2112

Дневник Виктора. Часть 2: По твоей воле, забери мою измученную душу. Прими меня в свое царство и не осуждай меня

Блядский гуль стоял прямо надо мной и таращил желтые глаза. Вот откуда они у него вдруг появились? Впрочем…

С короткого размаха вбил в гулью неучтивую башку свои сожаления об утраченном сне. Вбил вместе с вдруг появившимися желтыми глазами. Он упал мешком и больше не подавал признаков жизни, сколько бы я не пинал его носком сапога.

— Ёбаный Игорь Николаевич Никонов. — Я посмотрел на него сверху так же, как он пару минут смотрел на меня. Только, надеюсь, без этой кретинской ухмылки. — Что б тебя! — Хотелось добить этого олуха, я даже нацелился в голову прикладом, но что-то останавливало. Возможно то, что… Был этот, что б эльфы ада ссали ему за это в голову, дневник. Сука.

Поискал тетрадь взглядом, дневник был там, где я его оставил. И прежде, чем вновь его открыть, сунулся в лаз, что вел на поверхность. На Арбековский лес накинули серое тяжелое ватное одеяло туч, и вовсе стало не понятно, какое время суток было в природе. Зато четко отслеживались глубокие медвежьи следы Палача. Тварь была рядом и ждала. Ну, тогда и я стану ждать, тем более, мне есть чем заняться. Спустился вниз. Гуль прибывал в глубокой печали от нокдауна и не спешил отметится передо мной веселым оскалом. А может, помятую крепкую оплеуху, предпочитал и дальше изображать кучу вонючего тряпья. Хорошо. Не до общения мне — настроение не то. Да и могло ли говорить это отродье. Хм. Хотя вот писать точно могло. Тогда подожду, когда ЭТО придет в себя. Взял в руки тетрадь, открыл случайные страницы. Стал читать, порой спотыкаясь о неровный размашистый подчерк Никонова.

"В Татарском лесу наткнулся на бетонный бункер. В нем все говорило о том, что в его недрах спасаются люди. Да, и вроде слышал я о нем. Говорили всякую небывальщину о жертвоприношениях, о шестерых стариках, что едут верхом на чудовище и правят вечностью. О какой-то несчастной девушке по имени Аглая и которую буквально все, перекрестившись, называли Одержимой. О близких провалах в перепонках меж мирами, с особо тонкой проницаемостью. Настолько тонкой, что, так говорят, стоя рядом с ней, можно учуять запахи с той стороны. А еще голоса. Голоса чудовищ.

Хотя кто-бы говорил о чудовищах, коль сам такой?

Думал я тогда, что это все враки, и все же решил некоторое время побыть рядом, понаблюдать. На третий день увидел странное и страшное. Необъяснимое. Пишу эту заметку в дневник и понимаю, как прямо сейчас обесцениваю все остальные записи, сделанные правдиво, без прибавление смыслов. Но ничего поделать не могу — отдаю тебе, доченька, на суд все мои наблюдения. И это так же, каким бы безумным оно не казалось.

Перед входом в бункер возникла, буквально материализовалась из воздуха черная фигура невысокой женщины, одетой в рваные тряпки. Лица не видно из-за волос, свисавших через лоб, к самой груди. Движения отрывисты, не плавные, будто замедленная съемка куриных поз. Она медленно повернулась лицом в мою сторону и я разглядел черную дыру в её животе, из которой клубилась такая же черная субстанция, накапливаясь вокруг неё клубками и после растворялась под ногами. А потом ведьма пропала, так же резко, как и появилась. Я нервно заозирался, предчувствуя подвох. И был прав!

Она появилась прямо передо мной. Схватила двумя холоднющими руками мою голову, приблизилась и заговорила прямо мне в лицо. Я думал, что в этот момент снова умираю:

— Умоляю о милосердии! Per voluntatem tuam tolle animam meam turbatam. Suscipe me in regnum tuum et ne des mihi iudicium. — А затем уже зашептала то, что я смог понять. — Хижина. Хижину нашла. Она черная, как и все вокруг, все вокруг в пепле. Но она одна уцелела, не понятно как. Вроде деревня тут была. Я зашла в нее. Все разложила, приготовила, дверь заперла, а сама, нашла укромное место, невидимое. Туда спряталась. Ждать стала ребенка. А он все не шел. День прошел, настала полная густая тьма ночи. И я, измучившись, решилась спать, как почувствовала схватки. И боль пришла. Я себя не могла слышать, только ребенка. А он выходить стал. Тогда пришли чудовища. Я их не видела, но чувствовала, а они чувствовали дитя. Поэтому пришли. Убить его и меня. Им нужна была кровь. Я боялась. Сильно боялась. Хотела, что бы ребенок остановился, чтобы боль стихла хотя бы на время. Но это уже нельзя было остановить. И тогда пришел ОН! Огненный демон! Он потребовал мою душу в обмен на спасение ребенка! И я согласилась. Я согласилась отдать свою душу. Отдала то, чем не пользовалась давно, потому что её выжгли люди! Утопили в ненависти и сожгли раскаленным железом злобы! А я к ним испытывала отвращение, словно они черви земляные! Насылала на них раздор и проклятия! А они подчинялись моей воле. И так было, пока демон не овладел мною, и я не разрешилось его дитя. А после душу продала, чтобы спасти его. Я спасла его, что бы ты отблагодарил меня! ОТБЛАГОДАРИ МЕНЯ!

И она, так же, как и появилась, резко пропала. А я стоял там, на том самом месте, где все случилось, до наступления сумерек, не в силах, не то, что бы сделать шаг, не смея поднять руки. Я был очень сильно напуган. Смерти боялся меньше, чем эту женщину!

Я не могу предугадать, попадет ли к тебе этот дневник. Но если попадет, заклинаю тебя всеми святыми, которые, возможно по своей глупости и доброте не покинули эту проклятую землю — не ходить в Татарский лес, называемый Чертовым Бездоньем. В Великие Пустоши, и что самое страшное — никогда не приближайся к Хижине. А еще лучше, обходи стороной за сотни километров все эти места, а так же благословленный самим дьяволом город Мегатонну!"

Гуль застонал. Толи сон ему снился, толи закатившиеся от удара прикладом автомата в морду глаза, болезненно возвращались в орбиты. Похер. Пошел его будить излюбленным способом блаженных монахов Святой Церкви Сатаны — новыми зуботычинами.