В преддверии рая

СКАЗКИ О ВОЙНЕ И МИРЕ

Приехала погостить дочь. С женихом. Усики, бородка, джинсы, замшевая куртка. Все атрибуты современного интеллигента. Но мы к этому скоро привыкли. По вечерам у нас стала собираться молодежь. Это довольно накладисто, ибо гости не прочь выпить и закусить. Зато весело. Забавно смотреть на них. О чем только они не говорят! По всем вопросам все несогласны со всеми. Один хвалит эстраду, а другой поносит ее за убожество содержания, идиотизм музыки и безголосость. Заглотают, мол, микрофоны и шипят кишками или вопят, как недорезанные поросята. Один в восторге от Театра на Таганке, другой обзывает труппу театра бездарными ублюдками. Моя дочь придерживается более ортодоксальных взглядов. Я ей сказал между прочим, что она не на семинаре по философии, могла бы и ... Она ответила, что говорит то, что думает и не намерена подделываться под модное критиканство.

— Ты думаешь, они поступают соответственно своим словам?Ошибаешься, когда касается дела, они ведут себя так, что не подкопаешься. А я вот могу поступить так, на что никто из них не решится. Разделение на порядочных и непорядочных теперь происходит не по словам. И даже не по мыслям. А совсем в ином плане. По степени искренности, по нравственности, что ли.

Насчет выпивки больше разговоров, чем дела. Выпивка теперь дорогая. А задарма пить — редкая удача. Бабы кругом — сплошная нищета. Они иногда достают одуряющую дрянь, именуемую спиртом. Но посчитать, так это иногда имеет тенденцию превратиться в ноль. На выпивку нас не тянет совсем, мы не успели привыкнуть к этому. Но выпивки все же бывают. Иногда они кончаются трагически. Так, группа курсантов разгружала баржу с вещами для школы. Нашли бутыль, понюхали — спирт. Напились. И все отправились на тот свет. Это был спирт, но совсем не тот. Иногда они кончаются комически. Вот, к примеру, был такой случай. Надо было вычистить уборную. Ассенизационная станция дала три клячи с бочками, а людей — нет. Обходитесь, мол, своими силами. Мамалыга с группой ребят вызвались добровольцами за десять пачек махорки на рыло и по три дня увольнения. По пять пачек махорки выдали авансом. Мамалыга на них нанял каких-то забулдыг, которые вылизали нужник до блеска. Ребята получили оставшуюся махорку и увольнительные записки. Махорку сменяли на водку и устроили грандиозный выпивон. Кончилось тем, что всех их забрали в комендатуру. По пьянке они растрепали о Мамалыгиной проделке. За это всем влепили по пять суток губы. Весь гарнизон потешался. Ребят освободили досрочно.

И все же я чаще склонялся на сторону Жениха. Дочь, например, заявила, что при коммунизме не будет тюрем. Я сказал, что не знаю, как будет при коммунизме, а пока в городе построили грандиозную «психушку», которая скорее похожа на тюрьму, а лагерь в ... модернизировали и уже «заселили». Жених спросил, куда будут девать преступников. Дочь сказала, что преступников не будет. Я сказал, что они отомрут, как и все прочее, путем усиления. Жених спросил насчет диссидентов. Дочь и их отвергла. Признала лишь мелкие проступки, за которые /по Марксу/ провинившийся будет себя наказывать сам, а другие будут спасать его от этого самонаказания. «Жених сказал, что ему такая перспектива нравится. Возьмет, например, он взятку тысяч десять, совратит малолетнюю девочку, изуродует спьяну соседа и т.п., приговорит себя к заключению... допустим, недели на две... Условно, конечно. С вычетом из зарплаты. Хотя денег вроде бы не будет. И окружающие члены общества кинуться его спасать. Зачем, мол, осуждаешь себя так жестоко из-за каких-то пустяков. Подумаешь, девчонку изнасиловал! Не ты, так другой. Может быть, хуже было бы. Не расстраивайся. Хочешь, другую дадим? Еще моложе! Подумаешь, глаз соседу выбил. Пусть скажет спасибо, что кишки не выпустил. Дочь презрительно пожимает плечами и говорит, что Жених вульгаризирует проблему. Я все-таки спрашиваю, будут ли диссиденты при коммунизме. Она в ответ сражает меня одним ударом: конечно, не будут. Ведь при Сталине, как тебе хорошо известно, их не было!

Пока наши инструктора сами учатся летать на штурмовиках, мы штурмуем теорию. Главным образом, долбим «Краткий Курс». Блистательную лекцию о коммунизме нам прочитал сам начальник политотдела. Прочитав /часа полтора одуряющей дребедени/, приказал нам задавать вопросы. Это — самая противная часть занятий. Спрашивать ни о чем не хочется, а надо, ибо уровень нашей политической активности определяется и тем, какие вопросы мы задаем на политзанятиях. Нам надо проявить зримым образом, что мы не только внимательно слушаем, но еще и творчески подходим к данной теме. Непременно творчески,— этого от нас требуют неуклонно. Творчески, и дело с концом. Вот мы и творим такое, что у самих уши вянут от стыда. Итак, полковник приказал нам задавать ему вопросы. Мы наморщили лбы. Молчание затянулось. Наконец, Гизат не выдержал и спросил, будут ли нужники при коммунизме и кто их будет чистить. Мы захихикали. Полковник сказал, что ничего смешного нет, вопрос серьезный. Может, кто из нас ответит? Руку поднял Мамалыга. Мы приготовились к очередной хохме. Мамалыга сказал, что нужники при коммунизме останутся, их даже больше будет, ибо жратвы будет по потребности и срать будут во много раз больше. Что касается чистки, то будут изобретены особые комбайны. Вроде хлебоуборочных. Работать на них будут бывшие пилотяги. Особенно такие асы, как Гизат. Вот штурмовики устареют, и нас будут переучивать на такие машины.

Мы похихикивали. Полковник покровительственно усмехался. Гизат кипел от возмущения. Полковник сказал, что Мамалыга в общих чертах прав, при коммунизме всю черновую работу будут делать машины, а люди будут заниматься творческим трудом. На перемене Макаров издевался над полковником, сказал, что потребуется еще изобретать особые машины для очистки общества от такого г...а, как политподготовка. В другой группке отличники Прилепин, Хижняк и другие всерьез обсуждали лекцию полковника. Из их речей было очевидно, что нам коммунизма не видать. Не доросли. Не пустят. Ну и ... с ним, с коммунизмом, сказал Кит. Тут в любую минуту нас могут в пекло сунуть, а эти недоноски...

— Ладно,— говорит Жених.— Черт с ним, с твоим коммунизмом. Тут я не спец. Может быть, ты и права. Я физик. Твой Ленин говорил, что электрон неисчерпаем вглубь. Что он имел в виду? Что электрон делим, состоит из более мелких частей? Но это же чушь с физической точки зрения. Понятия делимости, части, целого, структуры и т.п. вообще неприменимы к элементарным частицам. Говорить о частях и строении электрона так же нелепо, как спрашивать, сколько весит интеграл, какого цвета тензор.

— Я не знаю твоей физики,— говорит дочь.— Но Ленин, очевидно,имел в виду что-то другое.

— Что? Если выясняется, что ваши классики пороли чушь, вы тут же утверждаете, что мы их неверно поняли. Так что же он все-таки имел в виду?

Дальше я слушать не хочу,— ничего не понимаю. Но Жених, по-моему, более здраво, чем дочь рассуждает.

Странно устроена человеческая память. Мы топали строевой, долбили аэродинамику и марксизм, получали благодарности, обсуждали и переживали полеты, торчали над картой, обозначая флажками линию фронта, и т.д. Но все это исчезло, забылось начисто. Как будто этого и не было совсем. А что навечно въелось в память? Пустяки. Например, как Мамалыга на пари съел посылку, которую получил Кит, как выкрасили козу штурмана эскадрильи и потом ее же сожрали, свалив на волков, как воровали мыло из технического склада, как Володька Кузнецов спер бархатный занавес из клуба, как наш инструктор на учебном самолете сел на крышу своего же сарая и т.д. и т.п. Лишь такие пустяки всплывают в памяти, оттеснив в забвение то, что составляло основу, суть, цель и смысл нашей жизни. Но пустяки ли это были на самом деле? Может быть, нам задурили голову и повернули наши мозги совсем не в том направлении, в каком им следует быть по извечным законам жизни? Вот я до мельчайших подробностей помню, как мы с Макаровым делили имущество полковника Горбатова, преподавателя тактики ВВС. Он развелся с женой. И они даже огурцы соленые разделили. И даже дочерей,— им повезло в этом случае, у них были две девочки близняшки. Очаровательные девчонки. Мы с ними тогда хорошо поболтали о Блоке, Есенине, Маяковском... Они издевались над своими родителями. Когда мы кончили дележ, полковничиха налила рюмку водки Макарову из своей половины бутылки и достала огурец из своей бочки, а полковник — то же самое мне из своей половины. Я чувствую все это до сих пор каждой клеточкой тела. А вот первый свой боевой вылет описать не могу. И не чувствую его. Помню только, что получил около двадцати пробоин. И все...

Мы бредем с Макаровым не спеша «домой», в казарму. Спешить нам незачем. Ужин нам обязаны оставить. Отсутствуем мы на законных основаниях,— нас посылал сам старшина на ту дележку. Мы бредем по переулочкам, подальше от патрулей. На всякий случай. Сегодня танкисты патрулируют, а они к летчикам пристают при всех обстоятельствах. Если, конечно, перевес сил на их стороне. Вообще мы ужасно смелы, когда впятером нападаем на одного.

— Представляешь,— говорит Макаров,— немцы уже под Сталинградом. Кто бы мог подумать! Вот тебе и война малой кровью и на чужой территории. А кто виноват? Тут дело не в силе немцев, а в нашей слабости. Это — личная вина Сталина и его ублюдков-соратников. Перестреляли чуть не всех полководцев, понасажали везде кретинов своих. На нашем фронте Буденный был командующим. Да даже лошадь его была бы лучше на этом месте. Судить их надо!..

Потом мы перескакиваем на коммунизм. Я спрашиваю, неужели это — вранье. Он говорит, что насчет «по потребности», это вранье. А все остальное у нас есть. И другого коммунизма не будет. Жрите этот! Они там действуют по принципу: чем меньше можешь дать людям сейчас, тем больше сули им в неопределенном будущем. Я не могу спорить с Макаровым, но мне жаль расставаться с красивой мечтой.

— Неужели так и не будет никогда по потребностям? Ну, хотя бы приблизительно?

— Никогда. Так и будем жить всю дорогу на грани нищеты и голода. Если уцелеем, конечно. Коммунизм, мой мальчик, это вообще есть процветающее общество нищих..

— А уцелеем?

— Уцелеем. Людей положим много. Нам людей не жалко. И уцелеем. Хотел бы и я уцелеть. Хочу посмотреть, насколько я был прав в своих прогнозах.

Нашего директора избрали в член-коры. По сему поводу устроили специальное заседание. Поздравляли, пели дифирамбы. Сам директор скромно оценил свое изобретение как признание заслуг всего учреждения. Выступил и я. Сказал, что теперь легче работать будет. Сможем мебель обновить, дополнительные ставки выбить. А там, глядишь, нас переведут в первую категорию, и зарплата всем повысится. Моя речь внесла оживление. Все толковали ее по-своему. Директор похвалил меня, с благодарностью пожал руку. Молодежь тоже хвалила, но усмотрела в моей речи издевательство над директором, а то и поглубже.

Что такое наш директор? Кто его знает. Молодежь считает его ничтожеством и карьеристом. Старики считают его либералом и хапугой, но хорошим руководителем. На мой взгляд — это обыкновенный серый и бестолковый человечек. Очень похож чем-то на наших престарелых генералов. И как хапуга не больше других. И как работник не хуже других. В общем то, что нужно. Зато пускать пыль в глаза он действительно великий мастер. И это тоже не так уж плохо, так как снабжаемся мы благодаря этому на уровне столичных учреждений того же типа. И еще одно хорошее качество у него есть: не любит раздувать политику из-за пустяков. Отъезжантов /как теперь называют эмигрирующих евреев/ у нас не меньше, чем у других, а шуму особого нет. Директор умеет спускать такие дела на тормозах. Отъезжантов у нас, между прочим, зовут обрезантами. Это выражение придумал хулиган Стопкин или кто-то другой из этой компании.

Директор у нас долго не засидится. Скоро его переведут в Москву. Он чей-то «крупный зять». И к нам он приехал лишь для того, чтобы занять подходящий пост, получить титул и скакнуть обратно в Москву. Хоть он и зять, но там таких пруд пруди. Вот он и сделал маневр через провинцию. Он и квартиру в Москве ухитрился сохранить за собой. И получил. Теперь произведет обмен и будет иметь квартирку на уровне министров. Недавно я к своему величайшему удивлению узнал, что наша правящая верхушка вся повязана родственными отношениями. Иванов считает, что сейчас происходит оформление наших социальных каст в наследственные и замкнутые, и потому так остро переживаются проблемы устройства детей.

У меня с директором хорошие отношения. Он говорил мне не раз, что если поедет в Москву, заберет меня с собой, ибо я — единственный, кому он тут полностью доверяет. Но я в Москву не стремлюсь. Мне и тут неплохо. Карьера моя все равно закончена. Какая карьера? Я же никогда не делал карьеры. Я только служил.

По случаю избрания директор устроил дома банкет. Собралось все высшее начальство города. Директор и меня пригласил. Но чтобы я нацепил все свои награды. Я понимал, что буду там выглядеть в роли расшитого золотом лакея /директору лестно, что у него такой зам/, но отказать не мог просто по доброте душевной. Никакой корысти у меня не было. Повторяю, я доволен тем, что имею, и на большее не рассчитываю. И страха не было. Это самое я всегда могу иметь и с меньшими усилиями. В общем, как и в тот раз, когда меня попросили... Мне неудобно было отказать...

Время промчалось быстро. И вот мы на втором аэродроме. С «близняшками» у нас ничего не вышло. Зато через них я познакомился с Анечкой. Я влюбился в нее до такой степени, что весь мой прошлый опыт по женской части как рукой сняло. Я превратился опять в неопытного десятиклассника, который боится прикоснуться к своей девочке. Так что с городом мне было трудно расставаться. И в первую же подходящую ночь я протопал в город и обратно только затем, чтобы посмотреть на нее и переброситься парой слов. Впрочем, добираться до города оказалось не так уж сложно: попутных машин было достаточно, а вскочить в кузов проносящейся мимо машины для нас пара пустяков.

Анечку я любил и вел с ней возвышенные разговоры. А чтобы не пропадала оставшаяся часть ночи, я стал похаживать к одной девочке на окраине города, как раз по дороге на аэродром. Ума не приложу, как я очутился в ее каморке. В общем, кончилось тем, что с Анечкой мы крутили возвышенную любовь, а досыпал я остаток ночи с Катюшей. Ребята говорили, что Катюша красивее и умнее Анечки. Она уже студентка медицинского института, а Анечка еще в школе. А главное — удобнее. Анечкин дом в центре, где можно напороться на патрулей, а Катюшин на окраине. Анечка живет впроголодь, отец на фронте, мать на заводе по двенадцать часов вкалывает, другие детишки. Даже посидеть вдвоем негде. Катюша — единственная дочь, мать в ателье заколачивает дай бог всякому, отец чин в горкоме партии. И поклонников у Катюши полно. Не знаю, почему она на меня клюнула.

Жизнь нормализовалась. Иногда Катюша сама приезжала ко мне и кое-что привозила. Попадало это в основном инструктору и командиру звена. Он и предложил легализовать наши отношения, а то ребенок будет и т.д. Ребенок? Тут только я понял, что влип. Пришлось жениться.

Кит мою женитьбу одобрил. Нас все равно убьют, сказал он. Так после тебя хотя бы сын останется. Как грузин он не допускал мысли, что может родиться дочь. Мамалыга по сему поводу рассказал анекдот о грузине, который спросил у жены /та была в родильном доме/: сын родился, да? Нет, ответила жена. Так кто же,удивился грузин. Гизат сказал, что я молодец, хорошо пристроился. Макаров пожал плечами. А Тоня обозвал меня скотиной. Он придумал по этому поводу стихотворение, которое не во всем соответствовало моей действительности. Но ребята смеялись, говорили, что в нем все правильно.

Точное описание женитьбы русского человека, сказал Макаров. Но самое удивительное, именно такие браки наиболее долговечны. Готов пари держать, если Лапоть выживет, он с Катюшей никогда не разведется.

Он оказался прав.

По городу поползли слухи о моей женитьбе. И добрались до Анечки. И она имела глупость — повесилась.

Антон после этого не разговаривал со мной неделю.

В связи с предстоящим переводом в Москву наше учреждение раскололось на враждующие группировки. Одна группировка поддерживает одного претендента на пост директора, другая — другого. Чем различаются претенденты, кроме имен и внешности, я понять не могу. Оба посредственны. Оба трепачи. Оба «преданы делу».Оба «настоящие коммунисты» и т.п. Но различия, очевидно, какие-то есть, раз сотрудники переругались и даже перестали здороваться друг с другом. Костя, например, склоняется на сторону Заместителя, так как Зав /он Костин шеф/ его не любит и выживет из учреждения, если станет директором. А уходить в другое место Косте не хочется. Привык. И не так уж плохо здесь. Карпенко же склоняется на сторону Зава, так как назначение Зава гарантирует ему повышение. Вот по такого рода причинам люди и распадаются на группы. Прикрывается все это, естественно, «интересами дела» и «принципиальными соображениями». Но мне на все это чихать, хотя усиленно привлекают на свою сторону обе группировки. Меня тянет в прошлое.

Наконец, начались полеты. И мы на некоторое время забыли все земные тревоги и хлопоты. Полеты имеют самодовлеющую ценность независимо от того, на чем летаешь и ради чего. Кто вкусил это хотя бы однажды, тот поймет меня. А «штурмовик» оказался отличной машиной, в особенности — для маршрутных полетов, полетов строем, стрельб и бомбежек.

Полеты — это от силы час в воздухе, а чаще — десять или двадцать минут. Остальное — наземная суетня /заправка и чистка машин, наземная подготовка, стартовый наряд/. Но эти минуты окупают все остальное. Они дают сознание исключительности нашего положения. По статистике «штурмовиков» сбивают в среднем на десятом вылете. Немцы летчиков-штурмовиков в плен не берут. Впрочем, и брать некого. Обычно самолеты взрываются в воздухе или при ударе о землю /они начинены снарядами, бомбами, бензином/. Так что нас ждет скорая и верная гибель. И потому нам позволяется многое такое, что запрещено простым смертным. Мы быстро обрастаем непокорными кудрями, кое-кто отпускает усики, обзаводится широкими офицерскими ремнями /за сахар, в основном/. Мы почти свободно ходим в самоволку. Когда Володя Кузнецов спер занавес из клуба, его даже не посадили. Велели лишь вернуть. Он так и сделал. Но бабы успели распустить вышитый на занавесе портрет Ленина. Особняк сказал, что если бы это был портрет Сталина, то Володю расстреляли бы. Пришлось портрет вышивать обратно. Получилось ужасно смешно. Особый отдел решил все-таки затеять пакость. Но Володе повезло: у него лопнул маслопровод, маслом залило лицо и фонарь, машину пришлось сажать вслепую со всеми вытекающими последствиями.

Наступила осень. Начались частые дожди. Полеты приходилось прекращать. В такие минуты мы валяемся под крылом самолета и говорим обо всем на свете. Кит рассказал случай, как в самом начале войны /он служил на границе/ их сменили штрафники. И так получилось, что они провели с ними целую ночь. Сидевший с ним в одном окопчике мужчина жаловался, что он впервые в жизни попал в теплые края. А надолго ли? Кит сказал, что скорей всего навечно. Мужчина родился и вырос где-то в северном поселке. Еще мальчишкой угодил в лагерь за «вредительство». И потом все время в Заполярье. Он такого наговорил Киту про тамошние лагеря...

— Наврал, небось,— сказал кто-то из ребят.

— Нет,— сказал, Кит,— такое соврать нельзя. В таком положении люди не врут.

— Все выглядит хорошо, когда показывают нашу жизнь в целом,— говорит Жених, глядя телевизор и зевая от скуки.— Отличные курорты, пионерские лагеря, жилые корпуса, стадионы. Все это для трудящихся, конечно. Но начнем простой анализ. Как попасть в такой шикарный санаторий? Как устроить ребенка в этот лагерь? Как получить квартиру вот з этом новом жилом районе? Обнаруживается, что для этого нужен определенный образ жизни. А что это такое? Сами знаете. Вот в этом-то и заключена суть дела: какую цену надо заплатить за эти блага, которые заманчивы в целом, но далеко не таковы при ближайшем рассмотрении.

— Это заслужить надо,— говорит дочь.

— Я и говорю, что заслужить. Только я понимаю это заслуживание не как некую абсолютную справедливость, а как драку.

— О чем ты говоришь? С кем, например, дрался отец, чтобы получить эту квартиру? Он просто честно служил.

— Честное служение есть самая сильная форма борьбы за существование. Объясни мне, почему я, проучившись пятнадцать лет, потом еще три года, написав ряд работ, защитив диссертацию и т.п., получаю всего две сотни, а ... скажем, Н... Ты знаешь, о ком я говорю... Он бездарь, лодырь и т.п., а получает более четырехсот, уйдя в «почтовый ящик» КГБ. Почему?

— Политика цен и зарплаты.

— Это ты верно заметила. Политика! А как же ваши « по труду», «равная плата за равный труд»? Значит, привилегии. Какое мне дело, полезно это или нет. Важен сам принцип: привилегии из «политических» соображений, а не «по труду».

— Ты типичный схоласт. Хватит трепаться. Куда ты закинул мои джинсы?

— Возьмем, опять же, джинсы. Вы /это — ко мне/, конечно,помните, какую борьбу вели против них? А теперь даже аспирантка /! / отделения научного коммунизма /!!/ философского /!!!/ факультета не вылезает из джинсов. Как это понимать? Уступка западной идеологии?

— Не идеологии, а моде!

— Мода тоже есть элемент идеологии.

— Возьмем природу,— не унимался Жених.— Природы у нас полное изобилие. А попробуй получить кусочек этой природы хотя бы на время отпуска. Не так-то просто. Опять все зависит от положения. Опять привилегия. Без привилегий — или ничего, или крохи, или кое-что ценой невероятных усилий. В чем дело? В основе высоких идей прошлого лежало простое желание уничтожить голод, нищету, мордобой. Это в общем сделано. Но как? А так, что при этом сделано нечто иное, сводящее на нет те высокие идеи. Все осталось, но в другой форме и на другом уровне. Формула нашей жизни теперь ясна: или пошлая бедность, или богатая пошлость.

— Ну и зануда же ты! Замолчи, или я тебя прогоню.

— А что если наше руководство снюхается завтра с западными коммунистами? Как тогда твоя диссертация?

— И в самом деле,— спрашиваю я.

— Вы оба психи. Тогда я сменю тему, только и всего. Напишу на вашем примере работу о бытовой шизофрении у диссидентов. Тут уж никакой эволюции не предвидится.

— Решите парадокс. Наш Вождь утверждает, что через двадцать лет мы опередим Запад на пятьдесят лет. Как это возможно?

— Я готова, пошли. Кстати, у нас скоро будет новый герб.

— Какой?

— Двубровый орел.

Пошел слух, будто у нас в учреждении завелись диссиденты.Этого нам только не хватало! Директора и секретаря парткома вызвали в райком. Я думаю, что это — типичная липа. Просто кто-то хочет раздуть дело на пустяках, чтобы поудить рыбку в мутной воде. Для директора это — большая неприятность. Перевод в Москву может сорваться.