Затмить Земфиру

Впрочем, поначалу она говорила достаточно внятно. Мол, о «мертвой руке» ее сын Антон (я и не знал, что у Мани есть брат!) впервые услышал от своей соседки Ангелины Такташовой.

– О какой «мертвой руке»? – спросил я как можно ласковее. – О той, что над ванной болтается?

– То муляж, – высокомерно ответила мамка. – И не перебивай меня.

– «Они совершенно не говорят по-русски Но все понимают». – В последующие полчаса я не проронил ни слова.

Ангелине было за сорок, такая баба-кастрюлька, все в ней клокотало, бурлило, она непрерывно икала, шмыгала носом и похрюкивала. Любила выпить, но не в одиночестве, а с Антоном и с Ленкой, за которой сын ухаживал. Вечерами троица частенько засиживалась на кухне, Антон балдел от рассказов Ангелины о ее лихой колдовской молодости.

– Заслуженная, бля, черная колдунья Липецкой губернии! – хохотнула мамка, опрокидывая в рот очередную пиалу бражки.

Так вот, однажды соседка рассказала о «мертвой руке» – первейшем средстве из обширного колдовского арсенала.

Чтобы заиметь у себя «мертвую руку», нужно было, во-первых, найти труп повесившегося (или повешенного – это не важно) и тайно отрезать у него правую кисть. Во-вторых, эту кисть нужно было правильно обработать. Ее заворачивали в саван и отжимали из нее кровь на манер того, как отжимают белье. После руку погружали в смесь из мелко истолченных мух, тараканов, поваренной соли и перца и оставляли там на две недели. Затем кисть вывешивали на солнцепеке, а зимой ее можно было сушить и на печи, однако печь в таком случае топили исключительно папоротником.

«Мертвую руку» использовали как своеобразную магическую свечу. Куда бы ни вошел с ней, зажженной, черный колдун или любой другой человек, все окружающие падали замертво. А незажженная «свеча», если сжать ее в кулаке, вызывала у человека приступ беспричинного гнева и ненависти... Антон спросил икающую и похрюкивающую Ангелину со сдержанным смешком: мол, все ли конечности годятся для таких «свеч»? Намекая, обнаглев по пьяни, на ее собственную правую кисть, на которой отсутствовал мизинец. Громко хрюкнув, экс-колдунья ответила:

– Пальцем больше, пальцем меньше – один хрен.

Через пару недель Ангелину Такташову нашли повесившейся в своей квартире. У покойной была отрублена правая кисть.

...Мамка почесала куском хлеба свой музейный нос – сильно, будто пемзой огрубевшую пятку. Мутный взгляд, мутный, как яблочная бражка, которую она сейчас с трудом выцеживала из бутылки в розовую пиалу.

– Догадался, кто руку паршивке отрезал? А для чего? Правильно, Антошка.

Хлебнув, мамка вдруг переменилась в лице и заговорила искаженным до неузнаваемости голосом. Словно несчастная Регана, в которую вселился дьявол. Минуту спустя я понял, кого она имитировала: сына Антона. Сцена допроса, Дубль первый...

– «...Ужасно об этом вспоминать, но просто я и для себя хочу еще раз понять. Получается, что, когда я касался этой „мертвой руки“, я превращался в какого-то маньяка, в Чикатило...

Мы с Леной познакомились на мосту, мост возле ДК. Стали встречаться, часто. Были в парке, в кино, на танцы ходили. Но больше сидели дома у Ангелины, слушали ее рассказы о колдовстве, всякие амулетные формулы – «абракадабра», «абрахас» я заучивал. Потом вот Ангелина повесилась. Я случайно зашел, дверь была открыта. Смотрю – висит. И я руку ей, значит, отрезал. Правую, без мизинца. Она нам недавно как раз о «мертвой руке» рассказывала. Очень интересно...

Ну, в общем, ничего у нас с Ленкой не было, о жизни говорили, у нее собака недавно умерла – о собаках. Болтали, но ничем я ее удивить не мог, и так вроде роман не вязался, а мне было жалко. Поэтому я, наверное, эту «мертвую руку» однажды и взял, она в гости пригласила как раз. Я подумал, будет скучно, она увидит руку – и в шок.

Взял ее, короче, из коробки, положил в карман. Только, представляете, вышел из квартиры – чувствую, вдруг просто какая-то физическая злоба... ну вот у горла прямо. И причем четко на Ленку. Без причины, совершенно. В голове стучит: сейчас зайду, бля, и с порога просто в рыло со всей силы. Иду, сжимаю машинально «мертвую руку», как мячик, – и вдруг как вспышка передо мной, ничего не пойму: вижу ее лицо, Ленкино, крупно так лицо... Все изодрано, клочья кожи свисают прямо на шею, как лохмотья, и.. представляете, язык натянут, как тетива, и прибит к гортани таким огромным, с огромной шляпкой, золотым гвоздем. А на шляпке самой... я чуть не заорал... такие крупно слова проступают: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». Куда она зашла, что такое? Но тут все раз – и исчезло!

Перед дверью ее стою и жму эту, как мячик, «мертвую руку», как допинг. Ленка открывает. В халатике таком, знаете, легком, босиком – ну типа я вся готова, я горю, я твоя... Ну, мне бы радоваться, да? А я с разворота так, не глядя —ка-ак врежу!.. Она аж в кухню отлетела. Чуть башкой стекло не высадила. Я подхожу и смотрю – кусочек сахара она выронила, лежит на голой ляжке. Думаю, через секунду не уберет сахар с ляжки, дам ботинком в подбородок А Ленка смотрит на меня, выпучив глаза, – вообще ничего не понимает. И я «руку» так в кармане все сжимаю нервно. И вдруг чувствую, у меня уже желание не просто дать ей ботинком... вижу, нож на столе лежит и прямо на меня смотрит. Но, слава богу, у меня такой финт – вместо ножа хватаю табуретку и сзади Ленке по голове... хрясь, хрясь!.. У нее кровь, и вдруг опять у меня что-то в глазах, и я вижу: на голове у Ленки возникает огромный нарыв, и на этом нарыве, представляете, проступают те же слова: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». И вдруг эти слова исчезают, и из этого нарыва лезет моя «мертвая рука». Я хвать за карман... Бля, руки нет! Кричу: «Сволочь, отдай руку! Отдай руку!» Ленка, конечно, ничего не говорит, я уже думал – труп... Моя «мертвая рука» у нее, как корона, на голове торчит. Я дерг, дерг – застыла, как бетон! У меня опять такая злобища на Ленку! Беру ее за волосы – и в стекло с размаха... хрясь, хрясь! Нос у нее так – хык, ноздри вразлет, обрезалась вся... кровища фонтаном... Смотрю, рожа – точно как в том видении: в лохмотьях, только язык осталось прибить... А Ленка дышит еще. Ну, думаю, падла живучая, – мочить надо, мочить! Хватаюсь за «мертвую руку», зажигалку подношу к ней, думаю, подожгу к чертовой матери – и пусть сдохнет. Чирк, чирк – зажигалка гаснет. Я к плите за спичками. Искал, искал, нашел. Возвращаюсь – Ленки нет. Смотрю, кровь к балкону тянется. Подбегаю – нету. Смотрю вниз: Ленка лежит на асфальте, девятый этаж, вдребезги. Я машинально свою руку в карман – бац, «мертвая рука» моя там лежит, на месте, в кармане у меня...»

Внезапно мамка затихла. Ритуал изгнания дьявола, похоже, свершился. Я был ошеломлен до такой степени, что ни с того ни с сего начал цитировать Шекспира:

– «Не знаю я, как шествуют богини. Но милая ступает по земле» [33] .

Ленку-покойницу я, что ли, имел в виду? Боже, да мамка не просто алкоголичка, она сумасшедшая! Тут же по-другому высветилось Манино детство: растянутое на шестнадцать лет распятие, стук молотка, стальные гвозди медленно входят в тело, влажная губка, изредка смачивающая пересохшие губы... И почему Маня никогда не говорила о своем брате? Стеснялась? Позор семьи? Интересно, его посадили? И на сколько?

Мои мысли прервала песня. Пела мамка. И как – чистое меццо-сопрано! [34]

Песня прервалась. Мамка заснула на тарелке свиного холодца.