В одном лице

Глава 9. Двойной удар

Не хотелось бы злоупотреблять словом «отослали», ведь я уже рассказал вам, как «поэтапно» отослали из города Элейн Хедли. Как и в любом маленьком городке, где есть частная школа, в Ферст-Систер, штат Вермонт, разногласия между жителями города и администрацией академии Фейворит-Ривер не были редкостью — но когда совет попечителей публичной библиотеки Ферст-Систер решил уволить мисс Фрост, на этот счет все проявили поразительное единодушие.

Дедушка Гарри уже не был членом совета; но будь он даже и председателем, навряд ли ему удалось бы убедить горожан оставить мисс Фрост. В случае с библиотекаршей-транссексуалкой руководство академии и городская администрация сразу пришли к согласию: и те и другие были убеждены, что до сих пор демонстрировали по отношению к мисс Фрост самую похвальную терпимость. Это мисс Фрост «зашла слишком далеко»; это мисс Фрост «переступила черту».

Вспышки праведного гнева случаются не только в маленьких городках и консервативных школах, и мисс Фрост не осталась без поддержки. Ричард Эбботт принял сторону мисс Фрост, несмотря на то, что мама из-за этого на несколько недель объявила ему бойкот. Ричард утверждал, что, столкнувшись с настойчивой влюбленностью пылкого молодого человека, мисс Фрост действительно защитила этого молодого человека от знакомства с полным набором сексуальных возможностей.

Дедушка Гарри, хоть это и повлекло за собой бесконечное презрение бабушки Виктории, также высказался в защиту мисс Фрост. Она продемонстрировала достойную сдержанность и понимание, заявил Гарри, — не говоря уже о том, каким источником вдохновения служила мисс Фрост для читателей Ферст-Систер.

Даже дядя Боб, рискуя стать объектом еще более злых шуток со стороны негодующей тети Мюриэл, сказал, что Большой Ал заслужил снисхождение. Марта Хедли, продолжавшая меня консультировать и после принудительного разрыва моих отношений с мисс Фрост, заявила, что библиотекарша дала мощный толчок моей хронически слабой уверенности в себе. Мисс Фрост даже удалось помочь мне преодолеть речевую проблему, вызванную, как заявляла миссис Хедли, моей психологической и сексуальной беззащитностью.

Если бы кто-нибудь послушал бедного Тома, тот тоже мог бы замолвить словечко за мисс Фрост, но Аткинс — как и догадалась мисс Фрост — ревновал меня к обольстительной библиотекарше, и когда ее преследовали, Том Аткинс остался верен своей природной робости и промолчал.

Однако, закончив читать «Комнату Джованни», Том сказал мне, что роман Джеймса Болдуина одновременно растрогал и взволновал его — хотя позднее я узнал, что в результате этого чтения Аткинс обзавелся еще несколькими проблемными словами. (Ничего удивительного, что главным виновником трудностей стало слово запах.)

По-видимому, то, что самый громкий голос в защиту мисс Фрост принадлежал известному в городе чудаку, да к тому же иностранцу, дало обратный эффект. Мрачный лесник, ненормальный дровосек, норвежский любитель драматургии с суицидальными наклонностями — не кто иной, как Нильс Боркман — объявил себя на городском собрании «самым горячим поклонником» мисс Фрост. (Его выступление в защиту мисс Фрост могло быть несколько подмочено тем, что Нильс неоднократно поколачивал работников лесопилки и дровосеков, которые позволяли себе едкие замечания о женских ролях дедушки Гарри — а особенно тех, кто не одобрял его поцелуи на сцене.)

По мнению Боркмана, мисс Фрост была не просто ибсеновской женщиной — а в устах Нильса это означало, что она была лучшей и самой сложной женщиной, которую только можно представить, — одержимый норвежец пошел еще дальше и заявил, что мисс Фрост больше женщина, чем любая другая, которую Нильс когда-либо встречал в штате Вермонт. Вероятно, единственной женщиной, которая не оскорбилась от этого возмутительного предположения, была миссис Боркман, поскольку они с Нильсом познакомились в Норвегии; она была не из Штата Зеленых гор.

Жену Боркмана видели редко, а слышали еще реже. Почти никто в Ферст-Систер не мог бы вспомнить, как выглядит миссис Боркман и говорит ли она с норвежским акцентом, как ее муж Нильс.

Однако слова Нильса еще больше ожесточили сердца горожан. В результате его дерзкого заявления мисс Фрост пришлось столкнуться с еще более непримиримой враждебностью.

— Плохо, Нильс, — плохо, плохо, — прошептал Гарри Маршалл своему старому другу после его речи на собрании, но дело уже было сделано.

Забияка с добрым сердцем все равно остается забиякой, но Нильса Боркмана недолюбливали и по другим причинам. Нильс, бывший биатлонист, познакомил южный Вермонт со своим любимым видом спорта, странным гибридом стрельбы и бега на лыжах. Это было еще до того, как лыжные гонки набрали популярность в северо-восточных штатах. В Вермонте было несколько упорных фанатиков, которые бегали на лыжах уже тогда, но никто из тех, кого я знал, не бегал с заряженным ружьем на спине.

Нильс научил своего партнера Гарри Маршалла охотиться на лыжах. Они начали практиковать что-то вроде биатлона с участием оленей: встав на лыжи, Нильс и Гарри бесшумно загнали и пристрелили множество оленей. Ничего незаконного в этом не было, хотя местный егерь, обделенный воображением, все равно негодовал.

У егеря были и реальные причины для негодования, но в этих случаях он ограничивался благодушным ворчанием. Звали его Чак Биби, и он заведовал так называемой биостанцией, где занимался учетом возраста оленей и прочих оленьих параметров.

В первую же субботу охотничьего сезона биостанцию наводняли женщины; в хорошую погоду многие из них приходили прямо в босоножках. По всем признакам было ясно, что они не охотились на оленей, но одна за другой — в помаде и коротких маечках, при полном параде — они предъявляли Чаку Биби окоченевших оленей в застывшей крови. У женщин были охотничьи лицензии и талоны, но Чак знал, что они не убивали этих оленей. Их мужья, отцы, братья или приятели застрелили этих оленей в день открытия сезона, а сейчас они уже в лесах и продолжают охотиться. (Каждому охотнику полагался один талон, по которому разрешалось застрелить одного оленя.)

— Где вы застрелили этого оленя? — спрашивал Чак одну женщину за другой.

Женщины отвечали что-нибудь вроде: «На горе». Или: «В лесу». Или: «В поле».

Дедушка Гарри посылал к егерю Мюриэл и Мэри — с первыми двумя своими оленями в сезоне. (Бабушка Виктория, конечно, никуда ходить не собиралась.) Дядя Боб заставлял мою кузину Джерри делать то же самое — пока она не выросла настолько, чтобы решительно отказаться. Я иногда делал то же самое для Нильса Боркмана — как и незримая миссис Боркман.

Чак Биби давно смирился с этими нескончаемыми выдумками, но то, что Нильс Боркман и Гарри Маршалл охотятся на лыжах, не давало ему покоя — он считал это нечестным.

Правила охоты на оленей в Вермонте были — да и остаются — довольно примитивными. Запрещается стрелять с транспортного средства с мотором; практически все остальное разрешается. Есть сезон охоты с луком, с винтовкой, с гладкоствольным ружьем.

— А почему нет сезона охоты с ножом? — спросил Нильс Боркман на одном из городских собраний. — Почему не с рогаткой? Оленев и так слишком много, правильно? Надо убивать больше оленев, да?

Сейчас в Вермонте осталось слишком мало охотников; их число уменьшается с каждым годом. С годами правила охоты пытались изменить так, чтобы регулировать численность оленьей популяции, но ее рост продолжался; однако же некоторые горожане Ферст-Систер все равно запомнили Нильса Боркмана как бесноватого придурка, который предлагал ввести сезон охоты на «оленев» с ножом и рогаткой — хотя Нильс, разумеется, просто пошутил.

Помню, как сначала разрешалось отстреливать только самцов, потом самцов и самок, потом самцов, но только одну самку — если у вас имелось специальное разрешение, и нельзя было стрелять в молодых оленей, у которых рога еще не ветвятся.

— Может, начнем отстреливать всех, кто не из штата, без ограничений? — спросил однажды Нильс Боркман. (Вообще-то в Вермонте это предложение могло бы найти немало сторонников, но Боркман просто опять пошутил.)

— У Нильса европейское чувство юмора, — сказал дедушка Гарри в защиту старого друга.

— Европейское! — воскликнула бабушка Виктория с презрением — нет, больше чем с презрением. В ее голосе звучало такое отвращение, словно Нильс вляпался в собачье дерьмо. Но то, как она произносила европейский, не шло ни в какое сравнение с тем, как она шипела «мисс», и слюна пенилась у нее на губах, когда она говорила о мисс Фрост.

Можно сказать, в результате того, что мы не занимались настоящим сексом, мисс Фрост изгнали из Ферст-Систер, штат Вермонт; как и Элейн, ее отослали «поэтапно», и первым шагом стало ее увольнение из библиотеки.

После потери работы мисс Фрост с матерью уже не могли себе позволить оставаться в старом доме; дом выставили на продажу, но на это потребовалось время, и мисс Фрост перевезла маму в дом престарелых, построенный для города Нильсом Боркманом и Гарри Маршаллом.

Вероятно, дедушка Гарри и Нильс договорились с мисс Фрост о льготных условиях, но эта сделка была мелочью по сравнению с договоренностью академии Фейворит-Ривер с миссис Киттредж — той, которая позволила Киттреджу закончить школу, хотя он и обрюхатил несовершеннолетнюю дочку преподавателя. Сделку такого рода мисс Фрост никто не предложил.

Когда я случайно сталкивался с тетей Мюриэл, она приветствовала меня в своей обычной неискренней манере: «А, привет, Билли, — как дела? Надеюсь, все нормальные для молодого человека твоего возраста занятия доставляют тебе подобающее удовольствие!».

На что я неизменно ответствовал: «Проникновения не было — другими словами, того, что обычно называется сексом. Я считаю, тетя Мюриэл, что я все еще девственник».

Вероятно, после этого Мюриэл неслась к моей матери, чтобы пожаловаться на мое предосудительное поведение.

Что до мамы, она объявила бойкот мне и Ричарду — не понимая, что ее молчание меня устраивает. На самом-то деле я предпочитал молчание ее постоянному неодобрению; кроме того, то, что у мамы не находилось для меня слов, никак не мешало мне самому заговаривать с ней.

— А, привет, мам, — как жизнь? Я как раз хотел тебе сказать, что я не чувствую себя изнасилованным — напротив, мисс Фрост защищала меня, она действительно не позволила мне войти в нее, и, надеюсь, понятно, что она не входила в меня!

Обычно я не успевал ничего больше добавить, поскольку мама убегала в спальню и захлопывала дверь.

— Ричард! — звала она, забывая, что решила не разговаривать с Ричардом после того, как он принял сторону мисс Фрост.

— У нас не было того, что обычно называют сексом, мам, — вот что я пытаюсь тебе объяснить, — продолжал говорить я, стоя перед закрытой дверью спальни. — Мисс Фрост ограничилась своеобразной разновидностью мастурбации. У нее есть даже особое название, но я избавлю тебя от подробностей!

— Прекрати, Билли, хватит, хватит, хватит! — кричала мама. (Видимо, забывая, что и со мной тоже решила не разговаривать.)

— Полегче, Билл, — предупреждал меня Ричард Эбботт. — Мне кажется, сейчас твоя мама чувствует себя очень уязвимой.

— Очень уязвимой, — повторял я, глядя прямо ему в глаза — пока Ричард не отводил взгляд.

«Поверь мне, Уильям, — сказала мне мисс Фрост, держа в руке мой член. — Если начинаешь повторять чужие слова, отвыкнуть потом будет нелегко».

Но я не хотел отвыкать; это была ее привычка, и я решил ее позаимствовать.

— Я тебя не осуждаю, Билли, — сказала мисс Хедли. — Я сама вижу, даже не зная подробностей, что в чем-то твой опыт с мисс Фрост повлиял на тебя позитивно.

— Не зная подробностей, — повторил я. — Повлиял позитивно.

— Тем не менее, Билли, мой долг — предупредить тебя, что при столкновении с такой неловкой ситуацией сексуального характера у многих взрослых возникают определенные ожидания.

Тут Марта Хедли сделала паузу; я тоже замолчал. Я подумывал, не повторить ли отрывок «с такой неловкой ситуацией сексуального характера», но миссис Хедли неожиданно продолжила свою мысль.

— Билли, многие взрослые надеются услышать от тебя то, что ты еще пока не озвучил.

— Чего они от меня ждут? — спросил я.

— Раскаяния, — сказала Марта Хедли.

— Раскаяния, — повторил я, пристально глядя на нее, пока миссис Хедли не отвела взгляд.

— Эта твоя привычка повторять раздражает, Билли, — сказала Марта Хедли.

— Да, не правда ли? — спросил я.

— Сожалею, что тебя заставляют пойти к доктору Харлоу, — сказала она.

— Думаете, доктор Харлоу надеется, что я выкажу раскаяние? — спросил я миссис Хедли.

— Я полагаю, да, Билли, — ответила она.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я.

На лестнице я опять встретил Аткинса.

— Все это так ужасно грустно, — заговорил он. — Вчера, когда я об этом думал, меня вырвало.

— Думал о чем? — спросил я.

— О «Комнате Джованни»! — воскликнул он; мы уже обсуждали роман, но, видимо, бедный Том еще не все сказал. — Тот отрывок о миазмах любви…

— О дурном запахе, — поправил я.

— О зловонии, — сказал Аткинс; его затошнило.

— Запах, Том.

— Смрад, — сказал Том, и его вырвало на ступеньки.

— Господи, Том…

— И эта жуткая женщина с бездонной мандой! — воскликнул Аткинс.

— Чего? — спросил я.

— Ну та его ужасная подружка — ты знаешь, о ком я, Билл.

— Мне кажется, в том и задумка, Том, — показать, как кто-то, кого он раньше желал, теперь вызывает у него отвращение, — сказал я.

— Знаешь, они рыбой пахнут, — сообщил мне Аткинс.

— Женщины? — спросил я.

Он подавил новый приступ тошноты.

— Их штуки, — сказал Аткинс.

— Вагины, Том?

— Не произноси это слово! — попросил бедный Том, сдерживая очередной рвотный позыв.

— Мне пора, Том, — сказал я. — Надо подготовиться к дружеской беседе с доктором Харлоу.

— Поговори с Киттреджем, Билл. Его то и дело отправляют к доктору Харлоу. Киттредж знает, как с ним обращаться, — сказал мне Аткинс. Я и не сомневался в этом; мне просто не хотелось говорить с Киттреджем.

Но, разумеется, Киттредж уже слышал о мисс Фрост. Ни одна история, каким-либо образом связанная с сексом, не могла пройти мимо его ушей. Если ученик академии получал взыскание, Киттредж всегда знал не только что он натворил, но и кто его поймал, и какое наказание ему назначили.

Мне запретили не только посещать публичную библиотеку; мне было запрещено видеться с мисс Фрост — хотя я все равно не знал, где ее искать. Адрес дома, где она жила с больной матерью, был мне неизвестен. К тому же дом был выставлен на продажу; мисс Фрост и ее мать, скорее всего, уже съехали.

Я делал домашние задания и пытался писать в комнате с ежегодниками. Перед самым отбоем я пробирался, так быстро, как только мог, через курилку Бэнкрофт-холла, и курящие и некурящие мальчишки при виде меня проявляли непривычное беспокойство. Наверное, их волновала моя сексуальная репутация; какой бы удобный ярлык они на меня ни наклеили, теперь он, видимо, больше не подходил.

Если раньше они считали меня за несчастного педика, то как это вязалось с моей предполагаемой дружбой с Киттреджем? А теперь еще эта история с транссексуальной библиотекаршей. Ну ладно, допустим, это был переодетый мужчина; она была не настоящей женщиной, но преподносила она себя как женщину. Что еще важнее, я приобрел несомненный ореол таинственности — пускай только среди завсегдатаев курилки. Не забывайте, мисс Фрост была взрослой женщиной, а это для мальчишек значит немало — даже если у этой взрослой женщины есть член!

Не будем забывать и еще кое о чем: сплетников не интересуют скучные подробности; им все равно, что на самом деле правда, а что нет. На самом-то деле у меня не было того, что обычно называют сексом, — не было проникновения! Но ребята в курилке не знали этого, а если бы и знали — не поверили бы. По мнению моих соучеников в академии Фейворит-Ривер, мы с мисс Фрост проделали все до конца.

Я успел подняться на второй этаж Бэнкрофта, когда Киттредж неожиданно сгреб меня в объятия; одним махом он втащил меня на третий этаж и в коридор общежития. Его преданные обожатели таращились на нас из открытых дверей своих комнат; я кожей чувствовал их завистливые взгляды, полные такой знакомой и жалкой тоски.

— Черт подери, Нимфа, — а ты у нас мастер перепихона! — прошептал Киттредж мне в ухо. — Гуру потраха! Так держать, Нимфа! Я крайне впечатлен — ты мой новый герой! Слушайте! — крикнул Киттредж зевакам, стоявшим в коридоре третьего этажа. — Пока вы, унылые дрочилы, гоняете лысого и мечтаете о том, как бы потрахаться, этот парень берет и делает! Вот ты, — неожиданно обратился Киттредж к круглолицему первогодку, застывшему от ужаса; новичка звали Тробридж, он был одет в пижаму и сжимал в руке щетку (уже с шариком зубной пасты на ней) так, словно надеялся, что это волшебная палочка.

— Я Тробридж, — сказал обалдевший мальчишка.

— Ты куда идешь, Тробридж? — спросил его Киттредж.

— Зубы чистить, — ответил тот дрожащим голосом.

— А потом, Тробридж? — спросил его Киттредж. — Держу пари, что скоро ты будешь теребить свой краник, воображая, как твоя физиономия вжимается в пару здоровенных буферов.

По выражению ужаса на лице Тробриджа я решил, что вряд ли он осмеливается дрочить в общежитии; у Тробриджа точно был сосед по комнате — он просто побоялся бы этим заниматься.

— Тогда как этот юноша, Тробридж, — продолжил Киттредж, все еще сжимая меня в крепких объятиях, — этот юноша не только бросил вызов общественному представлению о гендерных ролях. Этот мастер перепихона, этот гуру потраха, — вопил Киттредж, размахивая мной, — этот жеребец взял и чпокнулся с транссексуалкой! Ты вообще представляешь, Тробридж, что такое транссексуальная киска?

— Нет, — прошептал Тробридж.

Даже со мной в объятиях Киттредж безупречно исполнил выразительное пожатие плечами; это был жест безразличия, унаследованный им от матери, тот самый, который переняла Элейн.

— Дорогой Нимфа, — прошептал Киттредж, продолжая тащить меня по коридору. — Я так впечатлен! Настоящая транссексуалка, и где — в Вермонте! Конечно, я их видел, но в Париже и в Нью-Йорке. Трансвеститы в Париже обычно держатся друг друга; довольно яркая компания, но создается впечатление, что они все делают вместе. Жаль, что я никогда не пробовал, — продолжал шептать Киттредж. — Но есть у меня ощущение, что если подцепить одного, то и другие не заставят себя ждать. Вот это, наверное, интересно!

— Ты говоришь о les folles? — спросил его я.

Я не мог перестать думать о les folles — вопивших, «как попугаи, обсуждая подробности последней ночи», по описанию Болдуина. Но либо Киттредж меня не расслышал, либо мой французский был настолько далек от совершенства, что он просто проигнорировал мой вопрос.

— Конечно, в Нью-Йорке транссексуалки — совсем другое дело, — продолжал Киттредж. — Похоже, они по большей части одиночки — наверное, многие из них шлюхи. Есть одна, которая тусуется на Седьмой Авеню, — я почти уверен, что она шлюха. Вот она высоченная! Вроде бы где-то есть клуб, куда они все ходят, — не знаю где. Уж вряд ли в таком месте, куда можно спокойно пойти одному. Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже. Но ты, Нимфа, — ты уже это сделал! Как оно было? — спросил он меня — вроде бы с искренним любопытством, но я уже был достаточно опытен, чтобы держать ухо востро. С Киттреджем никогда нельзя было предсказать, куда заведет разговор.

— Было потрясающе, — сказал ему я. — Вряд ли мне еще когда-нибудь предстоит пережить в точности такой же сексуальный опыт.

— Правда? — безразлично сказал Киттредж. Мы остановились у двери нашей квартиры, которую я делил с мамой и Ричардом Эбботтом, но Киттредж не выказывал ни малейшей усталости и никакого намерения поставить меня на пол.

— Я так понимаю, у нее есть член, — сказал он затем. — И ты его видел, трогал и делал все прочее, что обычно делают с членом, — так, Нимфа?

Что-то изменилось в его голосе, и я испугался.

— Честно говоря, я настолько увлекся, что совсем не помню деталей, — ответил я.

— Да? — спросил негромко Киттредж, но похоже, его это не особенно волновало. Как будто подробности любого сексуального приключения уже были ему известны, и это все ему уже порядком наскучило. На секунду он словно бы удивился, что еще держит меня — или, может, почувствовал отвращение. Неожиданно он отпустил меня.

— Знаешь, Нимфа, тебя собираются отправить к Харлоу — ты ведь в курсе, да? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Я как раз думал, что ему сказать.

— Рад, что ты спросил, — сказал Киттредж. — Вот как надо обращаться с Харлоу, — начал он. В его голосе было что-то странно успокаивающее и в то же время безразличное; по тому, как наставлял меня Киттредж, я чувствовал, что мы поменялись ролями. Раньше я играл роль эксперта по Гёте и Рильке и инструктировал его, как обойти подводные камни. А теперь Киттредж инструктировал меня.

В академии Фейворит-Ривер, если ты подчинялся велениям плоти и попадался на этом, тебя отправляли на допрос к доктору Харлоу. Киттредж, обладавший (как я полагал) богатым опытом плотских грехов, был экспертом по обращению с доктором Харлоу.

Я сосредоточенно слушал советы Киттреджа, стараясь не пропустить ни слова. Порой слушать его было болезненно, поскольку Киттредж упорно возвращался к подробностям своего несчастливого сексуального приключения с Элейн.

— Извини за конкретный пример, Нимфа, но просто чтоб ты понимал, как действует Харлоу, — говорил Киттредж, прежде чем со смаком описать свою кратковременную потерю слуха в результате того, какими громкими были оргазмы Элейн Хедли.

— Харлоу хочет услышать, как тебе жаль, Нимфа. Он ждет, что ты будешь каяться. Вместо этого ты непрерывным потоком выдаешь ему похабень. Харлоу постарается заставить тебя почувствовать вину, — сказал мне Киттредж. — Не ведись на эту херню, Нимфа, — просто представь, что пересказываешь порнографический роман.

— Понятно, — сказал я. — И никакого раскаяния, так?

— Никакого раскаяния — совершенно верно. И имей в виду, Нимфа, — сказал Киттредж этим своим жутко изменившимся голосом. — Имей в виду, я считаю то, что ты сделал, омерзительным. Но я аплодирую твоей храбрости, и, несомненно, ты имел право это сделать!

А затем, так же внезапно, как он подхватил меня на лестнице общежития, Киттредж исчез — через секунду он уже бежал прочь по коридору третьего этажа, и мальчишки в дверях провожали его восхищенными взглядами. В этом был весь Киттредж. Осторожничай не осторожничай, он все равно умел тебя подловить; только сам Киттредж знал, куда приведет разговор. Часто мне казалось, что он знает окончание разговора еще прежде, чем начать его.

Именно в этот момент дверь нашей квартиры распахнулась; на пороге стояли Ричард Эбботт и моя мать, и похоже было, что они притаились по ту сторону двери уже довольно давно.

— Мы услышали голоса, Билл, — сказал мне Ричард Эбботт.

— Я слышала голос Киттреджа — его голос я везде узнаю, — сказала мама.

Я оглядел неожиданно опустевший коридор.

— Наверное, тебе послышалось, — сказал я маме.

— Я тоже слышал Киттреджа, Билл, и он вещал довольно вдохновенно, — сказал Ричард.

— Вам обоим надо уши проверить — похоже, у вас что-то со слухом, — сказал я и прошел мимо них в гостиную.

— Билл, насколько я помню, завтра у тебя встреча с доктором Харлоу, — сказал Ричард. — Наверное, нам стоит об этом поговорить.

— Я знаю, что собираюсь сказать доктору Харлоу, Ричард, — подробности-то еще свежи в памяти, — ответил я.

— Билли, лучше тебе быть поосторожнее с тем, что говоришь доктору Харлоу! — воскликнула мама.

— С чего мне осторожничать? — спросил ее я. — Скрывать мне нечего — теперь нечего.

— Полегче, Билл, — начал Ричард, но я не дал ему продолжить.

— Киттреджа ведь не вышибли за секс, так? — спросил я Ричарда. — Ты что, боишься, что меня вышибут за то, что у меня не было секса? — спросил я маму.

— Не говори глупостей, — начала мама.

— Тогда чего ты боишься? — спросил ее я. — Когда-нибудь я буду заниматься сексом сколько захочу — и так, как я захочу. Ты этого боишься?

Она не ответила, но я видел, что она и правда боится, что я буду заниматься сексом сколько захочу и как захочу. На этот раз Ричард не стал встревать; он не попытался ее выручить. Я ушел в спальню и закрыл дверь, подумав, что Ричард Эбботт, скорее всего, знает что-то, не известное мне.

Я лежал в постели и пытался представить все, чего я могу не знать. Должно быть, это мама утаила что-то от меня, думал я, и, вероятно, Ричард не одобряет ее молчания. Это объяснило бы, почему Ричард не ринулся маме на помощь, когда ей пришлось расхлебывать ту кашу, которую она сама и заварила. (Ричард не выжал из себя даже свое обычное «Полегче, Билл!».)

Потом, пытаясь заснуть, я размышлял, что если у меня когда-нибудь будут дети, я расскажу им все. Но слово все заставило меня вспомнить подробности моего сексуального опыта с мисс Фрост. Воспоминания об этих подробностях, которые мне предстояло завтра утром изложить — в максимально похабной (и даже порнографической) манере — доктору Харлоу, привели к тому, что я начал представлять секс, которым мы с мисс Фрост так и не успели заняться. И, разумеется, поскольку простора для воображения было предостаточно, той ночью я еще долго не мог заснуть.

Киттредж так отменно подготовил меня к разговору с доктором Харлоу, что наша беседа даже разочаровала меня. Я просто рассказал ему всю правду; я не упустил ни одной детали. Я даже рассказал, как поначалу не понимал, было ли у нас с мисс Фрост то, что обычно называют сексом — то есть было ли проникновение. Слово проникновение так завладело вниманием доктора Харлоу, что он даже перестал писать в своем блокноте; он просто задал прямой вопрос.

— Так было ли проникновение? — нетерпеливо спросил он.

— Всему свое время, — ответил я. — Эта часть истории не терпит спешки.

— Билл, я хочу знать в точности, что произошло! — воскликнул доктор Харлоу.

— И узнаете! — вскричал я в ответ. — Загадка — это тоже часть истории.

— Меня не волнуют твои загадки, — заявил доктор Харлоу, нацелив на меня карандаш. Но я не собирался торопиться. Чем дольше я буду говорить, тем больше этому лысому совоебу придется выслушать.

В академии Фейворит-Ривер особенно нелюбимых преподавателей звали «лысыми совоебами». Происхождение этого прозвища туманно. Наименование ежегодника «Сова», вероятно, намекало на предполагаемую мудрость совы — о которой говорит сомнительное выражение «мудрый как сова». (Наши дурацкие спортивные команды назывались «Орланами», что добавляло неразберихи — ведь орланы не относятся к совам.)

— Эпитет «лысый» может быть связан с тем, как выглядит обрезанный пенис, — сказал однажды мистер Хедли — во время нашего общего семейного ужина.

— Почему, ради всего святого, ты так думаешь? — спросила своего мужа миссис Хедли. Нас с Элейн этот разговор просто зачаровал — не в последнюю очередь из-за очевидной неловкости, которую вызвало у моей матери слово «пенис».

— Видишь ли, Марта, слово «совоеб» отражает гомоненавистническую культуру мужского интерната, — продолжил мистер Хедли в своей обычной лекторской манере. — Мальчики называют «совоебами» самых ненавистных преподавателей, поскольку предполагают, что худшие из нас — гомосексуалы, которые дрючат — или мечтают дрючить — учеников.

Мы с Элейн чуть не лопнули со смеху. Мы никогда и не задумывались, что выражение «лысый совоеб» может действительно иметь какой-то смысл!

Но неожиданно заговорила моя мама.

— Просто мальчишкам нравится сквернословить. Мальчишки всегда говорят непристойности — они так мыслят, — с горечью сказала мама.

— Но изначально это что-то значило, Мэри, — настаивал мистер Хедли. — Это выражение определенно возникло не просто так, — сказал учитель истории.

Неторопливо расписывая доктору Харлоу подробности моего сексуального опыта с мисс Фрост, я с большим удовольствием вспомнил рассуждения мистера Хедли о том, что на самом деле означает «лысый совоеб». Доктор Харлоу, несомненно, был одним из них, и в своем обстоятельном рассказе об интеркруральном сексе я, признаюсь, позаимствовал несколько прекрасных выражений у Джеймса Болдуина.

— Проникновения не было, — сказал я доктору Харлоу, когда добрался до этого момента. — Поэтому никакого «дурного запаха любви», но мне так хотелось, чтобы он был.

— «Дурной запах любви»! — повторил доктор Харлоу; я видел, что он и это записал, и неожиданно ему как-то поплохело.

— Может, лучшего оргазма у меня в жизни и не будет, — сказал я доктору. — Но я все равно хочу проделать все — понимаете, все то, от чего меня защищала мисс Фрост. Благодаря ей я хочу проделать все эти вещи — просто-таки жду – не дождусь!

— Все эти гомосексуальные вещи, Билл? — спросил меня доктор Харлоу. Сквозь его тусклые редеющие волосы я увидел капельки пота у него на лысине.

— Да, разумеется, гомосексуальные — но и другие тоже, и с мужчинами, и с женщинами! — сообщил я с энтузиазмом.

— С теми и с другими, Билл? — переспросил доктор Харлоу.

— А почему бы нет? — спросил я этого лысого совоеба. — Мисс Фрост привлекала меня, когда я считал ее женщиной. Когда я понял, что она мужчина, она не стала привлекать меня меньше.

— Есть ли другие люди — обоих полов, в этой школе или в городе, кто привлекает тебя, Билл? — спросил доктор Харлоу.

— Конечно, почему бы нет? — снова спросил я. Доктор Харлоу перестал писать; вероятно, он почувствовал, что работы еще непочатый край.

— Среди них есть ученики, Билл? — уточнил лысый совоеб.

— Конечно, — сказал я. Ради драматического эффекта я прикрыл глаза, но эффект оказался сильнее, чем я ожидал. Неожиданно я представил себя в могучих объятиях Киттреджа; он держал меня в борцовском захвате, но, конечно, захват в моих мечтах был лишь предлогом.

— А жены преподавателей? — поинтересовался доктор Харлоу без особого энтузиазма.

Мне довольно было вспомнить невзрачное лицо Марты Хедли, которое я снова и снова приставлял к телам моделей в тренировочных лифчиках из каталогов моей матери.

— Почему бы нет? — спросил я в третий раз. — По крайней мере одна жена преподавателя, — уточнил я.

— Только одна? — осведомился доктор Харлоу, но я видел, что лысому совоебу очень хочется спросить, какая именно.

В это мгновение меня осенило, как бы ответил на этот наводящий вопрос Киттредж. Прежде всего я напустил на себя скучающий вид — как будто мог бы рассказать гораздо больше, но просто не хотел утруждать себя.

Моя актерская карьера была на исходе. (В то время, сидя в офисе доктора Харлоу, я еще не знал этого, но мне оставалось сыграть всего одну, очень маленькую роль.) Однако мне удалось исполнить лучшую свою имитацию жеста Киттреджа в сочетании с уклончивым мычанием дедушки Гарри.

— Э-э, ну… — начал я и замолчал. Вместо продолжения я выдал безразличное пожатие плечами — то самое, которое унаследовал от матери Киттредж, то самое, которому научилась у миссис Киттредж Элейн.

— Все понятно, Билл, — сказал доктор Харлоу.

— Сомневаюсь, что вам все понятно, — сказал я ему. Старый гомоненавистник на секунду замер от удивления.

— Ты сомневаешься, что мне все понятно! — возмущенно закричал доктор. Он яростно строчил в своем блокноте.

— Поверьте мне, доктор Харлоу, — сказал я, вспомнив слова мисс Фрост. — Если начинаешь повторять чужие слова, отвыкнуть потом будет нелегко.

Так и закончилась моя встреча с доктором Харлоу, который отправил маме и Ричарду Эбботту короткую записку, где было сказано, что у меня «мало шансов на реабилитацию»; доктор Харлоу не стал объяснять свою оценку, сообщив только, что, по его профессиональному мнению, мои сексуальные проблемы заключаются «скорее в отношении, нежели в активных действиях».

На это я сказал маме, что, по моему профессиональному мнению, беседа с доктором Харлоу прошла крайне успешно.

Бедный Ричард Эбботт, который всегда хотел как лучше, попытался дружески побеседовать со мной наедине.

— Как думаешь, что имел в виду доктор Харлоу под твоим отношением? — спросил меня милый Ричард.

— Э-э, ну… — сказал я Ричарду, замолчав ровно настолько, чтобы выразительно пожать плечами. — Полагаю, в его основе лежит явное отсутствие раскаяния.

— Явное отсутствие раскаяния, — повторил Ричард.

— Поверь мне, Ричард, — начал я, уверенный, что совершенно точно воспроизвел властную интонацию мисс Фрост. — Если начинаешь повторять чужие слова, отвыкнуть потом будет нелегко.

Я увиделся с мисс Фрост еще дважды; оба раза она застала меня врасплох — я не ожидал встречи с ней.

Последовательность событий, окончившаяся моим выпуском из Фейворит-Ривер и отбытием из Ферст-Систер, штат Вермонт, разворачивалась стремительно.

Премьера «Короля Лира» состоялась перед каникулами в честь Дня благодарения. На короткое время, не больше недели-двух, Ричард присоединился к маминому бойкоту против меня; конечно, я задел чувства Ричарда, проигнорировав осеннюю постановку. Я не сомневался, что дедушка Гарри в роли Гонерильи не разочаровал бы меня — в отличие от Киттреджа в двойной роли Эдгара и Бедного Тома.

Другой «бедный Том» — то есть Аткинс — рассказал мне, что Киттредж вытянул обе роли с безразличием, сошедшим за благородство, а дедушка Гарри вволю развернулся в роли старшей и откровенно дрянной дочери Лира.

— А как Делакорт? — спросил я Аткинса.

— От Делакорта у меня мурашки по спине, — ответил Аткинс.

— Я спрашиваю, как он сыграл шута, Том.

— Не так уж плохо, — признал Аткинс. — Только не знаю, почему он все время выглядит так, будто ему нужно сплюнуть!

— Потому что ему нужно сплюнуть, Том, — сообщил я Аткинсу.

Вскоре после Дня благодарения — а значит, тренировки по зимним видам спорта уже начались, — я столкнулся с Делакортом, спешившим на борьбу. Его щеку украшала сочащаяся ссадина, а нижняя губа была глубоко рассечена; в руке он, как обычно, держал бумажный стаканчик. (Я обратил внимание, что стаканчик всего один — оставалось лишь надеяться, что это был не многофункциональный стаканчик, то есть он не служил сразу для полоскания и сплевывания.)

— Как вышло, что ты пропустил пьесу? — спросил меня Делакорт. — Киттредж сказал, что ты ее не смотрел.

— Жаль, что пропустил, — сказал я ему. — Было много других дел.

— Ага, я в курсе, — сказал Делакорт. — Мне Киттредж рассказал.

Делакорт отхлебнул из бумажного стаканчика; он прополоскал рот и сплюнул в грязный сугроб рядом с дорожкой.

— Я слышал, из тебя получился отличный шут, — сказал я ему.

— Правда? — с изумлением спросил Делакорт. — Кто тебе сказал?

— Все говорят, — соврал я.

— Я пытался проникнуться осознанием того, что медленно умираю, — серьезно сказал Делакорт. — Мне кажется, каждая сцена, где появляется шут, отражает очередной шаг к смерти, — прибавил он.

— Очень интересно. Жаль, что я пропустил, — повторил я.

— А, ничего страшного — у тебя бы, наверное, получилось лучше, — сказал мне Делакорт; он отхлебнул еще воды и снова сплюнул в снег. Прежде чем убежать на тренировку, Делакорт внезапно спросил:

— Она была хорошенькая? Эта библиотекарша-транссексуалка?

— Очень, — ответил я.

— Никак не могу себе это представить, — озабоченно признался Делакорт и убежал.

Годы спустя, уже когда я узнал, что Делакорт умирает, я часто вспоминал, что он играл шута Лира как «очередной шаг к смерти». И мне правда жаль, что я не видел его на сцене. Ах, Делакорт, как я тебя недооценил — ты шагал к смерти куда быстрее, чем я мог себе представить!

В декабре 1960-го Том Аткинс сообщил мне, что Киттредж трубит повсюду о моей «сексуальной доблести».

— Киттредж тебе лично рассказал? — спросил я.

— Он всем рассказывает, — ответил Аткинс.

— Кто знает, что на самом деле в голове у Киттреджа? — сказал я Аткинсу. (Я все еще страдал от того, как Киттредж огорошил меня словом «отвратительно», когда я меньше всего это ожидал.)

В том декабре у борцовской команды не было домашних матчей — первые матчи были выездными, в других школах, но Аткинс уже выразил желание посмотреть домашние матчи вместе со мной. Я уже решил, что больше не буду смотреть борьбу — отчасти потому, что Элейн теперь не могла ходить со мной, отчасти из-за того, что я морочил себе голову, будто пытаюсь избегать Киттреджа. Однако Аткинсу было интересно посмотреть борьбу, и его интерес разбудил и мое любопытство.

Потом, на Рождество 1960 года, Элейн приехала домой; общежития академии опустели на время рождественских каникул, и пустынный кампус остался в нашем распоряжении. Я рассказал Элейн все о мисс Фрост; беседуя с доктором Харлоу, я поднаторел в мастерстве рассказчика, и мне очень хотелось восполнить те годы, на протяжении которых я многое скрывал от моей дорогой подруги Элейн. Она была хорошей слушательницей и ни разу не попыталась обвинить меня в том, что я раньше не говорил ей о своих сексуальных пристрастиях.

Наконец-то мы могли говорить честно и о Киттредже, и я даже рассказал Элейн, что «когда-то был влюблен» в ее мать. (То, что миссис Хедли больше не привлекала меня сексуально, упрощало дело.)

Элейн была такой прекрасной подругой, что даже вызвалась посредничать, если я попытаюсь назначить свидание мисс Фрост. Конечно, я постоянно думал о возможности такого свидания, но мисс Фрост так недвусмысленно обозначила свое намерение распрощаться — ее «до новой встречи» звучало так по-деловому. Я не мог представить, чтобы здесь крылся какой-то тайный намек, как нам устроить эту «встречу».

Мне было приятно желание Элейн стать посредником между нами, но я не питал особых надежд на то, что мисс Фрост еще когда-нибудь захочет встретиться со мной.

— Понимаешь, Элейн, — сказал я ей. — Похоже на то, что мисс Фрост серьезно подошла к вопросу моей защиты.

— Ну, Билли, для первого раза у тебя, по-моему, все вышло неплохо, — сказала мне Элейн.

— За исключением того, что в мой первый раз вмешалось все мое долбаное семейство! — воскликнул я.

— Это очень странно, — сказала Элейн. — Не может быть, чтобы они все так боялись мисс Фрост. Не могли же они поверить, что мисс Фрост может причинить тебе вред.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я.

— Они боятся чего-то в тебе самом, Билли, — сказала мне Элейн.

— Что я гомосексуал или бисексуал — ты это хочешь сказать? — спросил я. — Я-то думал, они это уже сообразили или по крайней мере что-то подозревают.

— Они боятся чего-то, о чем ты еще не знаешь, Билли, — сказала Элейн.

— Мне надоело, что все вокруг пытаются меня защитить! — взорвался я.

— Может, мисс Фрост действительно хотела именно этого, Билли, — сказала Элейн. — Но я не уверена, что движет твоим, как ты выражаешься, долбаным семейством.

На тех же каникулах из колледжа приехала моя неотесанная кузина Джерри. В случае Джерри я использую слово «неотесанный» с нежностью. Пожалуйста, не считайте Джерри просто горластой злобной лесбиянкой, полной ненависти к родителям и вообще ко всем гетеросексуалам; она всегда испытывала отвращение к мальчикам, но я по глупости воображал, будто ко мне она относится чуточку лучше, потому что знал, что она (разумеется) слышала о моей скандальной связи с мисс Фрост. Однако, по крайней мере в ближайшие несколько лет, Джерри не собиралась делать никаких исключений для геев и бисексуалов.

Я иногда слышу от друзей, что в наши дни общество в целом более терпимо относится к лесбиянкам и бисексуалкам, чем к гомосексуальным и бисексуальным мужчинам. Если говорить о нашей семье, их реакция на ориентацию Джерри была практически незаметной по сравнению с тем, как всех едва удар не хватил из-за моих свиданий с мисс Фрост — и с тем, в какой ужас пришла моя мать, когда я оказался тем, кем «оказался» в сексуальном отношении. Я знаю, что многие относятся к лесбиянкам и бисексуалкам иначе, чем к геям и бисексуалам, но Джерри не столько принимали в нашем семействе, сколько просто игнорировали.

Дядя Боб любил Джерри, но он был трусом; отчасти Боб так любил дочь именно потому, что она оказалась храбрее его самого. Я думаю, Джерри специально держалась нахально, и не только затем, чтобы создать барьер вокруг себя; мне кажется, она была «неотесанной» и агрессивной, потому что так ее родные хотя бы замечали ее.

Мне всегда нравилась Джерри, но я держал свою привязанность в тайне. Надо было сказать ей, что она мне нравится, — раньше, чем я в итоге это сделал.

С возрастом мы с Джерри станем друзьями; сейчас мы довольно близки. Мне правда нравится Джерри — ну да, насколько она вообще может нравиться, — но в юности Джерри была не особенно приятной особой. Я просто пытаюсь объяснить, что Джерри нарочно вела себя бесцеремонно. Элейн терпеть ее не могла — и так и не изменила своего отношения.

В то Рождество мы с Элейн занимались своими обычными исследованиями в комнате с ежегодниками. Библиотека академии была открыта на время каникул — за исключением самого Рождества. Многим преподавателям нравилось там работать; к тому же на рождественских каникулах в академию приезжало множество будущих учеников с родителями. Последние три года я проводил ознакомительные туры по академии во время летних каникул; я показывал будущим ученикам и их родителям свою ужасную школу. Я подрабатывал экскурсоводом и во время рождественских каникул; дети преподавателей часто так делали. Дядя Боб, ответственный за прием учеников, был нашим чересчур снисходительным шефом.

Мы с Элейн сидели в комнате с ежегодниками, когда нас разыскала кузина Джерри.

— Говорят, ты гомик, — сказала мне Джерри, не обращая внимания на Элейн.

— Похоже на то, — сказал я. — Но некоторые женщины мне тоже нравятся.

— Ничего не хочу об этом знать, — сказала мне Джерри. — Мне в задницу или еще куда никто ничего совать не будет.

— Пока не попробуешь, не узнаешь, — сказала Элейн. — Может, тебе и понравится, Джерри.

— А ты, я вижу, не беременна, — сказала ей Джерри. — Разве только ты снова залетела, Элейн, только по тебе пока не видно.

— У тебя есть подружка? — спросила ее Элейн.

— Она тебя может по стенке размазать, Элейн, — сказала Джерри. — Да и тебя, пожалуй, тоже, — сказала она мне.

Я еще мог быть снисходителен к Джерри, учитывая, что она была дочерью Мюриэл, что само по себе наверняка было нелегко, особенно для лесбиянки. Труднее было простить то, как резко она держалась со своим отцом; мне всегда нравился дядя Боб. Но Элейн не испытывала к Джерри ни малейшего сочувствия. Должно быть, между ними что-то произошло; может, Джерри пыталась ее подцепить, или, когда Элейн была беременна, Джерри сказала или написала ей что-нибудь грубое — такое вполне могло случиться.

— Билли, тебя мой папа ищет, — сказала Джерри. — Там пришла одна семейка, надо показать им школу. Пацан выглядит так, будто мочится в постель, но, может, он гомик, и вы сможете друг другу отсосать в одной из пустых комнат.

— Господи, ну ты и хамка! — сказала Элейн. — А я-то наивно думала, будто колледжу удалось тебя цивилизовать — хотя бы самую малость. Но, видимо, та безвкусная культура, которую ты приобрела в Эзра-Фоллс, — это единственный вид культуры, которую ты способна перенять.

— Судя по всему, та культура, которую переняла ты, не научила тебя держать ноги вместе, Элейн, — сказала ей Джерри. — Почему бы тебе не попросить папу дать тебе универсальный ключ от Тилли, чтобы показать общежитие ссыкуну в постель и его родителям? — спросила меня Джерри. — Тогда вы с Элейн сможете заглянуть в комнату Киттреджа. Может, вы, два придурка, подрочите друг другу на кровати Киттреджа, — предложила нам Джерри. — Билли, это я к тому, что, чтобы показать кому-то комнату в общаге, нужен универсальный ключ, так? Так почему бы не взять ключ от Тилли? — с этими словами Джерри нас покинула. Как и ее мать Мюриэл, Джерри могла быть бесчувственной сукой — но, в отличие от Мюриэл, она не была ханжой. (Быть может, озлобленность Джерри даже вызывала у меня восхищение.)

— Видать, в твоем долбаном семействе — как ты выражаешься, Билли, — все говорят о тебе, — сказала мне Элейн. — Они просто с тобой не говорят.

— Похоже на то, — сказал я, но подумал я о том, что главными виновницами — теми, кто говорил обо мне, но не со мной, — были моя мама и тетя Мюриэл.

— Ну что, посмотрим комнату Киттреджа в Тилли? — спросила меня Элейн.

— Если хочешь, — ответил я. Конечно же, я хотел взглянуть на комнату Киттреджа — как и Элейн.

Обнаружив, что мисс Фрост была капитаном борцовской команды Фейворит-Ривер в 1935 году, я несколько утратил свой энтузиазм относительно копания в старых ежегодниках. С того момента я продвинулся не намного — как и Элейн.

Элейн завязла в последних выпусках; если точнее, ее поглотили «годы Киттреджа», как она их называла. Она посвятила себя поискам фотографий юного и (хотя бы внешне) невинного Киттреджа. Теперь Киттредж учился пятый и последний год, и Элейн разыскивала фотографии его первого и второго года обучения. Да, он действительно выглядел более юным; что касается невинности, ее заметить было сложнее.

Если верить рассказам миссис Киттредж — если родная мать Киттреджа и вправду занималась с ним сексом тогда, когда и рассказывала, — Киттредж утратил невинность уже давно, и определенно не был невинным к тому моменту, как поступил в академию. Даже в первый год — даже в тот самый день, когда Киттредж впервые появился в Ферст-Систер, штат Вермонт, — он уже не был невинен. (Я едва мог себе представить, чтобы он вообще когда-нибудь был невинен.) Однако Элейн не уставала просматривать старые фотографии в поисках хоть какого-нибудь свидетельства невинности Киттреджа.

Я не запомнил парнишку, которого Джерри обвинила в том, что он мочится в постель. Он был (скорее всего) допубертатного возраста, вероятно, ему предстояло стать либо геем, либо гетеросексуалом — но навряд ли бисексуалом. Родители предполагаемого ссыкуна в постель тоже ничем мне не запомнились. Однако разговор с дядей Бобом остался у меня в памяти.

— Конечно, покажи им Тилли, почему бы нет? — сказал мой добродушный дядя. — Только комнату Киттреджа им не показывай — она нестандартная.

— Нестандартная, — повторил я.

— Сам погляди, Билли, — только им покажи другую комнату, — сказал мне дядя Боб.

Не помню, чью комнату я показал ссыкуну в в постель и его родителям; это была обычная двухместная комната, с двумя комплектами мебели — двумя кроватями, двумя столами, двумя комодами.

— У всех есть соседи по комнате? — спросила мать ссыкуна в постель; вопрос о соседях задавали обычно матери.

— Да, у всех, без исключений, — сказал я; таковы были правила академии.

— Что «нестандартного» в комнате Киттреджа? — спросила меня Элейн после того, как посетители закончили тур по общежитию.

— Скоро увидим, — сказал я. — Дядя Боб мне не сказал.

— Господи, Билли, в твоей семье никто тебе ничего не рассказывает! — воскликнула Элейн.

Я думал о том же самом. В комнате с ежегодниками я добрался только до выпуска сорокового года. Мне оставалось двадцать лет до собственного выпуска, и я только что обнаружил отсутствие ежегодника за сороковой год. Я перескочил от «Совы» тридцать девятого года к сорок первому и сорок второму, прежде чем понял, что выпуск за сороковой год отсутствует.

Обратившись за помощью к библиотекарю, я сказал:

— Ежегодники не выдают на руки. Наверное, «Сову» за сороковой год украли.

Библиотекарь академии был нервным старым холостяком; в Фейворит-Ривер таких пожилых неженатых сотрудников считали, как мы тогда выражались, «непрактикующими гомосексуалами». Кто знал, «практикуют» они или нет, гомосексуалы они или нет? Мы видели только, что они живут одни, и замечали в том, как они одеваются, едят и говорят, какую-то особенную утонченность — поэтому мы считали их чересчур женственными.

— Студентам не разрешается брать ежегодники, Билли — но не преподавателям, — чопорно сказал библиотекарь; звали его мистер Локли.

— Но не преподавателям, — повторил я.

— Да, им, разумеется, можно, — сообщил мне мистер Локли; он просматривал свою картотеку. — «Сову» за сороковой год взял мистер Фримонт, Билли.

— А-а.

Мистер Фримонт — Роберт Фримонт, выпуск тридцать пятого года, одноклассник мисс Фрост — он же, разумеется, мой дядя Боб. Но когда я спросил Боба, закончил ли он читать «Сову» за сороковой год, покладистый старина Боб оказался на сей счет не таким уж покладистым.

— Я точно помню, что вернул этот ежегодник в библиотеку, Билли, — сказал мой дядя; он был, в общем-то, неплохим парнем, но лжец из него был никудышный. Как правило, дядя Боб был со мной откровенен, но я знал, что «Сову» за сороковой год он держит у себя с какой-то неведомой мне целью.

— Мистер Локли считает, что он все еще у тебя, — сообщил я ему.

— Ну, я поищу его у себя, Билли, но готов поклясться, что возвращал его в библиотеку, — сказал Боб.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил я его.

— Один из выпускников сорокового года недавно скончался, — ответил дядя Боб. — Я хотел написать его родным что-нибудь приятное о нем.

— А-а.

Бедняге Бобу никогда не стать писателем, подумал я; он не смог бы сочинить историю, даже чтобы спасти собственную задницу.

— Как его звали? — спросил я.

— Кого, Билли? — спросил Боб полузадушенным голосом.

— Покойного, дядя Боб.

— Боже мой, Билли, как нарочно, вылетело из головы!

— А-а.

— Опять долбаные секреты, — сказала Элейн, когда я пересказал ей эту историю. — Попроси Джерри найти ежегодник и передать тебе. Джерри терпеть не может своих родителей — она это сделает.

— По-моему, Джерри и меня терпеть не может, — сказал я Элейн.

— Но своих родителей больше, — ответила она.

Мы нашли комнату Киттреджа в Тилли, и я открыл дверь универсальным ключом, который дал мне дядя Боб. Сначала мне показалась необычной только чистота, царившая в комнате, но ни меня, ни Элейн не удивила аккуратность Киттреджа.

На единственной книжной полке стояло всего несколько книг; там оставалось еще много места. На единственном столе не было практически ничего; на единственном стуле не висела одежда. На одиноком комоде стояла всего пара фотографий в рамках, а платяной шкаф, как обычно, без дверцы — даже без занавески — открывал взгляду знакомую (и дорогую на вид) одежду Киттреджа. Даже на единственной кровати не валялось никаких забытых вещей, и постель была идеально заправлена — покрывало без единой складочки, подушка без единой морщинки.

— Господи, — внезапно сказала Элейн. — Как этому ублюдку удалось разжиться одиночкой?

Комната была одиночной; у Киттреджа не было соседа — вот что было «нестандартным». Мы с Элейн предположили, что одиночная комната могла быть частью сделки, которую миссис Киттредж заключила с академией, когда пообещала ее руководству — и супругам Хедли, — что отвезет Элейн в Европу и обеспечит бедной девочке безопасный аборт. Конечно, дело могло быть и в том, что Киттредж был слишком грубым и неприятным соседом, и никто не хотел жить с ним, но нам с Элейн это показалось маловероятным. В академии Фейворит-Ривер жить в одной комнате с Киттреджем считалось бы престижным; даже будучи мишенью для его оскорблений, никто не захотел бы поступиться такой честью. Одиночная комната в сочетании с явно компульсивной аккуратностью Киттреджа больше смахивала на привилегию. Киттреджа просто-таки окутывал ореол избранности, как будто ему удалось (еще в материнской утробе) создать впечатление, что он имеет право на все.

Элейн больше всего расстроило, что в комнате Киттреджа не нашлось совершенно никаких свидетельств тому, что они когда-либо были знакомы; может, она ожидала увидеть свою фотографию. (Она призналась, что дала ему несколько своих снимков.) Я не стал спрашивать, не давала ли она Киттреджу лифчик, но только потому, что наделся попросить у нее еще один для себя.

Мы обнаружили несколько фотографий из школьной газеты и ежегодников, запечатлевших Киттреджа на борцовском мате. Никаких фотографий подружек (или бывших подружек). Никаких детских фотографий; если у него и была когда-нибудь собака, то фото собаки он у себя тоже не держал. Ни одной фотографии кого-нибудь, кто был бы похож на его отца. Единственное фото миссис Киттредж было сделано в тот первый и последний раз, когда она приезжала в академию на соревнования по борьбе. Должно быть, этот снимок сделали после матча; мы с Элейн были на этом матче, и это был единственный раз, когда я видел миссис Киттредж. Мы с Элейн не помнили, чтобы кто-нибудь фотографировал тогда Киттреджа вместе с матерью, но очевидно, кто-то это все же сделал.

Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то — должно быть, сам Киттредж, — вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери. Фотография была смешной, но мы с Элейн не рассмеялись.

Дело в том, что лицо Киттреджа подходило к женскому телу, к женской одежде, а лицо миссис Киттредж совсем не смотрелось нелепо на теле Киттреджа в борцовском трико.

— По-моему, возможно, — сказал я Элейн, — что это миссис Киттредж поменяла лица на фотографии.

(На самом деле я так не думал, но все равно сказал.)

— Нет, — ровно сказала Элейн. — Только Киттредж мог это сделать. У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора.

— Как скажешь, — сказал я своей дорогой подруге. (Как я уже вам говорил, я не собирался оспаривать знания о миссис Киттредж, которыми обладала Элейн. Как бы я мог это сделать?)

— Лучше начинай обрабатывать Джерри и найди этот ежегодник, Билли, — сказала мне Элейн.

Я занялся этим на семейном рождественском ужине — когда тетя Мюриэл, дядя Боб и Джерри, а также мы с мамой и Ричардом Эбботтом собрались в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит. Бабушка Виктория вечно разводила суету вокруг обязательно «традиционного» рождественского ужина.

По семейной традиции, за рождественским столом к нам неизменно присоединялись и Боркманы. Кажется, Рождество было одним из немногих дней в году, когда мне доводилось видеть миссис Боркман. По настоянию бабушки Виктории все мы называли ее именно «миссис» Боркман; я так и не узнал ее имени. Под словом «все» я имею в виду не только детей. Как ни странно, тетя Мюриэл и моя мать тоже обращались к миссис Боркман по фамилии — и так же поступали дядя Боб и Ричард Эбботт, когда заговаривали с предполагаемой «ибсеновской женщиной», на которой женился Нильс. (Она пока не ушла от Нильса и не выстрелила себе в висок, но мы полагали, что Нильс Боркман никогда не женился бы на неибсеновской женщине, и потому нас не удивило бы, если бы миссис Боркман вдруг совершила что-нибудь ужасное.)

У Боркманов не было детей, из чего тетя Мюриэл и бабушка Виктория делали вывод, что в их отношениях что-то неладно (или действительно кроется какая-то ужасная тайна).

— Едрить твою мать! — сказала мне Джерри в то Рождество 1960 года. — Разве нельзя предположить, что Нильс и его жена просто слишком депрессивные, чтобы заводить детей? Меня мысль о детях вгоняет в жуткую тоску, а я не суицидница и не норвежка!

На этой радостной ноте я решил поведать Джерри о таинственной пропаже «Совы» за 1940-й год, которую — согласно картотеке мистера Локли — взял из библиотеки академии дядя Боб.

— Не знаю, зачем твой отец держит его у себя, — сказал я Джерри. — Но мне нужно его заполучить.

— А что в нем? — спросила меня Джерри.

— Некоторые члены нашего замечательного семейства не хотят, чтобы я увидел, что в нем, — сообщил я Джерри.

— Не парься, найду я этот сраный ежегодник. Мне самой до смерти охота узнать, что там в нем, — сказала Джерри.

— Возможно, это что-то очень деликатного свойства, — сказал я ей.

— Ха! — гаркнула Джерри. — Уж если я до чего доберусь, долго оно «деликатным» не останется!

Когда я передал Элейн ее слова, моя дорогая подруга заметила:

— От одной мысли о сексе с Джерри меня начинает тошнить.

И меня, едва не ответил я. Но произнес я другое. Я полагал, что мой сексуальный прогноз туманен; я был совершенно не уверен в своем сексуальном будущем.

— Сексуальное влечение — довольно избирательная штука, — сказал я Элейн. — И обычно определенная, так ведь?

— Пожалуй, — ответила Элейн. — Ты к чему ведешь?

— К тому, что раньше мое сексуальное влечение было довольно избирательным — и определенным, — сказал я Элейн. — Но, похоже, оно меняется. Например, твоя грудь — она мне нравится именно потому, что она твоя, а не просто потому, что она маленькая. Эти темные участки, — попытался объяснить я.

— Ареолы, — сказала Элейн.

— Да, мне они ужасно нравятся. И еще целовать тебя — это мне тоже очень нравится.

— Господи — и ты теперь решил мне об этом сообщить, Билли! — воскликнула Элейн.

— Я только сейчас это понял — я меняюсь, Элейн, но совсем не уверен, в какую сторону, — сказа я ей. — Кстати, не дашь ли ты мне один из своих лифчиков — тот мама разрезала на куски.

— Да ладно? — поразилась Элейн.

— Может, какой-нибудь, из которого ты уже выросла или он просто тебе надоел, — сказал я.

— Моя дурацкая грудь выросла совсем чуть-чуть, даже когда я была беременна, — сказала она мне. — Теперь, кажется, она и вовсе перестала расти. Можешь взять столько моих лифчиков, сколько захочешь, Билли, — сказала Элейн.

Однажды вечером, уже после Рождества, мы сидели у меня в спальне — разумеется, с открытой дверью. Наши родители отправились в кино в Эзра-Фоллс; нам предложили присоединиться, но мы отказались. Элейн только начала целовать меня, а я ласкал ее груди — я даже высвободил одну из них из лифчика, — когда кто-то забарабанил в дверь квартиры.

— Билли, открывай долбаную дверь! — орала моя кузина Джерри. — Я знаю, что твои уехали в кино вместе с Хедли — мои придурочные предки тоже с ними поехали!

— Господи, эта ужасная девчонка, — прошептала Элейн. — Спорим, она достала ежегодник.

Джерри не понадобилось много времени, чтобы отыскать «Сову». Пускай из библиотеки академии ее взял дядя Боб, но Джерри нашла ежегодник под кроватью с той стороны, где спала ее мать. Несомненно, это была идея тети Мюриэл — убрать ежегодник этого выпуска подальше с моих глаз, или, может, тетя с мамой вместе додумались до этого. Дядя Боб просто сделал то, что ему велели женщины из рода Уинтропов; если верить мисс Фрост, дядя Боб был слюнтяем еще до того, как его загнали под каблук.

— Не знаю, с чего столько шума, — сказала Джерри, вручая мне ежегодник. — Ну да, это выпуск твоего сбежавшего отца — ну и, блядь, что?

— Мой отец учился в Фейворит-Ривер? — спросил я Джерри. Я знал, что в пятнадцать лет Уильям Фрэнсис Дин был парнем из Гарварда, но никто не говорил мне, что до того он учился в академии.

— Так он, наверное, познакомился с мамой здесь, в Ферст-Систер! — сказал я.

— Ну и, блядь, что? — повторила Джерри. — Какая разница, где они встретились?

Но моя мама была старше отца; это означало, что Уильям Фрэнсис Дин был еще моложе, чем я думал, когда они встретились впервые. Если он закончил Фейворит-Ривер в 1940 году — и ему было всего пятнадцать, когда он начал учиться в Гарварде осенью того же года, — то ему могло быть всего двенадцать или тринадцать лет, когда они встретились. Может, он не достиг даже полового созревания.

— Ну и, блядь, что? — снова сказала Джерри. Очевидно, она не изучила ежегодник во всех подробностях и не заглянула в более ранние выпуски (за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый), где могли найтись фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в возрасте всего двенадцати, тринадцати и четырнадцати лет. Как я мог проглядеть его? Если в сороковом году он был в выпускном классе, значит, он поступил в академию осенью 1936-го — когда ему было всего одиннадцать!

Что, если мама знала его, когда он был одиннадцатилетним мальчишкой? Их «романтика» могла кардинально отличаться от той, что я себе воображал.

— Ты заметила в нем что-нибудь от женолюбца? — спросил я Джерри, пока Элейн быстро перелистывала страницы с портретами выпускников.

— Кто сказал, что он женолюбец? — спросила Джерри в ответ.

— Я думал, это ты и сказала, — ответил я. — Или, может, это я от твоей мамы что-то такое услышал.

— Не припомню слова женолюбец, — сказала мне Джерри. — Я слышала только, что он был типа женоподобный.

— Женоподобный, — повторил я.

— Господи, эта твоя привычка повторять, Билли. Пора уже с ней завязывать, — сказала Элейн.

— Не был он женоподобным! — возмущенно сказал я. — Он был женолюбцем — мама его застала, когда он с кем-то целовался!

— Ага, может, с другим парнем, — сказала кузина Джерри. — По крайней мере, я так слышала, и как по мне, он точно похож на петушка.

— На петушка! — вскричал я.

— Мой папа говорил, что по твоему отцу за километр было видно, что он гей.

— За километр, — повторил я.

— Господи боже, Билли, хватит, прошу тебя! — сказала Элейн.

А вот и он: Уильям Фрэнсис Дин, самый хорошенький из всех мальчишек, что я видел; он сошел бы за девочку, и с куда меньшими усилиями, чем мисс Фрост вложила в свое преображение. Легко было понять, почему я пропустил его в предыдущих выпусках. Уильям Фрэнсис Дин был похож на меня; его черты были мне так знакомы, что я, видимо, толком его и не заметил. Выбор колледжа или университета: «Гарвард». Предполагаемая специальность: «исполнитель».

— Исполнитель, — повторил я. (Мы с Элейн еще не успели посмотреть другие фотографии; мы видели пока только фото крупным планом.)

Прозвище Уильяма Фрэнсиса Дина было «Фрэнни».

— Фрэнни, — повторил я.

— Слушай, Билли, я думала, ты знаешь, — сказала Джерри. — Папа всегда говорил, что это двойной удар.

— Что? — спросил я.

— Ну, что из тебя точно получится гей, — объяснила мне Джерри. — У тебя гены дедушки Гарри с материнской стороны, а с отцовской — да ты глянь на него! — сказала она, указывая на фотографию красавчика из выпуска 1940-го года. — С отцовской стороны твоего сраного генофонда у тебя голубой, как яйца дрозда, Фрэнни Дин! Вот это двойной долбаный удар. Неудивительно, что дедушка Гарри обожал этого парня.

— Голубой, как яйца дрозда, — повторил я.

Я начал читать краткую биографию Уильяма Фрэнсиса Дина. «Клуб драмы (4)». Я почти не сомневался, что Фрэнни играл исключительно женские роли — и мне не терпелось увидеть эти фотографии. «Борцовская команда, менеджер (4)». Разумеется, борцом он не был — просто менеджером, тем парнем, который следит, чтобы у борцов хватало воды и апельсинов и всегда было поблизости ведерко, чтобы сплевывать, а еще подает и забирает полотенца.

— С генетической точки зрения, Билли, тебя просто подставили, — говорила Джерри. — Мой папа, конечно, небольшого ума человек, но тебе сдали не ту карту, это уж точно.

— Господи, Джерри, — хватит уже, — сказала Элейн. — Будь добра, просто оставь нас.

— Дураку ясно, что вы тут обжимались, Элейн, — сказала ей Джерри. — У тебя такие маленькие сиськи — одна из них выпала из лифчика, а ты и не замечаешь.

— Я обожаю грудь Элейн, — сказал я своей кузине. — А ты иди на хер, Джерри. Почему ты ничего мне не рассказала?

— Да я думала, ты знаешь, придурок! — закричала Джерри. — Черт, Билли, да как ты мог не знать? Это же очевидно, мать твою! Как ты мог быть таким педиком и не знать?

— Это нечестно, Джерри! — заорала на нее Элейн, но Джерри уже исчезла. Она оставила дверь в коридор нараспашку. Нас с Элейн это не смутило; мы ушли вскоре после Джерри. Мы хотели успеть в библиотеку академии, пока она была еще открыта; мы собирались отыскать все фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина, которые сможем, в тех выпусках, где я их пропустил.

Теперь я знал, где искать: Фрэнни Дин будет самой хорошенькой девочкой на фотографиях Клуба драмы в «Совах» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы; он будет самым женственным мальчиком на фотографиях борцовской команды и не будет одет в борцовское трико. (На нем будет пиджак и галстук, обычная форма менеджера команды в те годы.)

Прежде чем отправиться в комнату с ежегодниками, мы занесли «Сову» за сороковой год на пятый этаж Бэнкрофт-холла и спрятали в спальне Элейн. Родители не роются в ее вещах, сказала мне Элейн. Она уже поймала их за этим вскоре после возвращения из поездки в Европу с миссис Киттредж. Элейн подозревала, что они пытаются узнать, не занимается ли она сексом с кем-нибудь еще.

После этого Элейн разложила по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли сочли это за знак того, что Элейн спит одновременно с добрым десятком парней, но, скорее всего, миссис Хедли была умнее. Марта Хедли, вероятно, поняла, что это изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)

«Сова» за сороковой год была в безопасности в спальне Элейн Хедли — раз уж у меня ее оставить было нельзя. Мы с Элейн могли отыскать все фотографии Фрэнни Дина в том ежегоднике, но мы оба решили сначала посмотреть снимки более юного Уильяма Фрэнсиса Дина. И тогда за оставшиеся дни рождественских каникул мы постараемся узнать все, что сможем, о выпуске академии Фейворит-Ривер 1940 года.

Во время того рождественского ужина, когда я попросил Джерри достать мне «Сову» за сороковой год, Нильс Боркман улучил момент, когда мы ненадолго остались одни, чтобы поверить мне секрет.

— Твоя подруга-библиотекарша — они несправедливо ее остудили, Билл! — хрипло прошептал мне Боркман.

— Осудили ее, да, — поправил я.

— Все они стиральные сексотипы! — воскликнул Боркман.

— Сексуальные стереотипы? — переспросил я.

— Да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал мне наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще чего-нибудь сделают!

— Прекрасные роли в чем? — спросил я.

— Это американский Ибсен! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского юга!

— Кто? — спросил я.

— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.

— А что за пьеса? — спросил я.

— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь дрожа. — Внутри подавленной героини тлеет новая женщина.

— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?

— Из мисс Фрост вышла бы идеальная Альма! — вскричал Нильс.

— Но теперь… — начал я. Боркман перебил меня:

— Но теперь у меня нет выбора — либо миссис Фримонт на роль Альмы, либо вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.

— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл может изобразить, — попытался ободрить я Нильса.

— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.

— Это точно, — согласился я. — А какая у меня была бы роль?

— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает твоему задашнему доманию.

— Моему домашнему заданию, — поправил я его.

— Да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть коммивояжера, молодого парня. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.

— То есть флиртую с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.

— Но не на сцене — не волнуйся! — воскликнул Боркман. — Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.

Я был уверен, что Нильс Боркман не имел в виду «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.

— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.

— Да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил меня Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.

— Так неприлично, ты имеешь в виду? — спросил я.

— Неприлично и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только неприлично — если ты понимаешь, о чем я.

— Пожалуй, надо бы для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.

— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — страницы выпадали, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую книжку до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, Билл, — проинформировал меня Боркман. — Юный коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!

— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?

— Туфли, — сообщил мне Нильс. — В конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!

— А именно? — спросил его я.

— Такси! — заорал Боркман.

Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эбботт впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».

— Тебе нужно такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?

— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.

— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.

— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.

— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.

— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне наш коварный режиссер.

— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.

Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и моим последним выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эбботта и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и это будет последний случай, когда маме представится возможность мне суфлировать.

Мне уже нравилась эта идея — еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс приводит эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, меня повсюду поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, знает ли Киттредж немецкий оригинал этой строчки.

— Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, — сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.

Позже я ухитрился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эбботта на роли Альмы и Джона.

— Не волнуйся, Билл, — сказал Боркман. — Мюриэл и Ричард у меня в резервации.

— У тебя в резерве, да, — сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.

Той рождественской ночью, когда мы с Элейн бежали по опустевшему кампусу Фейворит-Ривер к библиотеке, мы увидели следы лыж, пересекающие двор. (На трассе для кросса и других спортивных площадках академии хорошо было охотиться на оленей, когда ученики разъезжались по домам на рождественские каникулы.)

Я не думал, что мистер Локли будет сидеть в библиотеке в каникулы, но он там был — как будто в обыкновенный будний вечер; а может, предполагаемому «непрактикующему гомосексуалу» (как называли мистера Локли за глаза) было нечем больше заняться.

— Дяде Бобу так и не удалось найти «Сову» за сороковой год, да? — спросил я его.

— Мистер Фримонт считает, что вернул ее, но он не вернул — насколько мне известно, — чопорно ответил мистер Локли.

— Тогда я ему еще напомню, — сказал я.

— Будь так добр, Билли, — сурово сказал мистер Локли. — Мистер Фримонт нечастый гость в библиотеке.

— Это уж наверняка, — сказал я, улыбаясь.

Мистер Локли не улыбнулся в ответ — он не собирался улыбаться Элейн, это уж точно. Он был одиноким немолодым мужчиной; следующие два десятилетия, за которые большинство мужских интернатов в Новой Англии (если не все) перейдут наконец-то на совместное обучение, не вызовут у него особого восторга.

Знаю, знаю — есть еще твердолобые консерваторы, которые продолжают уверять, что однополое образование было более строгим или меньше отвлекало от учебы, а совместное обучение имеет свою цену — утрату «чистоты», как вопиют мистеры Локли по всему миру. (Обычно под этим они имеют в виду меньшую сосредоточенность на «академических дисциплинах».)

Тем рождественским вечером все, что смог выжать из себя мистер Локли в адрес Элейн, — максимально сдержанный поклон. Как будто неслышно произнес: «Добрый вечер, залетевшая преподавательская дочка. И как тебе теперь живется, вонючая маленькая шлюшка?».

Но мы с Элейн занялись своим делом, не обращая внимания на мистера Локли. Мы остались одни в комнате с ежегодниками — да и во всей библиотеке мы были единственными посетителями. Старые выпуски «Совы» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы захватили наше внимание, и вскоре мы обнаружили на их страницах немало удивительного.

В «Сове» за тридцать седьмой год Уильям Фрэнсис Дин был маленьким улыбающимся мальчиком — тогда ему было двенадцать лет. Очаровательный, похожий на эльфа менеджер борцовской команды 1936/37 учебного года; единственная, кроме этой, фотография Фрэнни Дина, которую нам удалось отыскать, запечатлела самую хорошенькую девочку в Клубе драмы — до моего рождения оставалось каких-нибудь пять лет.

Если Фрэнни Дин и встретил Мэри Маршалл в тридцать седьмом году, в «Сове» за этот год никаких свидетельств этому не нашлось — как и в выпусках тридцать восьмого и тридцать девятого; за эти годы менеджер борцовской команды совсем немного прибавил в росте, но, похоже, немало в самоуверенности.

На сцене Клуба драмы, как отметили мы с Элейн, будущий парень из Гарварда, выбравший карьеру «исполнителя», превратился в соблазнительную роковую женщину.

— А он был красивым, правда? — спросил я Элейн.

— Он похож на тебя, Билли, — красивый, но какой-то особенный, — сказала Элейн.

— Он уже должен был встречаться с моей матерью, — сказал я, когда мы, закончив с просмотром ежегодников, спешили обратно в Бэнкрофт-холл. (Моему папе было пятнадцать, когда маме было девятнадцать!)

— Думаешь, «встречаться» — это подходящее слово? — спросила Элейн.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я ее.

— Билли, тебе нужно поговорить со своим дедушкой — если сможешь застать его одного, — сказала мне Элейн.

— Я бы сначала попробовал поговорить с дядей Бобом, если смогу застать его одного. Боб не такой сообразительный, как дедушка Гарри, — сказал я.

— Есть идея! — неожиданно сказала Элейн. — Поговори сначала с ответственным за прием, но скажи ему, что ты уже говорил с дедушкой Гарри — и что тот рассказал тебе все, что знал.

— Боб не такой тупой, — сказал я Элейн.

— Очень даже такой, — сказала она.

Мы провели еще час вдвоем в спальне Элейн, прежде чем мистер и миссис Хедли вернулись домой из кинотеатра в Эзра-Фоллс. Поскольку стояли рождественские праздники, мы решили, что супруги Хедли вместе с мамой и Ричардом, а также тетей Мюриэл и дядей Бобом, зайдут куда-нибудь выпить после фильма — и не ошиблись.

Нам с лихвой хватило времени, чтобы пролистать «Сову» за сороковой год и просмотреть все фотографии голубого, как майское небо, Фрэнни Дина — самого хорошенького мальчика в выпуске. Уильям Фрэнсис Дин был сногсшибательной красоткой на фотографиях Клуба драмы и вот — наконец-то дойдя до выпускного бала — мы с Элейн обнаружили тот снимок, который искали с таким энтузиазмом. Малыш Фрэнни обнимал мою маму, Мэри Маршалл, покачиваясь с ней в медленном танце. С нескрываемым неодобрением за ними наблюдала старшая сестрица Мюриэл. Ох уж эти девицы Уинтроп — «эти женщины из рода Уинтропов», как назвала мою маму и тетю Мюриэл мисс Фрост, по девичьей фамилии бабушки Виктории. (Если говорить о том, у кого в семействе Маршаллов были яйца, они явно передавались по линии Уинтропов.)

Мне не пришлось долго ждать, чтобы подловить дядю Боба. На следующий же день в академию приехал очередной будущий ученик со своими родителями; дядя Боб позвонил и спросил, нет ли у меня настроения устроить им экскурсию по академии.

После окончания экскурсии я нашел дядю Боба в кабинете одного; во время рождественских каникул секретарши не всегда бывали на работе

— Что такое, Билли? — спросил меня дядя Боб.

— Кажется, ты забыл, что вообще-то вернул «Сову» за сороковой год в библиотеку, — начал я.

— Вернул? — переспросил дядя Боб. Я видел, что он мучительно соображает, как будет объясняться с Мюриэл.

— Не сама же она объявилась в комнате с ежегодниками, — сказал я. — К тому же дедушка Гарри мне все рассказал о Фрэнни Дине и о том, каким красавчиком он был. Но я пока не понимаю, как у них все началось с мамой — ну то есть когда и почему. Как так вообще получилось?

— Фрэнни был неплохим парнем, — поспешно сказал дядя Боб. — Он был просто малость голубоват, если ты понимаешь, о чем я.

Я слышал это выражение — разумеется, от Киттреджа, — но сказал только:

— Почему моя мама вообще в него влюбилась? Как все началось?

— Он был совсем мальчишкой, когда встретился с твоей матерью — она была на четыре года старше, а в таком возрасте это большая разница, Билли, — сказал дядя Боб. — Твоя мама увидела его в одной постановке — в роли девочки, конечно же. А потом он сделал ей комплимент по поводу одежды.

— Одежды, — повторил я.

— Очевидно, ему нравилась женская одежда — то есть нравилось ее примерять, Билли, — сказал дядя Боб.

— А-а.

— Твоя бабушка застала их в спальне твоей мамы — однажды вечером, когда твоя мама вернулась из школы в Эзра-Фоллс. Фрэнни Дин с твоей мамой примеряли ее платья. Детская игра, но твоя тетя Мюриэл говорила мне, что Фрэнни и ее наряды примерял. И вот внезапно Мэри влюбилась в него, но к тому времени Фрэнни, должно быть, уже знал, что его больше привлекают мальчики. Ему искренне нравилась твоя мама, Билли, но в основном ему нравилась ее одежда.

— И все же она как-то забеременела, — заметил я. — Невозможно забеременеть, если кто-то трахнул твою одежду!

— Сам подумай, Билли, они же то и дело одевались и раздевались, — сказал дядя Боб. — Наверное, они часто оставались в одном белье — ну ты понимаешь.

— Мне трудно это представить, — сказал я ему.

— Твой дедушка был без ума от Фрэнни Дина — я думаю, Гарри верил, что из этого может что-нибудь получиться, — сказал дядя Боб. — Не забывай, твоя мама всегда была немного незрелой.

— Немного туповатой, ты это хочешь сказать? — перебил я его.

— Пока Фрэнни был еще мальчишкой, мне кажется, твоя мама вроде как им командовала — понимаешь, Билли, она вроде как верховодила.

— Но потом Фрэнни вырос, — сказал я.

— А ведь был еще тот парень, с которым Фрэнни познакомился в армии, а потом они встретились снова, — начал дядя Боб.

— Так это все-таки ты рассказал мне ту историю, да, дядя Боб? — спросил я. — Помнишь, про прыгуна по унитазам на корабле — того, который уронил «Госпожу Бовари» и проехался по всем унитазам. Потом они еще встретились в метро. Тот парень вошел в вагон на Кендалл-сквер и вышел на Централ-сквер, и он еще сказал папе: «Привет, я Бовари. Помнишь меня?» — я об этом парне. Ты мне про него рассказал, да, дядя Боб?

— Нет, Билли, не я, — сказал дядя Боб. — Твой папа сам рассказал тебе эту историю, и тот парень не сошел на Централ-Сквер, он остался в вагоне. Билли, твой отец и тот парень были парой. Может, они и сейчас пара, кто его знает, — сказал он мне. — Я думал, твой дедушка тебе все рассказал, — добавил он подозрительно.

— Похоже, нужно будет его еще порасспросить, — сказал я дяде Бобу.

Ответственный за прием учеников печально уставился в пол кабинета.

— Экскурсия прошла нормально? — спросил он немного рассеянно. — Как тебе этот мальчик, внушает надежду?

Конечно, и сам потенциальный ученик, и его родители выветрились у меня из памяти.

— Спасибо за все, дядя Боб, — сказал я; он мне правда нравился, и одновременно я жалел его. — По-моему, ты парень что надо! — крикнул я ему, выбегая из кабинета.

Я знал, где искать дедушку Гарри; был рабочий день, значит, дед не дома, не под каблуком у бабушки Виктории. У Гарри Маршалла не было рождественских каникул. Я знал, что дед где-то на лесопилке или на складе, и вскоре разыскал его.

Я сообщил ему, что нашел своего отца в ежегоднике Фейворит-Ривер; я сказал, что дядя Боб выложил все, что знал о голубом, как незабудка, Фрэнни Дине, изящном мальчике, который примерял одежду моей матери — и даже одежду тети Мюриэл!

Но что там насчет того, будто бы папа навестил меня — когда я болел скарлатиной? И как папа мог рассказать мне ту свою историю о солдате, которого встретил в гальюне во время зимнего атлантического шторма? Транспортный корабль только что вышел в открытое море на пути из Хэмптон-Роудс, Вирджиния, в Италию, когда мой папа свел знакомство с прыгуном по унитазам, читавшим «Госпожу Бовари».

— Кто, черт возьми, был этот парень? — спросил я дедушку Гарри.

— Тот самый кое-кто, с которым целовался Фрэнни, когда их увидела твоя мама, — сказал мне дед. — У тебя была скарлатина, Билл. Твой папа узнал, что ты болен, и захотел тебя навестить. Зная Фрэнни, могу предположить, что он хотел заодно взглянуть на Ричарда Эбботта, — сказал дедушка Гарри. — Фрэнни просто хотел убедиться, что ты в надежных руках, так я думаю. Фрэнни не был плохим парнем, Билл, — он просто был не совсем парнем!

— И никто мне ничего не сказал, — выговорил я.

— Э-э, ну, не думаю, чтобы кто-то из нас этим гордился, Билл! — воскликнул дедушка Гарри. — Наверное, так просто иногда бывает. Твоей маме эта история причинила немало огорчений. Бедняжка Мэри никогда не понимала, в чем тут штука с этим переодеванием — по-моему, она думала, что Фрэнни просто перерастет эту привычку.

— А тот парень с «Госпожой Бовари»? — спросил я дедушку.

— Э-э, ну, жизнь порой сводит нас с разными людьми, Билл, — сказал дедушка Гарри. — Большинство из них просто случайные прохожие, но однажды ты встречаешь любовь всей жизни, и это совсем другое дело — понимаешь?

Мне оставалось увидеться с мисс Фрост всего только два раза. Я не знал о том, как может отозваться встреча с «любовью всей жизни» — тогда еще не знал.