Знаменщик и трубач

«НА КУБАНЬ!»

етом 1934 года у Грекова было отличное настроение. Жизнь вроде бы начала ему улыбаться. Удавалось буквально все. Картины писались как никогда легко. Руководство «Всекохудожника» назвало твердую дату открытия выставки — ноябрь. В довершение всего художнику выделили новую большую мастерскую на Верхней Масловке, вблизи старинного Петровского замка. И место радовало его — очень зеленое, тихое, и сама мастерская — такая просторная, что можно писать чуть ли не диорамы.

На Масловке он начал картину, которую хотел назвать «Весна весной».

Она сразу же «дошла». Очень точно и удачно на холст лег рисунок: по размытой весенними ростепелями дороге, теряющейся за голубыми увалами, движется конница, безостановочно катятся орудия и повозки. На пригорке над широко разлившейся Кубанью группа командиров наблюдает за переправой войск.

— Великолепно скомпонована вещь! — отдал должное его мастерству Горелов, заглянувший к приятелю летним днем. — И какой момент гражданской войны она изображает?

— Конец деникинщины. После разгрома под Егорлыкской белые бросились за Кубань, надеясь, что весенний разлив реки надолго задержит Красную Армию. Однако Первая Конная с ходу ее форсировала. Картина как раз и показывает переправу…

Еще раз одобрительно оглядев полотно, Горелов спросил:

— А как назовешь? Может быть, «Переправа через Кубань»?

— Нет, думаю, лучше «На Кубань!». Этот клич гремел тогда над Первой Конной…

И, не дожидаясь ответа, на обороте холста написал «На Кубань!». Оттирая краску с рук, заспешил одеваться — надо было ехать в Сокольники, где демонстрировались диорамы, выполненные по заказу Совета Народных Комиссаров.

В Сокольническом парке, в павильоне под тенистыми липами, было установлено сразу несколько диорам: «Перекоп», «Днепрострой», «Кузнецкстрой», триптих «Октябрьские дни», включавший картины «У Смольного», «Взятие Зимнего» и «Второй съезд Советов»…

Вокруг диорам толпилась публика. Еще издали Горелов заметил в группе художников моложавого военного.

— Это Озолинь, начальник Академии связи, — шепнул Греков. — Интереснейшая личность. Еще мальчишкой Озолинь начал путь революционера, в гражданскую войну был комиссаром 11-й дивизии в Первой Конной. Тогда ему было двадцать шесть!..

Озолиню очень поправилась диорама «Перекоп». Обсуждая ее художественные достоинства, он говорил:

— Картина хорошая, сильная. Но мне кажется, что размеры диорамы маловаты, чтобы со всей полнотой передать подвиг красных бойцов на Перекопе. Тут нужны иные масштабы!..

В разговор вступил представитель военно-исторического отдела Наркомата обороны. Он сообщил, что уже планируется создание монументального памятника героям Крыма — панорамы «Штурм Перекопа».

Вначале Грекову показалось, что он ослышался. Потом сердце кольнула легкая обида. Он ничего не знал об этом проекте.

— Где намечается поставить панораму? Что она будет изображать? — засыпал он вопросами разговорчивого представителя.

— Поставим ее в Крыму, на месте событий, — небрежно бросил тот.

Подавляя обиду, Греков заговорил о своем видении будущей картины, больше адресуясь к Озолиню:

— Устанавливать панораму в Крыму неразумно. На Перекопе нет крупных населенных пунктов, и, стало быть, ее некому будет смотреть. В степи лучше поставить памятники-маяки, видные издали. А место панорамы в Москве. Да не простой, а комплексной, Ведь бои за Крым велись не только на Перекопском перешейке, но и на Литовском полуострове, на Чонгарском мосту… Все это нужно показать!

Для представителя военно-исторического отдела аргументы были новы и неожиданны.

Беседа о комплексной панораме продолжалась в машине Озолиня. С большим воодушевлением Греков развивал перед ним свои давнишние планы, родившиеся еще в дни совместной работы с Савицким над диорамой «Перекоп».

— Комплексная панорама должна состоять из пяти диорам: «Красная Армия перед штурмом», «Бой на Литовском полуострове», «Штурм Турецкого вала», «Чонгарский мост» и «Отступление белых». В совокупности они представят одно последовательно развивающееся действие.

Озолиня несколько смутила тематика крайних диорам, их кажущаяся статичность.

Темы «Перед боем» и «После боя» классические, — успокоил его Греков, довольным, что нашел понимающего собеседника. — Они очень сильны, выразительны. Недаром к ним обращались крупнейшие мастера-баталисты Мейсонье, Менцель, Невиль, из наших — Рубо. Главное — показать накопление сил Красной Армии перед штурмом Перекопа, а также нарисовать образы отдельных командиров и бойцов. Эти герои, проходя через все диорамы, создадут у зрителя впечатление единства действия…

Воистину Грекову летом 1934 года везло. Прощаясь с ним, Озолинь сказал как о вполне решенном:

— Закончите работу над панорамой «Штурм Перекопа», возьмитесь за другую — «Первая Конная под Батайском»… Бои под Батайском были ничуть не легче, чем на Перекопе. Даже тяжелее. Трижды в течение недели Первая Конная переходила в наступление, и каждый раз полки откатывались назад. Никогда еще мы не несли таких потерь! Свыше трех тысяч бойцов навсегда остались на берегах Дона!

Озолинь уехал, а художники, очарованные им, еще долго обсуждали детали разговора.

— Какой умница! — восторгался Горелов.

— А какой скромный! — вторил ему Греков. — Ты обратил внимание, ни разу не выпятил себя, а все говорил о бойцах. А ведь под Батайском Озолинь возглавил атаку бригады и был тяжело ранен. Однако нашел в себе силы, чтобы переправиться на льдине через Дон… Знаешь, я, пожалуй, возьмусь за картину «Тяжелая атака под Батайском». А ты, — положил руку на плечо друга, — сделай для меня портрет Озолиня. С него я напишу комиссара во главе атакующей лавы!..

Не сразу Озолинь дал согласие позировать. Он был очень занят: шло оснащение Красной Армии новыми средствами связи — радио. И ему часто приходилось выезжать в воинские части, на заводы. Договорились, что Горелов будет писать портрет в мастерской у Грекова. В самом радужном настроении рано утром Горелов явился к другу. Но Озолинь не приехал. И на следующий день он подвел. Горелов нервничал, хмурился.

— Озолинь — государственный человек! — успокаивал его Греков. — Он не принадлежит себе… Однако и тебе я сочувствую. Обидно, когда проходит рабочий запал… Знаешь что, напиши-ка ты мой портрет Тоне на память!..

Он надел прорезиненный плащ, в каком обыкновенно отправлялся на охоту, высокие болотные сапоги, опоясался патронташем, в руки взял двухстволку. Пока Горелов и Антонина Леонидовна натягивали на стене фон — белую простыню, достал откуда-то несколько тюбиков. С улыбкой протянул их Горелову.

— Для своего портрета не пожалею самых лучших заграничных красок!.

Работал Горелов быстро — сказывался тридцатилетний стаж. Ужо к концу сеанса портрет почти был готов.

— Вот что значит хорошо изученная натура! — убирая кисти, удовлетворенно констатировал он.

Не без тревоги глянул Греков на свое изображение и огорченно вздохнул. Не пощадила его кисть Горелова: у человека в охотничьем костюме во всей фигуре чувствовалась непреходящая усталость, лицо осунувшееся, под глазами набухли нездоровые мешки, лоб прорезали резкие морщины. Только взгляд хорош — пристально-внимательный…

— Веласкес, да и только! — тяжело вздохнув, сказал Греков, намекая на то, что великий испанский живописец тоже никогда не льстил своим моделям.

Портрет, сделанный Гореловым, оказался последним прижизненным изображением «мастера батального слова». Оброненная Грековым с шутливой усмешкой фраза «Сделай портрет Тоне на память» была пророческой…