Знаменщик и трубач

НА ПУТИ К ПАНОРАМЕ

маленькой семиметровой комнатке на Кропоткинской нечего было и думать о продолжении работы. Пришлось идти на поклон к Мешкову. Василий Никитич не отказал, но выставил условие: колоть антрацит и топить печь.

Весь ноябрь, отогревая руки возле ненасытной «буржуйки», Греков бился над фрагментом диорамы «Оборона Царицына». Хотелось создать значительное полотно. Интересное по мыслям и по живописи. Нужно было передать со скрупулезной точностью ярость схваток, разлитый в воздухе зной, жаркую сухость песка…

Дело подвигалось вперед, но не так быстро, как бы хотелось. Неудивительно, что художника раздражил требовательный стук в дверь. С ворчанием «Ну кого еще несет нелегкая!» он отомкнул замок — на пороге стоял мужчина среднего роста, с энергичным выражением лица. Где было Грекову знать, что перед ним новый нарком просвещения Бубнов.

— Василия Никитича нет дома, — довольно сухо предупредил он, возвращаясь к прерванной работе.

Бубнов с любопытством оглядел обширное запущенное помещение. Через весь чердак тянулась коленчатая труба от чугунной печи, на полу валялись использованные тюбики из-под краски, у стен рядком выстроились этюды, на мольберте — огромный холст.

— Какие теплые воздушные тона! — похвалил он живопись.

— Я и сам вижу, что цвет, схвачен верно, — отозвался художник, по-прежнему думая, что имеет дело с одним из многочисленных знакомых Мешкова. — Впрочем, главное — передать настроение!

— По-вашему, главное — настроение! А как же тогда содержание? — с лукавинкой протянул Бубнов.

Греков встрепенулся: собеседник-то оказывается занятный. На вопрос ответил вопросом:

— Всякая картина имеет содержание, но далеко не всякая способна взволновать. А почему?

И сам же ответил:

— Да потому, что картина только тогда становится произведением искусства, когда она пропущена через себя. Неспроста о настоящем мастере говорят: «Его сердце трепещет на конце кисти». А это и есть… искренность, настроение!

— С подобной трактовкой «настроения» я сталкиваюсь впервые, — произнес Бубнов. — Но, пожалуй, согласен. Получается так, что вы говорите о пафосе вещи, об идейности… Что ж, в вашей картине «настроения» хоть отбавляй… Вон какие колоритные фигуры! Каждая западает в память… Вы, очевидно, участник тех событий?

— Нет. Все сделано «от себя». Но, конечно, все эти люди мне встречались. Кто в империалистическую войну, кто в гражданскую.

Плачевные условия, в которых трудился Греков да и многие московские живописцы, не могли не озаботить Бубнова. На ближайшей коллегии Наркомпроса он горячо говорил об необходимости бережного отношения к художникам. Но мастерских не хватало. Их просто неоткуда было взять. И все же выход нашелся. Художникам, работавшим над полотнами к выставке «XV лет Октября», предоставили пустующие залы в Музее народоведения на Воробьевых горах.

Переезд в новое помещение принес Грекову горькое разочарование — в светлом дворцовом зале картина потеряла половину своей колористической свежести. Кляня мешковский чердак, подстроивший такую каверзу, он стал грунтовать новый холст. Компенсируя потерю времени, одновременно «повел» и другую картину — «Тачанка. Выезд на позиции».

Зимний день короток. Дорожа каждой солнечной минуткой, художник приезжал на Воробьевы горы еще затемно. Чтобы не тратить времени на хождение в буфет, перекусывал в мастерской. Ровно в полдень привозила судки с обедом Антонида Леонидовна.

Однажды за трапезой она выложила ошеломляющую новость:

— На Моховой сдается дом с мастерскими для художников. Вот бы получить!

Мастерская — это жизнь! Уж как Греков не любил составлять казенные бумаги, но заявление написал. Для весомости Ворошилов сделал на нем внушительную приписку: «Художника Грекова знаю давно и хорошо. Просьбу его следует удовлетворить, если есть хоть какая-нибудь возможность. Художник Греков — один из самых больших баталистов и нам нужен для предстоящих работ. 3 марта 1933 года».

Заявление безнадежно запоздало — мастерские уже были разобраны. В виде компенсации Грекову выделили небольшую комнатку в Краснопрудненском тупике с видом на тыльную сторону трехэтажного дома. И это было что-то. После двухлетних скитаний по Москве у него появился свой угол.

Авилов, не без труда разыскавший его на новом месте, нашел комнатку для работы темноватой.

— Я в ней и не пишу, — отвечал Греков, торопливо выставляя на стол немудрящую снедь, — Мои соседи, железнодорожники, — очень милые люди. У них светлая комната. Пока хозяйка хлопочет на кухне, я полный владыка в ее хоромах. Только мне сейчас не особо пишется, — признался с глубоким вздохом. — С диорамой «Оборона Царицына» нелады. Руководящие товарищи из «Всекохудожника» тормозят и просто бойкотируют развитие панорамного искусства!..

— М-да! — посочувствовал Авилов и, виновато пряча глаза, выложил новость, тяжким грузом лежавшую у него на душе: — Я слышал, будто Бродский и Яковлев замыслили создать коллективный портрет первоконников… Лично мне кажется, что это некрасиво по отношению к тебе. Ведь Первая Конная — твоя тема!

Пропустив эту фразу мимо ушей, Греков заинтересованно спросил:

— И как же они думают изобразить первоконников? Очевидно, это будет что-то вроде «Ночного дозора» Рембрандта?

— Скорее новый вариант «Заседания Реввоенсовета».

— Как это неверно! — заволновался, беспокойно заходил по комнате художник. — Само намерение представить первоконников в статичном положении абсурдно. Стихия Первой Конной — движение!

В тот вечер Грекова одолевали беспокойные и даже тревожные мысли. Он думал о панорамном искусстве, сетовал на Бродского за его скороспелое решение. Раздумывал над тем, какая должна быть картина о Первой Конной.

На следующий день он выложил перед восхищенно замершим Авиловым свой замысел:

— Памятник Первой Конной должен состоять из трех диорам. Крайние части — своего рода групповые портреты бойцов и командиров, а центральная — апофеоз. Она покажет, как деникинцы складывают оружие и штандарты у ног первоконников.

Замысел был впечатляющ. Лишь апофеоз смутил Авилова.

— А не будет ли эта сцена слишком напыщенной?

— Правда не может быть напыщенной. Сколько раз большие и малые группы противника, будучи окруженными или поставленными в безвыходное положение, сдавались Первой Копной и прямо на поле боя складывали свое оружие!..

С необычным воодушевлением Греков принялся за работу. Ведь триптих — это три четверти панорамы. Он стоял совсем рядом со своей мечтой! О своей задумке художник поначалу никому не говорил. Про себя он решил, что, лишь написав центральную часть триптиха, покажет работу Ворошилову.

Картина была создана очень быстро. Получилась она яркой, победной: посреди залитой солнцем степи окруженные первоконниками деникинцы складывают оружие.

Однако показывать завершенное полотно паркому художник не спешил, не желая выглядеть назойливым просителем, и стал дожидаться благоприятного случая.

Такой случай представился. Летом 1933 года в уже знакомом нам павильоне и Центральном парке культуры и отдыха открылась выставка «XV лет РККА». Обе грековские картины: фрагмент диорамы «Оборона Царицына» и «Тачанка. Выезд на позиции» — висели на видном месте. Ворошилов при всем желании их не мог миновать.

И не миновал. Остановившись перед холстом, на котором в легкой повозке с пулеметом замерли в напряженных позах сурово-сосредоточенные бойцы, он сказал именно те слова, какие ждал от него Греков:

— А ведь я думал, что после той, первой, «Тачанки» трудно будет создать на эту же тему что-то равноценное. Оказывается, можно. Обе «Тачанки» такие разные и обе хороши!

Момент был самый подходящий для разговора о триптихе. Но Ворошилова срочно куда-то вызвали, и он уехал. И на сей раз мечта временно отступила.