В одном лице

Глава 2. Влюбленности в неподходящих людей

Сколько же времени прошло с той неудавшейся раздачи ролей, прежде чем моя мать и Ричард Эбботт начали встречаться? «Зная Мэри, готова спорить, что они сразу же занялись этим», — как-то раз заметила тетя Мюриэл.

Мама отважилась оставить родной дом лишь однажды: она отправилась в колледж (никто и никогда не рассказывал, куда именно), но вскоре бросила учебу. Удалось ей разве что забеременеть; она не окончила даже курсы секретарей! Вдобавок к этому нравственному и образовательному фиаско она сама и ее почти незаконнорожденный сын вынуждены были четырнадцать лет носить фамилию Дин — по-видимому, для соблюдения внешних приличий.

Мэри Маршалл Дин больше не решалась покидать дом; мир слишком глубоко ранил ее. Она осталась жить с моей бабушкой — неизменным источником пренебрежительных и шаблонных замечаний, — которая относилась к паршивой овечке столь же неодобрительно, как и надменная тетя Мюриэл. Только у дедушки Гарри всегда находилось доброе и ободряющее слово для его «малышки», как он звал мою мать. Он обращался к ней с особенной интонацией и, кажется, считал, что мама еще не до конца оправилась от случившегося. Я восхищался дедом — он не только старался поддержать мамину то и дело падающую уверенность в себе, но и мне частенько поднимал настроение, когда я в этом нуждался.

Помимо исполнения обязанностей суфлера в театре Ферст-Систер мама работала секретарем на лесопилке и лесном складе; владелец и управляющий (то есть дедушка Гарри) предпочел закрыть глаза на то, что курсы секретарей мама так и не окончила, — его вполне устраивали ее навыки машинистки.

Должно быть, о моей матери поговаривали за ее спиной — работники лесопилки, я имею в виду. Мужчины отпускали замечания отнюдь не о скорости ее печати, но готов поспорить, что они всего лишь повторяли услышанное от жен и подружек. Конечно, работники отмечали, что моя мать хороша собой, но я уверен, что источником слухов о Мэри Маршалл Дин, ходивших на лесопилке — и, что гораздо хуже, в лагерях лесорубов, — были их вторые половины.

Я говорю «гораздо хуже», потому что за лагерями лесорубов присматривал Нильс Боркман; конечно, без травм на этой работе никогда не обходилось, но не были ли причиной некоторых «происшествий» неосторожные замечания в адрес моей матери? На складе леса тоже время от времени происходили несчастные случаи — и порой я готов был биться об заклад, что пострадавшим оказывался как раз тот парень, который повторял слова своей жены или подружки о моей матери. (Ее так называемый муж не особенно-то рвался на ней жениться; вместе они не жили, расписались там они или нет, и у этого парнишки не было отца — думаю, о маме говорили что-нибудь в таком роде.)

Дедушка Гарри никогда не отличался боевым характером; я догадываюсь, что Нильсу Боркману не раз приходилось вставать на защиту своего друга и партнера — и его дочери.

— Эх, Нильс, теперь он не сможет работать месяца полтора — со сломанной-то ключицей, — иногда выговаривал ему дедушка Гарри. — Каждый раз, когда ты, по твоему выражению, вправляешь кому-нибудь мозги, мы вынуждены выплачивать компенсацию!

— Мы можем себе позволить выплатить компенсацию, Гарри, — а он раз-другой будет думать, что говорит, — обычно отвечал на это Нильс.

— «В другой раз», Нильс, — мягко поправлял старого друга дедушка Гарри.

В моих глазах мама была не просто на пару лет младше своей вредной сестры Мюриэл; из них двоих мама была намного красивее. И не важно, что у нее не было внушительной груди и звучного голоса старшей сестры. Мэри Маршалл Дин была в целом лучше сложена. Мне чудилось в ней что-то азиатское: у нее была миниатюрная фигурка, миндалевидное лицо и необыкновенно большие (и широко поставленные) глаза, не говоря уже об удивительно маленьком ротике.

«Золотко» — так окрестил ее Ричард Эбботт, когда они начали встречаться. И так он с тех пор ее и звал — не Мэри, а просто Золотко. Имя прижилось.

Сколько же прошло с того дня, как они начали встречаться, до момента, когда Ричард Эбботт обнаружил, что у меня нет собственной библиотечной карточки? (Не так уж много; я помню, что стояла ранняя осень, листья еще только начали желтеть.)

Мама рассказала Ричарду, что я не большой любитель чтения, и в результате Ричард выяснил, что мама и бабушка сами приносят книги из городской библиотеки, чтобы я их читал — или не читал, что случалось намного чаще.

Остальные книги переходили ко мне по наследству от назойливой тети Мюриэл; в основном это были женские романы, которые уже прочитала и забраковала моя неотесанная двоюродная сестра. Время от времени сестрица Джеральдина выражала свое презрение к сюжету романа или главным героям прямо на полях книги.

Джерри — только тетя Мюриэл и бабушка называли ее Джеральдиной — была на три года старше меня. Той осенью, когда Ричард Эбботт начал встречаться с моей матерью, мне было тринадцать, а кузине Джерри — шестнадцать. Поскольку Джерри была девочкой, она не могла учиться в академии Фейворит-Ривер. Ее жутко бесило, что посещать частную школу разрешено только мальчикам, поскольку каждый учебный день ей приходилось ехать на автобусе в Эзра-Фоллс — в ближайшую к Ферст-Систер публичную школу.

Часть своей ненависти к мальчикам Джерри изливала на полях романов, которые потом доставались мне; ее презрение к девочкам, которые сходят с ума по мальчикам, также находило отдушину на этих страницах. Как только тетя Мюриэл любезно делилась со мной очередным женским романом, я бросался читать комментарии Джерри на полях. Сами романы были скучными до отупения. Но рядом с заунывным описанием первого поцелуя героини на полях стояло: «Поцелуй лучше меня! У тебя десны полопаются! Я тебя так поцелую, что ты обоссышься!».

Героиня романа была самодовольной занудой и в жизни не позволила бы своему ухажеру дотронуться до ее груди — и Джерри на полях откликалась: «Я бы твои сиськи стерла в ноль! И попробуй-ка мне помешать!».

Что же до книг, которые приносили мама и бабушка из публичной библиотеки Ферст-Систер, это были (в лучшем случае) приключенческие романы: истории о мореплавателях, обычно с участием пиратов, или вестерны Зейна Грея; хуже всего были неправдоподобные научно-фантастические романы и не менее невероятные футурологические рассказы.

Разве мама и бабушка Виктория не замечали, как одновременно восхищает и пугает меня жизнь на Земле? Мне ни к чему были дальние галактики и неизвестные планеты. Я слишком мало понимал в настоящем и вечно боялся, что неправильно поймут меня самого; одна мысль о будущем уже была для меня настоящим кошмаром.

— Но почему бы Биллу самому не выбирать себе книги? — спросил маму Ричард Эбботт. — Билл, тебе же тринадцать, верно? Что тебе интересно?

За исключением дедушки Гарри и неизменно дружелюбного (и обвиняемого в пьянстве) дяди Боба, никто раньше не спрашивал меня об этом. По-настоящему мне нравились разве что пьесы, которые ставили в театре Ферст-Систер; я мечтал, что однажды выучу их наизусть слово в слово, как всегда делала мама. И тогда, воображал я, если она заболеет или попадет в аварию — в Вермонте автокатастрофы не были редкостью, — я стану суфлером вместо нее.

— Билли! — сказала моя мать, рассмеявшись как будто бы невинно, как она это умела. — Расскажи Ричарду, что тебе интересно.

— Мне интересен я, — ответил я. — Какие есть книги про кого-то вроде меня? — спросил я Ричарда Эбботта.

— Билл, ты не поверишь, — сказал мне Ричард. — Тема взросления, перехода от детства к юности — в общем, есть множество чудесных романов, исследующих эти таинственные земли! Пойдем-ка посмотрим.

— В такой час? Куда это вы пойдете? — с тревогой спросила бабушка. Все это происходило после раннего ужина, обычного для учебных дней, — еще не стемнело окончательно, но сумерки уже сгущались. Вся семья собралась в столовой.

— Ричард ведь может сходить с Биллом в нашу городскую библиотеку, Вики, — сказал дедушка Гарри. Бабушке как будто влепили пощечину; она была настолько Викторией (пусть и только в своей голове), что никто, кроме деда, никогда не называл ее «Вики», и каждый раз это обращение вызывало у нее негодование. — Спорить готов, мисс Фрост не закрывает библиотеку часов до девяти.

— Мисс Фрост, — произнесла бабушка с нескрываемым отвращением.

— Ну-ну, терпимее, Вики, терпимее, — сказал дед.

— Пошли, — повторил Ричард Эбботт. — Получишь собственную библиотечную карточку — уже неплохо для начала. Потом настанет черед и для книг; я полагаю, что скоро они потекут рекой.

— Рекой! — радостно воскликнула мама, но в ее голосе отчетливо слышалось недоверие. — Ричард, ты плохо знаешь Билли, — он не большой любитель чтения.

— Увидим, Золотко, — ответил ей Ричард и подмигнул мне. Моя влюбленность в него становилась все менее излечимой; если мама уже начала влюбляться в Ричарда Эбботта, то она была не одинока.

Помню тот удивительный вечер — в компании неотразимого Ричарда Эбботта мне казалась романтичной даже такая обыкновенная вещь, как прогулка по Ривер-стрит. Было тепло и душно, как в летнюю ночь, где-то вдалеке ворчала гроза. Все соседские дети и собаки высыпали играть на задние дворы Ривер-стрит, и колокол на часовой башне академии Фейворит-Ривер отбивал время. (Было всего семь часов сентябрьского вечера, и мое детство, как и сказал Ричард, уступало дорогу юности.)

— Билли, а что именно в тебе самом тебя интересует? — спросил меня Ричард Эбботт.

— Мне интересно, почему у меня возникают внезапные, необъяснимые… влюбленности, — сказал я ему.

— Ах, влюбленности — скоро у тебя их будет еще больше, — с воодушевлением сказал Ричард. — Это обычное дело, так и должно быть — и нужно получать от них удовольствие! — прибавил он.

— Иногда я влюбляюсь в неподходящих людей, — попытался объяснить я.

— Не бывает «неподходящих» людей, Билл, — уверил меня Ричард. — Нельзя влюбиться или не влюбиться в кого-либо по своей воле.

— А-а, — сказал я. Мне было тринадцать, и я понял только, что влюбленность — нечто еще более страшное, чем я себе представлял.

Забавно вспоминать, что всего через шесть лет, когда мы с Томом отправились в то летнее путешествие — в поездку по Европе, которая не совсем удачно началась в Брюгге, — сама мысль о влюбленности уже казалась мне невозможной. Тем летом мне было всего девятнадцать, но я был уверен, что никогда не полюблю снова.

Не знаю точно, чего ждал от этого лета бедный Том, но я был еще так неопытен, что вообразил, будто навсегда распростился с влюбленностями, способными причинить мне боль. Я был, по правде сказать, столь удручающе простодушен — как и Том, — что решил, будто теперь у меня есть вся жизнь на восстановление от того незначительного ущерба, который нанесли мне муки любви к мисс Фрост. Я еще не приобрел достаточного опыта в отношениях, чтобы осознать глубину влияния мисс Фрост; ущерб оказался не таким уж незначительным.

Что касается Тома — тут я просто решил быть более осторожным, когда буду поглядывать на юных горничных или других женщин с маленькой грудью, которых мы с Томом встретим в поездке.

Я осознавал, как легко обидеть Тома; я видел, как чувствителен он к «маргинализации», как он выражался, — ему вечно мерещилось, что его не замечают, или же принимают как должное, а то и откровенно игнорируют. Мне казалось, что я веду себя крайне осторожно и не позволяю себе явно засматриваться на кого-то еще.

Но однажды ночью — мы были в Риме — Том сказал мне:

— Лучше бы ты просто пялился на проституток. Им нравится, когда на них смотрят, Билл, и, честно говоря, мне больно знать, что ты думаешь о них — особенно о той высокой, с еле заметными усиками, — но даже не взглянешь в их сторону!

В другую ночь — не помню, где мы остановились, но мы уже легли, и я думал, что Том уснул, — он произнес в темноте:

— Как будто тебе прострелили сердце, Билл, но ты не замечаешь ни раны, ни кровотечения. Сомневаюсь, что ты даже выстрел-то услышал!

Но я забегаю вперед; увы, это извечная повадка писателя, которому известен конец истории. Лучше вернемся к Ричарду Эбботту и нашему походу за моей первой библиотечной карточкой — и к героическим стараниям Ричарда убедить меня, тринадцатилетнего подростка, что не бывает «неподходящих» объектов для влюбленности.

Тем сентябрьским вечером библиотека практически пустовала; как я потом узнал, так бывало почти всегда. (Еще удивительнее было то, что я никогда не видел там детей; лишь годы спустя я понял причину.) На неудобном с виду диванчике примостились две пожилые дамы; в торце длинного стола сидел старик, обложившийся стопками книг, но, по-видимому, он не столько намеревался их читать, сколько стремился забаррикадироваться от своих соседок.

Я заметил также двух унылого вида старшеклассниц, страдавших в публичной школе Эзра-Фоллс вместе с кузиной Джерри. Наверное, они пришли делать то, что Джерри называла их «максимально минимальным» домашним заданием.

От пыли, скопившейся за многие годы на бесчисленных переплетах, я чихнул.

— Надеюсь, это не аллергия на книги, — отозвался кто-то — это были первые обращенные ко мне слова мисс Фрост; обернувшись и увидев ее, я потерял дар речи.

— Этому мальчику нужна библиотечная карточка, — сказал Ричард Эбботт.

— И кто же у нас «этот мальчик»? — поинтересовалась у него мисс Фрост, не глядя на меня.

— Это Билли Дин — вы ведь знаете Мэри Маршалл Дин, — объяснил Ричард. — Ну вот, Билл ее сын…

— Ах, боже мой, ну конечно! — воскликнула мисс Фрост. — Так это тот самый мальчик!

В таком маленьком городке, как Ферст-Систер, штат Вермонт, все знали обстоятельства моего появления на свет — как знали и то, что муж моей матери был мужем только номинально. У меня сложилось ощущение, что каждый горожанин знал историю моего отца-связиста. Уильям Фрэнсис Дин сбежал, и все, что осталось от сержанта в Ферст-Систер, — его фамилия, с приставкой «младший», прилепившейся в конце. Хоть мисс Фрост и не была со мной знакома до этого сентябрьского вечера 1955 года, она, без сомнения, знала обо мне все.

— Но вы, я так понимаю, не мистер Дин — вы ведь не отец этому мальчику, не так ли? — спросила Ричарда мисс Фрост.

— Нет-нет… — начал было Ричард.

— Я так и подумала, — сказала мисс Фрост. — В таком случае вы… — она сделала паузу, явно не собираясь заканчивать свою фразу.

— Ричард Эбботт, — представился Ричард.

— Новый учитель! — провозгласила мисс Фрост. — Приглашенный в отчаянной надежде на то, что хоть кто-то в академии Фейворит-Ривер сможет донести до этих мальчишек Шекспира.

— Да, — ответил Ричард, удивленный, что библиотекарше известны такие подробности — его задачей действительно было не только преподавать английский, но и заставить мальчиков читать и понимать Шекспира. Я был удивлен еще больше; хотя я слышал, как Ричард рассказывает дедушке о своем интересе к Шекспиру, я впервые узнал о его просветительской миссии. Похоже, Ричарда Эбботта наняли, чтобы Шекспир у мальчишек из ушей полез!

— Ну что ж, удачи, — сказала ему мисс Фрост. — Поверю, когда увижу, — добавила она, улыбнувшись мне. — А вы собираетесь ставить что-нибудь из Шекспира? — спросила она Ричарда.

— Я уверен, что это единственный способ заставить их читать и понимать Шекспира, — ответил Ричард. — Им нужно видеть эти пьесы на сцене — а еще лучше самим участвовать в постановках.

— Все эти мальчишки в роли женщин и девушек, — раздумчиво произнесла мисс Фрост, покачав головой. — Вот вам и «намеренная приостановка неверия», и все прочее, о чем там говорил Кольридж, — заметила она, все еще улыбаясь мне. (Я вообще-то терпеть не мог, когда мне ерошили волосы, но когда это сделала мисс Фрост, я просто засиял в ответ.) — Это ведь Кольридж, да? — спросила она Ричарда.

— Да, он самый, — ответил Ричард. Я видел, что мисс Фрост его заворожила, и если бы он совсем недавно не влюбился в мою мать — то кто знает?.. По моему незрелому мнению, мисс Фрост была сногсшибательной красавицей. Одной рукой она ерошила мне волосы, но другая ее ладонь лежала на столе недалеко от рук Ричарда Эбботта; увидев, что я смотрю на их руки, она убрала свою ладонь со стола. Я почувствовал, как ее пальцы легко дотронулись до моего плеча.

— И что же тебе хотелось бы прочесть, Уильям? — спросила она. — Ты ведь Уильям, не так ли?

— Да, — ответил я ей, волнуясь. «Уильям» звучало так по-взрослому. Влюбленность в маминого ухажера смущала меня; гораздо более сильное увлечение статной мисс Фрост показалось мне намного более приемлемым вариантом.

Я заметил, что ее ладони шире, а пальцы длиннее, чем у Ричарда Эбботта, и пока они стояли рядом, я обратил внимание, что бицепсы у нее тоже побольше, а плечи пошире; да и ростом она была выше Ричарда.

Но кое в чем они были схожи. Ричард выглядел очень молодо — он сошел бы за ученика академии Фейворит-Ривер; вероятно, бриться ему приходилось не больше двух-трех раз в неделю. А у мисс Фрост, несмотря на широкие плечи, сильные руки и (я только теперь заметил) внушительную ширину грудной клетки, была совсем небольшая грудь. Ее грудь была юной, только наливающейся — или так мне показалось; впрочем, мне было тринадцать, и я лишь недавно начал обращать внимание на женские груди.

У кузины Джерри грудь была побольше. Даже у четырнадцатилетней Лоры Гордон, слишком фигуристой, чтобы играть Хедвиг в «Дикой утке», была более «заметная грудь» (по выражению моей наблюдательной тети Мюриэл), чем у импозантной во всех прочих отношениях мисс Фрост.

Я был слишком сражен, чтобы выговорить хоть слово в ответ, — но мисс Фрост (очень терпеливо) повторила свой вопрос.

— Уильям? Полагаю, тебя интересует чтение, но не мог бы ты сообщить, какая литература тебе нравится — художественная или нет, и какие темы ты предпочитаешь? — спросила мисс Фрост. — Я видела этого мальчика в нашем театре! — неожиданно сообщила она Ричарду. — Я заметила тебя за кулисами, Уильям, — похоже, ты очень наблюдателен.

— Да, — с трудом выдавил я. И вправду, я был столь наблюдателен в отношении мисс Фрост, что готов был начать мастурбировать не сходя с места, но вместо этого я собрался с силами и спросил:

— Вы знаете какие-нибудь романы о молодых людях… и опасных влюбленностях?

Мисс Фрост пристально посмотрела на меня.

— Опасных влюбленностях, — повторила она. — Объясни, что опасного во влюбленности.

— Влюбленность в неподходящего человека, — сказал я ей.

— Я сказал ему, что так не бывает, — вмешался Ричард Эбботт. — Не бывает «неподходящих» людей, мы свободны влюбляться в кого пожелаем.

— Не бывает «неподходящих» людей — вы серьезно? — спросила мисс Фрост Ричарда. — Напротив, Уильям, есть множество выдающихся произведений о влюбленностях в неподходящих людей, — сообщила она мне.

— Ну, это вот и интересует Билла, — сказал ей Ричард. — Влюбленности в неподходящих людей.

— Непростая тема, — сказала мисс Фрост; все это время она лучезарно улыбалась мне. — Мы с тобой начнем не спеша — доверься мне, Уильям. Не стоит бросаться во влюбленности в неподходящих людей очертя голову.

— И что же вы задумали? — спросил Ричард Эбботт. — Начнем с «Ромео и Джульетты»?

— Проблемы Монтекки и Капулетти — это не проблемы Ромео и Джульетты, — сказала мисс Фрост. — Ромео и Джульетта как раз друг другу подходили, это с семьями у них было херовато.

— Понятно, — сказал Ричард — небрежно брошенное «херовато» потрясло и его, и меня. (Так странно было слышать его из уст библиотекаря.)

— Я подумывала о двух сестрах, — быстро сменила тему мисс Фрост. Сначала мы с Ричардом неверно ее поняли. Мы решили, что она собирается сказать что-то глубокомысленное о моей матери и тете Мюриэл.

Когда-то я думал, что городок Ферст-Систер, что буквально означает «первая сестра», назвали в честь тети Мюриэл; она излучала достаточно самомнения, чтобы дать имя целому городу (пусть и небольшому). Но дедушка Гарри просветил меня относительно происхождения имени нашего городка.

Фейворит-Ривер, то есть «любимая река», была притоком реки Коннектикут; когда первые лесорубы валили лес в долине реки Коннектикут, они дали имена некоторым впадающим в нее рекам, по которым сплавляли лес, — по обеим сторонам большой реки, и в Вермонте, и в Нью-Хэмпшире. (Видимо, индейские названия им пришлись не по нутру.) Эти первые лесосплавщики дали имя и Фейворит-Ривер, «короткому пути» к реке Коннектикут, поскольку на ней почти не было поворотов, где могли бы застрять плоты. Что же касается нашего Ферст-Систер, он получил свое имя из-за плотины на Фейворит-Ривер. Благодаря этой запруде в городе построили лесопилку и склад леса, и мы сделались «первой из сестер» других, более крупных фабричных городов на реке Коннектикут.

Я счел объяснение дедушки Гарри намного менее волнующим, чем мое предположение о том, что наш городок назван в честь напыщенной маминой сестры.

Тем не менее, когда мисс Фрост сказала, что «подумывала о двух сестрах», нам с Ричардом Эбботтом одновременно пришли в голову дочери Гарри Маршалла. Вероятно, мисс Фрост заметила, что я выгляжу озадаченным, а Ричард на время утратил свою ауру героя-любовника; он выглядел смущенным и растерянным. Тогда мисс Фрост добавила:

— Я, разумеется, имею в виду сестер Бронте.

— Разумеется! — вскричал Ричард; на его лице явно читалось облегчение.

— Эмили Бронте написала «Грозовой перевал», — объяснила мне мисс Фрост. — А Шарлотта Бронте написала «Джейн Эйр».

— Никогда не доверяй человеку, у которого на чердаке живет сумасшедшая жена, — сказал мне Ричард. — И если встретишь кого-то по имени Хитклифф, держись настороже.

— Вот это влюбленности так влюбленности, — со значением сказала мисс Фрост.

— Но ведь это женские влюбленности? — спросил библиотекаршу Ричард. — Билл, наверное, подразумевал скорее истории о юношах.

— Влюбленность есть влюбленность, — ответила мисс Фрост без малейшего сомнения. — Все дело в том, как книга написана; вы же не хотите сказать, что «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр» — это женские романы, правда?

— Конечно, нет! Безусловно, важно то, как книга написана! — воскликнул Ричард Эбботт. — Я всего лишь имел в виду, что более мужская история…

— Более мужская, — повторила мисс Фрост. — Ну, есть еще, конечно, Филдинг, — сказала она.

— Да-да! — воскликнул Ричард. — Вы о «Томе Джонсе»?

— О нем, — ответила мисс Фрост, вздохнув. — Если считать сексуальные эскапады следствием влюбленностей…

— А почему бы нет? — быстро спросил Ричард.

— Сколько, говоришь, тебе лет? — спросила меня мисс Фрост. Ее длинные пальцы снова дотронулись до моего плеча. Я вспомнил, как упала в обморок (дважды) тетя Мюриэл, и на мгновение испугался, что и сам потеряю сознание.

— Тринадцать, — ответил я.

— Трех романов для начала вполне достаточно, для тринадцати лет, — сказала она Ричарду. — Перегружать его влюбленностями в таком юном возрасте — не самое мудрое решение. Просто посмотрим, куда его заведут эти три романа, хорошо? — и мисс Фрост снова мне улыбнулась. — Начни с Филдинга, — посоветовала она мне. — Можно поспорить, но, по-моему, он самый простой из трех. Увидишь, сестры Бронте более эмоциональны — более психологичны. Они более зрелые романисты.

— Мисс Фрост? — спросил Ричард Эбботт. — Вы когда-нибудь играли — я хочу сказать, на сцене?

— Только в своем воображении, — ответила она почти кокетливо. — В молодости — постоянно.

Ричард бросил на меня заговорщицкий взгляд; я отлично понимал, о чем думает молодой талантливый новичок «Актеров Ферст-Систер». Столп сексуальной силы высился перед нами. Мисс Фрост казалась нам женщиной неудержимо свободной — ее определенно окружала аура непокорности.

Молодой Ричард Эбботт и я, тринадцатилетний фантазер, неожиданно возжелавший написать историю моих влюбленностей в неподходящих людей и заняться сексом с библиотекаршей тридцати с лишним лет, — мы оба увидели в мисс Фрост несомненную сексапильность.

— Мисс Фрост, у нас есть для вас роль, — решился Ричард Эбботт, пока мы шли за ней между книжных стеллажей, где она разыскивала мои три первых классических романа.

— На самом деле даже две роли на выбор, — заметил я.

— Да, нужно выбрать, — торопливо прибавил Ричард. — Либо Гедда в «Гедде Габлер», либо Нора в «Кукольном доме». Вы ведь читали Ибсена? Это так называемые проблемные пьесы…

— Ну и выбор, — сказала мисс Фрост, улыбаясь мне. — Либо мне придется выстрелить себе в висок, либо стать женщиной, которая бросает трех малолетних детей.

— Мне кажется, это в обоих случаях позитивное решение, — попытался утешить ее Ричард Эбботт.

— Да куда уж позитивнее! — со смехом сказала мисс Фрост, взмахнув рукой с красивыми длинными пальцами. (В ее смехе слышались грубые низкие нотки, но почти сразу он переходил в более высокий и чистый регистр.)

— Режиссер — Нильс Боркман, — предупредил я мисс Фрост; мне уже хотелось всячески ее оберегать, а ведь мы только познакомились.

— Милый мой мальчик, — сказала мисс Фрост, — как будто хоть одна живая душа в Ферст-Систер не в курсе, что этот одолеваемый неврозами норвежец, большой специалист по «серьезной драме» — режиссер нашего любительского театра.

Неожиданно она обратилась к Ричарду:

— Интересно было бы узнать — если из двух Ибсенов мы выберем «Кукольный дом» и я буду Норой — кого будете играть вы, мистер Ричард Эбботт.

Прежде чем Ричард успел ответить, мисс Фрост продолжила:

— Ставлю на то, что вы были бы Торвальдом Хельмером, скучным и невнимательным мужем Норы — чью жизнь она спасает, но он не может отплатить ей тем же.

— Да, полагаю, эта роль досталась бы мне, — осторожно предположил Ричард, — хотя, конечно, я не режиссер.

— Вы должны сообщить мне, Ричард Эбботт, если намереваетесь заигрывать со мной — я не имею в виду на сцене, — сказала мисс Фрост.

— Нет, нет, вовсе нет! — вскричал Ричард. — Я всерьез ухаживаю за мамой Билла.

— Что ж, прекрасно — это верный ответ. — Она снова взъерошила мне волосы, но продолжала говорить с Ричардом. — А если мы ставим «Гедду Габлер» и я играю Гедду — здесь решение относительно вашей роли будет посложнее, не так ли?

— Да, полагаю, что так, — задумчиво сказал Ричард. — Надеюсь, тут мне не выпадет роль скучного невнимательного мужа — я ужасно не хотел бы быть Йорганом.

— А кому бы понравилось быть Йорганом? — спросила мисс Фрост.

— Есть еще писатель, которого погубила Гедда, — размышлял Ричард. — С Нильса станется дать мне Эйлерта Левборга.

— Эта роль совсем не для вас! — заявила мисс Фрост.

— Тогда остается асессор Бракк, — догадался Ричард.

— Забавно бы вышло, — сказала мисс Фрост. — Я стреляюсь, чтобы избежать ваших когтей.

— Могу представить, как бы меня это убило, — галантно ответил Ричард Эбботт. Даже сейчас они играли — я это видел, — и передо мной были отнюдь не любители. Маме не пришлось бы им суфлировать; я не мог себе представить, чтобы Ричард Эбботт или мисс Фрост забыли реплику или ошиблись хоть в одном слове.

— Я обдумаю ваше предложение, и мы вернемся к этому разговору, — сказала Ричарду мисс Фрост. В прихожей библиотеки, где на вешалке с длинным рядом крючков висел одинокий плащ — вероятно, принадлежавший мисс Фрост, — было узкое, высокое, тускло освещенное зеркало. Мисс Фрост быстро оглядела свою прическу. — Я подумываю, не отпустить ли волосы, — сказала она, словно обращаясь к своему отражению.

— Мне представляется, что у Гедды волосы должны быть подлиннее, — сказал Ричард.

— Вы так думаете? — спросила мисс Фрост, но ее улыбка снова была обращена ко мне. — Так вот ты какой, Уильям Дин, — неожиданно сказала она. — Вот вам и «переходный возраст» — только посмотрите на этого мальчика!

Кажется, я покраснел и отвернулся, крепко прижимая к сердцу три романа о взрослении.

Выбор мисс Фрост оказался удачным. Я прочел одну за другой «Тома Джонса», «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр», таким образом сделавшись, к маминому удивлению, читателем. И вот чему научили меня эти романы: приключение не ограничивается морскими путешествиями, с пиратами или без них. Можно испытать волнение, не уходя в научную фантастику или фантазии о будущем; не обязательно читать вестерн или женский роман, чтобы перенестись в другой мир. В чтении, как и в создании книги, все, что нужно — чтобы полностью погрузиться в сюжет, — правдоподобные, но сложные отношения. К чему еще, в конце концов, приводят влюбленности — особенно влюбленности в неподходящих людей?

— Ну, Билл, теперь нужно доставить тебя домой, и можешь начинать читать, — сказал Ричард Эбботт тем теплым сентябрьским вечером и, повернувшись к мисс Фрост, стоящей в прихожей библиотеки, произнес (измененным голосом) последнюю реплику асессора Бракка, обращенную к Гедде: «Надеюсь, мы будем весело коротать время вдвоем!».

Той осенью нас ждали два месяца репетиций «Гедды Габлер», так что мне предстояло услышать эту реплику еще не раз, не говоря уже о последних словах Гедды, брошенных в ответ на нее. Гедда — мисс Фрост — уже покинула сцену, но из-за кулис, «ясно и громко», как требует ремарка, она отвечает: «Как вам не надеяться, асессор! Вам, единственному петуху…». Раздается выстрел, сообщает следующая ремарка.

Действительно ли мне нравится эта пьеса, или же я с ума по ней сходил, потому что Ричард Эбботт и мисс Фрост оживили ее для меня? Дедушка Гарри был неподражаем в своей небольшой роли фрекен Юлиане, тетки Йоргана, — а тетя Мюриэл играла нервную соратницу Эйлерта Левборга, фру Эльвстед.

— Вот это было представление, ничего не скажешь, — произнес Ричард Эбботт, когда мы шли по тротуару Ривер-Стрит тем теплым сентябрьским вечером. Уже стемнело, издалека доносились раскаты грома, но соседские дворы опустели; детей и собак позвали внутрь, и Ричард вел меня домой.

— Какое представление? — спросил я его.

— Я про мисс Фрост! — воскликнул Ричард. — Про ее игру! Какие тебе нужно прочесть книги, и все эти разговоры про влюбленности, и эти тяжкие раздумья, играть ли ей Нору или Гедду…

— Думаешь, она все время играла? — спросил я его. (Я снова ощутил потребность защитить ее, сам не зная почему.)

— Я так понимаю, она тебе понравилась, — сказал Ричард.

— Не то слово! — выпалил я.

— Могу понять, — кивнул он.

— А тебе разве не понравилась? — спросил я.

— Да, конечно, мне она нравится — и я думаю, из нее выйдет идеальная Гедда, — сказал Ричард.

— Если она согласится, — напомнил я.

— Согласится, конечно, согласится, — заявил Ричард. — Она меня просто дразнила.

— Дразнила, — повторил я, не совсем поняв, осуждает он мисс Фрост или нет. Я не был уверен, что Ричарду она достаточно понравилась.

— Билл, послушай меня, — произнес Ричард. — Пусть библиотекарша станет твоим лучшим другом. Если тебе понравятся книги, которые она для тебя выбрала, доверься ей. Библиотека, театр, любовь к пьесам и романам — Билл, все это может стать дверью в твое будущее. В твоем возрасте я практически поселился в библиотеке! И теперь романы и пьесы — это моя жизнь.

От всего этого просто голова шла кругом. Трудно было представить себе существование романов о влюбленностях — особенно влюбленностях в неподходящих людей. Мало того, наш любительский театр будет ставить «Гедду Габлер» Ибсена с совершенно новым ведущим актером и со столпом сексуальной силы (и неудержимой свободы) в главной женской роли. Моя пострадавшая мать обзавелась «возлюбленным», как тетя Мюриэл и бабушка Виктория именовали Ричарда Эбботта, а моей неуместной влюбленности в Ричарда нашлась замена. Теперь я был влюблен в библиотекаршу, которая по возрасту годилась мне в матери. Впрочем, не совсем нормальное, по-видимому, влечение к Ричарду Эбботту тоже не исчезло окончательно. Я чувствовал новую, незнакомую мне тягу к мисс Фрост — а тут еще и все это серьезное чтение, которое мне теперь предстояло.

Неудивительно, что, когда мы вернулись домой, бабушка потрогала мой лоб — должно быть, я раскраснелся, как в лихорадке.

— Слишком уж много волнений, а тебе завтра в школу, Билли, — сказала бабушка Виктория.

— Ерунда, — сказал дедушка Гарри. — Билл, покажи, что за книги ты принес.

— Это мисс Фрост их для меня выбрала, — сказал я, вручая ему романы.

— Мисс Фрост! — снова отчеканила бабушка с еще большим презрением.

— Вики, Вики, — предостерег дедушка Гарри, словно легонько похлопывая ее по плечу.

— Мамуль, не надо, пожалуйста, — сказала моя мать.

— Это великие романы! — объявил дед. — Это классика. Смею заметить, мисс Фрост знает, что нужно читать молодому человеку.

— «Смею заметить», — надменно повторила бабушка.

Затем бабушка изрекла что-то малопонятное, но нелестное о настоящем возрасте мисс Фрост.

— Я не о том, сколько ей лет, по ее словам! — взвизгнула бабушка Виктория.

Я высказал свое предположение, что мисс Фрост примерно маминого возраста или чуть младше, и мама с дедушкой Гарри переглянулись. Наступило то, с чем я был хорошо знаком по театру — пауза.

— Нет, мисс Фрост ближе по возрасту к Мюриэл, — сказал дед.

— Эта женщина старше Мюриэл, — отрезала бабушка.

— Вообще-то они примерно одного возраста, — очень тихо сказала моя мать.

Тогда я истолковал все это так, что мисс Фрост выглядит моложе, чем Мюриэл. По правде сказать, я не особенно размышлял над этим. Бабушка Виктория явно недолюбливала мисс Фрост, а Мюриэл почему-то не давала покоя грудь библиотекарши или ее лифчики — или и то и другое.

Только позднее — точно не помню когда, но прошло несколько месяцев, и я уже регулярно брал новые книги у мисс Фрост в городской библиотеке, — я услышал, как вредная тетя Мюриэл говорит с моей матерью о мисс Фрост ровно в том же тоне, что и бабушка.

— И я так понимаю, она так и не перестала носить эти смехотворные тренировочные лифчики?

(На что мама молча покачала головой.)

Я решил расспросить Ричарда Эбботта, подойдя к вопросу окольным путем.

— Ричард, а что такое тренировочный лифчик? — спросил я его как бы невзначай.

— Это тебе в книге попалось? — спросил Ричард.

— Да нет, просто интересно, — сказал я.

— Ну, Билл, я не большой знаток по части тренировочных лифчиков, — начал Ричард. — Но, по-моему, они специально предназначены для девушек, которые только начинают носить бюстгальтер.

— Но почему они тренировочные? — спросил я.

— Ну, Билл, — ответил Ричард, — я так понимаю, что тренировка тут вот в чем. Девушка, у которой грудь только формируется, носит такой тренировочный лифчик, чтобы ее грудь привыкла к бюстгальтеру и поняла, что это такое.

— А-а, — сказал я. Я был совершенно сбит с толку; я не мог себе представить, зачем груди мисс Фрост вообще может понадобиться какая-либо тренировка, и сама идея о том, что грудь может что-то понимать, меня тоже беспокоила. Однако страсть к мисс Фрост недвусмысленно продемонстрировала мне, что и у моего члена есть какие-то свои понятия, совершенно не связанные с моими мыслями. И если уж член что-то себе понимает, то не нужно сильно напрягать воображение (по крайней мере, в тринадцать лет), чтобы представить, что и грудь тоже может мыслить самостоятельно.

Среди книг, которые все в больших объемах поставляла мне мисс Фрост, я еще не встречал романов, написанных с точки зрения члена, или таких, где понятия женской груди каким-то образом беспокоили бы ее обладательницу — или ее друзей и родных. Однако теоретически такие романы могли существовать — так же теоретически, как возможность заняться сексом с мисс Фрост: пусть и туманная, но все же допустимая.

Было ли это предвидением со стороны мисс Фрост — не давать мне Диккенса сразу, подождать, пока я дорасту до него? И первый Диккенс, которого она позволила мне прочесть, не был «решающим»; «Больших надежд» мне еще предстояло дождаться. Я начал, как и множество читателей Диккенса, с «Оливера Твиста», этого раннего готического романа, в котором за спиной у нескольких главных персонажей встает зловещая тень Ньюгейтской виселицы. Диккенса и Харди объединяла фаталистическая убежденность в том, что герой с добрым сердцем и чистой душой (особенно если он юн и невинен) неизбежно подвергается опасности в этом враждебном мире. (Мисс Фрост хватило ума не давать мне Харди в числе первых книг. Томас Харди не для тринадцатилетних мальчишек.)

Если говорить об Оливере, то я с готовностью погрузился в приключения неунывающего сироты. Кишащие преступниками и крысами улочки диккенсовского Лондона были восхитительно далеки от Ферст-Систер, штат Вермонт, и я готов был простить писателю больше, чем мисс Фрост, которая критиковала «скрипучий механизм сюжета» этого романа.

— Здесь проглядывает неопытность Диккенса как романиста, — указала мне мисс Фрост.

В мои тринадцать, переходящие в четырнадцать, неопытность меня не смущала. Фейгин виделся мне очаровательным мерзавцем, Билл Сайкс наводил ужас — даже его пес, Фонарик, и тот был злобным. Ловкий Плут соблазнял, даже целовал меня в сновидениях — самый сноровистый и обаятельный из всех карманников. Я рыдал, когда Сайкс убил добросердечную Нэнси, но я рыдал и когда верный Фонарик прыгнул с парапета на плечи мертвеца. (Пес промахнулся и рухнул вниз, размозжив себе голову.)

— Мелодраматично, не правда ли? — спросила меня мисс Фрост. — И Оливер слишком много плачет; он скорее воплощение неиссякаемой страсти Диккенса к страдающим детям, чем полноценный персонаж.

Мисс Фрост сказала мне, что Диккенс лучше раскроет эти темы в более зрелых своих романах, особенно в «Дэвиде Копперфильде», которого я получил от нее следующим, и «Больших надеждах», которых мне еще предстояло дождаться.

Когда мистер Браунлоу привел Оливера к «страшным стенам Ньюгейта, скрывавшим столько страдания и столько невыразимой тоски», где ожидал повешения Фейгин, я рыдал и о бедняге Фейгине.

— Если мальчик плачет при чтении романа — это добрый знак, — уверила меня мисс Фрост.

— Добрый знак? — переспросил я.

— Это значит, что ты добросердечнее большинства мальчишек, — вот и все, что она сказала о моих рыданиях.

Я зарывался в книги «с безрассудством грабителя, вломившегося в роскошный особняк», по выражению мисс Фрост, и однажды она сказала мне:

— Уильям, не торопись. Смакуй, а не глотай кусками. И если тебе нравится книга, запомни одно предложение из нее — то, которое тебе больше всего понравится. Так ты не забудешь язык истории, которая растрогала тебя до слез.

(Если мисс Фрост считала, что Оливер чересчур плаксив, интересно, что же она думала обо мне.) Увы, я уже не помню, какое предложение из «Оливера Твиста» я решил заучить.

После «Дэвида Копперфильда» мисс Фрост позволила мне отведать Томаса Харди. Кажется, мне было тогда почти пятнадцать? (Думаю, да; так получилось, что Ричард Эбботт проходил тот же роман Харди с учениками Фейворит-Ривер, только они были уже старшеклассниками, а я тогда был всего лишь в восьмом классе, в этом я точно уверен.)

Помню, как я недоверчиво посмотрел на заглавие — «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» — и с явным разочарованием спросил мисс Фрост:

— Это что, про девчонку?

— Да, Уильям, — про очень невезучую девчонку, — быстро ответила мисс Фрост. — Но что важнее для тебя как для молодого человека, это книга о мужчинах, которых она встречает. Не дай бог тебе, Уильям, стать одним из мужчин, с которыми встретилась Тэсс.

— А-а, — сказал я. Вскоре я узнал, что она имела в виду, говоря о мужчинах, с которыми встретилась Тэсс; и действительно, я не хотел бы сделаться одним из них.

Об Энджеле Клэре мисс Фрост сказала только: «Ну и лапша». И когда я непонимающе взглянул на нее, пояснила:

— Представь себе переваренные макароны, Уильям, — представь мягкотелость, представь безволие.

— А-а.

Я мчался домой из школы — читать; я мчался и по страницам книг, не в силах послушаться мисс Фрост и притормозить. Я мчался в публичную библиотеку Ферст-Систер после каждого ужина. Я взял за образец детство Ричарда Эбботта — и поселился в библиотеке, особенно на выходных. Мисс Фрост вечно заставляла меня пересесть на тот диван или стул, где освещение было поярче.

— Уильям, не испорти себе глаза. Они тебе еще пригодятся в дальнейшем, если ты собираешься быть читателем.

Неожиданно оказалось, что мне уже пятнадцать. Настало время «Больших надежд» — впервые в жизни мне захотелось перечитать книгу — и у нас с мисс Фрост вышел тот неудобный разговор о моем желании стать писателем. (Это было не единственное мое желание, как вам уже известно, но второе желание я не стал обсуждать с мисс Фрост — по крайней мере тогда.)

Так же неожиданно пришло время поступать в академию Фейворит-Ривер. Именно мисс Фрост, всячески способствовавшая моему общему образованию, открыла мне, какой удачей для меня стала свадьба мамы с Ричардом Эбботтом. Поскольку они поженились летом 1957-го — а точнее, поскольку Ричард Эбботт официально усыновил меня, — я превратился из Уильяма Фрэнсиса Дина-младшего в Уильяма Маршалла Эбботта. Так что я начал свое обучение в старших классах под новым именем — и это имя мне нравилось!

Ричарду, как преподавателю, выделили квартиру в одном из общежитий интерната, где они с мамой и поселились, и у меня там была своя спальня. Общежитие было недалеко от Ривер-Стрит, где стоял дом бабушки с дедушкой, и я часто навещал их. Пусть бабушку я недолюбливал, зато обожал деда; конечно, я продолжал видеть дедушку на сцене, в образе женщины, но после начала учебы в академии я уже не мог присутствовать на всех репетициях «Актеров Ферст-Систер».

Домашних заданий приходилось делать намного больше, чем в начальной и средней школе, а вдобавок Ричард Эбботт стал руководителем так называемого Клуба драмы. Постепенно Ричард со своими грандиозными шекспировскими планами переманил меня в Клуб драмы, и пьесы из репертуара «Актеров Ферст-Систер» я смотрел уже только на премьере. Театр в академии, где проходили представления Клуба драмы, был больше и современнее, чем маленький допотопный городской театр. (Слово допотопный было для меня в новинку. За время учебы в Фейворит-Ривер я сделался немножко снобом, по крайней мере, так в один прекрасный день мне сообщила мисс Фрост.)

И как моя неуместная влюбленность в Ричарда Эбботта оказалась «вытеснена» (как я уже говорил) пылкой страстью к мисс Фрост, так и место двух одаренных любителей (дедушки Гарри и тети Мюриэл) в моем сердце заняли двое несравнимо более талантливых актеров. Ричард Эбботт и мисс Фрост вскоре стали звездами театра Ферст-Систер. Дуэтом невротической Гедды и мерзкого асессора Бракка дело не ограничилось; осенью 1956-го мисс Фрост сыграла Нору в «Кукольном доме». Ричарду, как он и догадывался, досталась роль скучного невнимательного мужа, Торвальда Хельмера. Непривычно подавленная тетя Мюриэл не разговаривала с родным отцом почти месяц из-за того, что дедушка Гарри (а не Мюриэл) получил роль фру Линде. Ричарду Эбботту и мисс Фрост удалось уговорить Нильса Боркмана сыграть несчастного Крогстада, что угрюмый норвежец и исполнил, жутковатым образом соединив в своем персонаже добродетельность и обреченность.

Но важнее, чем надругательство нашего разношерстного любительского сборища над Ибсеном, оказалось прибытие в академию новых преподавателей — семейной пары по фамилии Хедли. С ними приехала и единственная дочь, нескладный подросток по имени Элейн. Мистер Хедли был учителем истории. Миссис Хедли, игравшая на фортепьяно, давала уроки вокала; она заведовала несколькими школьными ансамблями и дирижировала хором академии. Чета Хедли подружилась с мамой и Ричардом, так что и нам с Элейн приходилось встречаться довольно часто. Я был старше на год и считал себя намного взрослее Элейн, грудь которой явно запаздывала в развитии. (Я решил, что у Элейн вообще не предвидится какой-либо груди, поскольку уже заметил, что мисс Хедли фактически плоскогруда — даже когда поет.)

Элейн страдала сильной дальнозоркостью; тогда от нее не было иного средства, кроме толстенных очков, из-за которых глаза казались такими большими, словно вот-вот выскочат из глазниц. Но мать научила ее пению, и у Элейн был звучный отчетливый голос. Даже обычная ее речь звучала так, как будто она пела, — и было слышно каждое слово.

— Элейн умеет звучать, — так говорила миссис Хедли. Звали ее Марта; хорошенькой она не была, но зато была очень милой, и именно она первой заметила, что я затрудняюсь произносить определенные слова. Она сказала маме, что я могу попробовать кое-какие вокальные упражнения, и пение тоже может принести пользу, но той осенью пятьдесят шестого я еще учился в средней школе, и чтение без остатка поглотило меня. «Вокальные упражнения» и пение меня совершенно не интересовали.

Все эти перемены обрушились на меня разом, и жизнь внезапно понеслась, набирая обороты: осенью пятьдесят седьмого я уже стал учеником академии Фейворит-Ривер; я все еще перечитывал «Большие надежды» и (как вы уже знаете) обмолвился мисс Фрост, что хочу стать писателем. Мне было пятнадцать, а Элейн Хедли была дальнозоркой, плоскогрудой, громкоголосой четырнадцатилетней девчонкой.

Однажды сентябрьским вечером в дверь постучали, но было время занятий, и никто из учеников к нам зайти не мог, если только ему не стало плохо. Я открыл дверь, ожидая увидеть в коридоре смущенного ученика, но передо мной стоял Нильс Боркман, наш обезумевший режиссер; он выглядел так, будто только что увидел призрак — возможно, какого-нибудь прежнего знакомого, прыгнувшего во фьорд.

— Я видел ее! Я слышал ее голос! Из нее выйдет великолепная Хедвиг! — вскричал Нильс Боркман.

Бедная Элейн Хедли! Так уж сложилось, что она была подслеповата и вдобавок плоскогруда, зато обладала пронзительным голосом. (У Хедвиг в «Дикой утке» тоже не все в порядке со зрением, и это важно для сюжета.) Элейн, это бесполое, но кристально чистое дитя, будет выбрана на роль многострадальной Хедвиг, и Боркман снова обрушит (ужасающую) «Дикую утку» на ошеломленных жителей Ферст-Систер. Еще не оправившись от своего неожиданного успеха в образе Крогстада, Нильс взял себе роль Грегерса.

«Моралист несчастный» — так охарактеризовал Грегерса Ричард Эбботт.

Боркман был тверд в своем намерении воплотить в Грегерсе идеалиста и в результате непреднамеренно довел до совершенства шутовскую грань своего персонажа.

Никто, и менее всех суицидальный норвежец, не мог объяснить четырнадцатилетней Элейн Хедли, действительно ли Хедвиг намеревается застрелить дикую и утку и случайно попадает в себя, или же — как говорит доктор Реллинг — Хедвиг убивает себя намеренно. Тем не менее из Элейн вышла отличная Хедвиг — по крайней мере, громкая и отчетливая.

Одновременно грустной и смешной получилась фраза доктора о пуле, попавшей в сердце Хедвиг: «Пуля попала в грудь». (У бедняжки Элейн никакой груди не было и в помине.)

— Дикая утка! — вскрикивает четырнадцатилетняя Хедвиг, заставляя зрителей вздрогнуть.

Это происходит как раз перед уходом Хедвиг со сцены. Ремарка гласит: «Прокрадывается к полкам, достает пистолет». Что ж, у нас выходило не совсем так. Элейн Хедли хватала пистолет и, потрясая им, громко топала за кулисы.

Больше всего Элейн переживала, что в пьесе нет ни слова о дальнейшей судьбе дикой утки.

— Бедняжка! — сокрушалась Элейн. — Она ранена! Она пыталась утопиться, но эта ужасная собака вытащила ее со дна моря. И утку держат на чердаке! Как может дикая утка жить на чердаке? А после того, как Хедвиг кончает с собой, кто поручится, что ненормальный старикан-военный — или даже Ялмар, этот зануда, который так себя жалеет, — просто не пристрелит ее? Просто ужас, как обращаются с этой уткой!

Конечно, я знаю, что не сочувствия к утке Генрик Ибсен столь ревностно добивался, и не его старался вызвать Нильс Боркман у простодушных зрителей Ферст-Систер, но Элейн Хедли будет всю жизнь нести отпечаток своей слишком юной, слишком невинной героини в той бессмысленной мелодраме, которую Боркман сделал из «Дикой утки».

До сего дня мне не приходилось видеть профессиональной постановки этой пьесы; ее правильное, насколько это вообще возможно, исполнение может оказаться невыносимым для зрителя. Но Элейн Хедли станет моим хорошим другом, и я не предам Элейн, оспаривая ее интерпретацию пьесы. Гина (мисс Фрост) заслуживала сострадания намного больше, чем другие персонажи, но именно дикая утка — нам даже ни разу не показывают эту дурацкую птицу! — завоевала львиную долю сочувствия Элейн. Оставшийся без ответа или вовсе не имеющий ответа вопрос — «А что будет с уткой?» — нашел во мне отклик. Он станет одним из наших с Элейн приветствий при встрече. У всех детей есть свой тайный язык.

Дедушка Гарри вовсе не стремился получить роль в «Дикой утке»; он даже симулировал бы ларингит, только бы не участвовать в этой постановке. Кроме того, дедушка Гарри уже немного устал подчиняться режиссерским указаниям своего старого делового партнера Нильса Боркмана.

Ричард Эбботт тем временем развил в нашей добропорядочной академии бурную деятельность: он не просто преподавал Шекспира безотрадно однополым ученикам Фейворит-Ривер — Ричард ставил его на сцене и на женские роли брал настоящих девушек и женщин. (Или специалиста по перевоплощению в женщин, то есть Гарри Маршалла, который, по крайней мере, мог научить старшеклассников изображать девушек и женщин.) Ричард Эбботт не только женился на моей брошенной матери и вызвал во мне влюбленность; вдобавок он нашел родственную душу в дедушке Гарри, который (особенно в женском образе) явно предпочитал видеть режиссером Ричарда, а не меланхоличного норвежца.

В те первые два года, когда Ричард Эбботт выступал с «Актерами Ферст-Систер» — а также преподавал и ставил Шекспира в академии Фейворит-Ривер, — был один случай, когда дедушка Гарри поддался знакомому искушению. В бесконечном списке пьес Агаты Кристи, ожидавших своей очереди, были и пьесы с участием Эркюля Пуаро, толстого бельгийца, известного мастера выводить убийц на чистую воду. И тетя Мюриэл, и дедушка Гарри множество раз играли мисс Марпл, но в Ферст-Систер был, как сказала бы тетя Мюриэл, дефицит толстых бельгийцев, подходящих на роль Пуаро.

Ричард Эбботт не играл толстяков и вообще отказывался участвовать в постановках Агаты Кристи. У нас просто не было Эркюля Пуаро, и Боркман, вспоминая об этом, мрачнел и начинал оглядываться в поисках ближайшего фьорда.

— Нильс, тут напрашивается одна идея, — в один прекрасный день сказал озабоченному норвежцу дедушка Гарри. — Зачем нам непременно Эркюль Пуаро? Может, согласишься на Эрмион?

Вот так и случилось, что любительский театр Ферст-Систер поставил «Черный кофе» с дедушкой Гарри в роли холеной, проворной (и почти по-балетному изящной) бельгийки Эрмион Пуаро. Из сейфа похищена формула взрывчатки; персонаж по имени сэр Клод отравлен, ну и так далее. Пьеса была не менее заурядной, чем прочие пьесы Агаты Кристи, но дед в роли Эрмион сорвал овацию.

— Агата Кристи в гробу переворачивается, отец, — неодобрительно сказала тетя Мюриэл.

— Осмелюсь заметить, еще как переворачивается, Гарольд! — встряла и бабушка.

— Агата Кристи еще не умерла, Вики, — сообщил дед бабушке Виктории, подмигнув мне. — Агата Кристи, Мюриэл, еще живее всех живых.

Как я обожал его — особенно как ее!

Однако за те два года, что Ричард Эбботт оставался новичком в нашем городе, он так и не смог убедить мисс Фрост принять участие хотя бы в одной пьесе Шекспира, поставленной в Клубе драмы академии Фейворит-Ривер.

— Едва ли, Ричард, — отвечала ему мисс Фрост. — Я вовсе не уверена, что мальчикам будет полезно, если я, скажем так, выйду к рампе — я хочу сказать, это же мальчишки, они еще юны и очень впечатлительны.

— Мисс Фрост, но ведь Шекспир может быть и веселым, — не соглашался Ричард. — Мы можем поставить пьесу просто удовольствия ради.

— Едва ли, Ричард, — повторила она и, похоже, больше об этом говорить не желала. Мисс Фрост не играла Шекспира — или не хотела его играть для этих «впечатлительных» мальчишек. Я не знал, что и думать об ее отказе; ее игра всегда волновала меня — хотя я и не нуждался в дополнительных поводах, чтобы любить и желать ее.

Но, начав учебу в Фейворит-Ривер, я очутился среди множества парней постарше; большинство не были особенно дружелюбными, а некоторые из них приводили меня в смятение. Я издали восхищался поразительно красивым парнем из борцовской команды академии; и не только из-за его великолепного тела. (Издали — потому что поначалу делал все возможное, чтобы держаться от него подальше.) Вот вам и влюбленность в неподходящего человека! Старшеклассники через слово (и это не было плодом моего воображения!) вставляли «гомик», «педик» и «голубой»; эти унизительные слова казались мне худшим, что можно сказать о другом парне.

Были ли мои влюбленности в неподходящих людей частью генетического набора, который я унаследовал от своего отца-связиста? Забавно, но в этом я сомневался; я считал, что именно эти влюбленности — полностью моя вина: разве не был сержант отъявленным женолюбцем? Разве не так назвала его моя задиристая кузина Джерри? Она, скорее всего, услышала что-то подобное от дяди Боба или тети Мюриэл. (Разве женолюбец не было словом, характерным для тети Мюриэл?)

Наверное, нужно было поговорить обо всем этом с Ричардом Эбботтом, но я этого не сделал; я не осмелился заикнуться об этом и мисс Фрост. Я помалкивал о своих несчастных влюбленностях — как обычно и поступают дети.

Я начал сторониться городской библиотеки Ферст-Систер. Должно быть, мне казалось, что мисс Фрост достаточно умна, чтобы почувствовать, что я ей неверен — пусть даже только в воображении. На самом деле первые два года учебы в Фейворит-Ривер практически полностью прошли в фантазиях, и в моей жизни появилась новая библиотека — более современная и ярко освещенная библиотека академии. Я делал там домашние задания и предпринимал первые робкие попытки писать.

Был ли я единственным мальчиком в мужском интернате, который обнаружил, что борцовские поединки несут гомоэротический заряд? В этом я сомневаюсь, но такие, как я, обычно не высовываются.

От неподобающих влюбленностей то в одного, то в другого соученика я перешел к мастурбации при сомнительной поддержке одного из маминых каталогов одежды. Мое внимание привлекали фотографии лифчиков и корсетов. Моделями для демонстрации корсетов служили в основном взрослые женщины. С ними я начал выполнять первые творческие упражнения — по крайней мере, вырезать и приклеивать у меня получалось неплохо. Я отрезал головы у женщин постарше и приклеивал их к телам молоденьких девушек-моделей в тренировочных лифчиках; так передо мной возникала мисс Фрост, пускай (как и многие другие вещи) всего лишь в моем воображении.

Девочки моего возраста, как правило, меня не интересовали. Зато у меня возникло странное влечение к некрасивой и плоскогрудой миссис Хедли — наверное, из-за того, что мы часто виделись и она искренне интересовалась мной (или, по крайней мере, моим растущим списком непроизносимых слов).

— Билли, какие слова тебе сложнее всего выговаривать? — спросила она меня однажды, когда они с мистером Хедли (и с громогласной Элейн) ужинали вместе с нами.

— У него проблемы со словом «библиотека», — объявила Элейн, как всегда, четко и громко. (Мой интерес к Элейн в сексуальном плане равнялся нулю, но в остальном она нравилась мне все больше. Она никогда не издевалась над моими речевыми ошибками; видимо, она так же искренне хотела помочь мне говорить правильно, как и ее мать.)

— Я спрашивала Билли, Элейн, — сказала миссис Хедли.

— Думаю, Элейн не хуже меня знает, с какими словами мне труднее всего, — сказал я.

— Билли все время говорит «зловещный», — продолжила Элейн.

— А еще я говорю «пениф», — отважился я.

— Понятно, — сказала Марта Хедли.

— Только не проси его сказать это во множественном числе, — сказала Элейн матери.

Если бы в то время академия Фейворит-Ривер принимала девочек, возможно, мы с Элейн Хедли подружились бы быстрее, но мне не довелось учиться вместе с Элейн. Мы так часто виделись только потому, что супруги Хедли много общались с мамой и Ричардом — они крепко сдружились.

Итак, время от времени я представлял в тренировочном лифчике невзрачную и плоскогрудую Марту Хедли — и думал о ее маленькой груди, рассматривая юных моделей в маминых каталогах одежды.

В библиотеке, где я учился писать — а точнее, мечтал о том, чтобы стать писателем, — мне особенно нравилась комната, где хранилось огромное собрание ежегодников академии. Остальных учеников эта комната, по-видимому, не интересовала; иногда туда заглядывали преподаватели — почитать или проверить домашние задания.

Академии Фейворит-Ривер было немало лет; она была основана еще в XIX веке. Мне нравилось листать старые ежегодники. (Вероятно, секреты можно найти в любом прошлом; я знал, что в моем они уж точно есть.) Если продолжать в таком духе, — думал я, — может быть, у меня получится дойти до собственного выпуска — но не раньше весны последнего года обучения. Осенью своего третьего года в академии я все еще просматривал ежегодники 1914-го и 1915 годов. Шла Первая мировая; должно быть, этим мальчишкам было страшно. Я вглядывался в лица выпускников, читал об их планах поступления в колледжи и мечтах о карьере; многие еще «не определились» ни с тем, ни с другим. Почти у всех старшеклассников были прозвища, даже в те годы.

Я очень внимательно разглядывал фотографии борцовской сборной и несколько менее внимательно — Клуба драмы; на фотографиях Клуба было множество мальчиков, одетых и загримированных под девочек. Похоже, борцовская команда и Клуб драмы существовали в Фейворит-Ривер с момента основания. (Не забудьте, я просматривал ежегодники 1914–1915 годов осенью 1959 года; интернат продолжал активно поддерживать эти прославленные традиции на протяжении пятидесятых и позднее, в шестидесятых.)

Вероятно, эта читальня, куда лишь изредка заглядывал случайный преподаватель, нравилась мне потому, что там никогда не было других учеников — а значит, ни хулиганов, ни лишних влюбленностей. Мне повезло, что я жил вместе с мамой и Ричардом и у меня была собственная комната. Все ученики, жившие в академии, делили комнаты с соседями. Не могу даже представить, какие оскорбления (или другие, менее прямые формы насилия) пришлось бы мне переносить от соседа по комнате. И что бы я тогда делал с мамиными каталогами? (Сама мысль о невозможности мастурбации была оскорбительна — да вы только представьте себе такое!)

Осенью 1959-го мне было семнадцать лет, и у меня не было никаких причин возвращаться в городскую библиотеку Ферст-Систер — точнее, ни одной причины, которую я осмелился бы высказать вслух. Я нашел убежище, где мог делать домашние задания; комната с ежегодниками в библиотеке академии отлично годилась для того, чтобы писать — или просто предаваться мечтам. Но, должно быть, я все равно тосковал по мисс Фрост. На сцене я тоже слишком редко ее видел, ведь теперь я пропускал репетиции театра Ферст-Систер и видел ее только на самих представлениях; а их можно было по пальцам сосчитать, как сказала бы моя бабушка.

Я мог бы поговорить с дедушкой Гарри; он понял бы меня. Я мог бы рассказать ему, как скучаю по мисс Фрост, о моей влюбленности в нее и в старших парней — даже о самой первой неуместной влюбленности в моего отчима, Ричарда Эбботта. Но я не стал обсуждать все это с дедушкой Гарри — тогда не стал.

Был ли Гарри Маршалл настоящим трансвеститом? Или же дедушка Гарри просто иногда переодевался в женскую одежду? Сказали бы сегодня, что дедушка был латентным геем и вел себя как женщина, когда это позволяли обстоятельства? Честно говоря, не знаю. Если уж мое поколение было затравленным, то поколению дедушки, был ли он гомосексуалом или нет, и подавно приходилось держаться тише воды, ниже травы.

Итак, мне казалось, что средства от тоски по мисс Фрост мне не найти — если только я не придумаю причину с ней увидеться. (Раз уж я, в конце концов, собирался стать писателем, то должен был без труда выдумать достоверный повод, чтобы снова зачастить в городскую библиотеку.) И вот я остановился на такой легенде: якобы я могу писать только в городской библиотеке, где мне не будут то и дело мешать друзья из академии. Может, мисс Фрост не в курсе, что друзей у меня немного, а те, что есть, такие же робкие, как я сам, и не осмелились бы кому-либо помешать.

Поскольку я сказал мисс Фрост, что хочу стать писателем, она, наверное, поверит в то, что я хочу сделать свои первые шаги именно в городской библиотеке Ферст-Систер. Я знал, что по вечерам там можно встретить разве что горстку пенсионеров; может, еще пару мрачных старшеклассниц, обреченных продолжать свое образование в Эзра-Фоллс. Некому будет мешать мне в пустынной городской библиотеке (и уж детей там точно не будет).

Я боялся, что мисс Фрост не узнает меня. Я уже начал бриться и воображал, что во мне что-то изменилось, — сам я казался себе ужасно взрослым. Я предполагал, что мисс Фрост знает о моей новой фамилии и что она, вероятно, видела меня хотя бы иногда за кулисами или в зрительном зале маленького театра Ферст-Систер. Она определенно знала, что я сын суфлерши — я был тем самым мальчиком.

Тем вечером, когда я объявился в городской библиотеке — не взять книгу и не посидеть за чтением, а заняться работой над собственной книгой, — мисс Фрост посмотрела на меня необыкновенно долгим взглядом. Я решил, что она не может меня вспомнить, и сердце мое разрывалось, но она помнила куда больше, чем я себе представлял.

— Подожди, не подсказывай — ты Уильям Эбботт, — неожиданно сказала мисс Фрост. — Видимо, ты хочешь прочесть «Большие надежды» в рекордный третий раз.

Я признался ей, что пришел не затем, чтобы читать. Я сказал мисс Фрост, что хочу спрятаться от друзей — чтобы писать.

— Ты пришел сюда, в библиотеку, чтобы писать, — повторила она. Я вспомнил, что у мисс Фрост есть привычка повторять сказанное собеседником. Бабушка Виктория как-то предположила, что мисс Фрост нравится повторять чужие слова, потому что так можно хоть немного растянуть беседу. (А тетя Мюриэл заявила, что никому не нравится разговаривать с мисс Фрост.)

— Да, — сказал я мисс Фрост. — Я хочу писать.

— Но почему здесь? Почему именно в этом месте? — требовательно спросила мисс Фрост.

Я не знал, что ей ответить. Потом слово (а за ним еще одно) просто всплыло у меня в голове, и я так переволновался, что выпалил первое слово и тут же добавил второе.

— Ностальгия, — сказал я. — Наверное, я ностальгирую.

— Ностальгия! — воскликнула мисс Фрост. — Ты ностальгируешь! — повторила она. — Уильям, сколько же тебе лет?

— Семнадцать, — ответил я.

— Семнадцать! — возопила мисс Фрост, словно ее ударили ножом. — Ну, Уильям Дин — прости, то есть Уильям Эбботт, — если ты в семнадцать лет ностальгируешь, может, из тебя и выйдет писатель!

Она была первой, кто сказал мне об этом, — какое-то время никто, кроме нее, не знал, кем я хочу стать, — и я ей поверил. Тогда мисс Фрост казалась мне самым искренним человеком из всех, кого я знал.