По холодным следам

Джули

все еще чувствовала себя кем-то другим.

Она — это я. Я — это она. Конечно, я знаю это. Но…

Может быть, мне просто стыдно. Джули теперь кажется мне полной идиоткой. Еще в детстве она придумала себе друга — лошадку из книги, даже не помню из какой. Белую лошадку с серебристой гривой. Когда Джули ехала в автобусе в начальную школу, она обычно смотрела в окно и представляла себе лошадь, скачущую рядом с автобусом. Даже протягивала руку, будто кормит ее сахаром. Это была не просто фантазия, она почти видела ту лошадь.

Я почти видела ее. Это была я. Я должна рассказать историю Джули как свою. Ради нее я постараюсь.

Лет в пять я спросила маму, кто такой Бог. Это одно из самых ранних воспоминаний Джули. Моих воспоминаний.

Мама засмеялась: «Ну, просто человек». Когда я спросила, где он живет, она ответила: «Наверное, в Сан-Диего». Потом посоветовала спросить об этом папу.

Я так и сделала, но не помню, что он ответил. Мне нравилось представлять себе, что Бог обитает в Сан-Диего. Там жили мои бабушка с дедушкой, и мне казалось, что в Сан-Диего намного лучше, чем в Хьюстоне. Уже тогда я сообразила, что в ответе мамы про человека из Сан-Диего есть доля шутки, но не понимала, в чем прикол. Я видела, что мама смеется, но думала, что она смеется надо мной.

Как бы то ни было, тем летом — или раньше, точно не помню, — мы действительно поехали в Сан-Диего навестить бабушку с дедушкой. У них были формочки в форме замков, и, если набить их мокрым песком и перевернуть, получались башенки с зубчатыми гребнями сверху и ямочками окон по бокам. Помню, мне в глаз попал песок, когда я пыталась заглянуть в это ненастоящее окно, и было очень больно. Папа помог мне промыть глаз и, когда я перестала плакать, сказал: «Куда интереснее просто вообразить, что там внутри». Так я и сделала. И когда Джейн стукнула кулаком по одной из башен и весь замок развалился, я даже не расстроилась, потому что мысленно уже построила новый замок, и он был гораздо лучше, ведь никто не мог его разрушить.

Я не говорю, что все это имеет какое-то отношение случившемуся. Я лишь привожу примеры того, что у Джули была своя история веры. Ей хотелось верить, что внутри замка что-то есть, хотя она своими руками набивала формочку мокрым песком. Ей хотелось верить, что Бог — прекрасный человек, который живет с ее прекрасными бабушкой и дедушкой на прекрасном пляже, и, может быть, когда-нибудь они все вместе поселятся в прекрасном воображаемом замке.

В ту же поездку папа рассказал мне, что стекло делают из расплавленного песка. Разве в Бога труднее поверить, чем в такое?

Я пытаюсь вспомнить то, что было раньше. Но после таких потрясений «до» больше не существует. Новое, ворвавшееся в вашу жизнь, уничтожает прошлое. А если нет «до», то неважно, в каком порядке выстраивать воспоминания.

Я могла бы начать с чувства стыда, но в итоге все мои воспоминания и так приведут к нему. Поэтому не буду торопиться.

Я познакомилась с Чарли в воскресной школе летом после седьмого класса, когда ходила в церковь со своей подругой Кэндис. Не знаю, помнят ли ее мои родители. Она всегда носила большие банты в волосах, которые ее мама мастерила с помощью клеевого пистолета. Банты гармонировали с нарядами Кэндис. Джули немного завидовала ей. Вернее, ревновала. Сейчас я не могу себе представить, что меня волновали такие вещи, но Джули они волновали. Мама Кэндис покупала дочке красивую одежду и делала красивые бантики, а моя мама неодобрительно, поджав губы, разглядывала меня, если я надевала нарядное платье. Она очень серьезная: профессор.

Как бы то ни было, впервые я пошла в воскресную школу с Кэндис, и там был он — не Чак Максвелл из статьи, которую я нашла много лет спустя, даже не Джон Дэвид, а просто Чарли, тощий парень с гитарой, ведущий музыкальный класс. Воскресная школа мне нравилась, здесь все было по-другому. В обычной школе учился один мальчик — не знаю, как теперь называют таких детей, но тогда говорили «умственно отсталый», и семиклассники в столовой швыряли в него картошкой фри. Его звали Джейсон. Так вот, в воскресной школе этот Джейсон сидел в первом ряду, и никто его не задирал, даже мальчики. Он выглядел совершенно счастливым, подпевая и размахивая руками в такт пению. Как будто у него появились друзья. И все ребята тоже чувствовали себя счастливыми.

Остальная часть церкви сбивала меня с толку. Коридоры были увешаны изображениями библейских сцен: женщины кладут младенцев в корзины, и те плывут по реке; женщины несут кувшины с водой на голове; женщины омывают ноги Иисуса своими волосами. А проповеди обычно касались дорожного движения, или вечерних телепередач, или свежей статьи в «Ньюсуик», что вроде бы не имело никакого отношения к знаменам, гимнам и чтению Библии. Во время проповедей мы с Кэндис отвлекались и писали друг другу записки на церковных бюллетенях или рисовали карикатуры карандашами, которые лежали на скамейках. Ее родителей не заботило, чем мы занимаемся, лишь бы вели себя спокойно.

После службы мы с Кэндис брались за руки и шли в комнату отдыха воскресной школы, где стояли диваны, телевизор с большим экраном и висели плакаты, похожие на граффити, со стихами из Библии. В воскресной школе не было проповедей, только песни, которые мы пели с Чарли под гитару, а дальше шел, как он это называл, «серьезный разговор», когда мы кругом рассаживались на полу.

Иногда беседа начиналась с библейского стиха, но очень скоро дети перескакивали на свои проблемы. Часто речь шла о девочках: что они носят, с кем танцуют, благочестивы ли они и насколько благочестивы, и как важно блюсти целомудрие. Однажды весь день обсуждалось, можно ли девочке лицемерить, говоря, что ей нравится наряд подруги, если на самом деле он ей не нравится. Я помню, как один парень из восьмого класса захотел пригласить на свидание еврейскую девочку, и ребята целый час спорили, попадут ли евреи в ад, и если да, то стоит ли делиться с ними посланием Иисуса. Некоторые спрашивали о серебряных крестиках ювелирной фирмы «Джеймс Эйвери», которые были тогда в моде: можно ли девочкам носить их напоказ?

Поначалу я только наблюдала со стороны. В нашем доме мама считалась всезнающей, да и папа мог ответить на любой вопрос. Но оказалось, что есть вопросы, о которых я даже не догадывалась; что целый мир живет в другом измерении, и мои родители, похоже, ничего об этом не знают. Оказалось, что вокруг меня идут битвы, где каждое слово и действие имеют более глубокий смысл, чем видится с первого взгляда, и даже украшения, которые носит человек, могут быть связаны с тем, что называлось спасением. Чарли никого не подстрекал. Он просто сидел на полу и слушал, кивая, когда споры становились жарче. Потом, ближе к концу отведенного нам часа, он начинал говорить, и все замолкали. Чарли объяснял, что Бог наблюдает за нами, что Господь любит нас больше, чем мы любим самих себя, и нам нужно лишь стараться быть достойными его любви. Иисус, говорил Чарли, стал человеком, чтобы понять, каково это. Христос знал, как трудно не грешить, и заплатил самую высокую цену, чтобы привести нас к спасению. Урок закончен, пора расходиться.

Другими словами, Чарли вообще не давал никаких ответов на животрепещущие вопросы.

Зато это с удовольствием делала Кэндис.

— Не обижайся, — сказала она однажды, когда мы шли по коридору после службы, — но в Библии сказано, что твои родители попадут в ад.

В тот день я разрыдалась в воскресной школе. А когда Чарли спросил, не хочу ли я остаться и поговорить, я так смутилась, что не смогла произнести ни слова, только молча кивнула: «Да».

Больше нет «до». Случившееся окрашено в моих воспоминаниях в причудливые цвета, как на старых фотографиях. Его предложение отвезти меня домой, когда Кэндис стала меня торопить, поскольку ее родители ждали нас у выхода. Его улыбка, когда он предупредил, чтобы мы с Кэндис не говорили родителям или другим людям, что он повезет меня домой, потому что иначе ему сначала придется оформлять кучу доверенностей. Его признание, когда Кэндис ушла, что ради меня он готов рискнуть, потому что я особенная. Честно говоря, он не говорил такого напрямую, но дал мне понять. Я была для него особенной. Я, Джули, неверующее дитя неверующих родителей. Даже на Пасху и Рождество папа с мамой никогда не поминали Бога. Когда мы с Чарли сидели вместе у него в кабинете, я спросила, неужели Бог и правда отправит моих родителей и Джейн в ад за неверие, а он ответил, что это никому не известно. Только Бог вправе судить, и любой, кто грозит другим адом, пытается выполнить за Бога его работу. А это неправильно.

— Но и не верить в Бога тоже неправильно, — возразила я. — Библия говорит, что нам следует верить в Иисуса.

— В Библии также говорится, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное, — заметил он с усмешкой.

Я не была уверена, что мы богаты, но точно знала, что у Кэндис семья состоятельная: я достаточно часто ночевала у нее.

Потом Чарли сказал, что важно не осуждать других, а самому прийти к спасению. Он сказал, что я очень храбрая, раз хожу в церковь одна. Он сказал, что у меня душа искателя.

Сколько себя помню, меня всегда мучило, что никто не может понять чувств и мыслей другого человека. От осознания, что никто не сможет проникнуть мне в голову, я казалась себе самой одинокой девочкой в мире. Я страстно жаждала уничтожить эти границы. Жаждала появления некой ауры, волшебного потока, пронизывающего планету и соединяющего всех и вся.

Когда Чарли заговорил со мной, я увидела, что границы исчезают и расстояние между нами сужается.

Чарли трижды отвозил меня домой из церкви. Каждый раз, когда он высаживал меня на стоянке у аптеки в Кирквуде, я покупала какой-нибудь пустяк, конфеты или журнал, чтобы, пройдя четыре квартала до дома, объяснить, почему родители Кэндис высадили меня именно там. У меня всегда был наготове ответ, но мама даже не спрашивала. Стояла весна, и она обычно чем-нибудь занималась во дворе, когда я возвращалась домой с фирменным пакетом из аптеки. Наверное, ей не приходило в голову, как нелепо покупать такую ерунду за четыре квартала от дома.

На стоянке у аптеки разговоры с Чарли становились глубже тех, что мы вели в его маленьком кабинете в церкви, куда постоянно врывался секретарь, чтобы воспользоваться копировальным аппаратом. На стоянке Чарли как-то признался мне, что вообще не верит в ад. Всем нужен свод правил: люди хотят получить инструкцию для жизни, хотят, чтобы им точно сказали, как поступать. Но Иисус пришел, чтобы уничтожить правила. Иисус пришел, чтобы стереть законы, написанные на каменных скрижалях, и вместо скрижалей написать их на наших сердцах. Он хочет, чтобы мы сами чувствовали истину внутри себя, когда молимся Господу.

— Бог послал Иисуса в облике человека, — добавил Чарли, положив руку на спинку моего сиденья, — чтобы научить нас быть людьми.

От него терпко пахло лосьоном, и я впервые увидела, какие у него красивые голубые глаза, а светлые ресницы длиннее, чем я думала.

— Никогда не забывай, — сказал он мне, и я не забыла. — Люди всегда будут тебя подводить. Кэндис тебя подведет. Твои родители тебя подведут. Я подведу тебя. Только Бог всегда будет рядом.

Я кивнула, глядя ему в глаза. Его пальцы слегка касались моего плеча, а потом он со вздохом убрал руку со спинки сиденья.

Я тоже отодвинулась.

Вернувшись к себе в комнату, я сменила церковное платье на домашнюю одежду, но не пошла вниз, а забралась в постель и натянула одеяло на голову.

Бог послал Иисуса в облике человека, чтобы научить нас быть людьми.

Кого Бог послал, чтобы научить меня быть женщиной? Чарли?

Когда на следующей неделе я пришла в воскресную школу, его уже не было. Одна из старейшин церкви, женщина лет пятидесяти, которая вела занятия в воскресной школе, сказала нам, что по личным причинам Чарли пришлось уйти в отставку и вряд ли он вернется. Уже начаты поиски нового молодежного пастора, а пока занятия приостановлены.

— Можно хотя бы попрощаться с ним? — спросил кто-то.

— Давайте купим открытку, — предложила Кэндис. — И все подпишем ее.

— Было бы здорово, — сказал самый старший из учеников. — А теперь достаньте Библию и обратитесь к Первому посланию к Коринфянам, глава тринадцатая.

Даже я знала этот стих. Он был напечатан в церковных бюллетенях и вышит на некоторых гобеленах в залах. Но на этот раз слова, казалось, были обращены прямо ко мне: если я имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто[9].

Чарли говорил, что подведет меня. И оказался прав. С его уходом в церкви стало скучно, и я перестала ночевать у Кэндис. В школе я записалась в легкоатлетическую команду. Я не слишком хорошо бегала на скорость, но могла преодолевать большие расстояния, быстро разгонялась и неплохо брала препятствия. Глядя на девочек, с которыми мне предстояло тренироваться летом, на всех нас, выстроившихся на пыльной дорожке, на наши стройные ноги, обтянутые нейлоновыми шортами, я знала, что мне больше не нужны ни Кэндис, ни церковь, ни Чарли. В восьмом классе у меня будут настоящие подруги, которые научат меня делать прическу, краситься и общаться с мальчиками. Девочки из легкоатлетической команды устраивали ночевки и выездные встречи; они рисовали друг другу на лицах полосы и слово «Найк». Они были одной командой. Когда я пошла в восьмой класс, у меня наконец-то началась настоящая жизнь.

Через несколько месяцев я получила приглашение в чат.

Его звали Джон Дэвид. Вместо фотографии — очертания головы с вопросительным знаком внутри. Судя по странице в «Фейсбуке», ему исполнилось шестнадцать, и в его профиле совсем не было друзей.

Я попыталась вспомнить ребят, которые учились в средней школе. У моей подруги Анджелы был старший брат по имени Джон; одно время мне казалось, что я в него влюблена. Еще Джон Дэвид мог оказаться одним из моих одноклассников, добавившим себе лет. Или какие-то злые девчонки решили разыграть меня, придумав «тайного поклонника», а потом сделать скриншоты нашей переписки и выложить на всеобщее обозрение. Нечто подобное случилось с девочкой, которую я едва знала, Ребеккой. Правда, она не была у меня в друзьях в «Фейсбуке», и я не помнила подробностей.

Я обновила страницу, ожидая увидеть, как количество друзей в его профиле взлетит до сотен, и окончательно убедиться, что он фальшивка, бот, но ничего не изменилось. Только сообщение с сервера проинформировало меня, что он не может связаться со мной, пока я не приму его предложение дружбы, поэтому я нажала на вопросительный знак, и появилось окно чата.

«Привет».

«Кто ты?» — напечатала я.

Я никогда не сокращаю слова, ставлю знаки препинания и заглавные буквы даже в чатах с друзьями. Я читала «Дневник Анны Франк» и не могла смириться с тем, как некрасиво выглядят сообщения большинства моих друзей по сравнению с теми фразами, которые писала девочка нашего возраста.

Окно чата пустовало несколько минут. Затем оно замигало, как это бывает, когда собеседник печатает.

«Я не хочу называть свое настоящее имя».

«Но я тебя знаю?» — спросила я.

Пока он набирал ответ, возникла долгая пауза, и я решила, что он пишет с телефона.

«Когда-то мы с тобой вели невероятные беседы». Не успела я задать очередной вопрос, как окно чата снова мигнуло: «Душа искателя».

Волна жара прокатилась по телу, начиная от пальцев ног и поднимаясь к лицу. Щеки запылали.

Я напечатала: «Чарли?»

Но не стала нажимать на «отправить» и удалила вопрос.

«Джули? Ты там?»

Я медленно выдохнула и напечатала: «Кажется, я тебя знаю. Ты несколько раз подвозил меня домой». Я словно по-прежнему переписывалась с шестнадцатилетним парнем. Интересно, сколько ему лет на самом деле?

«Да». — «Где ты сейчас? Ушел, не попрощавшись». — «У меня были свои причины. Ты не знаешь мою версию событий».

Версию? Я нахмурилась и снова набрала: «Где ты сейчас?»

Вскоре пришел ответ: «Пока я не могу увидеться с тобой или сказать, где я. У меня есть на то свои причины. Ты всегда была умнее других. Я просто хотел возобновить общение».

«Рада получить от тебя весточку», — написала я, поскольку не знала, что еще сказать.

Последовала долгая пауза.

«Бог все время с тобой. Я вижу его сияние вокруг тебя, как нимб».

Кожа у меня покрылась мурашками, и я внезапно почувствовала на себе его взгляд, почти как в нашу последнюю поездку домой. Где же он все-таки?

«Почему ты ушел? Даже не попрощался». — «Обещаю, скоро я все тебе расскажу, а пока, пожалуйста, просто поговори со мной. Мне так одиноко».

Я попыталась представить его перед экраном компьютера или склонившимся над телефоном, но не смогла.

«Я скучаю по тебе, — написала я, но потом стерла и набрала: — Все скучают по тебе».

«Я тоже скучаю по тебе, — ответил он, будто услышал настоящую фразу у меня в голове. — С нашего последнего разговора произошло нечто очень важное. Я открою тебе правду. У Бога есть план для меня. И для тебя тоже».

На этот раз ему не пришлось напоминать, чтобы я ничего не говорила родителям. Он знал, что я промолчу, и я знала, что он знает. И хотя слово «Бог» вызвало во мне прежний трепет, именно вера Чарли в меня и радость оттого, что я нужна ему, молнией вспыхнули внутри, опалив меня.

«Расскажи», — попросила я.

«Я видел лицо Бога, Джули. Ему кое-что от меня нужно. И от тебя тоже». — «От меня?» — «От всех нас», — пришел ответ после долгого молчания.

Его план стал чем-то вроде общего спецпроекта, над которым мы работали вместе, а еще он походил на игру. Всякий раз, болтая с Чарли — или с Джоном Дэвидом, как я начала называть его, — я переносилась в другое измерение. Вначале я боялась, что родичи увидят переписку на экране, — мой монитор был виден из дверного проема — и подпрыгивала каждый раз, когда в коридоре скрипели половицы. Но потом научилась успешно существовать сразу в двух мирах: в обычном, состоявшем из повседневных дел, где я обедала, делала домашнее задание и шла на тренировку после школы, — и в мире, где мы с Джоном Дэвидом работали над осуществлением нашего плана. В обычном мире я была Джули, отличницей, спортсменкой из секции по бегу с барьерами. Я по-прежнему получала высокие оценки и усердно делала уроки после школы. Это тоже входило в план: никаких резких изменений в поведении. Я изо всех сил старалась не худеть, но вес неуклонно таял, сколько бы отцовской лазаньи я ни съедала. Мама винила во всем занятия бегом и подкладывала мне добавку, но я знала, что это тоже входит в план: мне следовало подготовиться к тому, что Джон Дэвид называл «грядущими лишениями».

В повседневном мире я была «обычной» Джули, но в нашем с ним мире меня окружало сияние. Джон Дэвид говорил, что моя красота подобна сердцевине слепящего света, что она как солнце, что это Огонь Божий нимбом сияет вокруг меня. Хотя мы не виделись, поскольку он сказал, что это слишком опасно, я знала, что он каким-то образом наблюдает за мной. Он говорил, что я предстаю перед ним, когда он закрывает глаза и молится; а еще он говорил, что видел меня на фоне солнца и оно сияет вокруг меня. Были и другие вещи, которые он знал обо мне, но не из переписки. Он знал, например, когда я начала брить ноги. Хотя волосы на ногах у меня почти не росли, разве что пушок слегка поблескивал на солнце, другие девочки сочли бы странным, если бы я не брила их. Джону Дэвиду не нравилось, что я вожу лезвием по ногам. Он заявил, что впредь мне не придется делать ничего подобного. И еще говорил много такого, что вносило умиротворение и блаженство в мой мир.

Я не знала, находится ли он рядом, чтобы наблюдать за мной, или выясняет информацию обо мне другим способом. И не хотела знать. Вместо этого я начала представлять, что он видит меня постоянно, и мне хотелось носить его взгляд под одеждой, на голом теле, как тайну. Тогда даже роль «обычной» Джули становилась более захватывающей. Теперь всеми обыденными делами я занималась для него. Красила губы в ванной, хихикала с другими девочками, читала «Убить пересмешника», положив ноги на пуфик, помогала маме мыть посуду после ужина, расчесывала волосы — всё для него. Несколько раз я перечисляла в дневнике свои действия в течение дня. Действия «обычной» Джули. Я даже притворилась, будто влюблена в одного парня в школе, Аарона, и не сомневалась, что Чарли знает, как хорошо я играю свою роль. Я начала делать намеки, которые мог понять только он. Я нарисовала овечку на папке, представляя, как мой пастырь смеется над шуткой. На сборах перед спортивными состязаниями я нарисовала на щеке солнце, чтобы он увидел его и понял послание. Неважно, насколько я была похожа на обычную девочку-подростка для других, главное, что Джон Дэвид обитал где-то рядом, и пока он смотрел на меня, я казалась себе божественной.

Два мира соприкасались друг с другом только ночью, под одеялом. Тогда я пыталась прошептать «Иисус», но вместо этого получалось «Джон Дэвид». Однажды мне почудилось, что я падаю, разлетаясь на миллионы осколков, становясь тьмой в центре света. Я стиснула зубы и ждала, когда все закончится. Когда я открыла глаза, в них мелькали красные звездочки.

Именно тогда я поняла, что когда-то была влюблена в Чарли. Волна стыда захлестнула меня. Глупо влюбляться в того, кто никогда не ответит мне тем же, потому что считает меня глупым ребенком. Но ребенком я была в те дни, когда мы встречались в церкви, теперь я уже не ребенок. Облик Чарли размылся и потускнел, ведь прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я видела его лицо. Теперь я не влюбленная школьница, потому что я вовсе не школьница, не «обычная» Джули. Я стала божественной.

Когда мы общались в чате, очертания головы и плеч, заменявшие фотографию, напоминали тень, отбрасываемую на тротуар кем-то невидимым. Тень была Джоном Дэвидом, а прежний, заурядный Чарли казался не более интересным, чем прежняя «обычная» Джули. Влюбленность, которая смущала меня, касалась только Чарли. Джон Дэвид — другой. Он часть света, он окружен сиянием. Не тень, а реальный человек, который стоит на фоне солнца; человек, чей силуэт едва удается различить через прищуренные глаза, потому что он скрыт ослепительной яркостью неземного света. Слезы подступали у меня к глазам, а в груди разливалось тепло, от которого сладко ныло сердце. Я зажмуривалась и видела фигуру Джона Дэвида, окруженную ореолом, в эпицентре яркого сияния. Он уже изменил меня. Идя к нему по дороге, проложенной его сиянием, я растворилась в нем, и тьма стала чистым светом.

На самом деле наш план был антипланом. Нам следовало всецело положиться на волю Бога. Это все, что я знаю. Джон Дэвид обещал, что мы вместе отдадимся источнику света, погрузимся в море его любви и нам никогда больше не придется строить никаких планов.

Однажды вечером я послала ему стих о полевых лилиях. Он поправил меня: «Мы не станем лилиями, мы станем ничем. Превратимся в абсолютное ничто».

В последний вечер перед тем, как план должен был осуществиться, Джейн посмотрела на меня, когда мы чистили зубы, и сказала:

— Я кое-что знаю о тебе.

В тот момент я считала про себя до ста, как всегда делала, когда чистила зубы. Чувствуя на себе взгляд сестры в зеркале ванной, я представила себя в одиночестве, чтобы выражение лица не менялось.

— Ты думаешь, никто не замечает, — сделала Джейн еще одну попытку. Изо рта у нее потекла вспененная зубная паста, и она сплюнула ее в раковину. — Думаешь, ты крутая.

Я не считала себя крутой. Родители считали меня крутой. В школе считали меня крутой. Но это было не так. Я выглядела крутой только из-за подруг, которые всегда звонили мне по выходным, чтобы пригласить в торговый центр. Один из их старших братьев высаживал нас у «Галереи», где мы примеряли топики на бретельках в «Вет сил» и нюхали все духи в «Сефоре». В доме Кристиана устраивались пижамные вечеринки для всей команды. Там я болтала с Лорен или Майей, и все темы сводились к Аарону. Может, Джейн говорит об этом? Выдуманная влюбленность в Аарона обросла такими подробностями, что иногда казалась мне вполне реальной.

Я снова сосредоточилась на зеркале и заметила, что лицо у Джейн раскраснелось, а в глазах стоят слезы.

— Почему ты меня больше не любишь?

Я дошла до ста как раз в тот момент, когда тема разговора поменялась. Я уже знала, что это не совпадение. Совпадений не бывает. Я наклонилась и осторожно сплюнула пасту в раковину, затем выпрямилась и вытерла рот полотенцем.

— Почему ты думаешь, что я больше не люблю тебя?

— Могла бы просто сказать: «Я тебя люблю», — скривилась Джейн.

— Но я действительно тебя люблю!

— Нет, не любишь!

Слезы уже текли по раскрасневшимся щекам сестры. В последнее время Джейн часто плакала. Мама сказала, что половое созревание у нее наступило раньше, чем у меня, зато и закончится раньше. В старой пижаме с фланелевой рубашкой на пуговицах и завязками на брюках Джейн выглядела крупнее меня, хотя пока не догнала в росте. Грудь у нее тоже еще не появилась, но перемены уже явственно чувствовались. Мама уверяла, что скоро Джейн перерастет меня. «А я этого уже не увижу», — с болью подумала я.

— Ты моя сестра, — сказала я. — Какой бы ты ни была, я тебя люблю.

Мне хотелось свести разговор к шутке, но, произнеся эти слова, я поняла, насколько они верны. Все детство мы вместе играли, дрались и делали все остальное. Джейн кидала в меня игрушки, если я поворачивалась к ней спиной, игнорируя ее, а я бежала жаловаться маме, когда младшая сестренка не подчинялась правилам настольной игры или удирала, потому что проигрывала. К глазам подступили слезы, и я бесстрастно подумала, что не следует удерживать их. Даже слезы могут пойти на пользу плану.

— Тогда почему ты не хочешь тусоваться со мной? Вечно гуляешь со своими новыми друзьями, а мне приходится сидеть дома и смотреть телевизор в одиночестве. Ты даже ни разу за все лето не посмотрела со мной «Красавицу и чудовище».

— Но фильм-то дурацкий, Джейн, — возразила я. — Детское кино.

— Не дурацкий! Мне нравятся песни оттуда.

Особенно она любила ту песню, что звучала в таверне. Всякий раз, когда Джейн казалось, что ее игнорируют, она заводила эту песню, и если остальные не бросали свои дела и не начинали подпевать, она голосила все громче и громче. Джейн не боялась показаться назойливой, не боялась заполнить собой все пространство.

— Я уже не ребенок, Джейн. Меня не интересуют принцессы, мультфильмы и прочая чепуха.

— Я скучаю по тебе, — сказала сестра.

Теперь, когда я решила, что опасность миновала, у меня вдруг полились слезы.

— Ну хорошо, — начала было я, но слова застряли в горле. — Я посмотрю кино с тобой в эти выходные, обещаю. — Ложь каким-то образом сделала меня сильнее, придала уверенности, успокоила.

«Обычная» Джули осталась бы дома в субботу утром, чтобы сдержать обещание, сказала я себе. «Обычная» Джули осталась бы, чтобы посмотреть фильм с Джейн, поболтать с ней, помочь с домашним заданием, посоветовать не носить вещи, из-за которых в школе ее будут дразнить.

— Правда? — спросила Джейн.

— Конечно. — Я снова посмотрела в зеркало. — Так что ты там говорила? Что ты обо мне знаешь?

Слезы у Джейн высохли. Она не улыбнулась, но сделала вид, будто готова улыбнуться.

— Я знаю, что ты не очень любишь бег, — выпалила она. — Ты просто притворяешься, чтобы вписаться в команду.

Я никогда по-настоящему не задумывалась об этом. Тот, кто занимается спортом, всегда окружен друзьями, поэтому не так уж важно, нравится ли ему спорт сам по себе.

Внезапно я пожалела Джейн, такую неуклюжую, с кипящими эмоциями, которые так и выплескиваются наружу. Сестренка совсем не спортивная. В восьмом классе она не будет пользоваться такой популярностью, как я.

— Спокойной ночи, — сказала я и быстро обняла ее, чтобы напомнить, как нам было весело вместе.

Прежде чем отстраниться, я заставила себя сосчитать до трех. Моей сестренке было мало «обычной» Джули. Она всегда хотела большего.

В ту ночь я очнулась, когда грубая рука зажала мне рот. Я попыталась вздохнуть, но не смогла, и, поскольку как следует не проснулась, на миг мне показалось, будто я тону.

Когда я окончательно пришла в себя и открыла глаза, то увидела, что надо мной склонился бородатый мужчина. Он кивнул, и после мгновенного ступора я кивнула в ответ. Тогда он медленно убрал руку, держа ее, однако, достаточно близко, чтобы снова зажать мне рот, если я закричу.

Безусловно, передо мной стоял Чарли. Но другой. Непослушные темно-русые волосы отросли, и он собирал их в хвост. Борода была темнее волос, от усов на губы падала тень. От него пахло одновременно и кисло, и сладко, как от мешка с мусором, который я выносила перед школой. Таково было мое первое впечатление о Джоне Дэвиде, и мне сразу же захотелось закричать.

Но ведь существовал наш план, который я повторяла про себя снова и снова. Это ненастоящее похищение. Ненастоящее. Я бегу навстречу своей судьбе, для которой рождена. Меня выбрали. Он выбрал меня.

Я улыбнулась Джону Дэвиду, стараясь показать, что все помню, все знаю. Если он и улыбнулся в ответ, то под бородой было не видно. Дрожащей рукой он стянул с меня одеяло и наклонился, чтобы помочь мне встать с кровати, а когда я протянула руку, он грубо схватил меня за запястье и медленно, но решительно поднял на ноги.

Мы двигались неторопливо, словно играя в зеркальное отражение друг друга, плавно перемещаясь по полу, я предугадывала его шаги, чтобы он не почувствовал даже намека на сопротивление. Мне отчаянно хотелось угодить ему. Я ни на секунду не отрывала от него взгляда, будто мы танцевали; его пальцы обвивали мое запястье и словно пронизывали меня электрическим током, который бесшумно передвигал мои ноги по полу. Потом я увидела, что в другой руке Джон Дэвид сжимает нож.

И хотя это тоже входило в план, я не думала, что он возьмет один из наших ножей, висящих на кухне; я никогда не смотрела на них как на предмет устрашения и не представляла их в руке похитителя. Нож медленно, как будто лениво, поплыл вверх, пока не оказался на уровне моей груди, и, подумав, что на самом деле Джон Дэвид не хочет меня пугать, я изо всех сил постаралась не испугаться. Он обошел меня сзади и положил руку мне на плечо. Я почувствовала, как кончик ножа вонзился мне в спину, не настолько сильно, чтобы порезать, но достаточно, чтобы холодное металлическое острие проткнуло ткань ночной рубашки. Теперь я даже испытывала облегчение, точно зная, что делать, поскольку выбора уже не было.

Когда мы только начали обсуждать план, я считала его лишь игрой. Но теперь, когда Джон Дэвид незримо шагал у меня за спиной и вел меня вперед, с силой вжимая руку в плечо и приставив острие ножа справа от позвоночника, я поняла, что сопротивляться плану уже поздно. Мысли хаотично метались. Например, я не знала, куда он меня ведет. И где сейчас Джейн? О, хотя бы она в безопасности, спит в своей постели. Она останется и будет жить, как прежде, в ее жизни никогда ничего не изменится.

И вдруг появилось лицо Джейн.

Я заметила сестру, когда мы шли к открытой двери в ее комнату — обычно мы не закрывали дверей. Я едва разглядела Джейн, которая пряталась в приоткрытом шкафу, с ужасом глядя на меня широко раскрытыми глазами. Мы с Джоном Дэвидом в это время подходили к лестничной площадке. Джейн смотрела на меня из глубины шкафа, отчаянно вопрошая взглядом, как ей поступить.

Я указала глазами на Джона Дэвида и мысленно велела Джейн спрятаться, чтобы он ее не заметил. Если она закричит, все будет кончено. Он доберется и до нее. Куда бы он меня ни вел, что бы ни собирался со мной сделать, я не позволю ему обидеть Джейн.

Как раз перед тем, как Джон Дэвид повел меня вниз по лестнице, с чердака донесся шум. Я почувствовала, как давление острия ножа на мгновение ослабло, рука Джона Дэвида у меня на плече слегка дернулась, и я поняла, что он оглядывается. Как можно быстрее я подняла руку и приложила палец к губам: ш-ш-ш, чтобы заставить Джейн сидеть на месте; ш-ш-ш, и прощай; ш-ш-ш, и прощай…

Вот так я потеряла семью, дом, свою жизнь и саму себя — потеряла все, абсолютно все — за одну ночь.