Свет за деревьями

Сверни направо и проехав сквозь очень промышленный

город с каменистой рекой и красноверхими башнями,

мимо многих бензоколонок, откровенно стеклянной

                      гостиницы,

автобусной остановки с нахохленными турчанками

в платках, детьми с непомерными ранцами, справа

оставив новый торговый центр, вертящиеся названия

магазинов над плоскими крышами, поверни,

               еще раз, направо. Сразу

все другое; деревня; еще светофоры,

              еще, конечно, рекламные

щиты; но уже сараи, уже вдруг трактор с прицепом

                    и бревнами

в нем; наконец, поля. Все едут прямо. В последний

раз повернув направо, ты въезжаешь во что-то огромное

и пустое. Облака над синей равниной, над дальним лесом

стоят неподвижно. Пыль над полем не движется тоже.

                       Дороги,

и деревья вдоль них, и тени деревьев, вычерчены

в мягком свете ясными линиями. Та главная, по которой

ты едешь, через сколько-то километров начинает

               спускаться в дымчатую

долину. Здесь тоже город, но маленький и как будто

забытый здесь. Остановись в нем. Выйди

из машины на главной, торжественной, полукруглой

и совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды,

колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется,

                    с Тридцатилетней

войны ничего не случалось. Здесь дни повторяют

                      друг друга

как заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке,

гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни,

                      скучные утки

проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист

                     перед очень

средневековым собором стоит не понимая, куда он попал.

                       Никто не

понимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, что

выглядит отсюда холмами: все та же равнина,

               впускающая, как только

ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую

безмерность, размах неба, огромного и пустого.

Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще

ехать? Край света везде. Край слова.

Сверяя даты, думаешь через десять

лет уже сто, и к черной большой четверке

приставляешь снова строгую единицу;

думаешь, как могло быть; видишь поля и лица,

не тронутые траншеями, продолженье

не продолженных жизней; думаешь если… если

случилось бы то-то и то-то — как будто тени

спасительных шансов проходят, смущаясь, перед

тобой, разводя руками — все могло повернуться

иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге,

темные толпы, верящие, что верят

во что-то, чего уже не было, что они же

и хоронили на залитых солнцем улицах,

крича «С победой обратно!», забрасывая цветами

счастливых солдат, из которых никто не выжил;

и серые шеренги парадов, последние эполеты,

аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории

навсегда, под стрекот крапчатой киноленты,

монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых

с крестиками косынках, с лицами из другого

века. Думаешь что тебе все это? В-общем сам не

знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и

выходишь на улицу, где осталось то, что сумело

остаться от прошлого. Так немного.