Сколько нам еще жить?..

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Боль особенно донимала по ночам. Андрею казалось, что он все еще в кабине и никак не может вытащить женщину. А пламя прожигает насквозь и острыми иглами впивается в сердце. Боль обволакивала тело, лишенное кожи, покрытое струпьями, уже успевшими почернеть. При резком движении они лопались и в трещинах показывалась розовая сукровица…

Особенно пострадали руки и грудь. Досталось и лицу, что беспокоило больше всего… Андрей никогда не считал себя красавцем, а вот что будет, когда выйдет из госпиталя?.. Представлялись рубцы, стягивающие розовую, как у поросенка, кожу, шрамы на лбу и подбородке. От такой «мужественной красоты» не то что люди — лошади шарахаться будут!

От таких мыслей становилось муторно на душе, и тяжелая тоска наполняла каждую клеточку измученного болью тела…

…Военный вертолет доставил их в город, где женщину поместили в областную больницу, а его в военный госпиталь. Здесь он узнал, что она пострадала меньше, но задержись он на минуту, она бы неминуемо задохнулась дымом. Случай сыграл с ним удивительную шутку: спасенной оказалась мать Айнур… Андрей был рад, что благодаря его вмешательству страшная беда миновала девушку, и в то же время чувствовал себя неловко, могли подумать, что, спасая мать Айнур, он хотел тем самым вызвать благосклонность красавицы-туркменки.

Окно палаты выходило на небольшой бассейн во дворе госпиталя и лучи солнца, отражаясь от его поверхности, падали на потолок. Андрей часами лежал на спине и наблюдал за таинственной и замысловатой пляской светло-желтых пятен. Они дрожали, сливались друг с другом, трепетали, словно пламя свечи, готовое потухнуть, чтобы вновь возникнуть в другом уже очертании, не на миг не оставаясь в покое.

Сосед Андрея по палате, курносый, с круглой как футбольный мяч, головой, сержант-пограничник, раненный в плечо, был парнем веселым и предприимчивым. Выяснив «обстановку» — этим сугубо пограничным словом сержант называл любое отклонение от нормальной жизни заставы, будь то нарушение границы или зубная боль у замполита, сержант спросил:

— Слышь, Андрейка, а у женщины, которую ты спас, дочери есть?

— А что? — ответил вопросом на вопрос Андрей.

— Как что! — воскликнул сержант, — пусть отдает за тебя самую красивую! Если, конечно, она тебе понравится…

— А я ей? — машинально вырвалось у Андрея.

— Не имеет значения! Сейчас девчат много, а ребята в дефиците! Особенно пограничники — самые верные и самые симпатичные женихи!.. После первого года отпуск мне дали краткосрочный. Ну, приехал к себе в Четыровку — жених на горизонте появился! Я до армии ни с кем из девчат не дружил и чтобы кому обещать — это ни-ни… Идешь вечером при полном параде по улице, а тебя будущие тещи приглашают то на чай, то на пироги… Зашел как-то к одним и что удивило, отродясь такого не видел: все у них в чехлах! Стулья, диван, пианино, телевизор… Шифоньер открыла — и там, гляжу, все тоже в чехлах. Мешки такие полиэтиленовые висят разного цвета. Ну, думаю, сейчас она и меня в чехол запрячет и в шкаф. В хозяйке килограммов сто, не меньше. Я хоть жилистый, но одолеет, думаю меня, весом возьмет. Хозяин потом пришел — маленький, дохлый, а шея длинная, тонкая и кадык, как кулак. Такого ей в чехол посадить — плевое дело! Наверное, приучила — сам залазит… Почему у них все в чехлах, может объяснишь?

— Не знаю, — чистосердечно признался Андрей, — наверное, чтобы вещи не пылились, ну, и моль не жрала…

— Так деревенские же! Их у нас так и зовут — чехольщики. В городе они у кого-то подсмотрели чехлы эти, вот и подражают! Дочь у них Верка, рыжая-рыжая, ну, как огонь… И в веснушках, словно маляр над ней кистью с желтой краской тряхнул. Отмыться не может… мыла такого нет! Веселая, начнет плясать — половицы в клубе гудят… Вместе в школе учились, ничего девка, хотя и рыжая… Чехольщицей ее дразнят. Верка — чехольщица! Звучит?

— Пожалуй, лучше будет Гришка-чехольщик, — улыбнулся Андрей.

— Очумел, да? — подскочил сержант, — да чтобы я… Что на ней свет клином сошелся? Да ты знаешь, какие у нас девчата! Приезжай, посмотришь, упадешь — и не встанешь… Понял, сибиряк?

— Все равно они тебя в чехол посадят!.. Между прочим, чехольщиков я видел. Как-то к нам делегация иностранная приезжала, то ли поляки, то ли немцы. Снег, мороз, ветер, а они в кепках, на ушах — чехлы теплые… Вот уж, смехота!

Сержант рассмеялся, потом, серьезно спросил:

— Ты домой сообщил?..

— Нет… Мать с сестрой сразу примчатся. Знаю их. Мне слезы на нервы действуют. А ты?

— Зачем беспокоить, если обстановка нормальная? Живы? Живы! Здоровы? Здоровы! А что еще надо?.. Пишу, что все в порядке. После демобилизации хочу в училище поступать, в пограничное. Понимаешь, Андрей, понравилась наша служба. Хотя и пулю заработал… Не знаю, может она и решила выбор… Понял, как непросто покой людей охранять!

— А я надумал в автодорожный институт двинуть… Машины люблю. У нас это семейная традиция, — сообщил Андрей.

— Дело хорошее, — согласился сержант, — сейчас без машин никуда!

Осторожно неся на перевязи перебинтованную руку, он подошел к раскрытому окну и, присел на подоконник.

Андрей тоже поднялся с кровати, сунул ноги в тапочки, прошелся по палате. Неловко повернулся и тут же острая боль пронзила грудь. Он поморщился и постарался думать о чем-нибудь отвлеченном. Знал уже, стоит только сосредоточиться на боли: она сразу станет острее… Стал ходить по палате медленно делая повороты. А мыслями обратился к Айнур…

В окно Гриша увидел во дворе двух девушек-туркменок и стройного паренька в форме пограничника. Девушки были в ярких национальных платьях, доходивших до щиколоток.

— Андрей, иди-ка сюда! — позвал сержант.

Узнав Айнур, Андрей почувствовал прилив такой радости, что она переполнила все его существо, живительным бальзамом выплеснулась на боль и враз уняла ее… Айнур! Он ждал ее ежедневно, ежечасно. Она не раз приходила в маленькую палату. Но было это только в те короткие моменты, когда боль отпускала и он забывался в тревожном сне… Он видел ее во сне — тихую, молчаливую, таинственную, как лунный свет…

— Ты посмотри на ту, что повыше, — как сквозь сон слышал он голос сержанта. — Вот это девушка! Настоящая горная козочка! А какая стройная… А косы-то, косы! В руку толщиной, и длинные… Вот это красавица! Ну, что ты молчишь? Язык отнялся или обалдел?..

— Я ее знаю, — после долгого молчания прошептал Андрей.

— Что? — недоуменно протянул сержант, — ты знаешь ее?

— Это дочь той женщины, — вздохнул Андрей. — Айнур ее звать, свет луны по-туркменски…

Сержант хотел что-то сказать, но видимо раздумал и только махнул здоровой рукой. Потом стал быстро заправлять койки, прибирать на тумбочках. Андрей не мог понять, почему этот словоохотливый парень замолчал? Одну единственную фразу только и произнес, подойдя к Андрею и внимательно взглянув в глаза:

— Ну, сибиряк, удивил ты меня…

Первое, что увидела Айнур, войдя вместе с Гозель и Ширали в палату, были бирюзовые глаза Андрея. На миг ей даже показалось, что она растворилась в их синеве и ничего от нее не осталось. Ей вдруг захотелось смотреть в них долго-долго… Вспомнилось, как они с Гозель поинтересовались у Ширали, почему у его друга такие глаза? Художник долго молчал, потом заявил, что Андрей родом с Енисея, вода в котором очень синяя и чистая. «Говорят, что если в детстве долго смотреть на нее, то глаза у человека становятся синими-синими… А Андрей жил на берегу этой могучей сибирской реки», — закончил свое пояснение Ширали.

Голова и лицо Андрея были забинтованы, оставались одни глаза, и они с беспокойством следили за девушкой. Ей хотелось увидеть его без бинтов, и в то же время она боялась этого… Она помнила чистый, высокий лоб, четкий овал щек, маленькую ямочку на подбородке. Неужели ей ничего этого больше не увидеть, парень, спасший ее мать, обезображен на всю жизнь?..

Андрей смотрел на нежное лицо девушки и чувствовал, как острая боль наполняет сердце… Хорошо, что сейчас бинты все скрывают, но не вечно же носить их?.. Скоро придется снять. Главврач заверил, что все будет в норме. Но на то он и врач, чтобы успокаивать! Знает о психологическом факторе…

— Здравствуйте, товарищи больные! — весело приветствовал Ширали, окинув взглядом палату, — как себя чувствуете?

— Обстановка нормальная, — ответил сержант.

Когда все пожали друг другу руки и познакомились, Гозель сообщила:

— Мы в больнице у тети Энай были…

— Как она? — участливо спросил Андрей, взглянув на Айнур.

— Мама поправляется. Врачи говорят, что недели через две выпишут. Она привет передает и здоровья желает. А как выйдет из больницы, сразу навестит вас…

Много слов приготовила Айнур, чтобы поблагодарить этого широкоплечего, синеглазого парня, спасшего ее мать. Сейчас они вылетели из головы. Ей хотелось смотреть на него, и в то же время она боялась, вдруг он истолкует ее взгляды по-иному, подумает, что она присматривается к его лицу, старается заглянуть под бинты…

— Его не забывают, — воспользовавшись паузой, заметил сержант. — И начальник заставы был, и замполит. А вчера начальник политотдела подполковник Сапожников приезжал. Веселый такой мужик. Рассмешил нас… Рассказывал как он, будучи лейтенантом, приехал на заставу с молодой женой. Их ночью москиты заели, так они стали спать на наблюдательной вышке — ветерок там москитов отгоняет. Однажды по команде: «Застава, в ружье!» он чуть не свалился оттуда, вышка-то высокая! Ничего вроде смешного нет, но он так рассказывал — чуть животы не надорвали!

— Что на заставе нового? — поинтересовался Андрей.

— Да все в норме, ребята привет передают, интересуются — скоро ли вернешься. Ждут тебя… И Оладушек, и Янис, и сержант Трошин, и старшина Барыков… Да все. Письмо нам пришло от полковника Ткаченко Ивана Дмитриевича.

— Это кто? — спросил Андрей.

— Начальник заставы, на которой в 1930 году служил Алексей Кравцов!.. Мы с тобой в Центральный архив писали, а они наше письмо ему переслали. Он в Ленинграде живет. В отставке, давно…

— Кравцов — этот тот, чьим именем ваша застава названа? — уточнил сержант.

— Он самый! — с гордостью ответил Андрей. — Что пишет полковник?

— Он на машинке письмо отпечатал… на четырнадцати страницах. — Ширали достал аккуратно сложенные листки, — я его оставлю… Только несколько строчек прочту:

Ширали умолк. За открытым окном синели вершины гор. Легкий ветер влетал в палату, приносил запах свежескошенного клевера, слышалось щебетанье птиц, шелест листьев могучих чинар. Их ветви тянулись в окно. Видимо, им тоже хотелось услышать о том, что было более полувека назад…

— Ширали, читай дальше, — кивнул на листки Андрей.

— Прочти, Ширали, — попросил и сержант.

Айнур и Гозель молчали, но по их лицам можно было понять, что девушки ждут продолжения письма.

Ширали читал письмо и уносился мыслями в далекое время, потом возвращался назад и чувствовал, что в какой-то мере завидует своему другу и сержанту… Они уже были чем-то похожи на того далекого комсомольца, о котором с такой любовью писал полковник Ткаченко. Андрей спас женщину, Гриша был ранен, но сумел задержать нарушителя… А что сделал он, Ширали? И сможет ли вообще что-нибудь сделать?..

«Так вот каким был этот Алексей Кравцов, — думала Айнур, — смелым, решительным, непримиримым. А ее, комсомолку, хотят насильно выдать замуж, взять калым. И она не может противостоять воле отчима… Нет. Не бывать этому!»

— «Комсомольцы — добровольцы», — звучала в голове Гозель знакомая мелодия, и под ее напев ей хотелось хотя бы одним глазом увидеть далекое уже время. И не только увидеть, но и принять самое деятельное участие. Ну, а если нельзя туда — что бы хорошее, доброе сделать сейчас? Ведь она же комсомолка и хоть чем-то должна походить на «того парня»…

Гриша тоже был тих и задумчив. Он снова «прокручивал» в памяти детали недавней схватки с нарушителями, представлял, как бы на его месте поступил Алексей Кравцов? Конечно, более умело, более продуманно…

Иной образ героя-пограничника вырисовывался перед Андреем. В беседах с Ширали, Кучук-ага, собственных мыслях он уже нарисовал образ героя-пограничника. И теперь, слушая рассказ полковника Ткаченко, он сверял, насколько правильным был образ, созданный воображением. И убеждался, что Алексей в жизни был проще, понятнее. И какими-то мелкими, незначительными казались переживания о лице, шрамах. Да и сам факт спасения матери Айнур начинал бледнеть, как бледнеют предрассветные сумерки перед ослепительными лучами восходящего солнца…

Их было в палате шестеро: две девушки и четверо ребят, один из которых как бы пришел сюда из своей вечной молодости, чтобы поговорить, послушать, посмотреть. Шестеро комсомольцев, и все они нуждались в этой встрече. Она была нужна им, совершенно разным и в то же время похожим друг на друга…

— Вот таким был Алексей, дорогие ребята, — прочитал Ширали последние строки письма и, аккуратно сложив листки, вопросительно посмотрел на друзей.

Закусив пухлые губы, Айнур рассеянно перебирала кончик косы. Похрустывая по привычке пальцами, задумчиво смотрела в окно Гозель. Сержант осторожно щупал руку, словно пробуя, — нельзя ли снять гипс? Задумчиво покачивал головой Андрей, как бы стараясь утихомирить боль.

Стояла тишина, никому не хотелось нарушать ее, ни движением, ни словом. Ребята как бы чувствовали, что в маленькой палате военного госпиталя присутствует незримо кто-то еще…

…Бежало время, словно боясь опоздать куда-то. Вставали над заставой зори, гасли закаты. Безжалостные лучи солнца нещадно палили с выцветшего от зноя небосвода, прожигая насквозь крыши, навесы. Порой налетал эпгек — горячий обжигающий ветер — суховей, с севера мела песчаная позёмка, мириады песчинок секли лицо, проникали под одежду, скрипели на зубах, забивали уши. Пересыхало во рту, звенело в ушах и кровь молоточками стучала в висках. Ночи не приносили прохлады, раскаленные за день скалы, холмы, барханы исходили одуряющей духотой, от которой не было спасения. Липкий пот приклеивал тела к простыням. Пограничники мочили их, но через десять-пятнадцать минут простыни просыхали снова. Ребята ворочались с боку на бок, стараясь заснуть, но это было трудно. Донимали москиты, их не задерживала марля, натянутая в оконных проемах, казалось, они лезли сквозь стены казармы. Они не звенели, как комары, не предупреждали о своем налете. Жалили молча и остервенело.

В один из летних дней, словно сигнал боевой тревоги прозвучал над заставой. Свободные от нарядов пограничники, обгоняя друг друга, выскакивали из казармы, спешили к воротам.

Кто-то схватил бегущего Ширали за руку, недоумевая спросил:

— Да куда вы все? Что случилось?..

— Андрей приехал, — возбужденно ответил Ширали.

Имя Андрей прокатилось по спальным отделениям, поднимая отдыхающих после ночных нарядов пограничников, по всем подсобным и служебным отделениям заставы…

Не успел газик остановиться, как к нему подскочил радостный Ширали и, отталкивая других, обнял друга. Объятия были такими крепкими, что Андрей невольно поморщился:

— Да тише ты, дуралей! У меня кожа еще как у поросенка, розовая… Болит…

— Здорово, ребята! — воскликнул он и тут же попал в объятия товарищей.

— Со счастливым прибытием!

— Привет, Андрей!

— Заждались тебя! Как здоровье? — Неслось со всех сторон. Каждый жал руку прибывшего, осторожно хлопал по плечу.

Подошел лейтенант Дадыков, улыбнулся.

— Товарищ замполит! Рядовой Чижов прибыл из госпиталя на заставу. Готов к несению службы!

Лейтенант пожал руку Андрею и, отступив на шаг, произнес, явно копируя Тараса Бульбу:

— А поворотись-ка, сынку!..

Андрей сделал поворот кругом и замполит весело сказал:

— Молодцы, медики!.. Всего два шрама, да и те ерунда!

— Они его мужественным делают, — подтвердил Ширали, — а кожа постепенно нормальный цвет приобретет…

— Верно, художник, — улыбнулся лейтенант, помолчал чуть и спросил у Андрея:

— Ты его работу видел?

— Я только что…

— Понятно. Посмотри обязательно!

— Но она еще не совсем готова, — взмолился Ширали.

— Вот и хорошо, значит, подсказать еще что-то можно, подправить…

…Когда Ширали снял покрывало с картины, Андрей глубоко вздохнул и отступил назад, словно уступая дорогу человеку, который хотел как бы сойти с полотна в ленинскую комнату заставы. Это был Алексей Кравцов. В гимнастерке с расстегнутым воротом, с полотенцем через плечо, он был домашним, простым. Видимо, кто-то окликнул его, он широко улыбнулся в ответ. Смеющееся лицо был освещено утренним солнцем. На втором плане виднелась наблюдательная вышка, за которой вздымались сиреневые горы…

Ширали стоял рядом с другом и смотрел не на картину, а на его лицо.

— Ты достал фотографию? — тихо спросил Андрей.

— Нет… Просто вспомнил все, что нам рассказывал Кучук-ага, написал полковник Ткаченко. Говорил еще с одним человеком, который знал его.

— Это кто же?

— Колхозный чабан Бекмурад, отчим Айнур. Один из лучших чабанов. Между прочим, он хочет отблагодарить тебя за то, что ты спас его жену…

— Каким образом?

— Той небольшой устроить… Плов хороший приготовить, шашлык… Как ты на это смотришь?

— Отрицательно!

— Почему?

— Жизнь человека и вдруг — шашлык, плов…

— Да я и сам так думаю…

— Значит, решено — никаких благодарностей, выраженных в плове и шашлыке, подвел итог Андрей.

— Решено! — поднял руку Ширали.

Андрей долго смотрел на картину. Заходил сбоку, прищуривался, отступал назад. Наконец спросил:

— Почему он без оружия?

— Понимаешь это был бы шаблон. Хотел, чтобы больше человек проглядывал, чем солдат. Надоело оружие. Часто думаю — почему все оно такое красивое? Посмотри на пистолеты, автоматы — игрушки! В них детям играть, а не людей убивать. Взгляни на самолеты, танки, корабли — одно загляденье. Красиво, эстетично, впечатляюще… А все для чего — себе подобных убивать… Надо бы всю эту технику мрачной делать, чтобы в руки противно было взять! Вот я и подумал, зачем ему винтовка, клинок, граната?.. Пусть просто человеком будет… Понимаешь — это утро, он вернулся из наряда, разрядил и поставил в пирамиду винтовку, вымылся и теперь направился в казарму. Кто-то из ребят, пошутил, а Алексей за словом в карман не лез, ответил так, что все рассмеялись… Все это я постарался изобразить… А вот получилось ли — не знаю…

Не сразу Андрей ответил. Именно таким он представлял Алексея. Хорошо, что Ширали отступил от традиций изображать солдата непременно с оружием.

— Хорошо, Ширали, — тихо сказал Андрей. — Если бы ты его на лошади нарисовал, да еще с поднятым клинком — все бы испортил…

— Спасибо, — проговорил Ширали, — я очень боялся твоей оценки…

— Ну, нашел тоже знатока, — усмехнулся Андрей.

— Искусствоведом я тебя, конечно, не считаю. Но ты, по сравнению с другими, знаешь гораздо больше об Алексее. Вспомни, сколько раз мы с тобой спорили о нем, старались представить, какой он, этот парень, что был здесь полвека назад? Горы, вышки, полотенце, одежду — все это просто нарисовать. А как дойдет до глаз, сразу стоп! Я всегда с ними мучаюсь… Понимаешь, в них весь человек: душа его, мысль, характер. Получились глаза — значит человек есть!..

— Считаешь, что глаза Алексея не получились?

— Не знаю, все думаю… Везде он со мной — на вышке, в дозоре, в секрете… Ночью и днем… Везде и всегда… Я с ним разговариваю, вопросы задаю, и отвечаю, он ведь тоже не молчит.

— Знаешь, Ширали, — перебил Андрей друга, — я тоже в последнее время часто с ним разговариваю… На самые разные темы. И порой он мне такие вопросы подкидывает, что я в тупик становлюсь…

— Скажи, Андрей, хотел бы ты в то время заглянуть?

— А ты?

— Очень!

— Почему?

— Понимаешь, сейчас у нас столько техники, столько оружия, что человек вроде придатка к ним. У Алексея была винтовка, клинок, да лошадь! Ну, гранаты еще… И все… А как ребята служили! Представляешь?.. С клинком и винтовкой! Вот когда была настоящая служба…

— Есть еще одна причина, — серьезно произнес Андрей, — почему в те годы было больше нарушителей…

— Какая? КСП не было? Сигнальной системы?

— Нет… В тридцатые годы нас не очень боялись. А сейчас — боятся, как черт ладана!.. Разве не так? Ого!

— Ого, — произнес в тон ему Ширали, — ты прав на все сто процентов. Один маньяк попробовал, и сам знаешь, что из этого получилось…

Помолчали, снова вглядываясь в Алексея, смотревшего на них с полотна. Потом Ширали задумчиво сказал:

— Вот бы тогда такую боевую технику иметь, представляешь, Андрейка?

— И обязательно добавь к ней телевизор, магнитофон, транзистор… Ого!

— Тогда из всех «культурных развлечений» гармошка была у Алексея, — почему-то грустно произнес Ширали.