Знаменщик и трубач

«ТРУБАЧИ ПЕРВОЙ КОПНОЙ»

Александровском парке, расположенном у стен Кремля, облетали липы. Шурша сухой листвой, по дорожкам сада не спеша бродили двое усталых и уже немолодых мужчин. Беседа шла о персональной выставке во «Всекохудожнике» на Кузнецком мосту.

— Выставка приурочена к пятнадцатой годовщине Первой Конпой, — астматически покашливая, говорил Греков. — Отобранные миою полотна покажут весь боевой путь армии от ее зарождения до победы над Деникиным. Я предполагаю развернуть три тематических раздела. В них войдут все самые значительные работы.

Представляешь, — продолжал с хмурой усмешкой, — как ополчатся против меня критики. Догадываюсь, что они будут говорить: «Не те тона!», «Скука!» Пусть…

Горелов назидательно промолвил:

— Без критики нельзя…

— Я не против критики. Она нужна, даже необходима. Но критика должна быть объективной, доброжелательной. Вот такая существенно влияет и на индивидуальность художника, и на дальнейшее развитие искусства в целом. Недоброжелательная критика только путает и дезориентирует!

И устало продолжал:

— Где они были, когда я безо всякой материальной помощи, имея лишь личную поддержку Ворошилова, на свой страх и риск взялся за работу над картинами о Первой Конной?!. В других условиях и качество и результаты могли бы быть совсем иными…

Налетел порыв ветра. Липы тоскливо зашумели, теряя золотое убранство. Горелов остро глянул на спутника, носком сапога поддевшего пожухлый лист.

— Но теперь-то условия улучшились. Вот ты и дай на выставку что-нибудь новой, яркое. А то еще, чего доброго, тебя начнут упрекать в унылом пережевывании старого!..

Греков совсем помрачнел. За последние годы, связанный договорными обязательствами по так и не осуществленным диорамам, он мало что успел завершить. В 1932 году всего одну картину «У штаба», в первой половине 1933-го — две: фрагмент диорамы «Оборона Царицына» и «Тачанка. Выезд на позиции».

— Новые картины будут, — пообещал он Горелову.

Возможность увидеть свои работы на персональной выставке необычайно воодушевила Грекова. Всю зиму 1933/34 года он работал как одержимый. Завершив одну картину, сразу же принимался за другую. Создавались «Бой у Карпово-Обрывской слободы», «Пленный», «Сталин и Ворошилов в окопах под Царицыном», «На пути к Царицыну», «Отряд Буденного в пешем строю отбивает атаку», «На другой день в станице Платовской».

— Никогда еще мне не работалось так легко, — с ноткой радостного удивления говорил он жене.

Антонина Леонидовна не на шутку опасалась, что больное сердце мужа не выдержит такой чудовищной нагрузки. И в то же время у нее в груди поднималась горячая волна гордости при виде длинного строя сохнущих полотен.

— Каким же из них ты намереваешься открыть экспозицию? — однажды задала она давно волновавший ее вопрос. — Наверное, более всего подойдет ночной пейзаж с конями?

Имелась в виду картина «На другой день в станице Платовской». Она изображала станицу: казачьи курени под снеговыми шапками, облитые лунным светом сугробы, лошадей у коновязи около небольшой хатки с призывно светящимся окном. Идиллия, да и только! Но знающему эта картина говорила очень многое. Той памятной ночью Буденный с небольшой группой в четырнадцать человек напал на станицу, где расположилось на ночлег несколько сот белых. В жестоком ночном бою с помощью вооруженных жителей белые были разбиты. Вот тогда-то и возник отряд Буденного.

Конечно, заманчиво было открыть персональную выставку новой картиной. Но художнику хотелось выдержать хронологический порядок, начать живописную летопись Первой Конной с самых ее истоков. А истоком была Шаблиевка.

— Пусть меня порицают, — сказал он, — но экспозицию откроет пейзажное полотно «Шаблиевка».

— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласилась Антонина Леонидовна. — «Шаблиевка» — хорошая картина. А завершит, конечно, «Весна весной»?

Крошечный эскиз этой еще не написанной картины, показывающий Первую Конную в походной колонне, очень нравился ей. Нравился своей могучей динамикой.

— Возможно, — последовал уклончивый ответ. Уклончивый потому, что Греков знал: завершать экспозицию должны «Трубачи Первой Копной». Над этой вещью работа началась еще десять лет назад, в 1923 году. По дело не пошло. Спустя три года он снова вернулся к «Трубачам» — и опять неудача. Сохнущая у стены новая картина на эту же тему его не удовлетворяла…

В мучительных поисках решения «Трубачей» незаметно пролетела зима. Стучала редкая капель. Пахло сыростью. Часто запрокинув лицо в звездное небо и жадно вдыхая воздух, художник вспоминал Березовую. С волнением думал, что снег там уже сошел, и сейчас под мелким моросящим дождем в темной высоте с гортанными криками тянутся стаи перелетных птиц, возвращающихся к родным гнездовьям. Подставляя разгоряченную голову влажным порывам ветра, он брел по безлюдному тупичку — по проторенной тропинке своих одиноких прогулок.

В начале апреля 1934 года Греков уехал в Евпаторию, где жила семья недавно умершего брата Терентия. В день приезда разразился сильный ливень с гулким громом и стуком дождевых струй в окно. Гроза продолжалась и ночью. Лишь под утро стихия угомонилась. Над городом засияло ясное небо.

Осторожно, чтобы не разбудить никого, художник вышел на улицу. Было свежо, хотя солнце уже поднялось. В дальнем конце улицы, у дома под красной черепичной крышей, Греков невольно замедлил шаг, залюбовавшись цветущим садом. Яблони только-только распустились, и бело-розовая кипень густо подернула корявые ветки. Поэтому он далеко не пошел. Расположился прямо на улице на сыпучем бархане. Когда солнце достигло зенита, песок сделался ослепительно белым. Знойным.

Сбежавшиеся со всей округи босоногие мальчишки издалека наблюдали, что делает чудак под огромным белым зонтом.

Директор местного краеведческого музея очень обрадовался, узнав, что в городе появился профессиональный художник. Он предложил Грекову выполнить несколько заказов, а получив отказ, обиженно протянул:

— Говорите, некогда, а сами рисуете каких-то мальчишек!

Как ему было объяснить, что, рисуя мальчишек, он постоянно видел своих «Трубачей»!

Оглядывая сделанные этюды, Греков с благодарностью говорил хозяйке дома:

— Только теперь я понял, как нужно писать. Мне не хватало для «Трубачей» евпаторийского колорита, этого яркого неба, знойного песка. Господи, и чего я раньше не приехал сюда, давным-давно бы завершил картину, да не одну!

Задерживаться в Евпатории он больше не желал и стал энергично собираться в обратную дорогу.

В Москве Греков заново переделал «Трубачей Первой Конной». Теперь над головами у конармейцев распахнулось ослепительно синее небо, под копытами коней пылилась степная дорога, жаркий ветер раздувал красное знамя в голове колонны, медь труб неистово гремела!