А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе

I

Революция вступила во вторую весну.

За осенние и зимние месяцы Советская власть расширила территорию, но страна по-прежнему оставалась в осаде. Вражеские силы возросли. На юге число войск Антанты достигало ста тридцати тысяч. На север, в Архангельск и Мурманск, захваченные англичанами, американцами и французами, прибывали подкрепления. Азербайджан оккупировали англичане. В Закаспии находились печально известные синаи — британские колониальные войска. Антанта вооружала армии Колчака и Деникина. Колчак уже перешел в наступление.

Но одним из главных театров войны стала Украина. Украина была и пылающим очагом бандитизма, кулацкой контрреволюции. Сюда бежали контрреволюционеры из Петрограда, Москвы, других русских городов. Здесь буржуазные националисты соседствовали и уживались с поборниками «единой неделимой России».

В один из мартовских дней девятнадцатого года Мартына пригласил к себе Владимир Ильич. Беседу он начал шутливо. Много, мол, у Дяди оказалось товарищей на Украине. С секретарем ЦК Станиславом Викентьевичем Косиором вместе находился в ссылке, с председателем Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Григорием Ивановичем Петровским работал в Наркомвнуделе, с нынешним наркомом по военным делам Украины Подвойским и наркомом внутренних дел Ворошиловым входил в Военно-революционный комитет, одним словом, соскучились по нему товарищи.

Мартын сразу понял: речь идет о направлении его на Украину. Должно быть, в ЧК. И Ленин это подтвердил. В высшей степени сложная там обстановка. Возглавить Всеукраинскую ЧК должен опытный, решительный и хладнокровный революционер. Надо бить противника, чтобы не быть битым!

Теперь у Мартына и в мыслях не проскользнуло сомнение в своих возможностях. Да, он накопил опыт. Были ошибки, неудачи, но кто не споткнется на никогда никем не хоженном пути… Он рад, что Ленин доверяет ему возглавить самых преданных бойцов с контрреволюцией там, где идет самая жестокая борьба.

Второго апреля 1919 года Совет Народных Комиссаров Украины издал постановление:

«Тов. Лацис назначается председателем Всеукраинской Чрезвычайной комиссии, т. С. Шварц назначается заместителем председателя Всеукраинской Чрезвычайной комиссии. Тт. Лацис и Шварц входят в коллегию Наркомвнудела».

Мартын покидал Москву с целой группой чекистов. Конечно, взял с собой обоих Покотиловых, Василия Пидкову и Арвида Граудыня. Ангелину Корсакову тоже взял. Иван Иванович-младший не счел возможным обратиться к товарищу Дяде с просьбой зачислить ее в группу. Но Мартын знал, как он этого хочет, к тому же не сомневался, что Корсакова принесет пользу.

В Киев из Харькова Лацис с товарищами приехали десятого апреля; на вокзале их никто не встретил, хотя в Киеве были предупреждены. Мартын позвал с собой Ивана Ивановича-младшего, они вышли на привокзальную площадь и сели на извозчика.

Шел двенадцатый час дня. На улицах должно быть полно прохожих, но лишь кое-где мелькнет человек, да и тот шагает торопливой походкой. Двери магазинов закрыты.

— Что происходит в городе? — спросил Мартын извозчика.

— Война происходит, разве не чуете?

Мартын прислушался. Издали доносились винтовочные и пулеметные выстрелы.

— Как война? — удивился он, зная, что войска Петлюры не могли подступить к самому Киеву.

— Обнаковенно: пуляють, стреляють. Чи то жовто-блакитни, чи зелени, чи белые. Все кодеры перемешались.

— Когда началось?

— А позавчера.

Кроме часовых в здании ЧК оказался лишь один дежурный. Прочитав мандат Лациса, он доложил: все сотрудники отправлены на подавление кулацко-бандитского восстания.

— Какие подробности?

— Известно, что идут со стороны села Петровцы. Известно, что и вдоль Днепра идут, а с Днепра прикрывают два катера с пулеметами. Выехал на подавление товарищ Николаенко, командир корпуса войск ВУЧК, с небольшим отрядом. А бандиты — сразу на обман. Послали к нему своих вроде бы парламентеров: как вы тут главный начальник, приезжайте к нам для переговоров с повстанческим штабом. Товарищ Николаенко, человек бесстрашной храбрости, взял и поехал. А они его окружили, предательски схватили, отрезали нос, уши, выкололи глаза, распороли живот.

— Мерзавцы! — взъярился Мартын.

— Маловато наших сил, товарищ председатель! Войска все на петлюровском фронте. Мобилизованы чекисты, милиция, интернациональный отряд, на подмогу пришли рабочие. Потому у нас пусто, никого, окромя меня да часовых, все на Куреневке.

Мартын принял быстрое решение: послал Ивана Ивановича на вокзал, всем — под командованием Василя Пидковы, который хорошо знает город, — к месту боя.

Сам же взял в провожатые одного из часовых, подхватил первого попавшегося извозчика — чекистские автомобили и лошади все в деле — и на Куреневку.

Не до любования Мартыну природой, но когда подъехал к Крещатику, когда стал спускаться вниз к Подолу, — глаз не оторвать. Слева — крутая гора (красноармеец подсказал: Владимирская горка), на пей застыл каменный Владимир с крестом, вокруг — самая сочная, самая яркая, только что рожденная листва. А справа, справа — настоящее чудо: Днепр безмерной ширины. Вспомнил бывший учитель гоголевское: «Редкая птица долетит до середины Днепра». И поверил, хотя понимал, что гипербола. Разлился Днепр до самого горизонта, а там — голубая даль, и, кажется, эта голубизна простирается над всей Украиной.

Залюбовался Мартын, очаровалась его поэтичная душа. Но тут идиллическую голубую даль прорезала пулеметная очередь.

— Подхлестните-ка лошаденку! — попросил он извозчика.

— Я под пули коня не погоню, конь у меня убогий, а сам я калеченый.

Под пули Мартын и не велел гнать. Отпустил вскоре извозчика, а сам с красноармейцем вперед по длинной улице.

Тут и догнал он рабочий отряд, впереди которого шагали — сначала Мартын глазам не поверил, — шагали председатель ВУЦИК Григорий Иванович Петровский и наркомвнудел Украины Ворошилов. Бросился он к ним, горячо пожал руки.

— Не такой Дядя человек, чтобы сейчас отсиживаться в кабинете, — довольно заметил Петровский.

— Я еще и кабинета своего не видел.

— Зато сразу представите себе нашу обстановку, — добавил Ворошилов и на ходу подтянул голенища хорошо начищенных сапог. В отличие от штатского Петровского, он выглядел настоящим военным.

— Широко задуманное восстание. Несомненно спланированное Петлюрой, — короткими фразами, в такт походному шагу говорил Ворошилов. — Командует царский офицер Клименко. Агитация самая нелепая. Но на темные массы действует. Большевики, мол, силой загоняют всех в коммуны, детям вырезают на голой руке букву «К», то есть «коммунист». А ведь это им прививают оспу… Выпустили листовки с призывом уничтожать комиссаров. Идут не только с винтовками, обрезами, пулеметами, но и с мешками, чтобы было куда сложить награбленное, если удастся захватить Киев.

— Мне сказали: зверски убили товарища Николаенко, вы знали его?

Ворошилов ответил не сразу. Из груди вырвался тяжелый вздох.

— Близкий мой друг. Луганский рабочий. Один из первых вступил в партизанский отряд, который я формировал. Был адъютантом штаба. Воевал действительно геройски. Поверить не могу, что нет его, — голос Ворошилова дрогнул и лишь через несколько шагов он продолжил: — Удайся им захватить Киев, сотням, тысячам отрезали бы носы, вспороли животы. Вот какие на Украине бандиты!

— Кто возглавляет сейчас наши силы? — спросил Мартын.

— Товарищ Сорин, председатель Киевской губчека, — ответил Петровский. — Тоже большой отваги человек. Уже ранен, а из боя не выходит.

Достигли Житного базара. Ворошилов поднял руку, остановил бойцов.

— Разобьемся на две части, — сказал командиру.

В это время к ним подбежал высокий худой человек, левая рука на перевязи. Мартын узнал Сорина. Поздоровались. Следовало бы потолковать, но не в такой обстановке.

— Я с вами, — промолвил Мартын и зашагал за Сориным.

И сразу же чекисты пошли в атаку, а справа и слева от них — рабочие отряды. Штыковая атака короткая. Тем более противостояли не офицерские батальоны, как в Свияжске, а бандиты — храбрые только тогда, когда их много и когда их боятся. Теперь же они кинулись наутек, через дворы, через сады. Злая пуля вторично попала в Сорина. Мартын бежал рядом с ним, но его пуля миновала. И на этот раз Сорин остался в строю. Перевязали ногу, выломали палку, и, опираясь на нее, шел он в рядах чекистов.

Вечером десятого апреля восстание было подавлено. Около ста пятидесяти человек арестовали. В тот же вечер Мартын со своими помощниками приступил к допросу.

— Первого попавшегося, — приказал коменданту. — На ком глаз остановится.

Тот привел ничем не приметного дядьку. Роста среднего, комплекции обыкновенной, опущенные усы.

— Фамилия? — спросил Лацис.

— Иванченко.

— Звать?

— Иван.

— Откуда?

— Живу в селе Лютяж.

— Сколько земли?

— А ни клаптика. Батрак. С дедов-прадедов. На куркуля Билошапку кровавый пот лью.

— Что же вы с оружием пошли на Советскую власть?

— Сдуру. Сдуру и спьяна. Билошапка самогоном напоил и обещал, что в Киеве полный лантух[10] добра набью.

— Значит, стоит вас подпоить, дать обрез — и вы в кого угодно станете стрелять?

— Так я ж сказал: сдуру! От темноты батрацкой. Простите меня! Я за Советы и коммунистов вот такую свечку поставлю, — широко развел руки.

Мартын попросил коменданта привести еще кого-нибудь из села Лготяж. Тот доставил парубка в добротных юфтевых сапогах, в белой полотняной рубахе с широкой вышивкой, в ладно скроенной на крепкую фигуру свитке. Тут не ошибешься, с первого взгляда видно — кулак.

— Знаете этого человека? — спросил Мартын Иванченко.

— Как не знать, сосед! По-уличному — Кабан, а в церковной записи — Билошапка.

— Кулак?

— Батько. А он — старший сын. После батька сам хозяином станет.

— Где нож, которым чекиста резал?

— Какой нож? Никакого ножа нет и не было, — испуганно забормотал кулацкий сын.

— Выкинул он его. Не пойдет же в полон с кровавым ножом.

Мартын распорядился, чтобы каждый сотрудник обязательно перепроверил показания арестованных. Тем более что среди них много односельчан.

Три дня вели чекисты допрос. С полсотни оказалось бедняков. Кого обманули, кого подпоили…

И тут Мартыну пришла мысль, которая многим в тот момент могла показаться несуразной, дикой, даже вредной. Часть крестьян, участвовавших в восстании, в бандитском походе на Киев, выпустить на свободу. Завтра же! Лишнего дня не задерживать. Выпустить всех бедняков — незаможников, как их называют на Украине.

Чем больше думал об этом Мартын, тем больше убеждался в правильности такого решения.

Но нужно все же потолковать об этом с кем-то из руководителей республики. С кем? Станислав Викентьевич Косиор в отъезде. Лучше всего с Григорием Ивановичем Петровским.

Мартын позвонил во Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет, но дежурный ответил, что Петровский недавно ушел домой.

Конечно, нехорошо беспокоить усталого товарища дома, но дело не терпело отлагательства, и Мартын назвал телефонистке номер домашнего телефона Петровского.

Трубку сняла Домна Федотовна — его жена. Мартый знал ее еще по Петрограду, поздоровался, извинился, что беспокоит так поздно.

— Какой там поздно! Сейчас только ужин собираю Григорию Ивановичу.

— А для меня стакан чаю найдется?

— С превеликой радостью! Совсем забыла, когда с друзьями чаевничали. В подполье и то куда чаще собирались за столом, а теперь — заграбастала вас всех работа. — Лацис услышал, как она громко сказала мужу: — Гриша, Мартын Янович — к нам на чай! — И снова в трубку: — Ждем!

Григорий Иванович стоял в узеньком коридоре и голенищем сапога раздувал самовар. Увидев Мартына, выпрямился, пожал ему руку.

— Вот хорошо, что заглянули, от души рад! Хотел, — показал рукой на самовар, — чтобы к вашему приходу закипел, а он что-то не спешит. Ну да сейчас поспеет. Пошли в хоромы. — Григорий Иванович взял Мартына под руку и открыл дверь. Навстречу Домна Федотовна, обняла. Мартына, пригнула голову, поцеловала в лоб. Все лицо ее заливали доброта и ласковость. Она отступила назад, сияющими глазами оглядела гостя.

— Ну и богатырь ты, Мартын Янович, любо-дорого посмотреть. Пожалуй к столу… — И сразу спросила: — Неужто еще в холостяках ходишь?

— Женился, Домна Федотовна, — весело ответил Мартын. Давно не испытывал он такой атмосферы радушия, какой дышала небольшая двухкомнатная квартира.

— Кто же эта счастливица, что такого молодца сумела обломать?

— Не очень-то ей пришлось обламывать. Партийка. Еще молоденькой девушкой с подполья знал.

— Красивая, наверно?

— Для меня, во всяком случае. Надеюсь, и вам она понравится. Как немного обживусь здесь, вызову из Москвы и прежде всего к вам на осмотр.

— На осмотр — это к врачу, — поправила Домна Федотовна, — на смотрины — был такой старый русский обычай. Ты уже по-русски совсем мастак, но поправлять иногда следует.

Сели за стол. Бедно на столе, но так все живут.

— Вот в какое пекло вы сразу попали, — заговорил Григорий Иванович, имея в виду куреневское восстание. — Спасибо Владимиру Ильичу, что уважил нашу просьбу насчет вас.

— Як вам как раз по поводу куреневского восстания. Извините, что поздно вечером, мог бы и до утра подождать, мог бы, но — судьба многих, многих людей!

Домна Федотовна уже водрузила на стол самовар и разлила чай.

Мартын рассказал о своих намерениях. Григорий Иванович не скрыл удивления. От кого, но от председателя ВУЧК странно слушать подобное. Разве незаможники не стреляли, не убивали наравне с кулаками? Вот, скажем, на улице одного человека убил кулак, другого — незаможник, разве не будут их обоих судить за убийство?

— Будут! Но участие в восстании и преднамеренное убийство — не одно и то же. В украинских условиях, когда Советская власть только устанавливается, когда так силен националистический дурман, восстание имеет своих организаторов, свое кулацкое ополчение, сознательно выступающее против нас. И оно-то и всасывает стихийно пошедших за ним бедняков. Стихийно! Но это же люди, о судьбе которых в первую очередь печется Советская власть. Они не могут быть нашими врагами. Их подпоили, завязали глаза желто-голубой повязкой и повели против нас. Так откроем им глаза! Это наша обязанность как коммунистов!

Григорий Иванович отставил в сторону стакан чаю и со всем вниманием слушал Мартына.

— Предлагаю, — продолжал тот, — завтра созвать экстренное заседание Совнаркома. Если нас поддержат, а я не сомневаюсь, что поддержат, вам, наркомам Скрыпнику, Подвойскому, Ворошилову имело бы смысл выступить перед незаможниками. Объяснить, что к чему, так, чтобы в их головах установилась полная ясность. А в заключение сказать: на сей раз Советская власть прощает вас, возвращайтесь домой и другим расскажите то, что услышали здесь, а сами становитесь в ряды наших верных помощников. И еще одно, немаловажное: представляете, какие добрые чувства мы вызовем в других незаможниках?

Григорий Иванович привстал, долил в стакан кипятку.

— Умелый вы агитатор — сначала заставили меня серьезно задуматься, а затем, не спрашивая, записали в свою компанию: «Нас поддержат, вы выступите…»

— Но я действительно не сомневаюсь, что вы будете в одной со мной компании. Не сом-не-ваюсь!

Григорий Иванович по давнему обычаю налил очень горячий чай в блюдце, поднял его на растопыренных пальцах, поднес ко рту. Молча выпил полное блюдце, поставил в него пустой стакан и отодвинул от себя. Хотя вечерняя прохлада остудила дневную жару, летнее тепло, а особенно горячий чай вышибли пот. Григорий Иванович вытер лицо платком.

— Раньше полотенца специально подавали, — заметила Домна Федотовна. Ей никто не ответил. Григорий Иванович был занят своими мыслями.

— Сейчас подумал: поддержал бы вас Дзержинский? Поддержал бы! И я очень доволен, что дух Дзержинского будет среди наших украинских чекистов.

На другой день Мартын доложил свои соображения Совнаркому. Сказал, что их поддерживает Григорий Иванович Петровский. Предложение приняли. Перед задержанными незаможниками выступили лучшие партийные ораторы, и всех бедняков отпустили. На Киевщине еще раз убедились в справедливости Советской власти.

Через несколько дней сотрудник «Известий ВУЦИК» попросил Лациса дать беседу для газеты.

Сотрудник оказался отощавшим от голода юношей в солдатской гимнастерке. Он волновался и признался, что впервые выполняет ответственное задание самого редактора. Едва начал записывать, как сломался карандаш. Извинился, заточил. Не поспевал, переспрашивал.

«Еще перепутает, ошибется», — думал Мартын.

— Вот что, товарищ, записывайте спокойно, а я вам продиктую. Сам писал и пишу в газеты, немного смыслю, что вам необходимо.

Корреспондент обрадовался, удобнее расположился, приготовился писать, как диктант в школе.

— В беседе с нашим сотрудником, — начал Мартын, — председатель Всеукраинской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией товарищ Лацис коснулся белогвардейских выступлений, волной прокатившихся в последнее время по Украине, и поделился сведениями о работе ЧК. Белогвардейские выступления… носят не случайный характер, а вызваны лицами, тесно связанными со штабом Петлюры. Ядро этой контрреволюционной и предательской организации находится в самом центре Советской Украины, откуда и идут все директивы белогвардейцам, руководящим местными восстаниями. Организация эта работает главным образом среди серых крестьянских масс, налегая исключительно на ее темноту и религиозные чувства.

Мартын обошел стол, стал за спиной молодого газетчика и внимательно смотрел, как тот записывает.

— Продовольственные затруднения Советской власти также служат козырем в руках этой хулиганско-бело-гвардейской своры… Чрезвычайная комиссия будет вести свою работу, направляя главным образом свое внимание на центральные организации, руководящие всеми этими контрреволюционными выступлениями. Что же касается работы с крестьянской серой массой, то мы полагаем, что этим делом должен заняться Центральный Комитет партии.

ЧК будет выступать только тогда, когда понадобятся меры пресечения. С этой целью на местах в настоящее время усиленно организуются и губернские чрезвычайные комиссии.

— Моя задача сейчас, — Мартын указательным пальцем ткнул себя в грудь, — напрячь все усилия к тому, чтобы правильно поставить работу в ЧК Советской Украины. На чрезвычайные комиссии возложена самая ответственная работа. Им приходится держать в руках весь внутренний фронт борьбы с контрреволюцией. Фронт этот представлен самыми хитросплетенными укреплениями, где неприятель стоит не открыто и честно, а, наоборот, часто даже работает, прикрываясь защитным цветом советского служащего или лжеспециалиста. В таких условиях ЧК должна работать в тесном контакте с пролетарскими массами. Должна быть также строгая координация работы ЧК с местными исполкомами и партийными комитетами.

II

В то время когда Мартын диктовал корреспонденту, что «ядро этой контрреволюционной и предательской организации находится в самом центре Советской Украины», он уже располагал точными фактами.

Накануне ему позвонил начальник особого отдела 1-й Украинской Красной армии Федор Тимофеевич Фомин.

— Хорошо, если бы вы взглянули на одного человечка и мы вместе приняли решение.

— Привозите вашего человечка!

С Фоминым Мартын уже встречался. Ему ли, в первый же день после Октября назначавшего рабочих и солдат комиссарами, — ему ли удивляться, с какой быстротой большинство из них становились настоящими революционными руководителями. Вот тот же Фомин — был рядовым солдатом, правда, служил в разведке, значит, сметливый, а теперь начальник особого отдела армии, ведет борьбу с матерыми шпионами.

Вскоре вошел круглолицый молодой военный с пухлыми губами, русые волосы аккуратно зачесаны на пробор. Впереди себя пропустил видного казака: длинные усы, строен, брови черные, глаза черные, нос со шляхетской горбинкой.

— Вот, товарищ Лацис, прислали из Богунского полка, перешел линию фронта. Признался, что направлен в Киев петлюровской разведкой, а хочет служить нам. Эта ленточка, — положил перед Мартыном отрезок голубой ленты, которую девушки вплетают в косы, — на ней, поглядите, надпись тушью: «Кайдани порвiте», — слова из «Зашппта» Тараса Шевченко. Так эта ленточка, — утверждает он, — пароль.

Лацис предложил обоим сесть. Спросил у перебежчика:

— Давно у Петлюры?

— Порядочно, дослужился до хорунжего.

— Все время в разведке?

— С полгода. Пользуюсь полным доверием.

— Почему же пренебрегли доверием?

— Могу только от всей души! И честно скажу — от души служил Петлюре. Петлюра и ненька[11] Украина для меня были вроде синонимов.

— Вы не простой хлебороб?

— Учитель. Сын учителей. Сельских.

— И я учитель, — невольно улыбнулся Мартын.

— Тогда вы меня поймете, — заговорил быстро. — Наш язык, прекрасный язык Тараса Шевченко, Леси Украинки, Коцюбинского, называли мужицким, нашу культуру топтали. Отец сам послал меня к гетману Скоропадскому. А тот предал Украину немцам. Я ушел к Петлюре. А Петлюра французам запродался. Скоропадский сам был помещиком, и все его заботы про помещиков. Петлюра всем сердцем с куркулями. А как же селянин — малоземельный, безземельный, незаможный? А их миллионы! Я недавно был дома. Люди говорят: «Жовто-блакитну ганчирку[12] повесили, а мы как бедовали, так и бедуем». Приехал я домой потому, что отец был при смерти, и он мне как свой заповит дал: «Как же ты детей потом станешь учить, если борьба твоя несправедливая? Правда — у красных, они за всех бедняков. И Украину никому продавать не станут, а только с Россией скрепят союзом». Как учитель вы должны знать: детей можно учить, коль на твоей совести никакой грязи. — С каждой минутой он говорил все быстрей и горячей, словно торопился очистить свою совесть. — Такой я перед вами, — развел руками, будто распахивая душу. Фомин перевел взгляд с него на Мартына.

— Как считаете, товарищ Лацис, можно верить?

Не так просто после первой беседы принять решение. Разве не сумеет враг сыграть и искренность, и раскаяние… А если действительно искренен, если действительно раскаялся… До чего тяжело перебороть недоверие. Но Мартын достаточно хорошо знает людей. Вся его жизнь связана с распознаванием человека. И он ответил:

— Считаю, что можно.

— Спасибо! — прочувствованно воскликнул парень.

— Считаю, что можно, — повторил Мартын, — но застраховать себя обязаны. Как ваши имя и фамилия?

— Панас, по батьку Петрович, по фамилии Грищук.

— Вы разведчик, Панас Петрович, и должны понять нас без обиды. Тем более страховка наша будет вам не в тягость: дадим хорошего пария чекиста, украинца, вы вместе поселитесь и вместе посетите все явки.

— Воля ваша. Для меня самое важное, что поверили.

Василь Пидкова получил ордер на комнату по Фундуклеевской улице. Комендант ЧК наградил солдатским одеялом, подушкой, двумя комплектами белья. Пообещал, если не окажется мебели, железную кровать, стол и стул. Но пришлось поставить еще одну кровать и выделить белье, потому что в комнату к Василю Пидкове поселили Панаса Грищука.

Есть люди, которые располагают к себе с первого знакомства. К ним принадлежал и Панас Грищук. Но как раз по этой причине простодушный и непосредственный по натуре Василь особенно насторожился. Строго предупредил: при первой попытке предательства будет убит на месте. И для пущей убедительности показал на маузер. Но из-за этого же маузера сам потерял сон.

Он заснет… А вдруг Грищук подкрадется, завладеет оружием? Спрятал под рубаху. Вертелся с бока на бок. Видно, и Грищуку не давал спать. Тот приподнялся на койке.

— Спите спокойно, не полезу я за вашей зброей[13]. Василь ничего не ответил. Подумал: «Может, и на полезешь, а может…»

Встал хмурый, голова тяжелая, а Панас смеется:

— Так вам не выдержать. Ставьте возле меня часовых в три смены. Иначе придем к резиденту, а вы сядете и заснете.

Тоже верно. Однако хоть на первом резиденте, а проверить Грищука необходимо.

— Напишите список агентов и их адреса, а я выберу, к кому идти сегодня.

Грищук с готовностью сел за стол, написал:

«Бийский — Подвальная ул., 26. Павловский — Крещатик, 18. Бивзнюк — Красная пл., 10. Сперанская — Трехсвятительская ул., 3».

Раньше второй половины дня визиты наносить нечего — Панас предупредил, что все они состоят на советской службе. Однако не сидеть же в четырех стенах. Василь предложил пройтись по адресам, глянуть, где какой дом, откуда вход, чтобы потом не плутать.

С холма па холм взбегали улицы, и каждую из них расцвечивали каштаны, липы, тополя. Листья каштанов еще не распрямились и походили на гусят, только что вылезших из скорлупы, свечи лишь начинали белеть, и алые крапинки зажигались теплыми огоньками. Ветви лип, казалось, покрылись бесчисленными зелеными мотыльками, которые на легком ветерке шевелили крылышками. Как воины, в остроконечных шапках стояли тополя, и только золотые макушки соборов и церквей еще выше взвивались к небу. А кручи над Днепром… Будто взлетели огромные волны, каких и море никогда не вздымало, и застыли, затвердели, покрылись цветами, кустами, деревьями, зазвенели соловьиными трелями. Внизу, как река средь каменных берегов, плыл вдаль Крещатик — самая дивная улица Киева. К нему, будто ручьи с гор, бежали другие улицы, бежали, казалось, по велению Богдана Хмельницкого. На площади, рядом с Софийским собором, неутомимо скакал он на бронзовом коне.

— Как же можно торговать такими скарбами[14]?

— О чем ты? — встрепенулся Василь.

— Об Украине, которую Петлюра продал Франции…

— Слушай, — сам того не замечая, перешел Василь на «ты», — значит, на самом деле, значит, от чистого сердца?..

— Да если бы иначе… огнем жгли бы, я б рта не раскрыл!

— Мы огнем не жгем. И вообще — никакого насилия. С этим у нас строже строгого. Чекисты на память знают инструкцию товарища Дзержинского. — Василь на мгновение задумался. — Слушай и вникай: каждый должен помнить, что он представитель Советской власти — рабочих и крестьян и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть.

Не одну минуту обдумывал сказанное Грищук.

— Удивил ты меня… Прочитал бы петлюровскую инструкцию: бей, души, режь, стреляй, сыпь яд!..

Ксения Викторовна Сперанская оказалась женщиной среднего возраста. Пепельные густые волосы со лба и затылка были подобраны кверху и искусно закреплены шпильками. Обычно в такие годы волосы уже тускнеют, но ее прическу словно бы осыпала легкая утренняя роса. Она, конечно, знала, что волосы — самое главное ее украшение и, открыв дверь Пидкове и Грищуку, сразу приподняла руки, поправляя прическу, как бы привлекая к ней внимание.

Убедившись, что это именно Сперанская, Грищук протянул ей голубую ленточку. Она прочла надпись и коротко спросила:

— Пароль?

— Коростынь!

Разговор происходил в комнате настолько забитой мебелью, что между кушеткой, диваном, столом и столиками, пуфами и стульями с трудом можно было пробраться.

— Уплотнили «товарищи»! — зло сказала Сперанская. — Садитесь.

Она предложила им чаю, но Грищук отказался: чем быстрей они поговорят и уйдут, тем безопасней.

— Вы правы, — согласилась Сперанская, — в Киев приехала главная на всю Украину ЧК.

Она повернулась спиной к мужчинам и вынула из корсажа свернутую в рулончик узкую полоску бумаги:

— Здесь последние сведения о количестве красных частей в Киеве, их вооружении, численности и месторасположении.

— Источники? — спросил Грищук.

— Самые достоверные. Могу добавить: я пользуюсь полным доверием самого пана Симона Петлюры.

— Это мы знаем.

«Крупную щуку зацепили на крючок», — подумал Василь…

Побывали Василь и Грищук у Бийского, который представился «доктором Бийским», облеченным личным доверием пана Петлюры. Его особое задание — диверсии на железной дороге…

Близнюк оказалась женщиной, работала в петлюровской разведке с первых дней ее создания. Заведовала информационным бюро. После отступления петлюровцев из Киева осталась в городе.

Эти двое, как и Сперанская, были сдержанны, вели лишь деловой разговор. Павловский же прежде всего настоял, чтобы они закусили, чем бог послал. А бог ему послал бутылку горилки, добрый кусок сала, круг колбасы, соленые огурцы. Павловский пил рюмку за рюмкой, и его потянуло на хвастовство. Где он работает? В советском Наркомате военных дел Украины. Кто дает самые важные и секретные сведения? Он. Вот сегодня узнал, что красные готовят наступление. За одну такую информацию пан Петлюра должен пожаловать его в полковники. Красные надеются на внезапность, а теперь от их внезапности останется один пшик. Этим сведениям цены нет! Паны, он не сомневается, сообщат о нем пану Петлюре.

Василь и Грищук поблагодарили хозяина, пообещали обязательно доложить о нем пану главному атаману.

Доложили в тот же вечер Лацису и Фомину.

Сведения оказались точными: удар по петлюровскому войску действительно готовился, нужно брать резидентов немедленно.

Ночью всех четверых арестовали.

III

Перед Мартыном лежал протокол собрания членов КП(б)У Мелитопольского уезда Екатеринославской губернии:

«30 апреля 1919 г.

Председатель собрания Бронзос

Секретарь Бельков

Слушали: О действиях ЧК, из которых видно, что она стоит на должной высоте, но не имеет достаточно работников-коммунистов.

Постановили: Заслушав прения по данному вопросу, т. Белоцерковец предлагает подобрать хороших работников из партийцев и назначить в ЧК.

Большинством голосов предложение принято».

Не было дня, чтобы с разных концов Украины не приходили подобные протоколы, запросы, письма. Спрашивали не только о том, как работать, но и как жить чекистам. Сообщали порой о неладах с исполкомами, с партийными комитетами. Приходили жалобы на отдельных сотрудников губернских, уездных комиссий.

Мартын уже не раз размышлял о проблемах, которые вырастали перед молодыми чекистами Украины. Сейчас, прочитав этот обычный протокол, он решил обратиться с письмом ко всем чрезвычайным комиссиям республики.

Ночи у него были почти так же загружены, как и дневное время, но все же несколько часов вырывал он для сна и спешил домой, где его ждала Тоня. Да, она приехала недавно к нему в Киев.

Сколько раз он просил ее:

— Ложись, не жди меня.

Она не соглашалась:

— Тогда я забуду, как ты выглядишь.

Но нередко случалось, что он не имел возможности и часа выкроить для сна, тогда звонил Тоне и предупреждал.

Прошел уже год, как они стали мужем и женой, но у них все еще длился «медовый месяц». Может быть, еще и потому, что если собрать все дни, которые они провели вместе, то больше месяца и не наберется. Мартын так долго сковывал чувства, что теперь все больше любил свою Мейтене[15], как называл Тоню.

Сняв телефонную трубку, Мартын сказал Тоне, что сегодня ночевать не придет.

— Но хотя бы часок поспи в кабинете, — попросила она…

Положив перед собой стопку бумаги, Мартын обмакнул перо в чернила и вывел крупными буквами:

«Дорогие товарищи!»

Писал он всегда быстро. Со стороны показалось бы — даже не задумываясь. Но это от того, что быстро и четко работала мысль. Потому что писал все основательно выношенное и в Москве, и в Казани, и здесь, в Киеве.

«На чрезвычайные комиссии возложена в высшей мере ответственная работа. Ей приходится держать в руках весь внутренний фронт борьбы с контрреволюцией. То, что Красная Армия на внешних фронтах, то — Чрезвычайная комиссия на фронте внутреннем… Усилить эту работу одними силами сотрудников чрезвычайных комиссий, без поддержки широких масс, невозможно».

«Сначала об основных недостатках, — подумал Мартын, — прежде всего сотрудники должны знать свои просчеты, ошибки».

И, обмакнув перо, продолжал:

«Очень часто мы мало считаемся с религиозными чувствами обывателей. Мечом их не покорить. Для этого нужны долгая просветительная работа и предметный урок. Религию надо оставить частным делом каждого гражданина… Порой мы не в меру усердно преследуем спекулянтов, конфискуя у бедняка трудами добытые несколько несчастных фунтов продовольствия. Ничто так не озлобляет обывателя, как эта наша необдуманная работа. Пока наш продовольственный аппарат не налажен, мы не можем запретить добывать частным путем необходимые для поддержания жизни продукты. На это мы должны смотреть сквозь пальцы, а свое внимание уделить настоящим спекулянтам, разбухающим от трудовых грошей нищеты…»

Тут его мысли переключились на другую очень важную тему:

«Надо быть очень осторожным, когда операцию приходится произвести в рабочей массе. Если она и была поймана с поличным в противодействии Советской власти, то это из-за ее темноты, из-за недоразумения, из-за подуськивания контрреволюционных элементов и буржуазии.

За это строго судить нельзя. Здесь должны действовать не тюрьма и не меч, а разъяснения, агитация. Тут надо поработать нашему партийному комитету. Нельзя, конечно, совсем воздержаться от применения репрессивных мер, но они должны применяться с таким расчетом, чтобы это повлияло на остальную массу, а не просто с целью убрать с дороги одного противника, противника ко недоразумению.

Другое дело, когда мы имеем перед собой лиц буржуазного класса…»

Мартын остановился. Больше он не повторит ошибки, за которую критиковали его Ленин и Ярославский. Не прав был тогда. Не прав! Теперь об идейности чекиста, его поведении, личной жизни, все это очень важно. И быстрое перо выводило новые строки:

«Даже и своей личной жизнью мы порой роняем авторитет чрезвычайных комиссий. Нельзя требовать от обывателей исполнения распоряжений Советской власти, когда сам их не исполняешь…»

Мартын отложил перо. Нужно сформулировать основные задачи. Коротко, чтобы они запоминались, как заповеди:

«Чрезвычайная комиссия должна так поставить свою работу, чтобы обыватель ее не пугался, а чтобы он в ней нуждался.

Каждый честный гражданин должен найти для себя в лице Чрезвычайной комиссии защитницу от всяких насилий и контрреволюционных опасностей».

Медленно вывел, выделяя каждую букву:

«Имя Чрезвычайной комиссии должно быть чисто. На нее много возложено, постараемся же мы это оправдать.

Переходя к тому плану работы, которого я намерен придерживаться в своей работе, я не могу не указать, что состав сотрудников Чрезвычайной комиссии должен набираться из идейных работников, а не из людей, работающих ио необходимости.

В Чрезвычайной комиссии не могут работать люди из неправительственных партий… У нас имеется только одна уже определившаяся и окрепшая правительственная партия — коммунистическая (большевики)…»

«Пожалуй, нужно дать практический совет», — подумал Мартын.

«Нам не важно изловить одного-другого члена преступной организации. Нам необходимо уничтожить всю эту организацию. А это можно только при планомерной работе. Порой необходимо будет оставлять на свободе явно преступный элемент, для того чтобы через него установить всю организацию. И только после этого хватать и его совместно с другими.

Такая работа нужна, но она невозможна без сотрудничества с исполкомами и партийными комитетами. О каждой крупной операции, которую вы намечаете, поделитесь мнением с партийным комитетом и исполкомом».

Приостановил разбежавшееся перо. Нужно выделить самое важное:

«Партийная директива нам выше всего и мнение масс дороже всего… Имя Чрезвычайной комиссии должно стать близким и любимым каждому члену великой пролетарской и крестьянской семьи.

С товарищеским приветом

Председатель ВУЧК Лацис»

Мартын внимательно все перечитал. Он заметил погрешности стиля, но править не стал. Так вылилось из сердца. Пусть. Фразы эти родились сейчас, но мысли вынашивались не один день.

Откинувшись на спинку кресла, Мартын опустил руки, расслабил мышцы. И тут услышал шум дождя, даже ливня. Странно, ведь не сейчас он хлынул. Встал, подошел к открытому окну. Струи били по кронам деревьев, но были видны лишь в небольшом пространстве, освещенном из кабинета. Жемчужными нитями падали они из темноты и в темноте же тонули. Вот как увлекся письмом — и не заметил, когда начался дождь. Глянул на часы: четверть пятого. До восьми еще можно поспать.

В шкафу лежали простыня, подушка и одеяло. Он постелил на диване, сел, и взгляд уперся в карту Украины. Карта чуть ли не вся утыкана зловещими черными флажками. Каждый флажок обозначал банду, действующую в этом районе. Мартын на намять знал фамилию каждого атамана и батьки. Взгляд его поднялся на север от Киева, тут, в Чернобыльском районе, крупная банда Струка; западнее, в Житомирском и Радомысльском районах, свирепствовал со своим отрядом Соколовский; на юге, недалеко от местечка Триполье, — многочисленная банда бывшего учителя Терпило, известного под кличкой Зеленый; на Уманщине — банды Тютюнника, Попова, Клименко; на Таращанщине — петлюровского полковника Нечая; возле Гайсина — атамана Волынца; у Бахмача — банда одного из самых лютых атаманов — Ангела, на Гуляйпольщине разлилась целая бандитская армия батьки Махно.

А сегодня обрушилось новое — пришла телеграмма от председателя Николаевской ЧК:

«С того времени, когда атаман Григорьев отпустил свои войска на отдых, но Херсонской губернии начались грабежи и убийства… В настоящее время войска в сборе.

Они открыто, с командным составом во главе, разгоняют вооруженной силой все сельские, уездные, городские исполкомы, парткомы, арестовывая их и расстреливая. Освобождают из тюрьмы уголовный элемент и бывших царских генералов… Ставя вас обо всем в известность, прошу срочно принять меры. Военкомом и мною приняты — город объявлен на осадном положении».

Атаман Григорьев не чета даже крупным бандитам, как Струк или Ангел, у него войск не меньше двадцати тысяч человек. Он штабс-капитан царской армии, очень честолюбивый. Служил Центральной раде, гетману Скоропадскому, Петлюре, когда же положение Петлюры стало шатким, Григорьев заявил:

«Все двадцать моих партизанских отрядов борются с самостийниками и с соглашателями мировой буржуазии, мы идем против Директории, против кадетов, против англичан, и немцев, и французов, которых на Украину ведет буржуазия… Наш девиз — вся власть Советам и диктатура пролетариата».

Тогда командование Красной Армии дало Григорьеву приказ освободить Одессу. Приказ он выполнил, но как только григорьевцев отвели на отдых, начались повальные пьянки, погромы чрезвычайных комиссий, парткомов, Совдепов. Чтобы привлечь на свою сторону крестьян и горожан, Григорьев бесплатно раздавал мануфактуру. В Елизаветграде провозгласил «Универсал»: «Власть Советам народа Украины без коммунистов!»

Мартын задумался, припоминая все это, и забыл о постели, разостланной на диване. Нагнул голову, утопил руки в мягкой бороде.

Сегодня, после телеграммы из Николаева, по его просьбе состоялось заседание Совета рабоче-крестьянской обороны, куда входили Косиор, Петровский, Раковский, Подвойский, Бубнов и он, Лацис. Рассмотрели политическую и военную стороны григорьевщины.

О роли ЧК в постановлении, принятом Советом, сказано одной фразой: «Предложить ВУЧК принять самые энергичные меры». Мартын уже начал принимать эти меры. В помощь частям Красной Армии приказал сформировать отряд чекистов. Завтра выезжает группа сотрудников, которая должна внедриться в ряды григорьевцев.

До сих пор ЧК главным образом боролась с вражескими шпионами, выполняя роль контрразведки, пришла пора заняться как следует разведкой.

Мартын лег, заложил руки под голову и, слушая дождь, продолжал думать. Сон не шел. Сквозь струи па-чал пробиваться рассвет…

IV

Ночью в камеру подполковника Парнова пришли следователь и два чекиста. Было установлено: подполковник — начальник одного из отделений деникинской армейской разведки.

Следователь прочитал ему приговор:

— Гражданин Парнов Григорий Васильевич, бывший подполковник царской армии, состоящий на службе в деникинской разведке, за организацию диверсионной работы, направленной против Советской Украины, приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Следователь удалился, а двое чекистов остались с осужденным. Один из них молодой, другой значительно старше. Тот, что постарше, связал подполковнику руки, вывел во двор. Здесь его посадили в закрытый автомобиль и повезли. Через некоторое время старший чекист приказал:

— Выходи!

Парнов увидел силуэт Киево-Печерской лавры.

Отвели его метров на двести от автомобиля.

Все дивно было вокруг: и вытканная лунным светом дорожка на Днепре, и аромат отцветающей сирени, и соловьиный хор. Чтобы хоть на несколько минут продлить жизнь, подполковник попросил последний раз закурить. Когда пожилой чекист начал сворачивать цигарку, молодой неожиданно выхватил револьвер и выстрелил в него. Тот упал. Подполковник онемел от неожиданного чуда. Молодой чекист освободил ему руки, быстро стащил с убитого кожаную куртку и фуражку с красной звездой.

— Надевайте, господин подполковник! — Снова нагнулся, снял с чекиста пояс с кобурой и револьвером, протянул ему. — Быстрее в автомобиль! Надвиньте фуражку и ни слова. Шофер примет вас за чекиста.

— Кто вы? Как мне вас благодарить?

— Обо всем позже… На вокзал! — приказал, когда уселись.

У вокзала Арвид Граудынь, а это был он, отпустил автомобиль. Первым же поездом они с подполковником уехали на юг.

А Покотилову-старшему, сыгравшему роль «убитого», пришлось пешком идти домой. Утром он доложил товарищу Дяде, что все произошло именно так, как тот задумал.

Лишь на третий день подполковник Парнов и Арвид Граудынь добрались в расположение штаба Деникина. По дороге Арвид подробно рассказал свою легенду, придуманную Лацисом. Он — один из сыновей прибалтийского барона фон Ленца. Служил в царской армии в чине поручика. После революции вошел в «Союз» Савинкова и по заданию, выдав себя за латыша-революционера, вступил в Красную Армию, в большевистскую партию и проник в «чрезвычайку». Вполне возможно, еще не один месяц находился бы там, если бы ему вдруг не приказали расстрелять подполковника Парнова. Никогда прежде не давали таких приказаний. Стрелять в своего товарища по борьбе? Нет! И вот произошло то, что произошла.

Парнов бесконечно выражал свою благодарность. Был он по натуре замкнутым, но, пережив страх смерти, теперь говорил почти без умолку. Он не сомневался, что поручика фон Ленца возьмут на службу в разведку белой армии.

Когда они добрались до штаба, Парнов направился к своему начальнику полковнику Хартулари. Арвид Граудынь остался в приемной. Не прошло и десяти минут, как из кабинета быстрыми шагами вышел костлявый, с широкими плечами полковник. Ои раскрыл объятия и прижал Арвида к груди.

— Благодарю вас, поручик, от своего имени и — беру на себя смелость сказать — от имени генерала Деникина!

Вошли в кабинет, но Арвид не сел, несмотря на приглашение, а вытянул руки по швам.

— Ваше превосходительство! Я даю трезвую оценку своему поступку. Очень сложно проникнуть в большевистскую «чрезвычайку». Надеюсь, кроме меня там есть другие наши люди. И все же, демаскировав себя, я нанес вред нашему общему делу. Это я отлично понимаю, как разведчик, но как человек поступить иначе не мог.

— Меня радует, поручик, ваш трезвый подход. И в то же время вы совершили подвиг, который заслуживает самой высокой оценки. Я сегодня же доложу генералу Деникину о вас и представлю к награде. Отдыхайте, а завтра займемся делами. Буду покорнейше просить, вас написать рапорт на мое имя, изложить основные вехи вашей жизни и службы и сообщить абсолютно все, что вам известно о «чрезвычайке». Для этого предоставляю вам два дня.

Все эти требования полковника Хартулари не были неожиданными для Граудыня. Лацис их предвидел и подробно обсудил с ним, что именно говорить и писать.

Уже переодетый в новое офицерское обмундирование, в предоставленной ему отдельной комнате Арвид уселся за рапорт.

На второй день перед ужином его неожиданно навестил полковник Хартулари. Решил, мол, глянуть, как устроился поручик на новом месте. Увидев на столе исписанные листы бумаги, поинтересовался: закончил ли?

Арвид подал чистовой экземпляр.

— И черновичок позвольте.

Арвид мгновенно сообразил: для того и зашел. Проверить и оценить каждую буковку, каждое слово в черновике и чистовике — есть ли какое расхождение. Этого он не предвидел. Слава богу, никаких принципиальных расхождений. Он сразу обдумывал каждую мысль, прежде чем записать ее на бумагу. Решил разыграть благородное негодование.

— Вы не доверяете, господин полковник?! После всего, что случилось…

— Что вы, батенька! О каком недоверии может идти речь? Как каждый разведчик, я просто перепроверяю, штабс-капитан!

— Вы ошиблись, я поручик.

— Главнокомандующий уже подписал приказ о вашем производстве. Сегодня же он вручит вам Георгиевский крест.

В тот же вечер «штабс-капитан фон Ленц» устроил пирушку для офицеров разведки. Перед этим Арвид приобрел в магазине скрипку и, пока господа разведчики не напились, дал небольшой концерт. Эффект был чрезвычайный: кому теперь могла прийти в голову мысль, что прибалтийский барон, так проникновенно играющий на скрипке, — чекист.

Через несколько дней Арвид передал через связного очень важные сведения о подготовке Деникина к наступлению.

V

Группой деникинских войск командовал адмирал Римский-Корсаков. Совпадение фамилии навело Лациса на мысль отправить в эту группу Ангелину Корсакову.

Он вспомнил историю с информацией, напечатанной в газете «Известия ВУЦИК». Информация была краткой, но кто-кто, а чекисты прочитали ее с удовольствием.

«На второй день пасхи на Елисаветинской улице состоялось открытие коммунистического клуба работников Чрезвычайной комиссии. Открывая клуб, председатель Всеукраинской комиссии товарищ Лацис произнес речь, посвященную значению клуба. С речью выступил также председатель Киевского Совета рабочих депутатов т. Иванов. В концертном отделении принимали участие ряд видных артистов.

Во вторник, 22 апреля, состоялось открытие клуба красноармейцев при ЧК. Клуб открыт речью председателя губернской Чрезвычайной комиссии т. Сорина. На устроенном концерте особым успехом пользовался артист государственной оперы Сибиряков. При клубе будет организована библиотека-читальня для красноармейцев».

Мартын прочитал заметку как раз перед тем, как на очередной доклад к нему пришел Иван Иванович-младший. Увидев на столе председателя газету, Иван Иванович спросил, знает ли товарищ Дядя, кто написал о клубе? Нет, товарищ Дядя не знал.

Тогда Покотилов с гордостью назвал автора: Ангелина Корсакова.

— Вот как? — удивился Мартын. — Прекрасно, если у нас появился свой корреспондент.

— Она и стихи сама сочиняет.

Оказалось, Ангелина совсем не обрадовалась появлению в газете ее материала. Она описала клуб, радостные лица чекистов, дала выдержку из речи товарища Лациса.

А что напечатали? Что осталось? Мартын понимал Ангелину. И все же встал на защиту газеты:

— Столько ежедневно в стране важнейших событий! И обо всех необходимо сообщить читателю. А такое ли ваяшое событие открытие клуба? Любое сообщение с фронта в тысячу раз важнее. И все я «е пишите впредь. Массы доляшы знать о нашей борьбе с врагами. Вот вам тема очень значимая: о рабочих, которых меньшевики втянули во вредительскую организацию. Мы их арестовали, но тут же объяснили, что Советская власть — их власть, что недочеты местных властей мы должны исправлять совместно. И, не требуя никаких гарантий, освободили. На другой день они принесли заявление, что презирают меньшевистских провокаторов и горой будут стоять за Советы. Это дело вел старший Покотилов. Если вдохновитесь, я скажу, чтобы он познакомил вас с материалом подробнее.

Ангелина согласилась. Чувства рабочих были ей понятны. И корреспонденцию ее напечатали полностью, да еще на первой странице. С тех пор она почти каждую неделю писала о чекистских делах…

Все это вспомнил Мартын. Так вот самый прямой путь от Ангелины Корсаковой до адмирала Римского-Корсакова: она пробирается на занятый деникинцами юг, устраивается в редакцию газеты «Южное слозо», подписывает корреспонденции своей фамилией, и таким образом ее фамилия попадет на глаза адмиралу.

Но как она придет в редакцию, с какой легендой? Мартын мысленно увидел перед собой Ангелину в офицерской гимнастерке, брюках, аккуратных сапожках. А что? Современная Надежда Дурова… Рвется на фронт — писать о героях. О белых рыцарях. Надо продумать еще многое, тем более что у Корсаковой совсем небольшой опыт чекистской работы. Но прежде всего необходимо получить ее согласие. Еще одно: любовь у них с Иваном Ивановичем… Вспомнив об этом, Мартын как бы осекся. Любовь… А он бесцеремонно оторвет влюбленных друг от друга… Да и гибель, гибель тоже не исключена…

Когда на следующий день Мартын рассказал Ангелине о своем замысле, она лишь спросила:

— Иван Иванович тоже со мной?

Какая надежда в этом вопросе… Мартыну очень хотелось ответить: «да», но вынужден был сказать: «нет». Нет, ей нужно ехать одной. Связной у нее будет. Но она сама понимает, не Иван Иванович, который заведует отделом.

Ресницы Ангелины упали вниз.

— А выйти за него замуж я успею?

— Разве для этого нужно много времени? Пошли после обеда, расписались, и все.

Снова взлетели и опустились ресницы,

— Тогда скажите ему…

Мартын не понял.

— Что сказать?

— Чтобы он женился на мне.

— Разве он не хочет?

— Очень хочет!

— Так в чем же дело?

— Стесняется. Никак не решится. Он уже не раз пытался… Начнет и замолкает.

Кто-кто, а Мартын отлично понимал состояние Ивана Ивановича. Когда Ангелина ушла, он позвонил ему, попросил зайти.

Сразу огорошил его:

— Я посылаю товарищ Корсакову в деникинский тыл.

Иван Иванович сжал зубы, ни звука. Но в лице изменился — побледнел, а в глазах — необычное для него выражение растерянности.

— Что вы скажете по этому поводу?

— Что я скажу? — Совсем не в его привычке переспрашивать. — Доволен за нее: заслужила такое доверие!

— Мое доверие она заслужила. А ваше? Настолько, чтобы вы на ней женились?

— Женился? — снова переспросил он и осекся.

— Вы же ее любите?

Иван Иванович согласно кивнул:

— Грех скрывать — люблю…

— Грех. Но от нее скрываете.

— Товарищ Дядя, она же образованная, красивая… Куда мне против нее?

Мартын рассердился:

— Образованная, красивая… А вы — не красивый? Вы же человек самой высокой красоты! Она цыпленок в сравнении с вами. Короче, она вас любит и ждет, чтобы вы сделали ей предложение.

— Откуда вы знаете?

Мартын улыбнулся.

— Точные данные раз-вед-ки.

— Так я сейчас, сегодня же… — Бросился к двери, остановился. — Спасибо, что надоумили!

— Что меня благодарить? — проворчал Мартын. — Благодарите товарища Корсакову. А в будущем постарайтесь в важных житейских делах сами проявлять инициативу.

VI

Когда Лацис находился на Восточном фронте, Ян Судрабинь занимался только штабными делами. У него были свои замыслы, но он остерегался их осуществлять, пока этот Янка, как мысленно называл он Мартына, не уберется отсюда. Лишь однажды напомнил о себе Лацису, написал, что на место убитого командира полка назначили командиром его, скромно упомянул о бое, в котором полк наголову разгромил врага (само собой, подразумевай, что благодаря его руководству). Но стоило Лацису покинуть фронт, как Судрабинь приступил к осуществлению своего плана.

Вскоре он поймал шпиона. Поймал бывшего царского капитана, служившего в штабе. Прямо на горячем, — когда тот проник в его комнату, запертую на замок, взломал ящик стола, где лежали секретные документы, и намеревался их похитить. Но тут, словно почуяв, Судрабинь неожиданно вернулся к себе в кабинет, и шпион был захвачен.

Правда, шпион на допросе уверял, что все это провокация. Стол взломал сам Судрабинь, а когда он пришел к нему с докладом, неожиданно наставил на него револьвер.

Но кому верить? Товарищу Судрабиню — боевому командиру, на деле доказавшему свою преданность, или белогвардейцу, который прокрался в штаб с преступной целью…

Затем Судрабинь разоблачил врага более крупного масштаба — помощника начальника штаба армии. Тоже бывшего офицера, подполковника. Тот якобы пытался завербовать его в агенты Колчака.

Понятно, в ЧК подполковник от всего отказывался, повторял избитые слова о провокации. Ему не поверили, а за Судрабинем начала укрепляться репутация не только умелого, но и бдительного командира.

Настала пора подавать заявление о вступлении в партию. Свое подлинное социальное происхождение он скрыл, написал: «Сын трудового крестьянина». Тут же подчеркнул, что учился в школе и сидел на одной парте с товарищем Мартыном Лацисом. Вместе с ним был социалистом еще в 1905 году. Жег помещичьи усадьбы. Правда, в годы реакции отошел от революционной деятельности. Но на фронте, во время империалистической войны, всячески способствовал латышским стрелкам-большевикам. А как только свершилась Октябрьская революция, безоговорочно стал на ее сторону. Известно, что вместе с чекистом Покотнловым доставил в Чрезвычайную комиссию предателя Трофимовского. В Свияжске, участвуя в разгроме каппелевцев, ходил в штыковую атаку и, прикрывая товарища Лациса собственным телом, был ранен. А о том, как командует полком, расписывать нет нужды, товарищи коммунисты из ячейки сами знают.

Большинством голосов Судрабиня приняли.

Теперь он частенько стал наведываться в местную чрезвычайную комиссию, с председателем которой познакомился, когда «разоблачил» двух офицеров. Тот верил Судрабипю, считал его честным латышским стрелком. А когда в феврале девятнадцатого года началось создание особых отделов, рекомендовал его в особисты. Здесь Судрабинь показал себя самым старательным сотрудником, и через два месяца его назначили заместителем начальника.

Вот когда он смог развернуться! Теперь фабриковал дела и арестовывал не только бывших царских офицеров. Природное властолюбие не надо было сдерживать. Судрабинь впервые по-настоящему удовлетворил жажду, жившую в нем всю жизнь, — внушать людям страх.

Правда, его начальник в каждом случае требовал веских доказательств, а Судрабинь ссылался на революционное чутье. Начальник писал: «Дело за недоказанностью прекратить», а Судрабинь слал гневные протесты в Москву,

Стало ясно. Вместе они работать не могут. И Судрабиня направили па Украину.

Новые условия, новые люди, но действовал Судрабинь старим проверенным способом.

Однако тут начальник оказался человеком твердых принципов, он хорошо знал командиров и комиссаров, так как находился в армии с первых дней ее создания. Сразу стал пресекать наветы своего заместителя. Судрабинь почувствовал: выход один — убрать начальника!

Штаб армии, а с ним и особый отдел размещались в большом украинском селе.

Судрабинь и его начальник жили в отдельных хатах. Жаркие летние дни наполняли светлицы духотой, которую и ночь не в силах была развеять. Но Судрабинь из предосторожности спал в комнате, а вот начальник его предпочитал сад. Душистое сено под тобой, звездное небо над головой, что может быть краше!

Обдумав план, Судрабинь при любом удобном случае доказывал, как опасно ночевать в саду, как легко может пробраться туда любой бандит. Но не сомневался: начальник не уступит уговорам — пули он не боялся.

Погиб он не от пули, а от кинжала. Был убит ночью. Очевидно, как все решили, такая участь была уготована и Судрабиню, но он вовремя проснулся и открыл стрельбу по бандиту.

Теперь он возглавил отдел. А «Дело о заговоре против руководителя особого отдела» раздул до такой степени, что лихорадило всю армию. Люди говорили: легче идти в бой, чем попасться на глаза Судрабиню.

Наконец председателю Всеукраинской ЧК пришло заявление о вредоносных действиях Судрабиня.

К огорчению Мартына, заявления поступали не только на Судрабиня. С первых дней приезда на Украину он столкнулся с явлением, которое редко встречалось в Советской России, — засоренностью кадров чекистов в провинции. Да это и естественно, в России мощнее рабочий класс, во много раз закаленней и многочисленней большевистские организации, и в чрезвычайные комиссии направляли людей хорошо проверенных. На Украине, еще до приезда Мартына, были созданы уездные комиссии. А уездов много, вот и сумели туда пробраться люди, которым там никак не место. Об этом не только Лацису, но и Ленину стало известно.

В начале июня Мартыну пришло письмо от Владимира Ильича:

«Дорогой товарищ! Письмо Ваше и приложения получил. Каменев говорит — и заявляет, что несколько виднейших чекистов подтверждают, — что на Украине Чека принесли тьму зла, будучи созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся.

Надо построже проверить состав, — надеюсь, Дзержинский отсюда Вам в этом поможет. Надо подтянуть во что бы то ни стало чекистов и выгнать примазавшихся.

При удобной оказии сообщите мне подробнее о чистке состава Чека на Украине, об итогах работы.

Привет! Ваш Ленин».

Мартын закрыл дверь кабинета на ключ, чтобы никто не помешал вникнуть в каждую строчку послания Ильича. Еще и еще раз перечитать его.

Перечитывал и проверял себя.

Приехав на Украину, он попал в клокочущий омут событий. Банды, восстания, шпионы, заговоры, диверсии… Сумел ли в этой сумятице сразу найти, как учил Ленин, главное звено? А главное звено — как раз эта проблема, о которой писал Ильич. Мартын хорошо помнил свой первый циркуляр всем чрезвычайным комиссиям по борьбе с контрреволюцией на Украине. Но как бы ни были его слова горячи, они предназначались честным чекистам. А Ленин говорил о примазавшихся. Правда, оп подчеркивал, что надо подтянуть во что бы то ни стало чекистов. Это относится ко всем, но о примазавшихся сказано прямо: выгнать!

Больше всего примазавшихся — в уездных комиссиях; Как только Мартын в этом убедился, не откладывая, пошел на решительную «хирургическую» операцию: ликвидировать уездные ЧК!

На его столе декрет Совнаркома Украины, подписанный Председателем Совета Народных Комиссаров, наркомом внутренних дел и им, председателем Всеукраинской Чрезвычайной комиссии.

Пункт первый декрета:

«Упразднить все уездные чрезвычайные комиссии с передачей их дел в губернские чрезвычайные комиссии…»

И только действительно проверенные чекисты были переведены в губернские ЧК.

Спустя три дня после издания декрета, чтобы предупредить злоупотребления, он через газету «Известия ВУЦИК» обратился ко всему населению: «К вниманию граждан!

Всеукраинской Чрезвычайной комиссией издано распоряжение, лишающее всех чрезвычайных комиссий права забирать при обысках и арестах какие-либо вещи или продовольствие, за исключением предметов, служащих вещественным доказательством к делу арестованного.

Конфискованы будут только ценности, предусмотренные законом, и нормированные товары, скрытые с целью спекуляции.

Всех граждан, замечающих нарушение этих правил, прошу сделать заявление каждой местной чрезвычайной комиссии, а в случае непринятия последними должных мер — непосредственно Всеукраинской Чрезвычайной комиссии.

Председатель Всеукраинской Чрезвычайной комиссии

Лацис»,

Несколько раз звонил телефон, его звуки почти не доходили до слуха Мартына, он думал об ответном письме Владимиру Ильичу. Вначале написал его как бы в памяти, а потом, почти не отрывая пера от бумаги, начал выводить строку за строкой:

«Дорогой Владимир Ильич!

Вы в своем письме настаиваете на чистке украинских ЧК.

К этой работе я приступил с самого первого дня своей работы — с 10 апреля.

Из прилагаемого материала Вы это увидите…

Сейчас послана инспекционная комиссия по всем губерниям в числе 6 человек специалистов по всем отраслям…

С товарищеским приветом Лацис»,

Как только Мартын узнал, что Судрабинь работает в особом отделе, он послал запрос в ВЧК. Попросил прислать на него подробную характеристику. Одновременно высказал недоумение: каким образом сын серого барона, крупного кулака, стал чекистом. Он знает его с детства, сталкивался на фронте, считает, что как бывший офицер может служить командиром, но никогда бы не рекомендовал в органы ВЧК.

Видимо, в Москве начали тщательное расследование, а тут пришло письмо от секретаря партячейки особого отдела, где служил Судрабинь. Секретарь ячейки Яремчук утверждал, что Судрабинь ведет себя как буржуйский диктатор. Всюду ему видятся враги, часто расправляется с людьми без достаточных оснований.

Не дожидаясь ответа из ВЧК, Мартын немедленно решил назначить служебное расследование. Поручил его Покотилову-старшему. А чтобы Судрабинь, в случае чего, не упрятал концы в воду, послал Ивана Ивановича в качестве заместителя начальника отдела, благо у Судрабиня как раз не было заместителя. Мартын не сомневался! Покотилов во всем разберется.

VII

Василь Пидкова решил, что это письмо необязательно класть на стол товарищу Лацису. Речь в нем шла о спекуляции сахаром на рынке. У товарища Лациса поважней дел по самое горло.

Железнодорожник Савченко писал:

«В то время как сахар нужен для жизни человека, особенно в малых летах, хотя и не так нужен, как хлеб, а все-таки требуется, в то время как, к примеру, мой сынок не знает, какой он на вид и какой на смак, и я, чтобы его почастувати[16], стал допытываться, и люди посоветовали, что на Бессарабском базаре можно достать. Оказалось, да, можно: хоть фунт, хоть пуд. Только из-под полы и за цену, что последние штаны продай, шапку в придачу, может, на фунт наскребешь. Да не один там такой спекулянт. Как пролетарий железной дороги, а по-простому путейский обходчик, прошу нашу революционную Чека вывести на чистую воду злодеев-спекулянтов, пьющих нашу пролетарскую, рабоче-крестьянскую кровь».

Хотя и не счел нужным Василь Пидкова показывать письмо товарищу Лацису, но сигнал железнодорожника Савченко мимо ушей не пропустил. Послал сотрудника на Бессарабский рынок, что в самом центре Киева, проверить. Проверка показала: правильную картину изобразил рабочий. Но когда проверили другие рынки — и на Подоле, и на Печерске, и самый шумный — неподалеку от вокзала, — оказалось: не фунтами, даже не пудами, а сотнями мешков шла спекуляция сахаром.

Об этом уже нельзя было не доложить Лацису.

Мартын спросил:

— А цена какая? На каждом рынке своя или на всех одинаковая?

Василя этот вопрос не застал врасплох.

— Всюду одинаковая. И торгуйся не торгуйся — не сбавляют. Вроде от одного хозяина.

— Думаю, так оно и есть. От одного. В том смысле, что один человек или из одного центра командуют этой грандиозной спекуляцией. Первая наша задача установить, кто руководит.

Начали с торговок и торговцев: от кого получали товар, кому сдавали выручку? И как извилисто ни вились стежки, они в конце концов привели в дом к известному адвокату Емельяненко. Но вот ведь странно: известный адвокат — и вдруг главарь крупной шайки спекулянтов.

Взяли под наблюдение самого Емельяненко и его дом. Спекулянты являлись к нему только по одному представителю от каждого киевского рынка. Однако чаще приходили люди, никак со спекуляцией не связанные: командир одной воинской части Красной Армии, бывший студент Политехнического института, вокруг которого группировались украинские националисты, самый крупный куркуль из села Веприки под Киевом, сын которого служил офицером в штабе Петлюры. Вот какие добродии, как окрестил их Василь Пидкова, наносили визиты адвокату.

В летний воскресный вечер, кажется, все население Киева высыпало на улицы. На Крещатике не протолкнуться, много гуляющих на днепровских склонах, на улицах Печерска. На одной из таких улиц стоял дом Емельяненко.

Чекисты приметили уже знакомых им гостей пана адвоката. Как можно незаметней выскакивали те из толпы пешеходов и шмыгали в парадную дверь.

И тут Пидкова, который руководил операцией, заметил в подъезде парубка в белой вышитой сорочке. Вел он себя неуверенно: сначала вглядывался в номер дома, потом спрятался в глубине подъезда, выглянул на улицу, потоптался на месте, снова проверил номер и наконец быстро-быстро — прямо в дом Емельяненко. У Василя никаких сомнений — к пану адвокату.

Когда с товарищем Лацисом обсуждали предстоящую операцию, решили людей в квартире Емельяненко брать через полчаса после того, как соберутся. Как раз в разгар заседания.

Но парубок вышел минут через пятнадцать. На этот раз он не осматривался, не оглядывался, а стремительно пошел вниз к Крещатику. Двое чекистов последовали за ним. Взяли его через два квартала, усадили в фаэтон, ехавший следом, и доставили в ВУЧК.

Когда обыскали парубка, в торбе, самой обыкновенной торбе, обнаружили аккуратно перевязанные пачки крупных ассигнаций. А пачек тех ровно сто штук. В каждой — десять тысяч. Всего получился один миллион рублей.

Василь только сейчас как следует рассмотрел «миллионера». Ладный хлопец, прямо как из песни: «Потрусь — белое личико, черный ус». Лицо действительно белокожее, оттененное румянцем, а усы черные, впервые выращенные, потому что парубку самое большее — девятнадцать.

— Тебя не Петрусем кличут? — вспомнив эту песню, наугад спросил Василь.

— А откуда вы знаете?

— Не держишь ли ты думку, что мы тебя случайно взяли? Рассказывай сам, чистосердечно повинишься, жизнь молодую спасешь. Кто ты? — сделал паузу. — Что за деньги? От кого получил, кому несешь?

— Я не зраднык[17]! Скорее язык себе откушу и проглочу!

— Так-так, все это мы слыхали и не раз. Не одного же тебя, хлопче, взяли, всех, кто заседал у Емельяненко. А уж они, чтобы себя выгородить, на тебя таких собак навешают…

— Пускай! Наш казачий закон… — Петрусь (а его действительно так звали) замолк — в комнату вошел очень высокий бородатый человек. Был он в пиджаке, при галстуке, никак не похож на военного, но, видать, большой начальник: чекист мгновенно подхватился, вытянулся, отрапортовал:

— Товарищ Лацис, веду допрос задержанного, у которого, как вы знаете, обнаружен миллион рублей.

— Что он показывает?

— Обещает язык себе откусить и проглотить.

— Давайте-ка его мне, любопытно с ним потолковать, — сказал вдруг Мартын Василю.

У себя в кабинете он посадил парня напротив и не меньше минуты, молча, вглядывался в него…

— А такой «секрет» вы можете мне выдать: кто ваш отец — крепкий хозяин или бедняк?

Петрусь подумал над вопросом.

— Допустим, незаможник. Но и для заможного и незаможного — одна ридна маты — Украина!

— Так ли? Коль ваш отец незаможник, значит, у него нет земли, а у куркуля — двадцать — тридцать десятин. Получается: одному — мать, а другому — мачеха. Ма-че-ха! — привычно повторил по слогам.

— Выгоним москалив и сами разберемся. Это наше дело, только украинцев касается.

— Хорошо разбираетесь! Посадили вам на шею Скоропадского, генерала русского царя, и он… Что он сделал прежде всего? Отнял у бедняков землю, которую им дала Советская власть, и отдал помещикам.

Петрусь надулся, не зная, что ответить.

— А кто поддерживает сейчас Петлюру?

— Украинцы, — отрезал Петрусь.

— Если бы все украинцы… Поговорку такую слыхали: «В вагоне — Директория, а под вагоном — территория»? Сейчас хозяева Петлюры — французы. Их бывший посол в России Жозеф Нуланс сидит в Польше, чтобы быть поближе. Четыре дня тому назад во Львов прибыл специальный поезд с французским оружием. Американцы, англичане, поляки тоже подкармливают Петлюру, Неожиданно для Петруся Мартын спросил:

— Знаете, где Бразилия?

— Учил в школе. Южная Америка.

— Так вот, в Киеве было бразильское консульство. Возглавлял его граф Альберт Пирро. Граф! Он оказался главарем грандиозного заговора против Советской власти на Украине. Намеревался захватить Киев. Оружия оказалось столько, что чекисты вывозили на моторах целый день. Вот и скажите мне честно: если бы Петлюре удалось с помощью буржуазии разных стран захватить Украину, кто стал бы ее настоящим хозяином?

Петрусь снова ничего не ответил. Но раз молчит, значит, размышляет.

— Вот что сказано в обращении Директории к французскому правительству. — Мартын вынул из ящика стола лист и прочитал: — «Директория отдает себя под покровительство Франции и просит представителей Франции взять на себя руководство управлением Украины в областях: военной, дипломатической, политической, финансовой, экономической и судебной в течение всего времени, пока будет продолжаться война с большевиками». Так кто бы правил Украиной? — снова спросил Мартын, положив лист в стол. — Понимаю, как трудно вам пошевелить языком, который вы собирались откусить. А рабочие и крестьяне России — москали, как вы их называете, действительно помогают рабочим и крестьянам Украины. Я вот — латыш — тоже в меру своих сил. Но я — сын батрака, сам бывший батрак, для меня такой, как вы, незаможник — действительно брат. Мне ни земля, ни заводы на Украине не нужны. И забота моя не только чтобы свое поле у вас было, но и школа украинская, институт, театр, чтобы песни ваши чудесные всюду звенели…

Попросил Мартын принести ему и Петрусю ужин.

Не пожалел он в этот вечер времени на долгую беседу. Рассказал о своих встречах с Лениным, о том, что Ленин — за полное право каждого парода на самоопределение.

Нет, не напрасно потратил Мартын время на разговор с молодым петлюровцем. Конечно, ему важно было узнать всю правду о миллионе, но не менее важно вытащить пария из националистического болота, и не только вытащить, а убедить, чтобы стал помощником чекистов.

История с миллионом оказалась вот какая. Петлюровцы совершали набеги на сахарные заводы Киевщины и грабили сахар. Наворованное на возах привозили в села под Киевом, а оттуда — на базары. Выручка сосредоточивалась у адвоката, а от него связным (на этот раз им оказался Петрусь Крамаренко) доставлялась в Фастов. Там находился подпольный штаб, который готовил восстание на Правобережной Украине. Штабу на покупку оружия, подкуп, выплату жалованья командирам нужны были крупные суммы.

Петрусь Крамаренко дал адреса руководителей петлюровского подполья в Фастове, а чтобы не вызвать у них тревоги, Лацис отпустил парня домой. Миллион, конечно, не вернул. Уговорились: Крамаренко скажет, что адвокат Емельяненко просил приехать ровно через четыре дня. А на квартире адвоката устроили засаду.

Но Петрусь Крамаренко, естественно, не мог знать всего, что готовили петлюровцы.

Главарем киевской организации оказался не адвокат Емельяненко, а бывший студент Назар Петренко, член ЦК украинской партии эсеров. Петренко завербовал командира Красной Армии, который обязался предоставить достаточное количество войск, «настроенных против коммуны». Их должны были поддержать кулаки из окрестных сел, крупные банды Ангела, Зеленого, Соколовского. Задача: захватить Киев и удерживать его до прихода «правительства» Директории.

Петренко был уверен: все уже настолько подготовлено, что ему нужно самому встретиться с Петлюрой, проинформировать его и получить последние директивы. Он выехал в Жмеринку, чтобы оттуда пробраться в штаб главного атамана. Поэтому группе Василя Пидковы не удалось захватить главаря. Но попался его заместитель Кузьма Корж. Хотя ему было уже за тридцать, он, как и его начальник, числился студентом Киевского политехнического института. У него обнаружили приказ начальника главного штаба петлюровцев атаману повстанческих войск Черниговщины Ангелу захватить Бахмач, Круты, Гребенку, а также Чернигов и продвигаться на соединение с националистами Киевщины. К чекистам попала и оперативная карта. Вражеские замыслы были сорваны.

В это время Петрусь Крамаренко через связного сообщил Лацису, что в Фастовский штаб прибывает представитель штаба повстанческих сил Левобережной Украины, который находится в Миргороде. Чекисты из Харькова и Полтавы перепроверили. Сведения Крамаренко подтвердились.

Мартын Лацис каждую неделю на заседании Политбюро Центрального Комитета большевиков Украины докладывал о наиболее значительных делах, раскрытых ВУЧК. Дело, начатое письмом железнодорожника Савченко о спекуляции сахаром, оказалось одним из самых значимых. На очередном заседании Политбюро Лацис сообщил: отряды войск ВУЧК, посланные в Фастов и Миргород, ликвидировали подпольные штабы.

VIII

В условленный день связной не явился к Ангелине. Это встревожило ее. А главное — он был срочно нужен.

Ангелина вернулась из поездки с адмиралом Римским-Корсаковым по левому флангу его группы войск. Адмирал не скрывал от быстро ставшей популярной журналистки, что именно здесь нанесет главный удар.

— Запасайтесь карандашами и перьями, — весело сказал ей адмирал. — Ежедневно будете глаголить о наших победах!

Обо всем этом необходимо немедленно предупредить.

Письменное разрешение адмирала: «Всячески способствовать корреспонденту газеты «Южный край» Корсаковой Ангелине Львовне в частях действующей армии» — дало ей возможность беспрепятственно добраться до самой передовой. Поздно вечером, под предлогом, что ей необходимо удалиться от мужчин, Ангелина вышла из хаты в хуторке, которую занимал командир роты.

— Не заблудитесь, — предупредил тот. — До красных тут рукой подать. — На всякий случай, если натолкнется на часового, сообщил ей пароль и отзыв.

Было очень темно, накрапывал дождь. Теплый летний дождик. Ангелина заранее приметила одинокий тополь, который стоял на самом краю обороны роты.

Она подошла к дереву, прижалась к стволу. Слилась с ним. Потом двинулась вперед и словно погрузилась в черный омут. Плыла в нем долго. Так, во всяком случае, казалось ей. Как привидение, выросла на бруствере окопа и услышала возглас красноармейца:

— Стой! Стрелять буду!

— Не надо стрелять, — впрыгнула в окоп. — Скорее ведите к комиссару!

Через полчаса Ангелина стояла перед заспанным комиссаром полка.

— Как можно быстрее доставьте меня в Киев. В Чрезвычайную комиссию!

— Самый быстрый путь через особый отдел армии, — резонно ответил комиссар.

По его распоряжению тачанка помчала Ангелину в расположение штаба армии, который находился в небольшом уездном городке.

С первого взгляда и Судрабинь и Ангелина узнала друг друга. Оба одновременно воскликнули:

— Вы?

— Вы начальник особого отдела? — не поверила Ангелина.

— Здесь вопросы задаю я! — одернул ее Судрабинь.

— Я — Сорок вторая!

Это был пароль, известный Судрабиню. Начальник особого отдела знал: под таким номером кто-то из чекистов ведет разведку в деникинской армии.

— Ах вот как! Тогда здравствуйте, Сорок вторая! Что расскажете?

Любому другому начальнику особого отдела Ангелина сообщила бы, ведь дело касалось именно этой армии, но перед ней всплыла страшная картина на пароходе: пьяный разгул, насилие и этот офицер, пытавшийся… Как мог он стать особистом?

— Не имею права. Только — товарищу Лацису!

— Мне, начальнику особого отдела армии, не имеете права? Вам известны мои полномочия?

— Никому, кроме товарища Лациса! Не тратьте дорогое время. Мне нужны деньги и билет до Киева.

Судрабинь уже был извещен о готовящемся наступлении белых и полагал, что чекистка разведала именно об этом. Значит, обязан установить, что именно ей известно.

Вызвал дежурного. Неожиданно для Ангелины приказал:

— Шпионку — в одиночку!

Ангелина взорвалась:

— Что вы сказали? Шпионку?

— Выполняйте! — Судрабинь строго глянул на дежурного.

Оставшись один, нервно заходил по комнате. Он узнает, какие она добыла разведданные! Подержит на допросе ночь-другую, и она выложит. Не таких раскалывал.

С каждым шагом возбуждение угасало. Чего волноваться? Все произошло как нельзя лучше. Разведчица угодила именно к нему, ни «чрезвычайке», ни командованию армии ее сведения не попадут…

Однако дневные и ночные допросы не сломили Ангелину. Она лишь окончательно убедилась: Судрабинь — враг!

По натуре своей Ангелина не принадлежала к числу героинь. Не будь революции, не попади она в жестокие обстоятельства, не встреть такого человека, как Иван Иванович-младший, а затем и самого Лациса, не войди в среду беззаветных чекистов, осталась бы обычной девушкой, каких немало.

Он терзал ее часами. Пугал расстрелом. Уверял, что никто никогда даже не узнает, как она погибла, обжигал самым страшным — подбросить Лацису сообщение, будто ее завербовали белые. Но обещал немедленно освободить и отправить в Киев, если расскажет, что ей известно о ближайших планах белогвардейского командования.

Ангелина стояла на своем.

Около двух часов ночи, перед тем как приказать конвоиру увести ее, Судрабинь предупредил:

— Жить тебе осталось до завтрашнего вечера!..

Дежурный разбудил Судрабиня утром: прибыл представитель Всеукраинской Чрезвычайной комиссии.

Утро проветривало розовые перины облаков, с которых чуть свет встала летняя ночь. Судрабинь спустился с крыльца в садик возле дома и увидел мужчину, поднявшегося со скамейки. Что за наваждение, очень знакомое лицо… До того знакомое… И в то же время твердо убежден: никогда его не видел.

Иван Иванович-старший не мог не заметить слишком пристального и недоуменного взгляда.

— Сына моего знавали. Комиссарил недолгий час у Трофимовского. — Протянул Судрабиню руку. — Покотилов, Иван Иванович.

— По каким делам направил вас мой старый друг? Надолго?

— Перво-наперво, шлет вам товарищ Лацис привет. А направлен к вам на подмогу. Заместителем вашим. Выходит, не на один день. — Иван Иванович достал мандат и подал Судрабиню.

Тот опустился на скамейку, пригласил сесть Поко-тилова. Листья яблоневой ветки бросали тень на бумагу, а солнечные лучи, пробиваясь сквозь них, вырисовывали светлые узоры бликов.

«Крупную свинью подложил Янка, — разозлился Судрабинь. — Зачем мне заместитель, да еще один из его приближенных и в такой момент?»

Подошел ординарец Судрабиня, вытянулся.

— Товарищ начальник, завтрак на столе! Судрабинь занимал кирпичный домик, в котором до революции жили какие-нибудь старосветские помещики. Когда уселись за стол, Судрабинь заметил, что в честь знакомства следовало бы пропустить по рюмочке, но он с утра не пьет.

— А у нас в ВУЧК на это зелье вообще полный карантин.

Судрабинь перевел разговор на другую тему.

— Какую линию в нашей работе мой старый друг теперь считает главной?

— Две линии рядышком стелются: одна — самая что ни на есть решительная борьба с врагом, но поимей в виду — с настоящим врагом; другая — полная революционная справедливость. Ежели задержанному две недели после посадки не предъявляется обвинение, немедля отпустить на полную свободу. Так что директива товарища Лациса — проверить этот вопрос по всем губчека и особым отделам.

— Для меня прежде всего классовая бдительность. Большой сапог оставляет глубокий след. Но без закона, конечно, нельзя, — подтвердил Судрабинь и подумал, что надо поскорее разделаться с Сорок второй.

После завтрака Судрабинь созвал сотрудников на оперативное совещание. Представил нового заместителя. Потом обратился к Покотилову:

— Товарищи знают: я враг пустой болтовни. Каждый имеет задание и проинструктирован мною. Правильно, товарищи?

— Правильно, товарищ начальник! — дружно ответили сотрудники.

«Слишком дружно», — подумал Иван Иванович. На оперативках, которые проводил Лацис, всегда возникали вопросы, разве можно заранее все предусмотреть? Обсуждали, находили наиболее правильное решение. Это была школа, где учили и воспитывали. А тут — будто вымуштрованные солдаты в строю.

Иван Иванович спросил: присутствует ли здесь секретарь партячейки товарищ Яремчук?

Неожиданно наступила тишина.

— Яремчука нет! — наконец ответил Судрабинь. — Он оказался резидентом Петлюры.

Когда все сотрудники ушли, Иван Иванович не смог сдержать свое возмущение: почему же в Киеве неизвестно про такое происшествие?

— Я написал донесение в Москву, велел снять копию для Киева, должно быть, запоздали.

— А дело Яремчука посмотреть можно? Судрабинь вспыхнул.

«С каких пор заместитель проверяет начальника?» — чуть не сорвалось с его уст. Но как ни велико было честолюбие Судрабиня, а за время, что он стал начальником, оно особенно разрослось, как ни хотел поставить Поко-тилова на место, осторожность все же взяла верх. Иронически спросил:

— Проверка?

— Не тем словом, товарищ, пользуешься. Ознакомиться хочу. Это же не простой случай — коммуниста-чекиста выбирают секретарем…

— До меня выбрали. А я, приехав, вскоре обнаружил, есть в особом отделе защитник петлюровцев и бандитов. Все время Яремчук пытался найти для них смягчающие вину обстоятельства.

— Какие же, к примеру, выставлял доводы?

— Самые пустые! Один — темный и забитый, другой — несознательный, третьего — опоили националистическим дурманом. А идти против Советской власти…

— Известно вам, что после куреневского восстания товарищ Лацис на другой день освободил больше полсотни участников, потому что кулацкий элемент именно опоил националистическим дурманом не только середняков, но даже полных незаможников. Да еще попросил выступить перед ними товарищей народных комиссаров.

— Я поймал Яремчука на месте преступления. Видите, — показал в окно, — вон лес. Есть в нем местечко, где мы встречаемся с нашими людьми, которым незачем показываться в городке. Вот там я его и застал с петлюровским агентом. Выследил и подслушал, как Яремчук жаловался, что я его подозреваю. Хотел захватить обоих и должен был: я отличный стрелок, и на моей стороне преимущество — они меня не видели. И все же агенту удалось удрать, а Яремчук, услышав мой приказ «Руки вверх!», успел выхватить пистолет и открыть стрельбу. В перестрелке, хотя я хотел лишь подстрелить его, пуля угодила ему в голову.

Судрабинь подошел к несгораемому шкафу и достал «Дело» Яремчука.

Там было только подробное описание того, как Судрабинь выследил Яремчука. Улики, документальные доказательства отсутствовали…

Острог, где содержали арестованных, находился, как и особый отдел, на окраине городка. Расстояние между ними с полверсты, не больше. Поэтому Ангелину в ночь последнего допроса сопровождал один конвоир. Зачем для такой пигалицы больше?

Конечно, разговаривать арестованной с конвоиром не положено, и боец строго оборвал ее, когда она попыталась обратиться к нему. Но Ангелина снова начала, да такое, что у бойца язык не повернулся остановить ее.

— Товарищ, я прошу вас отослать записку председателю ВУЧК товарищу Лацису. Понимаете, не Деникину, не Петлюре, а главному на Украине чекисту.

Боец ответил не сразу. Остановился, снял с плеча винтовку, стукнул прикладом о землю.

— Давай записку.

Ангелина села прямо на траву, сняла сапог, из-под стельки вынула листок бумаги, обулась и встала.

— Вот, товарищ!

Боец молча взял записку и засунул за голенище. Сидор Руденко, так звали конвоира, раньше работал на паровозостроительном заводе в Харькове, а комендант особого отдела Демьян Шевчук — тоже с паровозостроительного, из одного с ним цеха, станки стояли почти что рядом. Даже по возрасту однолетки. Однако имелась между ними разница: Демьян Шевчук — большевик, Сидор Руденко лишь собирался в большевики, и Демьян обещал ему рекомендацию. Вполне естественно, что на другой день Сидор поспешил к Шевчуку, поведал ему о ночном разговоре и отдал записку.

Записка потрясла его:

«Уважаемый товарищ Лацис! Я попала в руки врага Судрабиня. Он убедился, кто я, и, песмотря на это, арестовал. Сегодня намерен расстрелять. Я ему ничего не сказала. Сообщаю Вам (вдруг записка дойдет вовремя): Римский на правом фланге будет лишь демонстрировать наступление. Удар — на левом, на стыке с соседней армией. Еще раз: Судрабинь враг! Прощальный привет моему дорогому Ванюше! Прощайте и Вы, очень уважаемый товарищ Лацис!

Ангелина Покотилова».

Шевчук, прочитав фамилию Ангелины, вспомнил, что сегодня утром перед приходом Сидора Судрабинь представил особистам своего нового заместителя по фамилии Покотилов. Желая подчеркнуть, какого человека прислали под его начало, Судрабинь сообщил, что это один из помощников самого товарища Лациса, работал с ним вместе в ВЧК в Москве, в ЧК Восточного фронта и в Киеве в ВУЧК. Возможно, Ангелина не просто его однофамилица, возможно, родственница, во всяком случае, знать ее он вполне может.

По комендантской своей обязанности Шевчук сам определил Покотилова в соседний с начальником домик, где раньше жил Яремчук.

К нему он и зашагал немедля.

Иван Иванович сидел перед зеркалом и брился. Шевчук наклонился, шепотом спросил:

— Вы знаете Ангелину Покотилову?

От неожиданности у Ивана Ивановича дрогнула рука, бритва царапнула подбородок, выступила кровь, но он не заметил ее.

— Ангелина? Как же мне ее не знать, дорогой товарищ, ежели она жена моего единокровного сына! Сказывай быстрей: что с ней? Где она?

— И сотрудница ВУЧК, и разведчица? — продолжал уточнять Шевчук.

— Все как есть правильно! Не тяни резину, что с ней?

— Плохо, товарищ Покотилов, хуже не придумаешь. — Шевчук достал из кармана записку Ангелины, протянул ему.

Иван Иванович прочитал и замер.

— Ах, контра! — Обычно многословный, сейчас в этот короткий возглас он вложил все свое негодование. Бросился к двери, но, сделав два шага, остановился. Повернул назад, снова сел за стол. Сохла на щеке мыльная пена, гуще проступала кровь на подбородке.

«С таким гадом нужно с умом», — сказал сам себе.

— Как вызвать к телефону комиссара армии товарища Градова?

— Это я сейчас. — Шевчук покрутил ручку аппарата, назвал номер, передал трубку Ивану Ивановичу.

— Здравствуйте, товарищ Градов! Говорит прибывший нынче из Киева назначенный к вам товарищем Лацисом заместитель начальника особого отдела Покотилов. По важнейшему и самому спешному делу прошу вас незамедлительно вызвать к себе Судрабиня и меня. Если он прибудет вперед, о нашем разговоре прошу — молчок.

— Считайте, что я вас уже вызвал. Сейчас позвоню Судрабиню.

Его ответ понравился Ивану Ивановичу: без лишних вопросов, без проволочек.

— На твою полную помощь, товарищ, могу надеяться? — спросил Шевчука.

— Можешь! Еще когда Яремчук… Подозрение застряло.

— Тогда — на фаэтон и быстрейшим ходом — в острог. Бери Ангелину и прямиком к комиссару! По дороге, для прилива бодрых сил, скажи ей, что я приехал.

Комендант вышел, а Иван Иванович поднял руку к лицу, и пальцы ощутили совсем засохшую мыльную пену. Ах, чертовщина! Дорога каждая минута, но нужно добриться. Он обмакнул помазок в уже остывшую воду, намылил щеку. Несколько раз провел бритвой. Умылся и поспешил к Судрабиню.

Тот уже держал под уздцы вороного жеребца. Вставил ногу в стремя, ловко вскочил в седло.

Иван Иванович пошел по дощатому тротуару, а Судрабинь пустил лошадь. Шпорами подгонял ее, короткими поводьями осаживал, чтобы она пританцовывала. Не знал Иван Иванович, что тот по сей день с завистью вспоминает, как Трофимовский гарцевал на украшенном плюмажем жеребце.

Лицо Градова было худым, а совсем молодые с влажным блеском глаза резко контрастировали с глубоко врезавшимися в лоб морщинами.

Судрабинь представил ему Покотилова, сопроводил представление словами, что тот работал с товарищем Лацисом, а сам товарищ Лацис — первый друг Судрабиня, друг с детства и юности.

Когда все трое уселись, Градов бросил на Ивана Ивановича вопрошающий взгляд.

— Ознакомьтесь, товарищ комиссар, с этим чрезвычайным документом, — Иван Иванович протянул записку Ангелины.

Судрабиня передернуло от неожиданности и возмущения.

— Почему заместитель в первую очередь не знакомит с документом своего непосредственного начальника?

Градов прервал его:

— На каком основании вы арестовали чекистку? Другого оглушил бы этот вопрос. Ведь никто здесь, кроме него, не знал, кто она. Не мог успеть разведать и Покотилов. И вдруг… Но Судрабинь не растерялся. Казалось, он предвидел такой вопрос.

— По совершенно точным данным, установлено, что она завербована белыми.

— Врешь! — вспылил Иван Иванович.

— Завербована белыми, — повторил Судрабинь, — и направлена к нам с целью дезинформации. Белогвардейцы готовят наступление, она рассчитывала подсунуть нам ложные сведения об их плане. Я специально поджидал ее и арестовал как вражескую шпионку! — твердо закончил Судрабинь и с вызовом посмотрел на Покотилова.

— Вранье все! — снова запальчиво возразил Иван Иванович. — Приметили, товарищ Градов, какую она носит фамилию?

Тот заглянул в записку.

— Покотилова. Ангелина Покотилова. Она что же, ваша…

— Моя невестка. А сына моего, члена коллегии ВУЧК, родная жена! Теперь сами судите по справедливости, возможно ли такое, чтобы чекистка, жена чекиста, которой полное свое доверие оказал товарищ Лацис, а он каждого человека насквозь проницает, — возможно ли ей податься в предательницы?

До чего же несчастливое для Судрабиня стечение обстоятельств. Но он не сдастся, не подымет руки вверх.

— Я получил информацию от товарища, которому полностью доверяю. Во всяком случае, доверял…

Раздался стук в дверь, и порог переступила Ангелина, а следом комендант Шевчук.

То, что скопилось в Судрабине за это короткое время, все, что он должен был прятать в себе, подавлять, вырвалось в окрике, которым встретил коменданта:

— Кто разрешил? Да за это… К стенке! К стенке! — Он вскочил, голос его гремел, заполняя всю комнату.

Шевчук не мог знать, какой поворот получил, разговор в кабинете комиссара, увидел прежнего самовластного начальника, но ответил с достоинством:

— Я не денщик, я чекист! На бас не берите. Действую по приказу вашего заместителя, который тоже имеет все законные права.

Два человека — Ангелина и Иван Иванович — будто не слышали ничего. Бросились друг к другу.

Что же сотворили с ней… И так была хрупкой тростиночкой, а теперь едва половина осталась, личико с кулачок, подглазья черные, вроде сажей намазаны, губы в кровяной корке.

— Бедолага ты моя, — Иван Иванович обнял Ангелину. Она прижалась к нему, нервы ее, натянутые до предела, не выдержали, и она разрыдалась. Рыдание было бурным и коротким. Ангелина выпила воды из стакана, который подал ей Иван Иванович, вытерла слезы, повернулась к Градову, понимая, что он здесь главный.

— Извините, пожалуйста!

— Садитесь, товарищ!

— Товарищ? — имитируя возмущение, бросил Судрабинь. И тут же, вроде бы обрывая себя, поспешил добавить: — Неужели я введен в заблуждение? Неужели ложно информировали меня?

Градов спросил Ангелину:

— Что вам известно о предстоящем наступлении? Ангелина начала рассказывать.

«Почему я не придушил тебя на корабле, почему не расстрелял вчера?» — слушая ее, клял себя Судрабинь. Но только Ангелина закончила, воскликнул:

— Это ужасно! Никогда не оказывался я в таком положении… По моим данным, все не так. По моим данным, это и есть та самая дезинформация.

— Разберемся, — остановил его Градов. — Поскольку у нас нет оснований сомневаться в товарище Покотиловой…

— Но у вас еще меньше оснований сомневаться во мне! — Первый раз нотка страха тронула голос Судрабиня. — Кто эта женщина? Рядовая, скороспелая сотрудница. Единственный козырь — жена Покотилова. Но случается, что и женой становятся по заданию…

Иван Иванович не стерпел, вскочил со стула.

— Про козырь вспомнил? Так я свои карты тоже могу открыть…

Судрабинь понял, как ошибался, уверовав в полную свою безопасность. Казалось, один Яремчук что-то заметил. Поспешил убрать его, но тот все же успел написать Лацису. Лацис… Никуда не спрячешься от него. Стоглазый, сторукий. Судрабинь жизнью рисковал, чтобы замазать эти глаза, связать эти руки, выдать себя за самого красного из красных, и как будто удалось. Однако и тут просчет: прислал своего подручного расследовать. Да как хитро — на должность заместителя. Не надеялся, что Покотилов сразу все выведает. А неожиданно, как назло, в один день два таких события! Теперь уж Янка Судрабс спуску не даст… Выход один: скрыться. Он достаточно поработал в Совдепии, можно уйти к своим. Зная немало чекистских тайн, у полковника Хартулари он станет начальником агентурной разведки. Никакого риска, чины, награды. Откроется прямая возможность побороться с Янкой, отомстить ему. Сейчас необходимо выиграть время — хотя бы эту ночь, чтобы совершить побег. Одновременно Судрабинь искал аргументы, чтобы оправдать себя.

— Мы на войне, и обязаны поступать как на войне: или враг тебя, или ты врага! Медлить, да еще собирать документы — нет ни времени, ни возможности. Так было с Яремчуком. А с Покотиловой дело сложнее. Настолько сложнее, что я обязан вызвать своего связного и все выяснить. Возможно, нитка тянется из Киева — информатор в самом аппарате ВУЧК. Но, черт возьми, может, связной и продался, тогда его надо ликвидировать! Короче, мне потребуется три дня. Тем временем пусть товарищ Покотилов выполняет поручение товарища Лациса. — И огорченно продолжал: — Я Лацису дважды спас жизнь.

— Поёшь ты сладко, — выслушав его, заметил Иван Иванович, — и голос у тебя хитрый, а у фактов — другой голос. — И повелительно воскликнул: — Вы арестованы! Оружие! — протянул руку.

В небольшом остроге не нашлось отдельной камеры для Судрабиня. Шевчук посоветовал заключить его в собственной спальне, окно которой, по приказу самого Судрабиня, было зарешечено. Иван Иванович осмотрел спальню, приказал выставить двух часовых: одного у двери, другого в саду у окна.

Но ведь Судрабинь имел свою надежду, когда задумал побег. И бежать он решил, не откладывая, этой же ночью.

Как ни верил Судрабинь в свою счастливую звезду, в каждом новом жилище, куда его поселяла война, он оборудовал тайник, где прятал маузер, кинжал и гранату. На всякий случай. Конечно, он не мог предвидеть того, что произошло с ним именно сегодня, но надобность в припрятанном оружии всегда могла возникнуть.

Там же в тайнике лежал мандат, подписанный Судрабинем, удостоверявший, что Карл Янович Страуме является сотрудником особого отдела. Мандат предназначался ему самому на случай провала.

Часовой ходил вдоль дома — несколько шагов вправо, несколько влево. В комнате стало темно, и он со двора не мог разглядеть, что делается в ней. А вот Судрабинь видел часового. Луна сияла с противоположной стороны дома, и свет ее, минуя окно, падал на часть сада. Нет, нет, удача не полностью отвернулась от него.

Он вынул из тайника оружие. Маузер на ремне повесил через плечо, в карман брюк — гранату, кинжал засунул за голенище…

С часовым у дверей управился легко: постучал в дверь, только тот переступил порог, как всадил в него кинжал.

Не просто убить человека, даже тому, кто совершал это не раз. Прерывистое дыхание чуть ли не разрывало Судрабиню грудь, холодный озноб впился в тело, а ладони стали мокрыми от жаркого пота.

Он заранее все рассчитал: до конюшни с полсотни шагов. Там две лошади. Он возьмет обеих и ускачет. В частях армии еще никто не знает о его провале, и до утра он успеет перейти линию фронта.

Выскочив во двор, Судрабинь остановился, осматриваясь, будто на незнакомом месте. И вдруг понял, что озарен лунным сиянием. Будто стоит на возвышении, а луна нарочито заливает его светом. Инстинктивно бросился к заборчику, что отделял от соседнего домика, вдоль которого вытянулись яблони с широкими кронами. Скорее укрыться в их тени. И тут взгляд упал в открытое окно домика. Упал и застрял в нем. Отчего же застрял его взгляд? Да это же окно в комнату, где раньше спал Яремчук. Значит, сейчас спит Покотилов. Покотилов…

Судрабинь живо представил себе высокую никелированную кровать и на ней охваченного сном подручного Янки. Беззащитного. Совсем беззащитного. Лежит на спине, разбросав руки, грудь открыта, словно специально подставлена под удар кинжала.

Судрабинь не заметил, унялся ли озноб, но дыхание стало мерным, шевельнулись пальцы правой руки, будто уже сжимали рукоятку кинжала. Он вытер о брюки ладонь и выхватил его. Легко перемахнул через заборчик, остановился у окна.

Все звуки и шорохи, которыми полна летняя ночь, не доходили до Судрабиня, он слышал лишь дыхание Покотилова.

В этот момент Судрабиню следовало бы вспомнить об Ангелине. Ведь не вернулась же она в острог. У кого могла поселиться? Несомненно, у Покотилова. Она и спала в соседней с ним комнате. Точнее, лежала на кушетке, а заснуть не могла. И вдруг — осторожные шаги в соседней комнате. Ангелина схватила пистолет и, как была, в ночной сорочке кинулась в спальню.

С порога увидела над кроватью широкую спину Судрабиня. Нет, еще до порога, еще не видя его, знала, что это он. Ангелина хотела крикнуть, но не успела. Раздался стон Ивана Ивановича. Ангелина выстрелила в широкую спину.

IX

Мартын Лацис, получив сообщение об убийстве Судрабинем Покотилова и тяжелом ранении самого Судрабиня, никак в тот же день не мог покинуть Киев. Ни он, ни Иван Иванович-младший.

Телеграмма, подписанная комиссаром армии Градовым, пришла вечером, а ночью они проводили важную операцию. Ничто не должно было помешать четким действиям чекистов. Но мог ли Лацис не переяшвать со всей остротой то, что произошло в небольшом прифронтовом городе? Эта трагедия поразила его почти с такой же силой, как младшего Покотилова.

Когда Мартын дал Ивану Ивановичу телеграмму Градова, увидел, как задрожал листок в его руках, как судо-рояшо вцепились пальцы в спинку стула.

Их не дождались. Покотилова-старшего уже похоронили.

Комендант Шевчук доложил Мартыну, что все было как положено: у гроба стоял почетный караул, оркестр играл «Вы жертвою пали», над могилой товарищ Градов сказал речь, взвод бойцов дал троекратный залп. И не смог не добавить:

— А эта контрреволюционная вражина еще жива!

— О нем после, — остановил его Мартын.

На кладбище пошли втроем: он, Иван Иванович и Ангелина.

Она была молодцом: при встрече — ни слез, ни возгласов. Слезы, должно быть, все выплакала в ту страшную ночь. Скорбно сказала:

— Если бы я успела на несколько секунд раньше… Ангелина повела их к свежей могиле.

Мартын опустил голову, борода легла на пиджак.

Сколько он видел могил борцов… В Латвии, в Сибири, в Петрограде, в Москве, в Поволжье, на Украине. Никто из них не умер своей смертью, никто не дожил до старости. Таков удел борцов. И самые верные среди них сейчас — чекисты. Поэтому враги особенно ополчились на них. И пули, и бомбы, и клевета… А они — самые верные. Это же Ленин сказал о чекистах: «А главное — верность».

Мартын и себя проверял этой ленинской формулой и каждого, кто работал с ним.

Сейчас он стоял у могилы того, для кого верность была непреложным законом! Такой же закон она и для его сына. И Мартын, не поднимая головы, тихо вымолвил слова, которые потом часто повторялись у многих могил:

— Спи спокойно, дорогой товарищ! Дело, за которое ты боролся, мы доведем до конца…

Судрабинь лежал в госпитале. К нему тоже пришли втроем: Мартын, Иван Иванович и Ангелина.

Судрабинь будто ждал их. Нет, не всех, Лациса, вернее, Янку, как мысленно, по давней привычке, называл его. Хотя первой порог палаты переступила Ангелина, он не остановил на ней взгляда. И Покотилова, вошедшего вслед за Мартыном, тоже не заметил. Сразу уставился на Лациса. Мгновенно, лишь открылась дверь. Даже приподнялся, хотя голова тут же упала на подушку.

— Наконец-то! — воскликнул по-латышски и задохнулся. Заговорил значительно тише, хриплым голосом, часто останавливаясь. — Умереть не мог… До твоего приезда… Ждал. Чтобы понял ты, какой глубокий след оставляет большой сапог.

Мартын остановился у его кровати. Крупное лицо Судрабиня словно усохло: запали щеки, провалились глаза, истончились губы. Злые слова, слетевшие с тонких губ, казались еще злее.

— С Гоппером был вместе. Савинкову служил. Фронт открыл с Трофимовским… Сам же его предал… Ты что молчишь?

Мартын взял стул, пододвинул Ангелиие, на другой сел сам. Ничего не ответил, подумал: «Переполнен ненавистью. Уже почти мертвец. Лишь ненавистью и живет».

— Работал на Колчака, Деникина… Уничтожал ваших… Как жалко, что эту девку… Зато твоего подручного… И ничего ты не можешь мне сделать. — Он издал странные звуки, похожие на квохтанье наседки, — это был смех. — Ни приговорить меня не можешь, ни к стенке поставить…

— Тебя история приговорила! Как и Гоппера, Савинкова, Колчака, Деникина. Тебя уже поставила к стенке, и их черед придет. За обман воздастся, за кровь нашу… Ты пытался использовать самое святое: память о детской дружбе. Не удалось. Даже после Свияжска. Кое-кого ты обвел вокруг пальца. Не отрицаю: враг ты хитрый и умный. Но поймал тебя по моему поручению мой помощник. В течение одного дня. Не надеялся, что удастся так быстро.

На мертвенном лице Судрабиня еще злобней сверкнули глаза.

— Стечение обстоятельств!

— При иных обстоятельствах поймали бы через три дня, через неделю. Кем ты уходишь на тот свет? Предателем, убийцей. И не ты один таким уходишь, весь твой класс. Обычно тем, кто на смертном одре, все прощают. Я тебе ничего не прощаю! И всем, кто остался после тебя, не прощу. Буду бороться с ними до полной победы. Ты убил его отца, — показал на Ивана Ивановича, — и он будет бороться. Ты не сумел убить ее, — протянул руку к Ангелине, — она будет бороться. Нас больше, и не только в этой палате, на всей земле!