Затмить Земфиру

С целлофановым пакетом Надежда Борисовна двинулась на кухню. К нечищеной плите, к раковине, забитой посудой. Бесцеремонно распахнула холодильник – в нормальных семьях это градусник, который определяет «погоду в доме». Смачно выругалась, кажется, по-татарски. Я сострил:

– Сижу на диете.

– Ага. – Мамка посмотрела на меня с подозрением, как управдом Бунша на вора Милославского.

Я ответил цитатой:

– «Вот вы говорите – царь, царь. А вы думаете, Марфа Васильевна, нам, царям, легко?»

– Пропил, зятек, память, что ли? Меня Надеждой Борисовной зовут.

– Шутка. Цитата из Гайдая.

– Цитата... Мышь вон у тебя в холодильнике сдохла. «Царь...» Что же ты Маринку в черном теле держишь? Она и так худющая!

– Маринка ест о-го-го. У нее аппетит отменный. Это я на диете сижу, я.

– На диете... Все диеты придумали американцы.

– Ну да – Поль Брэгг, Роберт Аткинс [31] , — заметил я с умным видом.

– Знаешь, зачем? Скоро людей на планете будет столько, что всем продуктов не хватит. Подыхать будем с голоду. Вот американцы и придумали диеты, чтоб им больше досталось.

– Оригинальная идея.

– Ты посмотри, какие они сами жирные! Задницы у школьниц-соплюшек – у меня меньше!

Расхохоталась, ее музейный нос покатился по лицу, будто яблочко по блюдечку. Затихнув, нырнула чуть ли не с головой в свой пакет. Вытаскивала содержимое медленно, с шутками-прибаутками. Это были (по крайней мере на первый взгляд) шедевры кулинарии. Я тут же вспомнил оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте – все то, что нараспев читала мне Маня в благословенную египетскую пору.

– Борщец-то Маринка варит тебе?

– Конечно, – соврал я.

– Борщец она великолепный делает. Великолепный, почти как у меня. Сейчас попробуешь.

Последней Надежда Борисовна выставила на стол поллитровую бутылку с мутной жижей.

– Яблочная бражка, – с гордостью сообщила. – Яблок в прошлом году было – завались. Из-за жары, наверное. Понюхай, как пахнет.

Она открутила пробку, нахально сунула мне под нос.

– Приятный запах.

– Давай по маленькой за приезд.

– Не-не-не, – меня чуть не стошнило. – На работу скоро. У нас там строго.

– Полдень уже. Что это за работа такая? В ночную?

– Я в газете тружусь. У нас вольный график.

– Везет. Повезло тебе, зятек. Ну, присядь хотя бы ненадолго, я чуточку выпью, перекушу. – И с этими словами она вдруг протянула мне небольшую подушечку, бордовую, с какими-то восточными узорами. – На вот, подложи под попку.

Недолго думая подложил. Подушка издала протяжный неприличный стон.

– Подушечка-пердушечка! – захохотала мамка, крутя носом. – Подушечка-пердушечка! Презент из Бугульмы!

Я промолчал, кисло улыбнувшись. Но на разогретый борщ смотрел уже с некоторой опаской, елозя ложкой между бугристой свеклой и волокнистой капустой.

Надежда Борисовна, выпив бражки, мою осторожность заметила.

– Ты ешь, не бойся. Я же ем, я с едой никогда не шучу, запомни. Котлеты сейчас разогрею.

Она хлебала свой борщ с жадностью осужденного на 15 суток Верзилы, и я опять не сдержался, пошутил:

– «А компот?»

Банку выставили на стол. Знаменитое хокку о персиковом компоте. Помню, помню египетскую Маню.

– Я думаю, Маринка сегодня должна позвонить.

– А чего ты сам не позвонишь? – Мамка цедила в розовую пиалу бугульминский кальвадос [32] . — Чудно из пиалы бражку пить. У тебя что, рюмок нет?

– Разбил.

– Босяк.

Я пропустил ее колкость мимо ушей.

– Я бы уже давно сам позвонил. Но она роуминг на мобилке не сделала. А уфимских телефонов у меня нет.

– Вот бестолочь! Вот лопата сутулая!

Мамка вальсом, твистом и вприсядку упорно летела к заветным 200 граммам. В принципе это мой шлагбаум, за которым начинается мятежный спуск. Возможно, Надежда Борисовна крепче стоит на лыжах. Но некоторые признаки бесконтрольного скольжения были все же налицо.

– Где у тебя, зятек, сортир? – вдруг весело закричала она. – У тебя сортир чистый? Я люблю чистый. Я никогда не сяду на грязный унитаз. Где он? Проводи, зятек!

И только мамка закрылась в санузле – телефонный звонок. Маня, пропащая душа. Привет, как дела, хорошо, как у тебя.

– Мамка моя приехала?

– Ну да. Ты чего ж не предупредила – я бы встретил.

– Да, представляешь, вылетело из башки перед отъездом. Напрочь. А потом пока доехали, пока разместились, до утра репетировали. Тут, в боксерском зале.

– В каком зале?

– В боксерском. Замоталась совсем. Вот только проснулись. Ты дай мне мамку, я с ней поговорю. Слушай, ничего, если она пару дней у тебя поживет? У нее консультация – и сразу домой. Ну, или ее в клинику положат.

– Даже так? Все так серьезно? А что с ней?

– Потом. Я с чужого мобильника. Дай мамку!

– Она в туалете. Если подождешь...

– Да ладно, ладно. Она там как себя ведет?

– В смысле?

– Ну, она у меня шумная, буйная даже.

– Буйная? Да нет, так, веселимся.

– Слушай, это... Ты выпить ей не предлагай, хорошо?

– Я? Да я-то что. Она сама, правда. Бражку привезла. Выпила.

– Сколько?

– Грамм двести. Слушай, как там у тебя вообще? Прет? Когда запись?

– Прет, прет. Ты это, – голос Мани потускнел, – не давай ей больше пить. Спрячь куда-нибудь бутылку.

– А что такое? У нее проблемы с алкоголем?

– Ну да. В общем, она... в наркологическую клинику приехала. Черт, надо было тебя раньше предупредить! Ты спрячь пока бутылку, а я сейчас Ксюхе позвоню. Она приедет, поможет тебе.

– Да зачем Ксюха? Сам справлюсь. Тут я с Бурлаковым...

– Да подожди ты! Мамка тебе всякие страшилки еще не рассказывала?

– Я бы сказал – показывала.

– Будет рассказывать, не пугайся. Главное, не ори, тихо соглашайся со всем. А я сейчас тебе Ксюху подгоню.

– Да мне вообще-то на работу скоро.

– Дождись Ксюху. Мамку одну не оставляй, понял?

– Понял-понял.

Пока, буду звонить, звони чаще.

Шумный слив воды в унитазе и заполошный крик. Господи, неужели началось? Я быстро сунул бражку в жерло стиральной машины, заткнул простыней, кухонным полотенцем, трусами. Мамка наконец вышла.

– Что случилось, Надежда Борисовна?

Со слезами, музейный нос словно облили кислотой, тянет ко мне указательный палец. Рваная рана, до невероятно белой кости.

– Боль-но. Боль-но, – лепечет, с ужасом глядя мимо меня.

– Как вы умудрились? Обо что? – Я в панике лезу в аптечку, хватаю йод, бинт, все, что попадется. Бросаюсь к ней, ускользающей в затененный уголок.. Ржет! Заливистый издевательский смех. С теми же слезами, с ходуном ходящим, будто избушка на курьих ножках, носом... «Рана» снята с пальца и демонстрируется мне, как дождевой червяк. Господи, на какую туфту я купился!

Слов нет, одни ругательства, но певунья просила не орать на больного. Вымученно улыбаюсь:

– Вы не хотите поспать? Вы же с поезда, устали. А мне на работу. Кстати, Маня только что звонила.

– Звонила, лопата сутулая? Чего хотела? Извинялась?

– Вам большой привет. Извинялась, конечно. Замоталась с этим отъездом. Но сейчас у нее все хорошо.

– Да мне плевать. Давай выпьем по чуть-чуть.

– Нет-нет, я же сказал.

– Как хочешь. Где бутылка?

– Марина просила...

– Да плевать я на нее хотела!

Повертела своим носом-локатором и буквально через минуту обнаружила «объект». Трусы с простынями отлетели к холодильнику. Пиала тут же наполнилась до краев. Такой затяжной одиночный глоток я наблюдал только у Паши Цушкевича, лилипута. Общий вес выпитого уже зашкаливал за отметку «300». Шлагбаум был поднят.

– Иди посмотри, там у тебя кран в ванной сильно течет. Может, это я перекрутила.

Я пошел – я очень щепетилен в подобных вещах. Включил свет и густо выматерился. Зацепленная крюком за вентиляционную решетку, перед моей физией качалась черноватая, отрезанная по локоть человеческая рука. Кровяные пятна вместо ногтей. Муляж, но как искусно сделан!

– Что случилось, зятек? – похоже передразнивая меня, прокричала из кухни мамка.

И вдруг я услышал сдавленные рыдания, а через секунду – вой подстреленной волчицы.

Кажется, спуск начался.