В одном лице

Глава 10. Один прием

В предпоследний раз я увидел мисс Фрост на борцовском состязании, проходившем в академии Фейворит-Ривер в январе 1961 года. Это был первый домашний матч сезона; мы пошли на него вместе с Томом Аткинсом. Зал для борьбы — когда-то единственный спортзал в академии — находился в старом кирпичном здании, соединявшемся с новым, более современным и просторным спортзалом посредством закрытого, но не отапливаемого бетонного коридора.

Старый спортзал по периметру огибала нависающая беговая дорожка; на поворотах она была слегка скошена внутрь. Зрители рассаживались на дощатой дорожке, облокачиваясь на железные перила. В ту субботу мы с Томом Аткинсом тоже устроились на ней и смотрели вниз, на борцов под нами.

Мат, судейский стол и две скамьи для команд занимали большую часть пола. У стены стояла секция трибун, не больше чем в дюжину рядов. Среди учеников скамейки на трибуне считались местами для «престарелых». Там сидели преподаватели и родители. Некоторые горожане также приходили посмотреть на состязания, и они тоже занимали места на трибуне. В тот день, когда мы с Элейн наблюдали за миссис Киттредж, она сидела на этой трибуне — а мы с Элейн разглядывали ее с высоты беговой дорожки.

Я как раз вспоминал о миссис Киттредж, когда мы с Томом заметили мисс Фрост. Она сидела на трибуне в первом ряду, у самого мата. (Миссис Киттредж в тот единственный раз сидела на последнем ряду, словно в знак предельного равнодушия к клубку пыхтящих и гримасничающих борцов на мате.)

— Билл, посмотри, кто пришел — вон там, в первом ряду. Видишь ее? — спросил Аткинс.

— Знаю, Том, — я ее вижу, — сказал я.

Мне тут же пришло в голову: а вдруг мисс Фрост часто или даже постоянно посещала состязания борцов? Если она была частой гостьей на домашних матчах, как могло получиться, что мы с Элейн ее не заметили? Мало того, что мисс Фрост была высокой и широкоплечей; не только ее габариты производили впечатление. Если она постоянно садилась в первом ряду, как вообще можно было ее не заметить?

Сидя возле мата и наблюдая, как борцы разминаются, мисс Фрост, похоже, чувствовала себя как рыба в воде. Я сомневался, что она заметила меня и Тома Аткинса, поскольку она ни разу не взглянула вверх, на дорожку — даже во время разминки. А после начала состязания все взгляды прикованы к мату и борцам на нем, разве не так?

Поскольку Делакорт боролся в легком весе, он выходил на мат одним из первых. И если Делакорт играл шута Лира как умирающего медленной смертью, то ровно так же он и боролся; наблюдать за ним было сущим мучением. Делакорту удавалось сделать так, что весь матч напоминал медленную смерть. Постоянное голодание давало о себе знать. Казалось, он совершенно изможден — одна висящая кожа да торчащие кости. Делакорт выглядел так, словно умирает от голода.

Он был заметно выше большинства своих противников; в первом раунде он зачастую побеждал по очкам и сохранял преимущество после второго — и вот тут он начинал уставать. В третьем раунде для Делакорта наступал момент расплаты за поддержание веса.

Каждый матч Делакорта завершался тем, что он отчаянно пытался сохранить ежесекундно убывающее преимущество. Он уклонялся от противника, он сбегал с мата; ему все тяжелее было держаться на ногах. Голова Делакорта повисала, язык высовывался из уголка приоткрытого рта. Если верить Киттреджу, бензин у Делакорта стабильно кончался в третьем раунде; матч для него всегда длился на пару минут дольше, чем нужно.

— Держись, Делакорт! — неизменно кричал кто-нибудь из зрителей; вскоре все мы начинали скандировать этот призыв.

— Дер-жись! Дер-жись! Дер-жись!

В этот момент мы с Элейн переключали внимание на тренера борцовской команды — сурового старика с кривым носом и ушами, напоминавшими цветную капусту. Почти все называли тренера Хойта по имени — Херм.

Когда в третьем раунде Делакорт начинал умирать, Херм Хойт брал полотенце из стопки на скамье команды, ближайшей к судейскому столу. Тренер Хойт всегда садился рядом с полотенцами, как можно ближе к судьям.

Пока Делакорт старался «продержаться» еще немного, Херм разворачивал полотенце; он был кривоногим, как многие старые борцы, и когда он вставал со скамьи, казалось (на какую-то секунду), что он готовится придушить этим полотенцем умирающего Делакорта, но вместо этого он натягивал полотенце себе на голову. Тренер Хойт заворачивался в полотенце, будто в капюшон; из-под полотенца он следил за последними истекающими секундами Делакорта, поглядывая на часы и на судью (который в эти убывающие секунды третьего раунда обычно сначала выносил Делакорту предупреждение, а затем штрафовал его за уклонение от боя).

Зрелище медленного умирания Делакорта было для меня невыносимо, и я смотрел на Херма Хойта, который тоже по-своему умирал под полотенцем — одновременно от ярости и сочувствия. Я и Тому Аткинсу посоветовал смотреть лучше на старого тренера, чем на долгую агонию Делакорта, поскольку Херм Хойт раньше, чем кто-либо другой (включая самого Делакорта), понимал, продержится ли Делакорт и победит или все-таки наконец умрет и проиграет.

В ту субботу, пережив очередной околосмертный опыт, Делакорт продержался и победил. Он сошел с мата и рухнул на руки Херму Хойту. Старый тренер сделал то же, что делал всегда — независимо от того, побеждал Делакорт или проигрывал. Он накрыл голову Делакорта полотенцем, и тот, шатаясь, проковылял к скамье своей команды, где и остался сидеть, всхлипывая и хватая ртом воздух.

— В кои-то веки Делакорт не полощет и не сплевывает, — саркастично заметил Аткинс, но я в это время смотрел на мисс Фрост, и неожиданно она тоже взглянула на меня и улыбнулась.

Ее улыбка была непринужденной, без следа смущения, и вдобавок она помахала мне, легонько пошевелив пальцами руки. Я тут же понял: мисс Фрост с самого начала знала, что я буду здесь, и ждала этого.

Ее улыбка и приветствие выбили меня из колеи, и я испугался, что лишусь чувств и проскользну под перилами; я представил, как падаю с дорожки в зал. Скорее всего, жизни такое падение не угрожало; дорожка была не так уж высоко. Но было бы унизительно шлепнуться на мат или приземлиться на голову кому-нибудь из борцов.

— Том, мне что-то нехорошо, — сказал я Аткинсу. — Голова немного кружится.

— Я тебя держу, Билл, — сказал Аткинс, обнимая меня. — Просто пару минут не смотри вниз.

Я продолжал смотреть в дальний конец зала, где стояла трибуна, но мисс Фрост снова переключила внимание на борьбу; начался следующий матч, а Делакорт все еще исходил всхлипами и вздохами, от которых его голова подпрыгивала под полотенцем.

Тренер вернулся на скамью и снова сел рядом со стопкой чистых полотенец. Я увидел Киттреджа, который уже разминался; он стоял позади скамьи, покачиваясь на мысках и поворачивая голову из стороны в сторону. Киттредж разогревал шею, но при этом не сводил взгляда с мисс Фрост.

— Я в порядке, Том, — сказал я, но его рука оставалась у меня на плечах еще несколько секунд; я успел досчитать до пяти, прежде чем Аткинс убрал руку.

— Надо бы нам вместе поехать в Европу, — сказал я Аткинсу, но сам продолжал наблюдать за Киттреджем: теперь он прыгал через скакалку. Киттредж никак не мог отвести глаз от мисс Фрост; он продолжал таращиться на нее, ритмично подпрыгивая и не меняя скорости вращения скакалки.

— Смотри, Билл, кого она теперь очаровала, — с обидой в голосе сказал Аткинс.

— Знаю, Том, — я его вижу, — сказал я. (Киттредж и мисс Фрост вместе — было ли это моим худшим кошмаром или тайной фантазией?)

— Мы поедем в Европу этим летом — я тебя правильно понял, Билл? — спросил меня Аткинс.

— А почему бы нет? — я постарался, чтобы это прозвучало небрежно. Я все еще наблюдал за Киттреджем.

— Если твои и мои родители разрешат — мы ведь можем их попросить, да? — сказал Аткинс.

— Все в наших руках, Том, — мы должны объяснить им, что для нас это важно, — сказал я ему.

— Билл, она на тебя смотрит! — задохнулся Аткинс.

Когда я взглянул (так небрежно, как только мог) на мисс Фрост, она снова улыбалась мне. Она приложила средний и указательный пальцы к губам и поцеловала их. Прежде чем я успел ответить на ее воздушный поцелуй, она снова отвернулась к мату.

— Ого, вот сейчас Киттредж заинтересовался! — возбужденно сказал Том Аткинс. Еще несколько секунд я не сводил глаз с мисс Фрост; мне не нужен был Аткинс, чтобы знать, что Киттредж смотрит на меня.

— Билл, Киттредж… — начал Аткинс.

— Я знаю, Том, — сказал я ему.

Я задержал взгляд на мисс Фрост еще на мгновение, прежде чем — как бы случайно — взглянул на Киттреджа. Он перестал прыгать через скакалку и смотрел на меня. Я просто улыбнулся ему, стараясь, чтобы улыбка вышла безразличной, и Киттредж снова принялся прыгать; сознательно или нет, он ускорил темп, но теперь он снова смотрел на мисс Фрост. Я не мог не задаться вопросом, не изменил ли Киттредж своего мнения насчет «отвратительности» произошедшего. Может, то, что мы проделали с мисс Фрост, больше не казалось Киттреджу отвратительным, или это просто мне хотелось так думать?

Атмосфера в зале резко изменилась, когда Киттредж вышел на мат. Со скамеек обеих команд оценивающе наблюдали за последовавшей кровавой бойней. Прежде чем прижать соперника к мату, Киттредж обычно планомерно избивал его. Неспециалисту вроде меня было сложно различить, где проявлялась техническая сноровка Киттреджа, где сказывалось его телосложение, а где — просто превосходство в грубой силе; Киттредж просто валял соперника как хотел, перед тем как прижать к мату. В третьем и последнем раунде всегда наступал момент, когда Киттредж бросал взгляд на часы на судейском столе; в этот момент болельщики начинали скандировать: «Кла-ди! Кла-ди! Кла-ди!». К тому моменту пытка уже так затягивалась, что мне казалось, противник Киттреджа начинал надеяться на то, что его уложат; через несколько секунд судья наконец-то объявлял туше, что выглядело актом милосердия. Я никогда не видел, чтобы Киттредж проиграл; я ни разу не видел, чтобы кто-то оказал ему достойное сопротивление.

Остальные матчи той субботы не запомнились мне, как и то, чья команда в итоге победила. После своего матча Киттредж вернулся к непрерывному разглядыванию мисс Фрост — изредка отрывая от нее пристальный взгляд, чтобы быстро посмотреть на меня.

Я, разумеется, продолжал переводить взгляд с Киттреджа на мисс Фрост и обратно; я впервые видел обоих одновременно, и, признаюсь, меня страшно волновало, когда же мисс Фрост наконец посмотрит на Киттреджа. Но она не взглянула на него — ни разу. Она просто смотрела на борцов и иногда, хоть и мимолетно, улыбалась мне — а Том Аткинс все это время продолжал спрашивать меня:

— Билл, ты не хочешь уйти? Если тебе неловко, давай просто уйдем — я пойду с тобой.

— Я в порядке, Том, я хочу остаться, — повторял я ему.

— Европа — никогда не думал, что увижу Европу! — в какой-то момент воскликнул Аткинс. — Интересно, куда именно в Европу мы поедем и на чем будем путешествовать. Наверное, поездом — а может, автобусом. Хорошо бы знать, какая одежда нам понадобится…

— Мы поедем летом, Том, нам понадобится летняя одежда, — сказал я ему.

— Да, но насколько официальная — вот я о чем, Билл. И сколько денег на это нужно? Я правда понятия не имею! — с паникой в голосе сказал Аткинс.

— Спросим кого-нибудь, — сказал я. — Куча народу уже побывала в Европе.

— Только Киттреджа не спрашивай, — продолжал Аткинс все так же тревожно. — Мы точно не сможем себе позволить те места, куда ходит Киттредж, и отели, в которых он останавливается. И мы ведь не хотим, чтобы Киттредж узнал, что мы вместе едем в Европу, да?

— Том, прекрати болтать ерунду, — сказал я. Тем временем Делакорт показался из-под полотенца; похоже, он наконец отдышался — и снова держал в руке бумажный стаканчик. Киттредж что-то сказал ему, и Делакорт немедленно принялся таращиться на мисс Фрост.

— От Делакорта у меня… — начал Аткинс.

— Я знаю, Том! — сказал я ему.

Я заметил менеджера команды, неприметного, подобострастного мальчика в очках; раньше я не обращал на него внимания. Он вручил Киттреджу апельсин, разрезанный на четвертинки; Киттредж взял апельсин, не взглянув на менеджера и не сказав ему ни слова. (Менеджера звали Мерривезер, и с такой фамилией, сами понимаете, никто никогда не обращался к нему по имени.)

Мерривезер подал Делакорту новый бумажный стаканчик; Делакорт отдал ему старый, заплеванный, и Мерривезер кинул его в ведро. Киттредж ел апельсин и вместе с Делакортом смотрел на мисс Фрост. Я наблюдал за Мерривезером, который собирал разбросанные грязные полотенца, и пытался представить за этим занятием своего отца, Фрэнни Дина.

— Не могу не отметить, Билл, что для человека, который только что предложил мне вместе провести лето в Европе, ты выглядишь довольно равнодушным, — со слезами в голосе сказал Аткинс.

— Довольно равнодушным, — повторил я. Я почти жалел, что предложил Тому Аткинсу поехать со мной в Европу на все лето; его жажда внимания уже начинала меня раздражать. Но неожиданно соревнование закончилось; ученики начали спускаться с дорожки в зал по рифленым железным ступенькам. Родители и преподаватели — и другие взрослые, сидевшие на трибуне, — сгрудились вокруг мата, борцы принялись болтать с друзьями и родственниками.

— Билл, ты же не собираешься заговорить с ней, правда? Я думал, тебе это запрещено? — изнывал Аткинс.

Наверное, я просто хотел проверить, что произойдет, если я случайно наткнусь на мисс Фрост — если я просто скажу ей «Привет» или вроде того. (Мы с Элейн обычно толклись возле мата после матчей Киттреджа — боясь и надеясь «случайно» наткнуться на него.)

Мисс Фрост несложно было заметить в толпе, такой она была высокой и стройной, но Том Аткинс продолжал шептать за моей спиной с упорством охотничьей собаки, напавшей на след:

— Вон она, Билл — вон там. Видишь?

— Я ее вижу, Том.

— Я не вижу Киттреджа, — беспокойно сказал Аткинс.

Я знал, что в чувстве момента, которым обладал Киттредж, сомневаться не приходится; когда я добрался до того места, где стояла мисс Фрост (отнюдь не случайно она оказалась в центре стартового круга на мате), Киттредж материализовался рядом со мной в ту же секунду, как я остановился перед ней. Мисс Фрост, наверное, поняла, что я не могу с ней заговорить; Аткинс, до того непрерывно болтавший, онемел от смущения и торжественности момента.

Улыбаясь мисс Фрост, Киттредж — вот уж кто за словом в карман никогда не лез — сказал мне:

— Нимфа, разве ты не представишь меня своей подруге?

Мисс Фрост продолжала улыбаться мне; она не смотрела на Киттреджа, когда заговорила с ним.

— Я вас знаю по сцене, мастер Киттредж, — и по этой сцене тоже, — сказала мисс Фрост, указав длинным пальцем на мат. (Лак на ее ногтях был мне незнаком — наверное, этот цвет называется пурпурным, он был ближе скорее к фиолетовому, чем к красному.) — Но придется Тому Аткинсу нас представить. Нам с Уильямом, — сказала она, ни на секунду не отрывая от меня глаз, — запрещено говорить друг с другом или еще как-либо взаимодействовать.

— Извините, я не… — начал Киттредж, но его прервали.

— Мисс Фрост, Жак Киттредж — Жак, мисс Фрост! — выпалил Аткинс. — Мисс Фрост прекрасная… читательница! — сообщил Киттреджу Аткинс; после этого бедный Том задумался, как ему представить Киттреджа. Мисс Фрост лишь неопределенно протянула руку в направлении Киттреджа; поскольку она продолжала смотреть на меня, Киттредж не был уверен, кому из нас она ее протягивает.

— Киттредж наш лучший борец, — выдал наконец Аткинс, как будто мисс Фрост понятия не имела, кто такой Киттредж. — Это будет его третий беспроигрышный сезон — ну то есть если он не проиграет, — смущенно уточнил Аткинс. — Он может поставить новый школьный рекорд — три сезона без поражения! Так ведь? — неуверенно спросил Киттреджа Аткинс.

— Вообще-то, — сказал Киттредж, улыбаясь мисс Фрост, — я могу только повторить школьный рекорд, если останусь непобежденным. Какой-то парень поставил его в тридцатых, — сказал Киттредж. — Конечно, тогда турниры Новой Англии еще не проводились. Вряд ли борцы тогда участвовали в таком же количестве матчей, как мы сегодня, и кто знает, насколько высоким был уровень…

Мисс Фрост прервала его.

— Не таким уж низким, — сказала она, обезоруживающе пожав плечами; по тому, как безошибочно она скопировала движение Киттреджа, я неожиданно понял, как долго (и пристально) мисс Фрост наблюдала за ним.

— А кто был тот парень — тот, который поставил рекорд? — спросил Киттреджа Том Аткинс. По тому, как ответил Киттредж, я сообразил, что он понятия не имеет, чей рекорд пытается повторить.

— Какой-то Ал Фрост, — пренебрежительно ответил Киттредж. Я ожидал от Аткинса худшего: что он разрыдается, начнет безудержно блевать или без конца повторять слово «вагина». Но Аткинс лишь молчал и дергался.

— Как жизнь, Ал? — спросил мисс Фрост подошедший тренер Хойт; его изуродованная голова доходила ей до ключиц. Мисс Фрост нежно положила свою ладонь с пурпурными ногтями на загривок старого тренера, притянув его к своей маленькой, но очень заметной груди. (Делакорт потом объяснил мне, что такой захват у борцов называется «воротник».)

— Ты как, Херм? — ласково спросила мисс Фрост своего бывшего тренера.

— Помаленьку, Ал, — сказал Херм Хойт. Заплутавшее полотенце торчало из бокового кармана его мятого спортивного пиджака; галстук сбился набок, а верхняя пуговица рубашки была расстегнута. (С такой бычьей шеей ему никогда не удавалось застегнуть эту пуговицу.)

— Мы говорили про Ала Фроста, школьного чемпиона, — объяснил Киттредж тренеру, продолжая при этом улыбаться мисс Фрост. — Тренер Хойт говорит, что он был «неплох» — в устах Херма это, разумеется, означает, что он был очень хорош или довольно хорош, — объяснил ей Киттредж. Затем он сказал ей: — Вы, наверное, не видели Фроста в деле?

Не думаю, чтобы Киттредж понял все по тому, как явно и неожиданно смутился тренер Хойт; я совершенно уверен, что Киттредж сам сообразил, кто такой Ал Фрост, в ту же секунду, как задал свой вопрос. Я увидел, как он бросил взгляд на руки мисс Фрост; и смотрел он не на лак на ее ногтях.

— Ал. Ал Фрост, — сказала мисс Фрост. В этот раз она недвусмысленно протянула руку Киттреджу; только теперь она посмотрела на него. Мне был знаком этот взгляд; так же пронизывающе она смотрела когда-то на меня — когда мне было пятнадцать и я пришел во второй раз взять «Большие надежды». Мы с Томом Аткинсом оба заметили, какой маленькой выглядит рука Киттреджа в ладони мисс Фрост.

— Конечно, я была в другой весовой категории — да и сейчас тоже, — сказала мисс Фрост Киттреджу.

— Большой Ал у меня весил сто семьдесят семь фунтов, — сказал Киттреджу Херм Хойт. — Этого немного не хватало, чтобы бороться в тяжелом весе, Ал, но пару раз я выставлял тебя в этом весе — ты все время просил меня дать тебе бороться с большими парнями.

— Я была довольно неплоха — и только, — сказала Киттреджу мисс Фрост. — По крайней мере, в Пенсильвании не считали, что я очень хороша.

Мы с Аткинсом видели, что Киттредж онемел. Рукопожатие закончилось, но либо Киттредж не мог выпустить руку мисс Фрост, либо она не давала ему этого сделать.

Со своих борцовских времен мисс Фрост потеряла много мышечной массы; однако, учитывая гормоны, которые она принимала, уверен, что бедра у нее были шире, чем в то время, когда она весила 177 фунтов. В свои сорок с лишним лет мисс Фрост весила, на мой взгляд, порядка 185–190 фунтов, но ростом она была шесть футов два дюйма — шесть футов и четыре дюйма на каблуках, как она мне говорила — и вес ее был хорошо распределен. Она не выглядела на 190 фунтов.

Жак Киттредж весил 147 фунтов. По моим прикидкам, «естественный» вес Киттреджа, не в сезон, был порядка 160 фунтов. Он был ростом пять футов одиннадцать дюймов (с хвостиком); как-то раз Киттредж сказал Элейн, что чуть-чуть недотянул до шести футов.

Должно быть, тренер Хойт заметил, как деморализован Киттредж — что было для него совсем не характерно, — не говоря уже о затянувшемся рукопожатии Киттреджа и мисс Фрост; глядя на них, Аткинс начал взволнованно пыхтеть.

Херм Хойт принялся балагурить; его импровизированный обзор истории борьбы, в котором странно сочетались ностальгия и нервозность, заполнил пустоту в нашей неожиданно оборвавшейся беседе.

— Я тут вспоминал, что в твое время, Ал, боролись в одних лосинах — все выходили на мат с голой грудью, помнишь? — спросил старый тренер своего бывшего борца.

— Конечно же, помню, Херм, — ответила мисс Фрост. Она отпустила ладонь Киттреджа; своими длинными пальцами она разгладила кардиган, открывавший облегающую блузку — слова с голой грудью привлекли внимание Киттреджа к ее маленькой груди.

Том Аткинс дышал с присвистом; никто не говорил мне, что Аткинс вдобавок к речевым проблемам страдает астмой. А может, бедный Том просто вдыхал слишком часто, стараясь не разрыдаться.

— Трико вместе с лосинами ввели в пятьдесят восьмом — если помнишь, Жак, — сказал Херм Хойт, но дар речи еще не вернулся к Киттреджу; ему удалось лишь неуверенно кивнуть.

— Трико и лосины избыточны, — сказала мисс Фрост; она неодобрительно изучала свои ногти, будто лак за нее выбрал кто-то другой. — Должно быть только трико без лосин, или же только лосины, но голая грудь, — сказала мисс Фрост. — Лично я, — прибавила она, как будто невзначай, в сторону безмолвствующего Киттреджа, — предпочитаю оставаться с голой грудью.

— Когда-нибудь оставят только трико, без лосин, вот увидишь, — предсказал старый тренер. — И никакой голой груди.

— Жаль, — сказала мисс Фрост с театральным вздохом.

Аткинс издал сдавленный звук; он приметил насупленного доктора Харлоу за какие-то полсекунды до того, как я сам увидел лысого совоеба. Навряд ли доктор Харлоу был любителем борьбы — по крайней мере, мы с Элейн ни разу не заметили его на трибунах, когда смотрели матчи Киттреджа. (Но с чего бы нам тогда обращать внимание на доктора Харлоу?)

— Билл, это строго запрещено — между вами двоими не должно быть никаких контактов, — сказал доктор Харлоу; он не смотрел на мисс Фрост. «Вами двоими», и только — доктор Харлоу не мог заставить себя назвать ее по имени.

— Мы с мисс Фрост ни сказали друг другу ни слова, — сказал я лысому совоебу.

— Никаких контактов, Билл, — прошипел доктор Харлоу; он все еще не смотрел на мисс Фрост.

— Каких контактов? — резко сказала мисс Фрост; ее крупная ладонь легла доктору на плечо, и тот отшатнулся. — Единственный контакт у меня тут с юным Киттреджем, — сказала она доктору Харлоу; потом она положила обе ладони на плечи Киттреджу. — Посмотри на меня, — скомандовала она ему; подняв на нее глаза, Киттредж на мгновение превратился в робкого маленького мальчика. (Если бы рядом оказалась Элейн, она наконец увидела бы ту невинность, которую безуспешно пыталась разглядеть в старых фотографиях Киттреджа.) — Желаю удачи и надеюсь, что ты повторишь этот рекорд, — сказала ему мисс Фрост.

— Спасибо, — удалось пробормотать Киттреджу.

— Увидимся, Херм, — сказала мисс Фрост старому тренеру.

— Береги себя, Ал, — сказал Херм Хойт.

— Пока, Нимфа, — сказал мне Киттредж, не взглянув ни на меня, ни на мисс Фрост. Он быстро сбежал с мата и подошел к одному из борцов своей команды.

— Мы говорили о борьбе, док, — сказал Херм Хойт доктору Харлоу.

— Какой еще рекорд? — спросил его доктор Харлоу.

— Мой рекорд, — ответила ему мисс Фрост. Она уже собралась уходить, когда Аткинс издал рыгающий звук; он ничего не мог удержать в себе, и теперь, когда Киттредж ушел, бедный Том мог выложить все без опаски.

— Мисс Фрост! — выпалил Аткинс. — Мы с Биллом вместе едем в Европу этим летом!

Мисс Фрост тепло мне улыбнулась, прежде чем перевести взгляд на Тома Аткинса.

— Я думаю, это чудесная идея, Том, — сказала она ему. — Наверняка вы отлично проведете время.

Уже уходя, мисс Фрост внезапно остановилась и оглянулась на нас; было ясно, что, обращаясь к нам с Томом, мисс Фрост смотрит прямо на доктора Харлоу.

— Надеюсь, вы двое проделаете все до конца, — сказала она.

Затем они ушли — и мисс Фрост, и доктор Харлоу. (Последний, уходя, даже не взглянул на меня.) Я и Том остались наедине с Хермом Хойтом.

— Ну, ребяты, мне пора, — сказал старый тренер. — У нас там сбор команды…

— Тренер Хойт, — остановил его я. — Интересно, кто бы победил — если бы Киттредж вышел против мисс Фрост. Ну то есть если бы они были одного возраста и в одной весовой категории. Вы понимаете, о чем я — при прочих равных.

Херм Хойт огляделся; вероятно, хотел удостовериться, что никто из борцов его не услышит. В раздевалке остался только Делакорт, но он стоял у самого выхода, словно ждал кого-то. Делакорт был слишком далеко, чтобы услышать нас.

— Слушайте, ребяты, — прорычал старый тренер. — Я вам ничего не говорил, но Большой Ал уничтожил бы Киттреджа. В любом возрасте, в любой весовой категории — Ал бы его в отбивную превратил.

Не буду притворяться, будто эта информация не доставила мне удовольствия, но я бы предпочел услышать ее один; мне не хотелось делиться ей с Томом Аткинсом

— Билл, ты можешь себе представить… — начал Аткинс, когда тренер направился в раздевалку.

Я прервал Аткинса:

— Конечно, я могу себе представить, Том.

Мы были уже у выхода из старого спортзала, когда нас остановил Делакорт. Оказалось, что он поджидал меня.

— Я ее видел, она настоящая красавица! — сказал мне Делакорт. — Она заговорила со мной, когда уходила — она сказала, что у меня получился «чудесный» шут Лира.

Тут Делакорт прервался, чтобы прополоскать рот и сплюнуть; он держал в руках два бумажных стаканчика и больше не напоминал медленно умирающего.

— Еще она сказала, что мне надо перейти в следующую весовую категорию, но выразилась как-то странно. «Может, ты будешь чаще проигрывать, если наберешь вес, но страдать будешь меньше». Она была Алом Фростом, — доверительно сказал мне Делакорт. — Она правда боролась!

— Мы знаем, Делакорт, — раздраженно сказал Том Аткинс.

— Я не с тобой говорил, Аткинс, — ответил Делакорт, прополоскав и сплюнув. — Потом нас прервал доктор Харлоу, — продолжил он. — Он что-то сказал твоей подруге, какую-ту хрень о том, что ей «недопустимо» даже находиться здесь! Но она продолжала говорить со мной, как будто этого лысого совоеба вообще там не было. Она сказала: «Да, что там Кент говорит Лиру — в первой сцене первого акта, когда Лир все не так понимает, насчет Корделии? Как же там было? Я же только что смотрела! Ты же только что там играл!». Но я не знал, о какой строчке она говорит — я же был шутом, а не Кентом, — а доктор Харлоу просто молчал. Наконец она воскликнула: «А, точно, вспомнила — Кент говорит: „Убей врача“!». А этот лысый совоеб говорит: «Очень смешно — полагаю, вы думаете, что это очень смешно». А она поворачивается к нему, смотрит Харлоу прямо в глаза и говорит: «Смешно? Я думаю, это вы смешной человечишка — вот что я думаю, доктор Харлоу». И лысый совоеб дал деру. Доктор Харлоу попросту сбежал! Твоя подруга обалденная! — сказал мне Делакорт.

Кто-то толкнул его. В тщетной попытке восстановить равновесие Делакорт уронил оба стаканчика, а затем и сам шлепнулся в образовавшуюся лужу. Толкнул его Киттредж. Он был в полотенце, обмотанном вокруг талии, и с влажными после душа волосами.

— После душа встреча команды, а ты еще даже не мылся. Я бы уже успел два раза перепихнуться, пока тебя ждал, Делакорт, — сказал ему Киттредж.

Делакорт поднялся на ноги и побежал по цементному переходу в новый зал, где находились душевые.

Том Аткинс замер, стараясь не привлекать внимания; он боялся, что следующим Киттредж толкнет его.

— Как ты мог не догадаться, что она мужик, Нимфа? — неожиданно спросил меня Киттредж. — Ты что, проглядел ее кадык или не заметил, какая она здоровенная? За исключением сисек. Господи! Да как ты мог не знать, что это мужик?

— Может, я и знал, — сказал я. (Слова вылетели сами собой, как порой случается с правдой.)

— Господи, Нимфа, — сказал Киттредж. Я увидел, что он дрожит; из неотапливаемого перехода в новый спортзал тянуло холодом, а Киттредж был в одном полотенце. Непривычно было видеть Киттреджа уязвимым, но вот он стоял перед нами полуголым и дрожал от холода. Том Аткинс не был храбрецом, но даже Аткинс, по-видимому, почуял его уязвимость — и даже Аткинс мог на секунду набраться храбрости.

— Как ты мог не знать, что она борец? — спросил его Аткинс. Киттредж шагнул к нему, и Аткинс — снова испугавшись — отшатнулся, едва не упав. — Ты видел ее плечи, ее шею, руки? — крикнул он Киттреджу.

— Мне пора, — сказал Киттредж. Он обращался ко мне — Аткинсу он не стал отвечать. Даже Том Аткинс видел, что самоуверенность Киттреджа пошатнулась.

Мы с Аткинсом смотрели, как Киттредж бежит по переходу; одной рукой он придерживал полотенце на поясе. Полотенце было маленьким — он обмотал его вокруг бедер, как короткую юбочку. Из-за полотенца Киттредж бежал как девчонка.

— Билл, ты же не думаешь, что Киттредж может проиграть в этом сезоне, правда? — спросил меня Аткинс.

Как и Киттредж, я проигнорировал Аткинса. Как мог Киттредж проиграть матч в Новой Англии? Я очень хотел бы задать этот вопрос мисс Фрост, вместе со многими другими.

Наступает момент, когда ты устаешь от того, что с тобой обращаются как с ребенком, и тебе ужасно хочется поскорее вырасти; этот момент приходит неожиданно и быстро заканчивается — но он таит в себе опасность. В своем будущем романе (в одном из ранних) я напишу: «Стремление к цели крадет детство. В тот момент, когда приходит желание стать взрослым — в любом смысле, — какая-то часть твоего детства умирает». (Вероятно, я думал о своем желании стать писателем и заняться сексом с мисс Фрост, не обязательно именно в таком порядке.)

В более позднем романе я подошел к этой мысли немного иначе — пожалуй, несколько осторожнее. «Постепенно, шаг за шагом, мы лишаемся детства — не разом, а в результате череды более или менее заметных маленьких краж, которые складываются в одну большую потерю». Думаю, вместо «краж» я мог бы написать «предательств»; в случае с моей семьей я мог бы использовать слово «обманов» — вспоминая их лживые слова и лживое молчание. Но я не буду менять написанного; сойдет и так.

Еще в одном романе — почти в самом начале книги — я написал: «Память — чудовище; ты можешь забыть, но не она. Она сохраняет все события; она держит их наготове или утаивает от тебя. Твоя память вызывает воспоминания к жизни по собственной воле. Ты воображаешь, что обладаешь памятью, но это она обладает тобой!» (Я и под этим по-прежнему готов подписаться.)

Стоял конец февраля или начало марта шестьдесят первого года, когда в академии Фейворит-Ривер узнали, что Киттредж проиграл матч; на самом деле он проиграл даже дважды. В этом году школьный чемпионат Новой Англии по борьбе проходил в Ист-Провиденс, штат Род-Айленд. В полуфинале Киттреджа просто размазали. «Чуть ли не всухую», — невнятно сказал мне Делакорт. (Я различал гласные, но не согласные: Делакорту наложили шесть швов на язык.)

В утешительном раунде за третье место Киттредж снова проиграл — в этот раз борцу, которого он побеждал раньше.

— После первого поражения он выглядел до смерти уставшим — и его уже как будто не волновало, будет он третьим или четвертым, — вот и все, что смог выговорить Делакорт. Я заметил кровь в его стаканчике для сплевывания; он прокусил себе язык — отсюда и шесть швов.

— Киттредж занял четвертое место, — сказал я Тому Аткинсу.

Наверное, для двукратного чемпиона это было очень обидно. Школьные чемпионаты Новой Англии начались в сорок девятом году, спустя четырнадцать лет после того, как Ал Фрост завершил третий победный сезон, но в вестнике академии ничего не было сказано о его рекорде — как и о неудачной попытке Киттреджа повторить его. Через тринадцать лет двукратных чемпионов Новой Англии будет насчитываться восемнадцать — и Киттредж среди них. Если бы ему удалось победить и в третий раз, он стал бы первым трехкратным чемпионом. «Первым и единственным» — цитировала наша школьная газета тренера Хойта. Как оказалось, шестьдесят первый год стал последним для общих соревнований по борьбе; начиная с шестьдесят второго года у частных и государственных школ появились отдельные чемпионаты.

Как-то раз, уже весной, я спросил об этом Херма Хойта, случайно встретившись с ним во дворе.

— Теперь все будет по-другому — один турнир для всех был круче, — сказал мне старый тренер.

Я спросил тренера Хойта и о Киттредже — я хотел знать, чем можно объяснить его поражения.

— Киттреджу было насрать на утешительный матч, — сказал Херм. — Раз ему не удалось получить все, разница между третьим и четвертым местом была ему абсолютно по херу.

— Ну а первое поражение? — спросил я тренера Хойта.

— Я не раз говорил Киттреджу, что всегда найдется тот, кто лучше него, — сказал старый тренер. — Единственный способ победить того, кто лучше, — быть жестче. Второй парень оказался лучше, а Киттредж не был жестче.

На этом все и закончилось. Мы с Аткинсом были разочарованы. Когда я рассказал об этом Ричарду Эбботту, он ответил:

— Это прямо по Шекспиру, Билл; множество важных вещей у Шекспира происходит вне сцены — а зритель только слышит о них.

— По Шекспиру, — повторил я.

— И все равно я разочарован, — сказал Аткинс, когда я передал ему слова Ричарда.

Если Киттредж и присмирел, то разве что самую малость; я не заметил, чтобы поражения как-то сказались на нем. К тому же это был наш выпускной год, и мы начали получать ответные письма из колледжей и университетов. Сезон борьбы закончился.

Академия Фейворит-Ривер не принадлежала к числу престижных школ Новой Англии, и потому ее выпускники не подавали документы в престижные колледжи и университеты. Большая часть поступила в маленькие колледжи свободных искусств, но Том Аткинс считал, что его место в университете штата; он уже видел, что такое маленький — теперь ему хотелось чего-то побольше, он с тоской сказал мне, что ищет «такое место, где можно затеряться».

Сам я, в отличие от Аткинса, не особенно стремился затеряться. Меня интересовал факультет английского языка — и то, смогу ли я продолжить знакомство с теми писателями, которых мне рекомендовала мисс Фрост. Меня интересовало, смогу ли я переехать в Нью-Йорк или его окрестности.

«В каком колледже вы учились?» — спросил я когда-то мисс Фрост.

«Я училась в Пенсильвании, ты об этом колледже все равно не слышал», — ответила она. (Идея учиться в колледже, о котором никто не слышал, мне тоже нравилась, но самым важным для меня было попасть в Нью-Йорк.)

Я отправил документы во все колледжи и университеты Нью-Йорка, в какие только мог — и в те, о которых слышали все, и в такие, о которых не знал никто. Также я решил поговорить с кем-нибудь на факультете немецкого. В любом случае, заверили меня, мне помогут, если я захочу учиться в какой-нибудь немецкоговорящей стране.

Я уже чувствовал, что после лета в Европе мое желание оказаться как можно дальше от Ферст-Систер, штат Вермонт, будет только усиливаться. Мне казалось, что самое подходящее для будущего писателя — жить в другой стране, где говорят на чужом языке, и (в то же время) делать первые серьезные попытки писать на родном языке, как будто я был первым и единственным, кто пытался это проделать.

Том Аткинс в итоге поступил в Массачусетский университет в Амхерсте; университет был достаточно большим, чтобы Аткинс мог там затеряться — может, даже больше, чем ему хотелось бы.

Конечно, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет вызвала дома некоторые подозрения. Прошел слух, будто бы мисс Фрост переезжает в Нью-Хэмпшир. тетя Мюриэл на это заметила, что хорошо бы мисс Фрост переехала подальше от Вермонта — а я ответил, что и сам надеюсь переехать подальше. (Вероятно, это озадачило Мюриэл, знавшую, что я подал документы в университет Нью-Хэмпшира.)

Но той весной никакого подтверждения тому, что мисс Фрост якобы переезжает в Нью-Хэмпшир, не обнаружилось, — и никто не сказал, куда именно она планирует уехать. Правду сказать, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет никак не была связана с будущим местонахождением мисс Фрост. (Я отправил туда документы просто чтобы моя семейка понервничала — я и не собирался туда поступать.)

Гораздо большей тайной — занимавшей в основном меня и Тома Аткинса — было то, как Киттреджу удалось поступить в Йельский университет. Ну ладно, допустим, наши с Аткинсом результаты академического оценочного теста были такими, что Йель — и любой другой университет Лиги Плюща — был для нас недосягаем. Однако отметки у меня были получше, чем у Киттреджа, и как могли в Йеле проглядеть, что Киттредж был вынужден остаться на второй год в выпускном классе? (У Аткинса оценки были неровные, но выпустился он вовремя.) Мы с Аткинсом знали, что Киттредж получил высокие баллы за академический тест, но в Йель его приняли по другим причинам; и это мы с Аткинсом тоже знали.

Аткинс заикнулся про борцовскую карьеру Киттреджа, но, кажется, я знаю, что сказала бы на это мисс Фрост: отнюдь не борьба помогла Киттреджу попасть в Йель. (Как потом оказалось, в колледже он все равно не боролся.) Вероятно, баллы за академический тест тоже сыграли свою роль, но в итоге я узнал, что в Йеле учился отец Киттреджа.

— Уж поверь мне, — сказал я Тому, — Киттредж попал в Йель не благодаря своему немецкому — за это я ручаюсь.

— Билли, почему тебе важно, где собирается учиться Киттредж? — спросила меня миссис Хедли. (У меня были проблемы со словом Йель, поэтому она подняла эту тему.)

— Дело не в зависти, — сказал я ей. — Честное слово, я не хотел бы там учиться — я даже название-то произнести не могу!

Как потом оказалось, то, куда поступил Киттредж или куда поступил я, не имело никакого значения — но в то время сам факт его зачисления в Йельский университет приводил меня в ярость.

— Ну хорошо, оставим в стороне справедливость, — сказал я Марте Хедли. — Но разве достоинства уже ничего не значат?

Это был вопрос восемнадцатилетнего юноши, хотя мне исполнилось уже девятнадцать (в марте 1961 года); конечно, со временем меня перестанет волновать, в каком колледже оказался Киттредж. Даже той весной шестьдесят первого года нас с Томом Аткинсом больше интересовало лето в Европе, чем то, как Киттредж попал в Йель.

Признаюсь, теперь, когда мы реже виделись, забывать Киттреджа стало легче. Либо он больше не нуждался в моей помощи с немецким, либо просто перестал просить о ней. Поскольку Киттредж уже был зачислен в Йель, его не волновало, какую оценку он получит по немецкому — ему достаточно было просто окончить школу.

— Позволь тебе напомнить, — презрительно фыркнул Том Аткинс, — в том году Киттреджу тоже нужно было всего лишь окончить школу.

Но в шестьдесят первом году Киттредж все же выпустился — как и все мы. Честно говоря, выпуск меня тоже разочаровал. Ничего особенного не случилось, но, собственно, чего мы ожидали? Очевидно, миссис Киттредж не ждала ничего; она не пришла. Элейн также не приехала, но ее можно было понять.

Почему миссис Киттредж не пришла на выпускной своего единственного сына? («Не очень по-матерински, а?» — вот и все, что сказал на это Киттредж.) Киттредж, похоже, не был удивлен; к выпуску он относился с нескрываемым равнодушием. Чувствовалось, что мысленно он уже оставил нас всех позади.

— Можно подумать, что он уже учится в Йеле — как будто он уже не совсем здесь, — высказал свое наблюдение Аткинс.

На выпускном я встретился с родителями Тома. Его отец бросил на меня безнадежный взгляд и отказался пожать мне руку; он не назвал меня педиком вслух, но я почувствовал, что мысленно он произнес это слово.

— Мой отец очень… прямолинейный человек, — сказал мне Аткинс.

— Ему бы с моей мамой познакомиться, — только и ответил я. — Мы едем в Европу вместе, Том, — это самое главное.

— Это самое главное, — повторил Аткинс. Я ему не завидовал: оставшиеся дни перед поездкой ему придется провести дома, и было ясно, что все это время отец будет непрерывно капать ему на мозги. Аткинс жил в Нью-Джерси. Я видел только тех нью-джерсийцев, которые приезжали в Вермонт покататься на лыжах, и если судить по ним, Аткинсу опять же нельзя было позавидовать.

Делакорт представил меня своей матери.

— Этот тот парень, который должен был играть шута Лира, — объяснил ей Делакорт.

Когда хорошенькая миниатюрная женщина в платье без рукавов и соломенной шляпе тоже отказалась пожать мне руку, я сообразил, что история о том, как я должен был играть шута Лира, вероятно, тесно переплетается с историей о моем сексе с транссексуальной городской библиотекаршей.

— Сочувствую вашим бедам, — сказала мне миссис Делакорт. Только тут я вспомнил, что не знаю, в каком колледже собирается учиться Делакорт. Теперь он мертв, и я жалею, что так и не спросил его тогда. Может быть, выбор колледжа был важен для Делакорта — может быть, так же важен, как не важен он был для меня.

Репетиции пьесы Теннесси Уильямса не отнимали у меня много времени — роль-то была маленькой. Я был занят только в последней картине, где на сцене остается одна Альма, подавленная женщина, которую прекрасно могла бы сыграть мисс Фрост — по мнению Нильса Боркмана. Альму играла тетя Мюриэл, самая подавленная женщина, которую я когда-либо видел, но мне удалось вдохнуть жизнь в своего «молодого человека», воображая на ее месте мисс Фрост.

Молодой человек должен быть увлечен Альмой, так что повышенное внимание к груди тети Мюриэл казалось мне естественным для этой роли, хотя грудь у нее была гигантской (и, по моим понятия, отталкивающей) по сравнению с грудью мисс Фрост.

— Билли, тебе обязательно пялиться на мою грудь? — спросила меня Мюриэл на одной достопамятной репетиции.

— Предполагается, что я в тебя влюблен, — ответил я.

— В меня всю, как мне представлялось, — ответствовала тетя Мюриэл.

— Я думаю, молодому человеку уместно таращиться на грудь Альмы, — подчеркнул наш режиссер Нильс Боркман. — В конце концов, этот парень продавец обуви — он не очень рафинадный.

— Когда мой племянник так на меня смотрит, в этом есть что-то нездоровое! — возмутилась Мюриэл.

— Конечно, грудь миссис Фримонт привлекает взгляды многих молодых человеков! — сказал Нильс в неудачной попытке польстить Мюриэл. (Я на минуту забыл, что тетя не жаловалась, когда я таращился на нее в «Двенадцатой ночи». Ах да, но ведь тогда я был пониже, и грудь Мюриэл мешала ей увидеть меня.)

Моя мать вздохнула. Дедушка Гарри, игравший мать Альмы — и потому щеголявший парой огромных фальшивых грудей, — предположил, что «совершенно естественно», если любой молодой человек пялится на грудь «щедро одаренной» женщины.

— И ты называешь меня, собственную дочь, «щедро одаренной» — поверить не могу! — вскричала Мюриэл.

Мама снова вздохнула.

— Все пялятся на твою грудь, Мюриэл, — сказала она — Было время, когда ты хотела, чтобы на нее пялились.

— Лучше не развивай эту тему — было время, когда и ты кое-чего хотела, Мэри, — предупредила ее Мюриэл.

— Девочки, девочки, — сказал дедушка Гарри.

— А ты бы помолчал, старый трансвестит! — отрезала мама.

— Может, мне можно смотреть на одну из грудей, — предположил я.

— Не то чтобы тебя волновала хоть одна из них, Билли! — крикнула мама.

Той весной многие вздохи и крики мамы адресовались мне; когда я объявил о своих планах поехать в Европу с Томом Аткинсом, мне досталось и то, и другое. (Сначала, конечно, вздох, за которым тут же последовало: «С Томом Аткинсом — с этим гомиком!».)

— Дамы, дамы, — вмешался Нильс Боркман. — Этот Арчи Крамер — дерзкий молодой человек, он ведь спрашивает Альму: «А чем тут можно заняться в вашем городе, как стемнеет?»[9]. Это же довольно дерзко, правда?

— Ах да, — подхватил дедушка Гарри. — И есть еще ремарка про Альму: «его юношеская неуклюжесть помогает ей собраться с духом». И вот еще одна: «откинувшись на скамье, смотрит на него из-под полуопущенных век с некоторым даже, пожалуй, намеком». Я думаю, Альма вроде как подзуживает этого парня взглянуть на ее грудь!

— Одного режиссера с нас довольно, папуля, — сказала ему мама.

— Я не играю «намеков», я никого не подзуживаю смотреть на мою грудь, — сказала Мюриэл Нильсу Боркману.

— Ну ты и здорова врать, Мюриэл, — сказала моя мама.

В последней сцене должен быть фонтан — чтобы Альма дала молодому человеку одну из своих снотворных таблеток, а тот запил ее водой из фонтана. Сначала в этой сцене были и скамейки, но Нильс решил их убрать. (Мюриэл никак не могла усидеть спокойно, когда я таращился на ее грудь.)

Я уже предвидел проблему, связанную с отсутствием скамеек. Когда молодой человек узнает, что в городе есть казино, предлагающее (по словам Альмы) «все мыслимые удовольствия», он произносит: «Так какого же черта мы тут сидим?». Но скамеек не было; Альме и молодому человеку не на чем было сидеть.

Я указал на это Нильсу:

— Может, лучше сказать «Так какого же черта мы тут делаем?». Ведь мы с Альмой не сидим — нам не на чем сидеть.

— Билли, нельзя просто так взять и переписать пьесу — она уже написана, — сказала мама (наш вечный суфлер).

— Значит, вернем скамейки, — устало сказал Нильс. — Мюриэл, тебе придется сидеть спокойно. Ты только что поглотила снотворную таблетку, помнишь?

— Поглотила! — воскликнула Мюриэл. — Надо было поглотить весь пузырек! Не могу я сидеть спокойно, когда Билли таращится на мою грудь!

— Билли не интересуют груди, Мюриэл! — заорала моя мама. (Это было неправдой, как мы с вами знаем — просто меня не интересовала грудь Мюриэл.)

— Я просто играю — вы не забыли? — сказал я тете Мюриэл и маме.

В самом конце пьесы я убегаю ловить такси. Альма остается в одиночестве. Она «медленно поворачивается лицом к залу и все стоит с поднятой рукой — жест изумления и неотвратимости, — пока не опускается занавес».

Я понятия не имел, как выкрутится Мюриэл — «жест изумления» был далеко за пределами ее возможностей. А вот что касается «неотвратимости» — тут у меня сомнений не было, неотвратимость она могла передать.

— Давайте разок попробуем еще, — умолял нас Нильс Боркман. (Когда наш режиссер уставал, порядок слов иногда подводил его.)

— Давайте попробуем еще разок, — поддержал его дедушка Гарри, хотя миссис Уайнмиллер и не появляется в этой последней сцене. (В парке сгущаются сумерки; на сцене остаются только Альма и юный коммивояжер.)

— Веди себя нормально, Билли, — сказала мне мама.

— Последний раз, — сказал я, улыбнувшись так мило, как только мог — и маме, и тете Мюриэл.

— Вода… очень холодная, — начала Мюриэл.

— Вы что-то сказали? — обратился я к ее груди — живо, как и указано в ремарке.

«Актеры Ферст-Систер» давали премьеру Теннесси Уильямса в нашем маленьком театре примерно через неделю после моего выпуска из Фейворит-Ривер. Ученики академии никогда не ходили на спектакли любительского театра; поэтому было не важно, что все, кто жил в интернате, в том числе Киттредж и Аткинс, разъехались по домам.

Все представление, до двенадцатой и последней сцены, я просидел за кулисами. Меня больше не волновал неодобрительный взгляд мамы на дедушку Гарри в образе женщины; я уже узнал все, что хотел об этом знать. Миссис Уайнмиллер «была в детстве избалованной, эгоистичной девчонкой и сохранила нелепую ребячливость и в зрелые годы, прячась за нее и оправдывая ею свою полнейшую безответственность. Знакомым жена мистера Уайнмиллера известна как его „крест“».

Мне и маме было очевидно, что свой образ раздражительной миссис Уайнмиллер дед срисовал с бабушки Виктории, показав, каким «крестом» она была для него. (От самой бабушки это тоже не укрылось; она сидела в первом ряду, как обухом по голове ударенная, пока Гарри потешал зрителей своим фиглярством.)

Маме пришлось суфлировать обоим малолетним актерам, которые буквально уничтожили пролог. Но в первой картине — когда миссис Уайнмиллер в третий раз заверещала: «Куда девался мороженщик?» — зал взревел от смеха. В конце пятой картины миссис Уайнмиллер произносит последнюю реплику, издеваясь над своим мужем-подкаблучником: «Сам ты невыносимый крест, пустомеля несчастный…» — прокудахтал дедушка Гарри, и занавес опустился.

Это была лучшая пьеса, которую Нильс Боркман когда-либо ставил на сцене «Актеров Ферст-Систер». Приходится признать, что тетя Мюриэл великолепно сыграла Альму; мне было трудно представить, чтобы мисс Фрост могла состязаться с подавленностью исполнения моей нервной тети.

Кроме подсказывания реплик юным актерам в прологе, маме не осталось работы; никто не переврал ни строчки. И хорошо, что маме не пришлось больше никому суфлировать, поскольку вскоре после начала мы оба заметили в первом ряду зрительного зала мисс Фрост. (То, что бабушка Виктория обнаружила себя сидящей в одном ряду с мисс Фрост, вероятно, тоже отразилось на ее контуженном виде; вдобавок к тому, что ее муж изображал на сцене сварливую жену и мать, бабушке Виктории пришлось сидеть через какие-то пару кресел от борца-транссексуала!)

Заметив в зале мисс Фрост, моя мать невольно просуфлировала: «Да чтоб тебе всю жизнь в кошачий лоток срать!». Разумеется, мисс Фрост выбрала место в переднем ряду не случайно. Она знала, где обычно находится суфлер; она знала, что я всегда сижу рядом с суфлером. Если мы ее видели, значит, и мисс Фрост могла видеть нас. И в самом деле, на протяжении всей пьесы мисс Фрост не обращала внимания на актеров на сцене; она продолжала улыбаться мне, пока мама постепенно приобретала тот же контуженный вид, что и бабушка Виктория.

Как только на сцене появлялась Мюриэл-Альма, мисс Фрост доставала из сумочки пудреницу. Пока Альма изображала подавленность, мисс Фрост разглядывала в маленьком зеркальце свою помаду или слегка припудривала нос и лоб.

Перед занавесом, скрывшись за кулисами с криком «Такси!» — и оставив Мюриэл искать жест, который (без слов) подразумевал бы одновременно «изумление и неотвратимость» — я столкнулся с мамой. Она знала, где я спускаюсь со сцены, и успела перехватить меня.

— Билли, ты не будешь говорить с этим существом, — сказала мама.

Я предвидел это столкновение; я много раз репетировал, что скажу матери, но не ожидал, что она даст мне такую идеальную возможность для атаки. Ричард Эбботт, игравший Джона, должно быть, отлучился в уборную; его не было рядом, чтобы помочь ей. Мюриэл оставалось еще несколько секунд на сцене — после которых начнутся громкие, все заглушающие аплодисменты.

— Я буду говорить с ней, мама, — начал я, но дедушка Гарри перебил меня. Парик миссис Уайнмиллер съехал набок, а ее огромные фальшивые груди сбились в кучу, но теперь она не требовала мороженого. Она больше не была ничьим крестом — не в этой сцене, — и дедушка Гарри не нуждался в суфлере.

— Хватит, Мэри, — сказал дедушка Гарри моей матери. — Забудь уже о Фрэнни. Хоть раз в жизни перестань себя жалеть. На тебе наконец-то женился хороший человек, господи ты боже мой! С чего тебе так злиться?

— Я разговариваю со своим сыном, папуля, — начала мама, но как-то неуверенно.

— Ну так и обращайся с ним как со своим сыном, — сказал дед. — Уважай Билла таким, какой он есть, Мэри. Что ты, гены ему собираешься поменять?

— Это существо, — снова повторила мама, подразумевая мисс Фрост, но в этот момент со сцены спустилась Мюриэл. В зале раздались громовые аплодисменты; массивная грудь Мюриэл вздымалась. Кто знает, что так подействовало на нее — изумление или неотвратимость?

— Это существо здесь — в зале! — крикнула ей моя мать.

— Я в курсе, Мэри. Думаешь, я его не видела? — сказала Мюриэл.

— Ее, — поправил я тетю.

— Ее! — презрительно произнесла она.

— Не смей называть ее существом, — сказал я маме.

— Мэри, она изо всех сил старалась присматривать за Биллом, — сказал дедушка (миссис Уайнмиллер). — Она правда заботилась о нем.

— Дамы, дамы, — повторял Нильс Боркман. Он пытался подтолкнуть тетю Мюриэл и дедушку Гарри к выходу на финальный поклон. Нильс был тираном, но он позволил мне пропустить поклон, и я это оценил; Нильс знал, что мне предстоит более важная роль здесь, за кулисами.

— Пожалуйста, Билли, не говори с этой… женщиной, — умоляла моя мама. Ричард присоединился к нам, готовый выйти на поклон, и мама бросилась к нему в объятия. — Ты видел, кто здесь? Она пришла сюда! Билли хочет с ней поговорить! Я этого не вынесу!

— Дай Биллу поговорить с ней, Золотко, — сказал Ричард, прежде чем выбежать на сцену.

Аплодисменты продолжали нарастать, когда мисс Фрост возникла за кулисами, буквально через несколько мгновений после того, как вышел Ричард.

— Киттредж проиграл, — сказал я мисс Фрост. Я месяцами представлял себе, как заговорю с ней; и вот все, что я смог произнести.

— Дважды, — сказала мисс Фрост. — Херм рассказал мне.

— Я думала, вы уехали в Нью-Хэмпшир, — сказала моя мама. — Вам нельзя здесь находиться.

— Мне вообще не следовало бы здесь находиться, Мэри, не надо было тут и рождаться, — ответила ей мисс Фрост.

Ричард и остальные актеры спустились со сцены.

— Пойдем, Золотко — надо оставить их наедине, — сказал Ричард Эбботт моей матери. Но нам с мисс Фрост не суждено было больше остаться «наедине» — это было понятно всем.

Ко всеобщему удивлению, мисс Фрост обратилась к Мюриэл.

— Хорошая работа, — сказала мисс Фрост моей высокомерной тете. — А Боб здесь? Мне надо бы словечком перемолвиться с Ракеткой.

— Я тут, Ал, — смущенно сказал дядя Боб.

— У тебя есть ключи от всего, Боб, — сказала ему мисс Фрост. — Я хочу кое-что показать Уильяму, прежде чем уеду из Ферст-Систер, — сказала она; в ее голосе не было театральности. — Кое-что в зале для борьбы. Я могла бы попросить Херма впустить нас, но я не хотела его впутывать.

— В зале для борьбы! — воскликнула Мюриэл.

— Вы с Билли пойдете в зал для борьбы, — медленно сказал дядя Боб, как будто силился себе это представить.

— Ты можешь пойти с нами, Боб, — сказала мисс Фрост, но смотрела она при этом на мою маму. — Вы с Мюриэл тоже можете пойти, Мэри — если считаете, что нам с Уильямом одного сопровождающего недостаточно.

Я думал, вся моя чертова семейка помрет на месте — от одного слова сопровождающий, — но тут снова вмешался дедушка Гарри:

— Просто дай ключи мне, Боб, — я буду сопровождающим.

— Ты? — вскричала бабушка Виктория. (Никто не заметил, как она появилась за кулисами.) — Да ты посмотри на себя, Гарольд! Ты же сексуальный клоун! Ты не в состоянии кого-либо сопровождать!

— Э-э, ну… — начал дедушка Гарри, но продолжить не смог. Он почесывал под одной из фальшивых грудей и одновременно обмахивал лысую голову париком. За кулисами было жарко.

Вот так все и вышло — в тот последний раз, когда я увиделся с мисс Фрост. Боб отправился в свой кабинет за ключами от зала; ему придется пойти с нами, объяснил мой дядя, потому что только он и Херм Хойт знают, где включается свет в новом зале. (Нужно было пройти через новый зал и перейти в старый по бетонному коридору; иначе попасть в зал для борьбы было невозможно.)

— В мое время нового спортзала еще не было, Уильям, — сообщила мисс Фрост, пока мы брели по темному кампусу Фейворит-Ривер вместе с дядей Бобом и дедушкой Гарри — увы, уже не с миссис Уайнмиллер, Гарри снова облачился в свою одежду лесоруба. Нильс Боркман тоже решил присоединиться к нам.

— Мне любознательно, что там за дела с борьбой! — нетерпеливо сказал норвежец.

— Любопытно, — поправил дедушка Гарри.

— Ты выходишь в большой мир, Уильям, — спокойно сказала мисс Фрост. — А вокруг множество недоумков-гомоненавистников.

— Гомонедоумков? — переспросил ее Нильс.

— Недоумков-гомоненавистников, — поправил старого друга дедушка Гарри.

— Я никого еще не пускал в спортзал ночью, — сказал нам дядя Боб ни к селу ни к городу. В темноте кто-то догнал нас. Это оказался Ричард Эбботт.

— Все больше народу интересуется, что там за дела с борьбой, Билл, — сказал дедушка Гарри.

— Я не планировала проводить краткий курс борьбы, Уильям, — пожалуйста, постарайся быть внимательным. У нас мало времени, — прибавила мисс Фрост — как раз в этот момент дядя Боб отыскал выключатель, и я увидел, что она улыбается мне. В этом была вся наша история — у нас всегда было мало времени.

Несмотря на присутствие зрителей в лице дяди Боба, дедушки Гарри, Ричарда Эбботта и Нильса Боркмана, особенного зрелища не получилось. Не все лампы в старом зале горели, и после конца сезона шестьдесят первого года никто не озаботился почистить маты; они были покрыты песком и пылью, а на полу возле скамеек валялось несколько грязных полотенец. Боб, Гарри, Ричард и Нильс устроились на скамье домашней команды; мисс Фрост велела им сесть там, и мужчины повиновались. (Каждый из них по-своему и по собственным причинам был без ума от мисс Фрост.)

— Сними ботинки, Уильям, — велела мисс Фрост; я заметил, что она уже разулась. Ногти у нее на ногах были покрыты бирюзовым лаком — или, может, этот зеленовато-синий цвет называется аквамариновым.

В эту теплую июньскую ночь мисс Фрост была в белом топике и брюках-капри; брюки, такого же сине-зеленого цвета, как лак на ее ногтях, были немного тесноваты для борьбы. На мне были мешковатые бермуды и футболка.

— Привет, — неожиданно послышался голос Элейн. Я не заметил ее в театре. Она последовала за нами в спортзал — без сомнения, специально немного задержавшись, — и теперь смотрела на нас, сидя на краю беговой дорожки.

— Опять борьба, — только и сказал я Элейн, но я был рад, что моя дорогая подруга тоже здесь.

— Когда-нибудь к тебе начнут цепляться, Уильям, — сказала мисс Фрост. Она взяла мою шею в захват, который Делакорт назвал «воротником». — Рано или поздно тебя начнут задирать.

— Наверное, — сказал я.

— Чем больше и агрессивнее твой соперник, тем сильнее тебе нужно к нему прижаться — тем ближе надо стоять, — сказала мне мисс Фрост. Я ощущал ее запах; я чувствовал ее дыхание на своем лице. — Нужно, чтобы он оперся на тебя — прижался щекой к щеке, вот так. Тогда ты вдавливаешь ему в горло его же руку. Вот так, — сказала она; внутренняя сторона моего собственного локтя перекрыла мне дыхание. — Нужно, чтобы он оттолкнул тебя — нужно заставить его поднять эту руку, — сказала мисс Фрост.

Когда я попытался оттолкнуть ее — когда я поднял руку, чтобы убрать локоть от горла, — мисс Фрост проскользнула у меня под мышкой. В следующую секунду она оказалась сбоку и позади меня. Ее рука легла сзади мне на шею, наклоняя мою голову вниз; всем своим весом она обрушила меня на теплый мягкий мат. Я почувствовал, как что-то сместилось у меня в шее. Я приземлился под неудобным углом; падение сильно отдалось в плече и где-то в области ключицы.

— Представь, что это тротуар или просто старый добрый деревянный пол, — сказала она. — Было бы не очень-то приятно, правда?

— Да, — согласился я. Я видел звездочки перед глазами — впервые в жизни.

— Еще раз, — сказала мисс Фрост. — Давай я несколько раз покажу тебе, Уильям, а потом попробуешь сам.

— Ладно, — сказал я. И мы повторили еще несколько раз.

— Это называется нырок со сбросом, — объяснила мисс Фрост. — Его можно выполнить с кем угодно — нужно только, чтобы он отталкивал тебя. С любым человеком, который ведет себя агрессивно.

— Понял, — сказал я.

— Нет, Уильям, — ты только начинаешь понимать, — сказала мне мисс Фрост.

Мы провели в зале больше часа, отрабатывая нырок со сбросом.

— Легче проделать это, если противник выше тебя, — объясняла мисс Фрост. — Чем он выше и чем сильнее напирает на тебя, тем крепче он ударится головой о мат — или о дорожку, пол, землю. Понимаешь?

— Начинаю понимать, — сказал я.

Я запомнил, как соприкасались наши тела, пока мы тренировали нырок со сбросом; как и со многими другими вещами, когда начинаешь проводить прием правильно, постепенно входишь в ритм. Мы изрядно вспотели, и мисс Фрост сказала:

— Сделаешь правильно еще десять раз подряд — и можешь идти домой, Уильям.

— Я не хочу идти домой — я хочу продолжать, — прошептал я ей.

— Ни за что на свете не отказалась бы от знакомства с тобой, Уильям! — прошептала она в ответ.

— Я вас люблю! — сказал я ей.

— Не сейчас, Уильям, — ответила мисс Фрост. — Если не можешь прижать его локоть к горлу, прижми ко рту, — сказала она мне.

— Ко рту, — повторил я.

— Не поубивайте там друг друга! — кричал дедушка Гарри.

— Что тут происходит? — услышал я голос тренера Хойта. Херм заметил горящий свет; зал для борьбы был его святилищем.

— Ал показывает Билли нырок со сбросом, Херм, — сказал старому тренеру дядя Боб.

— Я сам показал его Алу, — сказал Херм. — Думаю, Ал знает, как он делается.

Тренер Хойт уселся на скамью домашней команды — как можно ближе к судейскому столу.

— Я никогда вас не забуду, — прошептал я мисс Фрост.

— Думаю, пора заканчивать, Уильям — если ты не можешь сосредоточиться на приеме, — сказала она.

— Хорошо, я сосредоточусь — еще десять нырков! — сказал я ей; она только улыбнулась и взъерошила мои пропотевшие волосы. Кажется, она не ерошила мне волосы с тех пор, как мне было тринадцать или пятнадцать — в общем, уже давно.

— Нет, Уильям, хватит — теперь у тебя есть Херм. Тренер Хойт может меня заменить, — сказала мисс Фрост. Я вдруг увидел, что она устала — раньше я никогда не замечал, чтобы она выглядела уставшей.

— Обними меня, но не целуй, Уильям, — давай просто сыграем по правилам, и пусть все будут довольны, — сказала мне мисс Фрост.

Я обнял ее изо всех сил, но она едва ответила на мое объятие — и вполовину не так крепко, как могла бы.

— Счастливого пути, Ал, — сказал дядя Боб.

— Спасибо, Боб, — ответила ему мисс Фрост.

— Мне пора домой, пока Мюриэл не отправила на мои поиски полицию и пожарных, — сказал дядя Боб.

— Я закрою зал, Боб, — сказал ему тренер Хойт. — Мы с Билли прогоним еще несколько нырков.

— Еще несколько, — повторил я.

— Пока я не увижу, что ты понял, — сказал мне тренер Хойт. — Почему бы вас всем не пойти по домам? И тебе, Ричард, и тебе тоже, Гарри, — сказал Херм; вероятно, тренер не был знаком с Нильсом Боркманом, а об Элейн Хедли если и слышал, то только как о невезучей преподавательской дочке, залетевшей от Киттреджа.

— Увидимся, Ричард, — я тебя люблю, Элейн! — крикнул я им вслед.

— А я люблю тебя, Билли! — крикнула в ответ Элейн.

— Увидимся дома — я оставлю свет включенным, — ответил мне Ричард.

— Береги себя, Ал, — сказал дедушка Гарри мисс Фрост.

— Я буду по тебе скучать, Гарри, — сказала ему мисс Фрост.

— И я по тебе тоже! — ответил дед.

Я понял, что не должен смотреть, как мисс Фрост уходит, и отвернулся. Иногда ты просто знаешь, что никогда больше не увидишь человека.

— Так вот, Билли, вся штука в том, чтобы заставить противника сделать все самому — в этом весь фокус, — говорил тем временем тренер Хойт. Когда я попробовал взять его в уже знакомый захват-воротник, мне показалось, что я пытаюсь обнять ствол дерева — у тренера была такая толстая шея, что обхватить ее было не так-то просто.

— Локоть противника можно прижимать куда угодно, лишь бы ему было неудобно, — объяснял Херм. — К горлу, ко рту — да хоть к носу, если сможешь. Нужно сунуть ему локоть в лицо, просто чтобы вынудить его отреагировать. Нужно, чтобы он оттолкнул тебя чересчур сильно, Билли — вот и все.

Старый тренер провел на мне примерно двадцать нырков; он проделал их довольно быстро, но к концу моя шея просто вопила о пощаде.

— Ладно, теперь твоя очередь. Посмотрим, как у тебя получится, — сказал мне Херм Хойт.

— Двадцать раз? — спросил я. (Он видел, что у меня текут слезы.)

— Начнем считать, как только перестанешь плакать, Билли. Думаю, первые раз сорок ты еще будешь плакать — а вот потом откроем счет, — сказал тренер Хойт.

Мы пробыли в старом спортзале еще часа два — а может, и все три. Я перестал считать нырки, но у меня появилось чувство, что я могу провести нырок во сне или пьяным, что было особенно забавно, если учесть, что я еще ни разу не напивался. (Все когда-то бывает впервые, и мне предстояло сделать впервые еще многое.)

В какой-то момент я сдуру сказал старому тренеру:

— Кажется, я уже могу провести нырок с завязанными глазами.

— Да что ты говоришь, Билли? — спросил меня Херм. — Стой на месте — не сходи с мата.

Он куда-то ушел; я слышал его шаги в переходе, но не видел его. Затем свет погас, и зал погрузился во тьму.

— Спокойно — просто стой где стоишь! — крикнул мне тренер. — Я сам тебя найду, Билли.

Вскоре я ощутил его присутствие; сильная рука взяла меня в захват, и мы сцепились во тьме.

— Если ты меня чувствуешь, видеть тебе уже не надо, — сказал Херм. — Если ты держишь меня за шею, то примерно понимаешь, где мои руки и ноги, так?

— Да, сэр, — ответил я.

— Лучше проводи свой нырок, пока я сам его не провел, Билли, — сказал мне Херм. Но я замешкался. Тренер Хойт успел раньше и как следует приложил меня головой.

— Ну что, теперь твоя очередь, Билли, — только не заставляй меня ждать всю ночь, — сказал старый тренер.

— Вы знаете, куда она едет? — спросил я его потом. В зале стояла кромешная тьма, и мы оба распростерлись на мате, отдыхая.

— Ал велел не говорить тебе, Билли, — сказал Херм.

— Понимаю, — сказал я.

— Я с самого начала знал, что Ал хочет быть девочкой, — послышался из темноты его голос. — Просто не догадывался, что он и впрямь на это решится.

— Мужества ему не занимать, — сказал я.

— Ей — ей мужества не занимать, Билли! — поправил меня Хойт с безумным смехом.

Над деревянной беговой дорожкой, огибающей зал, имелось несколько окон; теперь они начали тускло светиться; занимался рассвет.

— Слушай сюда, Билли, — сказал старый тренер. — У тебя есть один прием. Довольно неплохой нырок со сбросом, но это всего лишь один прием. Ты можешь уложить нападающего — может, даже сделать ему немножко больно. Но любой крепкий парень встанет и снова нападет на тебя. Один прием еще не делает из тебя борца, Билли.

— Понятно, — сказал я.

— Проводишь нырок — и сваливаешь оттуда к чертям собачьим — где бы ты ни находился, Билли. Ясно? — спросил меня тренер Хойт.

— Только один прием — провожу его и бегу. Правильно? — спросил я.

— Проводишь и бежишь — бегать-то ты умеешь, правда? — сказал тренер.

— Что с ней будет? — неожиданно спросил я.

— Этого я не могу тебе сказать, — со вздохом ответил Херм.

— У нее-то не один прием в запасе, правда? — спросил я.

— Да, но Ал не молодеет, — сказал тренер Хойт. — Пора тебе домой, Билли, — уже достаточно рассвело.

Я поблагодарил его и побрел домой по совершенно пустому кампусу академии Фейворит-Ривер. Мне хотелось увидеть Элейн, и обнимать ее, и целовать, но я сомневался, что нас ждет общая судьба. Впереди меня ожидало целое лето исследований пресловутого всего с Томом Аткинсом, но мне нравились мальчики и девочки; я знал, что Аткинс не сможет дать мне все.

Был ли я таким романтиком, чтобы вообразить, будто мисс Фрост знала об этом? Верил ли я, будто она первой поняла, что один-единственный человек никогда не сможет дать мне все?

Да, наверное, так оно и было. В конце концов, я был всего лишь девятнадцатилетним бисексуальным юнцом, неплохо овладевшим нырком со сбросом. Это был всего лишь один прием, и борцом я не стал, но у хороших учителей можно научиться многому.