ПОЭЗИЯ

Последний классик

Андрей Кротков


За Иваном Буниным твердо закрепилась слава прозаика — прекрасного стилиста, тонкого и вдумчивого писателя. Поэзия же его оказалась на втором плане. А ведь Бунин писал много стихов. Придирчиво отбирал их, публиковал редко и не любил говорить о себе гит, о поэте.



Потомок обедневшего дворянского рода, вся знатность и сила которого остались в прошлом, дальний родственник по боковой линии поэта Василия Жуковского (учителя Пушкина), Иван Алексеевич Бунин родился и вырос в обстановке нищавшего барства, в усадьбе, от былого великолепия которой почти ничего не сохранилось. Подобающего ему образования так и не получил — даже гимназию не закончил. Наследственного состояния не имел — всю жизнь жил трудом своим. В отличие от русских бар-домоседов был крайне непоседлив — постоянно перемещался по стране, объездил полмира, вообще не любил подолгу засиживаться на одном месте.

К его биографии постоянно прилагаются эпитеты «первый» и «последний». Он был, можно сказать, последним русским классиком, державшимся традиций XIX столетия. Был всего на десять лет моложе Чехова, которого близко и хорошо знал, — и пережил его на полвека. Оказался первым русским лауреатом Нобелевской премии по литературе — что бы ни говорили насчет того, что эту премию ему дали из политических соображений, как эмигранту. Оказался первым из русских писателей эмиграции, кто с началом Великой Отечественной войны безоговорочно встал на сторону России и был уверен в ее победе — но при этом ничего не простил большевистской власти, не поддался уговорам вернуться после войны на родину. Оказался первым из писателей-эмигрантов, чьи сочинения начали печатать в СССР целыми собраниями без особых ограничений, печатали даже весьма эротичную книгу новелл «Темные аллеи», не публиковали лишь злой дневник 1917-1920-х годов «Окаянные дни».

Бунин, человек гениальной одаренности, никогда не пользовался шумной славой. Слава его была спокойная и уверенная, обходившаяся без скандалов. Повести «Деревня» и «Суходол», многочисленные рассказы («Митина любовь», «Дело корнета Елагина», «Господин из Сан-Франциско»), поздний роман «Жизнь Арсеньева», книга «Освобождение Толстого» прибавляли ему очки и вес вроде как автоматически, а конкурировать с ним современники не могли.

Он был свободен и независим. Славился своим трудным характером, нетерпимостью и резкими оценками: Блока называл «полупомешанным», Есенина — «пьяным писарем», Алексея Толстого — «жуликом», Горького — «обормотом». Но и в положительных оценках не ошибался — первым разглядел молодого Набокова, высоко оценил Твардовского за «Василия Теркина».

Мало кто знает, что начинал он как переводчик стихов — переложил с английского поэму Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», выдержавшую в его блестящем переводе с 1898 по 1917 год тридцать (!) изданий. Его собственные стихи забылись надолго, может, потому, что он не «раскручивал» себя так, как крикливые и куда менее одаренные стихотворцы. Помнилось лишь стихотворение «Одиночество», которое любил читать вслух актер Василий Качалов (однажды даже прочел его по радио) и которое называли «манифестом брошенных мужей»: «Что ж, камин затоплю, буду пить. / Хорошо бы собаку купить».

Не все стихи Ивана Бунина одинаково хороши. Однако в лучших своих вещах он достигал необыкновенной высоты. Не терпя всяческих экспериментов и новизны, придерживаясь традиции простоты и ясности, он много раз восходил на высочайший поэтический уровень, вставал рядом с великими предшественниками. Лучше всего ему удавался жанр мгновенной поэтической зарисовки.

Интересно, что в кабинете Сталина после смерти «вождя народов» в ящике стола нашли единственную поэтическую книгу — сборник стихов Бунина, заложенный на стихотворении «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»


И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет — Господь сына блудного спросит:

«Билли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я все — вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав —

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным Коленам припав.

Могила в скале

То было в полдень, в Нубии, на Ниле.

Пробили вход, затеплили огни —

И на полу преддверия, в тени,

На голубом и тонком слое пыли,

Нашли живой и четкий след ступни.

Я, путник, видел это. Я в могиле

Дышал теплом сухих камней. Они

Сокрытое пять тысяч лет хранили.

Был некий день, был некий краткий час,

Прощальный миг, когда в последний раз

Вздохнул здесь тот, кто узкою стопою

В атласный прах вдавил свой узкий след.

Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет

Умножил жизнь, мне данную судьбою.

Тора

Был с Богом Моисей на дикой горной круче,

У врат небес стоял как в жертвенном дыму:

Сползали по горе грохочущие тучи —

И в голосе громов Бог говорил Ему.

Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,

И видел Моисей, как зиждилась Она:

Из белого огня — раскрытые скрижали,

Из черного огня — святые письмена.

И стиль — незримый стиль, чертивший их узоры, —

Бог о главу Вождя склоненного отер,

И в пламенном венце шел восприемник Торы

К народу своему, в свой стан и в свой шатер.

Воспойте песнь Ему! Он радостней и краше

Светильника Седьми пред Божьим алтарем:

Не от него ль зажгли мы пламенники наши,

Ни света, ни огня не уменьшая в нем?

* * *

У ворот Сиона, над Кедроном,

На бугре, ветрами обожженном,

Там, где тень бывает от стены,

Сел я как-то рядом с прокаженным,

Евшим зерна спелой белены.

Он дышал невыразимым смрадом,

Он, безумный, отравлялся ядом,

А меж тем, с улыбкой на губах,

Поводил кругом блаженным взглядом,

Бормоча: «Благословен Аллах!»

Боже милосердый, для чего ты

Дал нам страсти, думы и заботы,

Жажду дела, славы и утех?

Радостны калеки, идиоты,

Прокаженный радостнее всех.

* * *

Нет Колеса на свете, Господин:

Нет Колеса: есть обод, втулок, спицы,

Есть лошадь, путь, желание возницы,

Есть грохот, стук и блеск железных шин.

А мир, а мы? Мы разве не похожи

На Колесо? Похож и ты — как все.

Но есть и то, что всех Колес дороже:

Есть Мысль о Колесе.

* * *


* * *

Ответ

Семь ошибок, допущенных «целительницей».

Багульник не трава, а кустарник. Для чистки организма багульник не применяется. Семена лопуха, всем известные колючки, не используют в фитотерапии. Отваром называют то, что отваривают, а когда заливают кипятком — это настой. Корни растения (в рекомендации они присутствуют) надо именно кипятить, чтобы в раствор вышли нужные вещества, заваривать их недостаточно. Шесть дней настой не может стоять даже в холодильнике — прокиснет; хранят его максимум три дня. Натощак означает до завтрака.

Желтоватый цвет лица может появиться при употреблении слишком большого количества морковного сока, а красноватая моча — свеклы. Эти овощи известны как противораковые и антиоксидантные средства, но во всем нужна мера. Аня посоветовала подруге поменьше есть моркови и свеклы.


* * *

Журнал основан Стивом Шенкманом

Директор: Борис Шенкман

Главный редактор: Алла Юнина

Обозреватели: Татьяна Абрамова, Валентина Ефимова

Редакторы: Елена Травникова, Марина Синицина

Отдел распространения: Татьяна Сыромятникова

Верстка: Полина Соткина

Рисунки: Адольф Скотаренко

Фото на обложке: Иван Шаповалов

Загрузка...