Затмить Земфиру

За обедом не удержался и в шутку спросил Маню, чем вызваны столь разительные перемены в интимной сфере (ну и действительно это было, знаете, как пересесть из «Оки» в «мерседес»). Поглощая скорострельно тигровые креветки, девушка выдала нечто метафорическое:

– Понимаешь, в Москве я воспринимала секс как вторжение на мою территорию. В мое тело, а значит – в душу, мысли, чувства. А у меня на них авторские права. Врубаешься? Андэстенд?

– А что же здесь, в Египте? – полюбопытствовал я.

– Фиг его знает. Здесь все-таки чужая территория.

– Каламбурим?

– Ага.

Мы съездили в Луксор, затем в Каир, где удрали с официального маршрута в лабиринты восточного базара, и были поражены там не садами цветастых ковров и пирамидами папирусов, а количеством слепых детей. Я что-то слышал о трахоме, приводящей к слепоте и называющейся еще «египетским конъюнктивитом», но Маня ничего об этой болезни не знала. Она не знала, что трахоматозный вирус достаточно легко передается при контакте с больным, и, внезапно прослезившись (о, эта Манина непредсказуемость!), стала совать несчастным ребятишкам баксы и чуть ли не целоваться полезла... Еле ее оттащил.

После случая в Каире я запретил ей даже думать об экскурсиях. Слишком опасно! Мы стали осваивать пески и волны Красного моря. За пару дней ладная фигурка моей певуньи покрылась темным бархатистым налетом – не знаю, как Земфиру, но собственное тело ей удалось «затмить» довольно резво. И вечерами мы нашли себе занятие – мистер М.

Мистер М. (так его здесь все называли) занимал высокий пост в полиции города Хургады. Познакомились мы весьма своеобразно. Вышли из текстильного магазинчика, где Маня перемерила штук двадцать маек, но так ничего и не выбрала (она оказалась жуткой привередой в одежде), и решили выкурить кальян. Кальянная, где мы столовались прежде, сгорела. Певунья не придумала ничего лучше, как обратиться за советом к трем полицейским, хохотавшим у лотка с красным чаем каркаде.

Она, естественно, не знала арабского, да и толком английского, поэтому слова заменила жестами. Процесс курения кальяна изобразила очень эротично: засунула два пальца в рот, глубоко вдохнула, прикрыла глазки...

Всем известно, что мусульманские товарищи с ума сходят от белых женщин. Своих же строят, как новобранцев. В музее имени Пушкина в Москве я видел туалетную ложечку XV века до нашей эры, из Египта, в форме распластанной нагой купальщицы, очаровательной, которая держит в руках нечто вроде тазика. Я не знаю, для чего нужна была эта ложечка, для каких целей, но как представлю, что бедную девушку каждый раз брали за нежные икры и подвешивали вниз головой... А вот от белых барышень, повторяю, арабские мужики млеют. И когда Маня засунула два пальца в рот, полицейские, конечно, не о кальяне подумали. Особенно возбудился брюхастый и самый голосистый коп – нетрудно было опознать в нем начальника. Даже не взглянув на меня, служивый опустил левую граблю на плечико певуньи и притянул ее к себе, словно ягненка, обреченного на заклание. Маня взвизгнула и укусила полицейского за большой палец. Через секунду мы все уже плясали некий воинственный танец на рассыпавшемся по асфальту каркаде...

Когда пляски закончились и ситуация прояснилась, мистер М. (так он, обливаясь потом, представился) долго извинялся. Первым делом снял с укушенной руки золотые часы (впоследствии выяснилось, что позолоченные, но это к слову) и попытался нацепить их на выпуклую косточку Мани. Но певунья не носила золота, и кварцевые «Orient» очутились на моем правом запястье. Еще нам определили в компенсацию столик в модном ресторанчике «Red sea»: ежедневная вечерняя бронь и двадцатипроцентная скидка на все блюда (там шеф-поваром работал племянник мистера М., готовили великолепное ассорти из морепродуктов, и всегда было битком народу). В наше распоряжение ко всему прочему поступило маршрутное такси, принадлежащее дядюшке сановного копа.

Все это не могло не обрадовать. Путевки, купленные впопыхах, включали лишь скудный завтрак, и дешевый ужин (я взял с собой последние 200 долларов) был как нельзя кстати.

Вечером того же дня, ровно в семь, халявная маршрутка подвезла нас к «Red sea». Только мы уселись под аквариумом с нильским крокодилом (страхуясь от клиентов-олухов, ему замотали пасть скотчем), раздался вой полицейских сирен. Из объеденного ржавчиной джипа вылез мистер М. Через секунду он ворвался в ресторанчик, как хамсин [12] , – в безупречном белом костюме и с букетом желтых, в капельках воды, роз.

И далее все повторялось из вечера в вечер: хамсин, белый костюм, желтые намокшие розы. Меня певунья представила горячо обожаемым двоюродным братом (еще там, у лотка с каркаде), и поэтому мы могли на равных наслаждаться щедростью копа. Я не то чтобы ревновал к Мавру (так я, кстати, расшифровал это загадочное «мистер М.») – опасался, что у Мани от этих знойных ухаживаний поедет крыша и она начнет корчить из себя звезду. Но ничего подобного не случилось. Более того, певунья демонстративно повиновалась мне, своему «старшему брату», – будто с ходу приняла строгие восточные правила игры между мужчиной и женщиной.

Между прочим, я оказался и самым благодарным слушателем. Мистер М. любил поболтать, показать свою эрудицию, образованность. За чашечкой турецкого кофе он читал нам краткие лекции из египетской истории – я переводил «сестренке» с английского. Когда от смешения имен Аменемхет, Яхмос, Тутмос [13] и т. п. у меня начинал заплетаться язык, Мавр дул в полицейский свисток, к порогу подкатывал ржавый джип, и мы торжественно, под вой сирен, отплывали в кальянную, или в диско-клуб, или слушать водяной орган гидравлос, изобретенный в Александрии во II веке до нашей эры.

Однажды назойливый коп выдернул нас из постели ранним утром. Мы как раз собирались заняться любовью, но, по правде говоря, его звонок меня не огорчил: рутинный ежедневный секс достал, Маня словно мстила кому-то за «бесцельно прожитые годы».

Звали на коралловые рифы. Мы скоренько собрались. Яхта отчалила около девяти. Кроме нас и полицейского, на палубе сшивались два матроса, один из которых оказался поваром, причем классным – Маня схрумкала его сладкий пирог с дыней в секунду, хотя раньше от всего сахарного шарахалась (вообще с певуньей в Египте произошли разительные перемены – она, к примеру, совсем перестала материться).

После завтрака пошли выбирать маски и ласты. Мавр набивался в проводники, обещая показать все сокровища подводного мира: мол, в детстве перепахал эти пастбища вдоль и поперек.

– Гуд-гуд, – благосклонно покивал я.

Нырнули часов в одиннадцать. Двигались гуськом или, если угодно, мальком: коп, затем певунья и я, замыкающий. Цвета и формы поражали, словно картины буйнопомешанных. В голубовато-зеленой воде рыбы и кораллы устроили настоящий бал-маскарад: пурпурные, бурые, светло-бирюзовые, золотистые, оливковые, малахитовые, розовые наряды. Если б не трубка, рот бы раскрыл от удивления. Мавр сделал свое дело (знал, если выражаться точнее). Но очень спешил – ему, видимо, с детства все это обрыдло. Уплыл далеко, а мы с Маней вальсировали со всякими муренами, медленно и обстоятельно, боясь наступить ненароком на чье-то эксклюзивное, в чешуйчатых блестках, платье.

Чтобы совсем уж не отстать от копа, я махнул певунье рукой – двигай, дескать! И мы вильнули в сторону от коралловой гряды, огибая ее справа и пытаясь по чистой прозрачной воде догнать проводника. Но впереди неожиданно замаячил другой риф, вода приобрела молочный оттенок – вероятно, из-за большого количества взвешенных частиц кораллового песка. Видимость резко ухудшилась. Маня, с трудом освоившая ныряльную грамоту (литра два хлебнула, прежде чем разобралась с трубкой), вдруг запаниковала и протаранила головой колонию corallium rubrum [14] . Потеряла сознание, и ее отшвырнуло куда-то – в бездну, в непроницаемое Зазеркалье. Когда я спохватился, певунья уже находилась «вне зоны действия сети».

Я выдернул себя на поверхность и заорал. А потом впал в глубочайший ступор, который накрывает меня всякий раз в минуты безнадеги, как смертника перед расстрелом. Мысленно я уже прощался с моей девочкой, моей певуньей. Почему-то не к месту вспомнил ее «мамку» (так Маня по-купечески называла свою маму). Та тиранила дочку лет до шестнадцати. Типичный психоз взбалмошной наседки: чтобы птенец как можно позже вылетел из родительского гнезда (хотя в природе все, конечно, иначе), мамка до самого выпускного напяливала на чадо детские застиранные платьица, фанфаронистые банты-хризантемы. И в таком прикиде обожала выволакивать ее к гостям. А когда те хором кричали: «Ой, какая красавица!» – с ухмылочкой обламывала Маню: «А теперь иди в свою комнату, лопата сутулая!» Интересная деталь: сутулиться певунья начала, чтобы мамка, не дай бог, не заметила ее едва наметившуюся грудь...

И вот, значит, в полуобморочном состоянии анализируя Манино детство (вместо того чтобы броситься спасать мою девочку, мою певунью), я и не заметил, как рядом вовсю развернулся восточный базар. Грузный коп всплыл, держа голову певуньи под мышкой – так, словно она сопротивлялась при «задержании». Заверещал полицейской сиреной. Тут же с яхты подоспели матросы (повар даже не успел снять белоснежный фартук). Вопили они еще громче, как торговцы скоропортящимися фруктами. Плюнув на субординацию, стали хватать начальника за руки, намереваясь вырвать из железного обруча голову Мани. Со стороны это выглядело, будто торгаши поймали воришку и пытаются отобрать у него пузан-арбуз или сочащуюся спелую дыню. Хотя на ароматную дыню в тот момент, простите за цинизм, моя певунья была похожа меньше всего...

Я наконец очнулся, в два счета догреб до стихийного базара. Не помню в точности, какими идиомами (кажется, «хорош бить баклуши, козлы!») усмирил толпу, чего там наплел, но через минуту бездыханная Маня уже лежала на палубе яхты, и по всем правилам, как тренировали на уроках гражданской обороны, я сделал ей искусственное дыхание – рот в рот. К моему удивлению, первым словом, которое она произнесла, открыв глаза, было: «Мамка...»