем двери, тишина кажется всеобъемлющей.

— Ты читал ее показания? — спрашиваю я слегка охрипшим голосом.

— Мне не пришлось читать. Я был там и сам все слышал.

— Как я могла быть такой слепой? Как могла все это пропустить? Я будто совсем ее не знала. — Я не хочу больше плакать и сдерживаю накатившие слезы. — Да, я была разбита потерей Джули. Да, я ужасно вела себя с Джейн. Но мне казалось, что раньше, еще до всего этого, мы жили счастливо. Я считала себя хорошей матерью.

Наступает долгое молчание.

— Думаю, Анна, мы и дальше жили бы вполне счастливо. Но наверняка мы никогда не узнаем. Ни один из нас не узнает, как все могло бы сложиться. Он отнял у нас такую возможность.

Том включает поворотник, и машина вливается в хьюстонское движение. Он удивительно решительный водитель. Когда мы в очередной раз перестраиваемся, муж спрашивает:

— Можно кое в чем признаться?

— Валяй.

— Я мечтал застрелить Максвелла.

Мне представляется Том, сжимающий пистолет, — в ту ночь, когда у Джули случился выкидыш, а я пробила кулаком дверь ванной, чтобы добраться до дочери. Я беру мужа за руку.

У нашего дома припаркована машина. Джули сидит за кухонным столом с афроамериканцем в футболке и джинсах. Как только мы входим в дверь, он встает.

— Мама, папа, это Кэл.

— Мистер Уитакер. — Кэл протягивает руку Тому, и тот растерянно пожимает ее. Молодой человек почти на голову ниже моего мужа, но не тянет шею, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Рад познакомиться, — говорит Том, и я вижу, как Кэл краем глаза изучает меня, прежде чем повернуться с приветствием:

— Доктор Давалос.

Должно быть, это Джули подсказала ему правильное обращение.

— Насколько я понимаю, вы помогли Джули выйти из трудной ситуации, — говорю я Кэлу.

— Вы тоже, — отвечает он просто и тепло.

Неужели я наконец обрету покой?

Но не поселятся ли во мне все мужчины, прошедшие через жизнь моей дочери? И знает ли кто-нибудь из этих двоих, что Джули держала в руке пистолет и была готова совершить убийство? Знают ли они, от чего я на самом деле ее спасла?

Людям не хватает воображения понять таких женщин, как Джули, понять, на что они способны. Да я и сама была не лучше остальных. Конечно, теперь я знаю ее лучше. Но я никогда не разубедила бы мужчин, всех Томов и Кэлов на свете, в том, что Джули нуждается в защите. Правда, отчасти благодаря тому, что она сама поддерживала в других эту иллюзию, ей и удалось выжить.

Кэл выглядит старше Джули, хотя трудно сказать насколько: лицо у него гладкое, морщинки появляются только вокруг уголков глаз, когда он улыбается. Интересно, будет ли он с ней в тот день, когда она перерастет иллюзию своей хрупкости, и как отреагирует на это. Может пройти много времени, прежде чем Джули обретет себя, даже целая жизнь. Возможно, я не доживу.

А пока это останется нашим секретом.

— Очень приятно познакомиться, Кэл. А теперь… Вы с Томом не будете возражать, если я поговорю с Джули несколько минут? — спрашиваю я. — Наедине.

— Я как раз собирался сбегать в магазин, купить что-нибудь на ужин, — произносит мой муж. — Не хотите пойти со мной, Кэл? Заодно и познакомимся поближе.

— Конечно. — Молодой человек оглядывается на Джули, и та кивает.

Мужчины выходят из кухни.

И вот я смотрю на свою дочь. Не знаю, чего я жду. Откровения? Возможности раз и навсегда прояснить, какого цвета у нее глаза? Передо мной все та же девушка, на которую я смотрю весь последний месяц, и для меня она по-прежнему остается загадкой.

— Почему ты не вернулась? Почему не вернулась домой, когда сбежала от Максвелла?

Долгая пауза.

— Я хотела. Я собиралась. Но, похоже, как только он… сделал это со мной, все пошло наперекосяк. Одно цеплялось за другое.

Я понимаю, о чем она говорит, и не хочу, чтобы ей пришлось повторять свои страшные признания. Но не хочу и останавливать ее. Поэтому терпеливо жду, и через мгновение она продолжает, бросая на меня взгляд, который я не могу истолковать:

— Да и вообще, я же не знала, захочешь ли ты принять меня обратно.

Я задыхаюсь от этих слов:

— Как ты можешь так говорить?!

Она поясняет со странной улыбкой:

— Я думала, ты рассердишься. Я ненавидела ту Джули. Она была глупой и доверчивой. И ушла от тебя.

— Но ты была всего лишь ребенком. Он похитил тебя.

— Он похитил меня, — соглашается она. — Но мне казалось, что я ухожу сама.

— Он хотел, чтобы ты так думала.

— Да еще Шарлотта. Она умерла, и я боялась, что виновна в ее смерти.

— И тут он хотел, чтобы ты так думала.

— Ну, у него отлично получалось. Или у меня отлично получалось верить ему. — Джули пожимает плечами, сдаваясь. — Так или иначе, я не уверена, что мне стало бы легче, не будь у меня выбора. Если так и есть, если я оказалась лишь случайной жертвой, значит, моя жизнь разрушена без всякой причины.

Именно так я и думала долгих восемь лет. Я молчу, но знаю, что дочь читает мои мысли.

— Ты никогда не верила в Бога. И Джейн, по-моему, тоже. Да и папе в целом наплевать. Но для меня все было по-другому, я хотела найти некую высшую силу. Я до сих пор ее ищу, просто не знаю, как ее назвать.

— Трансцендентность? — спрашиваю я. — Ее не существует.

— А может, и существует, — возражает она. — Я не знаю. Вспомни обо всех этих людях во «Вратах».

— Предпочитаю не вспоминать.

— Но ты должна, — настаивает она. — Должна. Чего они ищут? Почему они так счастливы в церкви? Где еще они могут обрести такое счастье?

— В поэзии, — говорю я. — В музыке. В искусстве.

— Не каждому этого хватит. И мне не хватит.

Лицо у нее печальное и нетерпеливое одновременно, и я вдруг узнаю проблеск выражения, которое помню с ее детства. Но раньше я его не понимала. Тут мне кое-что приходит на ум.

— «Не в полном забытье, / Не в полной наготе, — / Но странствуя, как Славы облака, — я было останавливаюсь на этом месте, но ради Джули заканчиваю: — Снисходим мы от Бога, свысока: / Младенчество есть наш небесный дом!»[10] Вордсворт.

— Почему ты вечно приводишь чужие слова, чтобы объяснить свои чувства?

— У меня только чужие слова и есть, Джули.

Однако сейчас они меня подводят. После очередной паузы я вдруг соображаю, что ничего не потеряю, если спрошу напрямую.

— Ты вернулась наказать Максвелла, поскольку увидела статью о нем в журнале, я понимаю. Но тебе было не обязательно возвращаться как Джули. Если ты боялась обвинений в гибели Шарлотты, почему бы просто не оставить анонимное сообщение полиции? Пусть сами разбираются. Почему ты вернулась к нам после стольких лет, зная, что придется лгать? — Я делаю глубокий вдох. — Это из-за денег? Ничего страшного, если так.

Она удивленно поднимает на меня свои фарфорово-голубые глаза:

— Я скучала по тебе. Да, со мной произошло самое страшное, но зато я дома.