А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе

I

На восток. На восток. Поволжье. Урал. Сибирь.

Взоры всей России туда. Из Парижа, Лондона, Вашингтона, из Токио, Берлина тоже смотрят туда, и очень внимательно. Особенно пристально — из Вологды, ставшей резиденцией послов стран Антанты.

«На восток! — предложил Савинкову посол Франции Жозеф Нуланс. — Захватить города Поволжья!»

Захватили и сумели удержать шестнадцать дней лишь Ярославль. Восстанием там руководили начальник главного штаба «Союза защиты родины и свободы» полковник Перхуров и полковник Карл Гогшер.

Тело замученного Семена Нахимсона напоказ возили по всему Ярославлю. Больше двухсот арестованных советских работников бросили в железную баржу. Тринадцать дней баржу держали на солнцепеке, людям не давали ни капли воды. Вода была рядом — в Волге, но стоило кому-нибудь перегнуться через борт, как с берега открывали стрельбу. Падали убитые. К трупам прикасаться не разрешали, они лежали, разлагаясь на солнце.

В живых осталось сто девять человек.

Когда Перхуров и Гоппер поняли, что Ярославль не удержать, они бросили своих единомышленников и удрали. Двинулись дальше на восток. Туда, где взбунтовался корпус белочехов.

С разных концов страны ехали, шли, пробирались к ним белогвардейцы. Формировались офицерские батальоны, полки.

Возник Восточный фронт.

Против вышколенных белочехов, против частей, в которых кадровые русские офицеры в качестве рядовых, — только что созданные, не укомплектованные командирами подразделения Красной Армии.

Командовал фронтом бывший царский офицер, примкнувший к партии левых эсеров, Муравьев, человек, отличавшийся личной храбростью, но явно авантюрного склада. Дзержинский настаивал, чтобы его привлекли к ответу за злоупотребление властью, однако Троцкий не только поручился за него, но и добился назначения командующим Восточным фронтом.

После восстания левых эсеров в Москве Муравьев объявил по фронту, что немцы якобы начали наступление на Советскую Россию. Приказал войскам идти к Волге.

Ленин подписал декрет:

«Приказ Муравьева имеет своей предательской целью открыть Петроград и Москву и всю Советскую Россию для наступления чехословаков и белогвардейцев. Измена Муравьева своевременно раскрыта Революционным военным советом, и все войска, действующие против чехословаков, верны Советской власти».

В Симбирске на заседании губисполкома при попытке арестовать Муравьева началась перестрелка, и он был убит.

Владимир Ильич хорошо запомнил начальника Латышской стрелковой дивизии Иоакима Вацетиса, руководившего подавлением эсеровского мятежа. Ему понравились выдержка, осмотрительность, точность и, конечно, воинское мастерство, с которым была проведена операция. И Ленин рекомендовал его новым главнокомандующим Восточным фронтом.

Карл Юлий Данишевский был назначен членом Военного совета. Рядом с беспартийным командиром — известный революционер.

На восток Вацетис и Данишевский отбыли вместе.

И вот теперь на восток ехал Мартын Лацис,

Поезд шел на Казань. Там находился штаб Восточного фронта.

Мартын задумчиво стоял у открытого окна. С юности знал он, как огромна Россия. Побывав в ссылке в Сибири, пройдя и проехав тысячи и тысячи верст, он воочию убедился, до чего широки ее просторы.

Как не любить родные сосновые леса, поднявшие к небу зеленые облака крон, как не любить серебряные рощи берез, быстрые реки, целые архипелаги озер и янтарное море, прильнувшее к белой груди Латвии. Но весь край будто один сочный лист на могучем дереве России.

«…На могучем дереве России», — думал Мартын, глядя, как не спеша раскрываются перед ним поля, вспененные волнами колосьев. И мысль потомственного хлебороба не могла не спросить тревожно: «А удастся ли собрать эти колосья?» Нет, не только в душе хлебороба, но и в сердце государственного деятеля вонзался такой вопрос. Республика сидела на голодном пайке. Хлеба полно — на Урале, в Сибири, но оттуда нужно выбить врага. А враг — он не только по ту сторону фронта.

Вчера Ленин сказал ему, что на Восточный фронт подались сейчас все контрреволюционеры. Тыл армии оказался ненадежным. Отсюда, из Москвы, очень трудно руководить борьбой. На фронте нужно организовать специальную Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией. И поручается это Лацису.

Лацис спросил о полномочиях. Назначается председателем Чрезвычайной комиссии, получит мандат за подписью Председателя Совнаркома и будет подотчетен Совету Народных Комиссаров республики. Войдет также в Военный совет фронта.

Ленин предупредил, что командующий фронтом — человек новый, беспартийный. Нужно быть бдительным и в то же время активно помогать ему. Никакой бестактности!

Сейчас вместе с Покотиловыми и молодыми чекистами латышом Арвидом Граудынем и украинцем Василем Пидковой Мартын ехал на Восточной фронт выполнять задание Ленина.

II

Поезд шел, с трудом прорываясь через крупные станции. Чуть ли не на каждой стоял по часу, по два, а то и но три. Несметное количество людей прилагали нечеловеческие усилия, чтобы сесть в него. Сбивали друг друга с ног, лезли через головы, толпами наступали на комендантов, дежурных, начальников; мужчины ругались, женщины и дети плакали, безудержные потоки голосов разливались, как наводнение.

На одной такой станции, в водовороте человеческих тел и страстей, Мартын обратил внимание на молодую женщину, которая стояла одна, отчужденная от всего, что здесь происходило, и по скорбному лицу медленно катились слезы. Люди, должно быть, чувствовали это горе, эту отчужденность и обходили женщину, как река обтекает одинокую скалу.

Мартын вдруг подошел к ней и спросил:

— Что с вами?

Она медленно подняла на него глаза. Не сказала, а прошептала — то ли голос у нее сел, то ли силы истощились:

— Муж раненый… В Казани… В госпитале… Никак на поезд… Четвертые сутки…

У Мартына чуть не вырвалось: «Я вам помогу». Но вовремя остановил себя. Как можно? Чекистский вагой. Присутствие постороннего человека стеснит их, говорить придется с оглядкой. С ними документы, оружие… Куда проще и спокойнее пройти мимо. Но почему же он стоит, почему не проходит?.. Жалко? Всех не пожалеешь. Вон сколько здесь жаждущих уехать. И все же, вопреки логике, Мартын сказал:

— Идемте!

Женщина посмотрела на громадного бородача с добрым взглядом, ничего не спросила, не удивилась, словно все так и должно было произойти, словно она ждала его тут, и, не отрывая от Мартына взгляда, пошла за ним.

Мартын позвал проводника, попросил угостить «гражданку» чаем, хлебом и таранкой из их пайка.

— Если можно, я сначала посплю, — попросила женщина.

Она не просыпалась целый день. Мартын и его спутники несколько раз заглядывали в купе, ее дыхание было чуть слышно…

Арвид Граудынь даже в тревожные годы войны не расставался со скрипкой. По вечерам он любил играть. Но, пожалуй, не вспомнить, когда у него был свободный вечер. Тем с большим увлечением играл он сейчас.

Он не видел ни своего начальника, ни товарищей, не помнил, куда едет и едет ли вообще. Только скрипку свою слышал он, а скрипка слушала его.

Женщина застыла у порога купе. Сначала не поверилось. Увидела военного — того самого белокурого, что охранял вход в вагон. Тогда он был суров, все в нем было суровым, от звездочки на фуражке и сведенных у переносицы бровей до широко расставленных ног, вросших в землю. Как же трогательно теперь склонил он голову к плечу, а подбородком держит и одновременно нежит скрипку, как мягко лежит рука на грифе, а длинные пальцы приплясывают, колдуют, колдуют… Смычок скользит по струнам…

Женщина сначала не заметила, что в купе не один скрипач, настолько никто из сидевших там не обнаруживал себя. Бородатый командир прикрыл лицо ладонью. Ладонь, как и все в нем, громадна, из-под нее почти не видно лица. Но по тому, как застыла ладонь, замерла, видно: весь погрузился он в мелодию.

Когда скрипач опустил скрипку, все зашевелились, а у женщины вдруг вырвалось:

— Кто вы такие?

— Чекисты! — коротко ответил Арвид.

— Чекисты? — женщина переспросила так, как обычно переспрашивают, не веря собственным ушам.

— Они самые!

— А говорят…

— Что они с рогами и хвостами? — усмехнулся Мартын.

— Да вроде бы… Но не думайте, будто я темная баба. Я сельская учительница!

— Это еще печальней, — серьезно заметил Мартын, — Какой спрос с темной бабы, а вот с сельской учительницы…

— А ваш муж за какую власть воюет? — не выдержал, чтобы не вмешаться в разговор, Иван Ивапович-стар-ший. — Только по справедливости.

— За Советскую. Отвоевался уже, — женщина запрокинула голову, широко раскрыла глаза, очевидно надеясь задержать в них слезы, не дать пролиться, однако они все же покатились. — Отвоевался, — повторила. — Без ноги… Крестьянин он. Считал, что не ровня мне, а тут еще без ноги…

Теперь понял Мартын, почему горе залегло в каждой черточке ее лица. Он не мог не задуматься над этим случаем. То, что враг порочит их, вполне понятно, но раз сомневается такая вот сельская учительница, у которой муж пролил кровь за Советскую власть… Необходима гласность в их работе! В газетах рассказывать, на собраниях. Обязательно на собраниях — рабочим, крестьянам, красноармейцам. О том, какой вред успел нанести разоблаченный враг и какой бы еще нанес, если бы не разоблачили его чекисты. И еще о тех редких, очень редких случаях, когда сотрудник сорвался. Чтобы знали все: самая жестокая кара тому, кто грязнит имя чекиста.

Обо всем этом следует сообщать населению, пусть знают правду.

III

Тогда, весной, когда Мартын вместе с Иваном Ивановичем-младшим был в Казани, ему и в голову не приходило, что вскоре снова приедет сюда.

В сопровождении своего «отряда», как он шутя называл четырех помощников, Мартын вошел в здание бывшей гостиницы Щетинкина, где размещался штаб фронта. У входа стоял красноармеец, которому он предъявил пропуск в ВЧК. Тот прочитал его фамилию, довольно улыбнулся, лихо пристукнул каблуками, сказал по-латышски:

— Пожалуйста!

— Красный стрелок? — спросил Мартын,

— Пятого Земгальского полка. Главнокомандующий был нашим полковым командиром.

Мартын оставил своих товарищей в приемной, к Вацетису зашел один. Странно, однако, что они ни разу еще не встречались. В кабинете как раз находился Данишевский, он дружески поздоровался с Мартыном и представил его главнокомандующему фронтом.

Оба внимательно осмотрели друг друга. Казалось, кто-то специально подобрал их для контраста. Высоченный Лацис и чуть ли не по грудь ему Вацетис; у Лациса — буйная растительность на голове и лице, а у Вацетиса — ни единого волоска; у Лациса пет ни золотника жира, весь поджарый, а Вацетис — тучный, лицо полное, сам весь округлый; разве что плечи обоих — по самой большой мерке, а когда подали друг другу руки, почувствовали — не занимать силенки.

— Много привезли с собой бойцов? — Это первый вопрос, с которым главнокомандующий обратился к Мартыну. И потом все время, что они находились бок о бок, Вацетис ждал, беспокоился, надеялся на прибытие полков латышских стрелков и других частей.

— Всего четыре человека. Они и бойцы и начальники. Но в Москве меня заверили: подкрепление для фронта на подходе.

— Мы тоже получаем заверения, — вставил Данишевский.

Вацетис добавил:

— Москва отправляет, а кто-то в пути задерживает. Командир какого-нибудь отрядика сам себе парком и главнокомандующий. Какое ему дело до фронта, главное — увеличить свои силы. А у нас здесь участок, где следовало бы стоять дивизии, в лучшем случае занимает рота. Воинская дисциплина — из рук вон.

Мартын понимал: свежему человеку Вацетис выливает свои горести и недовольство.

Вошел Петр Алексеевич Кобозев, председатель Реввоенсовета фронта. Ему исполнилось сорок лет, ровно половину своей жизни он состоял в партии и среди молодых, призванных революцией, считался стариком.

— Услышал о твоем приезде. Очень рад!

Многие революционеры знали друг друга по совместной работе, по тюрьмам, ссылкам. Февраль и Октябрь собрали их в Питере, потом в Москве, затем они снова разъехались в разные концы республики.

Петра Алексеевича сначала послали чрезвычайным комиссаром ВЦИК и Совнаркома по Западной Сибири и Средней Азии, потом его избрали председателем ЦИК Туркестана, но вот образовался новый фронт, и он возглавил Революционный военный совет.

Мартына Петр Алексеевич знал еще по Латвии. Он закончил Рижский политехнический институт, несколько лет руководил военной организацией латышских большевиков. В ту пору они и познакомились.

— Мне необходимы люди! — сразу обратился Мартын к Кобозеву. — Партийцы, проверенные делом! Я немедля должен развернуть фронтовую ЧК, а четыре человека, которые со мной приехали…

Кобозев тронул пальцем седеющую бородку.

— В Москве, Петрограде, других промышленных городах идет мобилизация коммунистов. Люди будут.

Кобозев предложил ему проехаться по городу: они с Данишевским покажут ему Казань.

Втроем сели в открытый автомобиль.

Город стоял у Волги, на холмах, и автомобиль то, пыхтя, взбирался по крутым улицам, то бесшумно спускался вниз. Над всеми зданиями возвышался кремль с золочеными макушками церквей, многоярусными башнями. Кобозев называл их: башни — Спасская, Сююмбеки, церковь — Благовещенская.

— Кроме чудес архитектуры в кремле еще и «чудеса» современного момента: в нем окопался сербский батальон. Слава богу, не выступает против Советской власти, но и на фронт отправляться не желает.

Свернули на окраины, где стояли корпуса заводов и фабрик.

— Мыловаренный — братьев Крестовниковых, текстильная — Алафузовых, пороховой, кожевенный, свечной, — перечислял Кобозев. — Не выкорчевано еще влияние меньшевиков. Глаз да глаз нужен за пороховым заводом — белогвардейцы могут взорвать.

Автомобиль побежал вдоль железной дороги, где вытянулись одноэтажные дома.

— Примечай, — обратил внимание Мартына Кобозев, — почти в каждой усадьбе два дома: один для дачников, второй для хозяев. А кто сейчас дачники? Бывшие офицеры. Более двух тысяч лишь зарегистрированных. Можешь представить, сколько незарегистрированных.

«Веселенькая экскурсия, — подумал Мартын. — Беглый осмотр, а сколько возникло проблем. И все нужно решать! А как решать? Со мной лишь четыре челозека… Казань должна быть оплотом красного фронта. Пока она как редиска: лишь снаружи красная, внутри — белая».

— Мне необходимо знать ваше откровенное мнение о командующем, — обратился Мартын к Кобозеву и Данишевскому.

— Тут первое слово Герману[9]. Сколько я знаю Ваце-тиса? Неделю.

Данишевский был на четыре года старше Лациса, но выглядел моложе не только седеющего Петра Алексеевича, но и того же Мартына. Дело не только в том, что он не носил усов и бороды, природа наделила его румянцем, который не смогли стереть ни тяготы подполья, ни бедствия тюрьмы и ссылки. Выше среднего роста, худощавый, он был таким стройным, что близкие друзья называли его Березкой.

— Один его чин — полковник генерального штаба, — начал Данишевский, — содержит в себе противоречия. Благодаря этому чину он может командовать фронтом, но этот же чин, естественно, вызывает у нас недоверие. Батрацкий сын, он с упорством латышского крестьянина пробивался в военную элиту, однако сразу добровольно перешел на нашу сторону. Во время подавления лево-эсеровского мятежа Подвойский и Муралов вначале поручили ему лишь составить план подавления мятежа, а командовать войсками — командиру бригады, его подчиненному. Сказалось недоверие к полковнику генерального штаба. Понимаете, какая это была пощечина? И все же Вацетис честно выполнил поручение. К счастью, командир бригады, увидев, насколько сложна ситуация, попросил освободить его от этой обязанности. Подвойскому и Муралову оставалось одно — поручить командование Вацетису. И, как мы знаем, он настолько хорошо справился со своей задачей, что Ленин рекомендовал его главнокомандующим самым важным фронтом. Вот почему я — за доверие к нему.

Мартын сказал, что, пожалуй, отцу родному трудно дать более точную характеристику. Сообщил особую просьбу Ленина: никакой бестактности по отношению к Вацетису!

IV

Когда Кобозев и Данишевский знакомили Мартына с казанскими делами, как-то случилось, что забыли о Волжском разбойнике. Но он сам поспешил напомнить о себе: его молодчики учинили драку с красноармейцами из татарского полка, который именовался Мусульманским.

Трофимовскому приглянулась молоденькая татарочка, и он приказал силой доставить ее на флагманское судно, как именовал свой корабль. Брат девушки служил в Мусульманском полку и вместе с товарищами бросился выручать сестру. Разгорелась драка, которая не перешла в вооруженную схватку лишь благодаря вмешательству латышских стрелков.

Вечером собрался Реввоенсовет. Кобозев в этот день приехал из Свияжска, где находился единственный в округе мост через Волгу.

Мартын удивился, как это до сих пор не прибрали к рукам Волжского разбойника. Вацетис объяснил, что это не так просто. У него три парохода, две баржи, свои орудия, лошади; артиллерийский огонь он может вести и с кораблей и с суши. Чтобы с ним справиться, пришлось бы начать настоящее сражение. А это обошлось бы слишком дорого. К тому же есть надежда «вылечить» Трофимовского и его вольницу. Трофимовский из уральских казаков, храбрец, на войне с германцами получил два Георгиевских креста, отличался бунтарским духом, чуть не угодил под военно-полевой суд. Потому и примкнул к красным со своим отрядом. Командовал смело, грамотно. Однако вскоре каждую победу напал отмечать пьяными оргиями.

— Лекарство тут одно — передовая! — заключил Вацетис.

Реввоенсовет решил направить в отряд Трофимовского комиссара. Но кого послать комиссаром? Члены Военного совета настаивали, чтобы это был чекист из группы Лациса. Мартын ничего не имел бы против, однако его группа очень уж малочисленна.

— Понимаю, — соглашался с ним Кобозев, — но там нужен не просто преданный большевик, не просто смелый человек, нужен как раз чекист, который сумеет разобраться в сложной обстановке, в случае острой необходимости принять самые решительные меры.

Фронту необходима была хорошо вооруженная, мобильная часть Трофимовского. И Мартын решил направить туда Покотилова-младшего. Настало уже время шагать ему без поводыря. «Пчела не дает меда, пока ползает по цветам», — подумал Мартын латышской поговоркой.

Вацетис вызвал Трофимовского к себе.

Трофимовский решил взять с собой начальника штаба Судрабиня. Но тот убедил, что его присутствие принесет лишь вред: узнав в нем земляка, главнокомандующий предъявит ему куда большие требования, чем любому русскому.

В этом был свой резон, но главное — Судрабиню уже было известно, что председателем «чрезвычайки» фронта назначен Мартын Лацис, а ему до поры до времени не хотелось попадаться тому на глаза.

Порог кабинета главнокомандующего Трофимовский переступил не так, как любой другой командир — без огласки или робости, переступил со всей широкой вольностью. Никакой остановки у стола порученца. Никаких жалких слов: «прибыл», «доложите»… Порученца будто не заметил, рукояткой плетки ткнул в дверь и застыл в дверном проеме: вот, полюбуйтесь на мой живой портрет, вроде бы как в настоящей раме.

Короткие, кривые ноги держали непропорционально длинное сильное туловище с длинными сильными руками. Крупный горбатый нос придавал значимость заурядному лицу. Одет ярко — преобладал красный цвет.

Почти полминуты простоял Трофимовский у порога. Те трое, находившиеся в кабинете, вполне могли рассмотреть его и понять — не чета он другим командирам. Как же поразил Трофимовского крупный бородатый человек, видать, начальник, но не самый главный — главный как хозяин сидел за столом, а этот с молодым парнем прилепился сбоку, — как же поразил он окликнув:

— Что вы застряли, Трофимовский, не смущайтесь, проходите!

Одной этой фразой сбил Мартын апломб с Волжского разбойника. Неожиданно для самого себя тот как на церемониальном марше, высоко подымая ноги, придерживая левой рукой шашку, шагнул прямо к столу. Стал, пристукнул каблуками, звякнул шпорами.

— Товарищ главнокомандующий фронтом! Командир революционного полка Трофимовский явился по вашему приказанию!

Пожал протянутую Вацетисом руку.

— Знакомьтесь, — сказал ему Вацетис, — председатель Чрезвычайной комиссии фронта товарищ Лацис.

Бородатый, поднявшись, оказался еще выше, чем предполагал Трофимовский.

— А это, — представил молодого парня, — товарищ Покотилов — ваш комиссар.

Последние слова произвели на Трофимовского такое впечатление, будто шрапнель просвистела над головой.

— Комиссар? Мой комиссар? — протестуя и возмущаясь, воскликнул он. — На кой мне комиссар? Я сам революционер! Я создал революционный полк! Под моей командой полк отважно сражался! Бил врага, добывал победы…

— Вот-вот, — остановил его Лацис, — сражался, бил, добывал — все в прошлом, а комиссар, надеемся, поможет вам из прошлого перебраться в сегодняшний день, снять с когда-то славного вашего имени грязную вывеску: Волжский разбойник! Надеемся, поможет!

Вацетис приподнялся, положил руки на лежащую перед ним карту.

— Подойдите сюда, Трофимовский. — Пальцем показал, чтобы тот обогнул стол. — Карту читаете?

— Неужто лапоть из прелого лыка?

— Смотрите сюда. Вот Казань. Вот Волга. На кораблях спуститесь вниз. Здесь, — ткнул острием карандаша, — где впадает Кама, бросите якоря, высадитесь и займете позиции. По всем правилам: роете окопы в полный рост, для пушек — огневые позиции. Наблюдательный пункт, командный. Сегодня вторник. Среда и четверг на подготовку. Привести в порядок оружие, суда. В пятницу на рассвете выйти.

— Без женщин и без водки! — грозно предупредил Мартын.

V

Люди на берегу махали руками, провожая корабли. Ветер тоже снялся с якоря, догнал флотилию и ответно замахал провожающим цветными флагами расцвечивания. На первом пароходе играл духовой оркестр. Играл любимую песню Трофимовского о Стеньке Разине, который на расписных челнах выходил на простор волны. Разин — на челнах, а он, Трофимовский, на кораблях, да еще с пушками.

В кильватерную колонну вытянулись за флагманом пароходы и баржи. Никому другому — ему пришла мысль использовать суда. И теперь кое-что придумал, чтоб и командующего с главным чекистом ублажить и продолжить сладкую жизнь. Правда, подсказал начальник штаба. У него в голове сметки на десятерых.

Судрабинь уклонился от знакомства с комиссаром Покотиловым, пока корабли не покинули пристань. От Трофимовского он узнал, что комиссара им навязали Вацетис и Лацис. Но понимал, что беспартийный командующий здесь ни при чем, назначил Лацис. А так как не хотел встречаться с Лацисом, не следовало, пока не покинут Казань, и Покотилову знать о Судрабине.

Около часа беседовал Мартын с Иваном Ивановичем, отправляя его в этот вертеп. Вот как назвал он отряд, чтобы Покотилов помнил, был настороже. И в то же время не все там развращены, есть люди, на которых можно опереться. Найдет их комиссар, значит, сумеет чего-то добиться. В этом первая и самая главная задача.

Но вот Иван Иванович оказался на корабле. Чужие люди, враждебные взгляды. К тому же приметил слежку. Поди попробуй проверить, у кого тут какая совесть. Собрал митинг, представился, сказал речь. Ему показалось длинную — минут на пять — семь. Все, что следует, вложил в короткие фразы: про международную революцию, про текущий момент, о положении на фронте, о боевой задаче. Но чувства в слова не сумел вложить. Они дребезжали холодно, будто кровельное железо.

Обрадованный Трофимовский съязвил:

— Не из говорунов ты, как же угодил в комиссары?

Это и Мартын знал: младший Покотилов не из говорунов. Потому-то посоветовал ему приглашать к себе в каюту бойцов для знакомства. Узнавать: откуда родом, какого сословия, как попал в отряд, где участвовал в боях, и искать дорожку, чтобы поближе к сердцу.

Решил Иван Иванович начать знакомство с артиллеристов. Пушкари народ степенный, даже в вертепе должны быть почище других.

Пригласил начальника первого орудия. Дядька годов тридцати пяти с неожиданной фамилией Жаба. Ответил на вопросы, а потом без обиняков: «Хочешь по душам — ставь на стол. Всухую душа не раскрывается».

Вот тебе и степенный!

Заряжающий Брускин оказался лет на десять моложе. Но до того мрачный! Выдавил, что родом здешний, и замолк. Попробовал было Иван Иванович его разговорить, так у самого язык на привязи.

— Мы с тобой как двое глухих, — наконец сказал он. — В другой раз побеседуем.

И тут Брускина неожиданно прорвало:

— Когда в другой раз? Я пришел, чтобы за Советскую власть… а не чтоб Трофимовского в царьки возводить!

Побеседовал Покотилов еще с десятком бойцов. Один из них, уральский мастеровой Степан Кардашев, заявил, что хочет перейти в другую часть: тут не красному флагу над кораблем виться, а красному фонарю висеть, как в публичном доме!

— Оставайся, будем собирать еще таких, кто печется о революции.

Когда корабли отчалили от берега, тут-то и подошел к комиссару Судрабинь. Представился.

— Я — латыш. Вам о чем-то это говорит?

— Еще бы! Латыши, которых я знаю, непоколебимые!

— Очень точно! — прислушался к звукам оркестра, который продолжал играть песню о Разине. — А вы перещеголяли Стеньку Разина. Он выкинул за борт одну княжну, а вам удалось несколько десятков. Правда, княжнами их не назовешь.

— Вы против?

— Я начальник штаба, военспец. Лучше других понимаю, к чему ведет распущенность. Но что мог сделать? За моими плечами не стоит партия большевиков, как за вашими. Возможно, вам и Трофимовского удастся взнуздать?

— Должен помочь ему. Чтобы отряд стал боеспособным.

— Это и моя цель. Тогда будем рука об руку. Кстати, вы товарища Лациса хорошо знаете?

— Знаю, — осторожно ответил Иван Иванович.

— Вместе с ним приехали из Москвы?

«Незачем тебе знать, что я чекист». Вслух ответил:

— Он сам по себе, я сам по себе. А вы знакомы с товарищем Лацисом?

— С одним знаком, но в Латвии Лацисов много. По-русски это медведь. Ваш похож на медведя?

— Кому как. Мужчина крупный.

Судрабинь решил, что для первого раза расспросов хватит. По сдержанным ответам комиссара заключил, что скорее всего тот чекист, значит, не следует вызывать у него подозрений.

До позиций флотилии еще плыть да плыть. А чем заняться Ивану Ивановичу? В отряде — ни одного большевика. Что же это за часть Красной Армии без ячейки… В первом же бою многие раскроются, но и сейчас нужно выявлять сочувствующих.

Увидел Степана Кардашева. Сбросив гимнастерку, тот сидел на палубе и чистил винтовку. А вокруг — кто курил и точил лясы с приятелями, кто лежал кверху пузом, кто распевал песни.

Иван Иванович подошел к Кардашеву. Присел рядом.

— Хоть один человек занят делом.

— Жена и мать родная, — провел рукой по прикладу. — Не к теще на блины едем.

— Мало я тебя, Степан, знаю, но других еще меньше. Можешь ты мне сказать о своем отношении к большевикам? — про себя подумал: «Не умею я с подходом, прямо молотком по лбу».

Однако ответ получил искренний:

— Не в ту компанию попал, а то непременно состоял бы.

— Считай, беру я тебя на прицел. Будем сколачивать ячейку.

Вдруг Кардашев вскинул голову, прислушался:

— Вроде бы ход сбавили. Смотри, к берегу повернули.

Иван Иванович глянул — пароход в самом деле причаливал. Пристань. Прочитал вывеску: «Нижний Услон». Он запомнил по карте весь путь флотилии. Сюда от Казани не больше пятнадцати верст. Почему вдруг? На берегу толпа. Бросился к Трофимовскому. У двери каюты — телохранитель.

Отстранил его рукой и через порог. Трофимовский одевался.

— Почему пристаем?

— Понятия не имею. Давай выйдем, посмотрим. Сам знаешь: есть в полку самовольщики. Сейчас мы их…

Пароход уже стоял у берега. По трапу под присмотром нескольких бойцов всходили женщины.

— Ах, сукины сыны! — наигранно рассердился Трофимовский. — Обманули нас с тобой. Что ты с ними сделаешь, не могут без баб! И откуда выкопали?

— Стыдись спектакль разыгрывать!

— Побей меня гром! Не будь я революционер, перекрестился бы.

— Тогда прикажи: немедля их назад! На берег!

— Кто ж меня послушает? Только озлоблю всех. Каждый думает: может, последний раз перед смертным часом прижму бабу. Да разве нам с тобой жалко? Пусть побалуются.

— Тогда я сам! — Иван Иванович схватился за маузер. Трофимовский остановил его руку.

— Обезоружат. Опозорят. Что тогда?

На палубу одна за другой поднимались молодые женщины. Трофимовский жадно всматривался в них.

— Комиссар, ты из чего сделан, из железа или трухи? Неужто тебе не кортит? Только руку протяни. — И, не ожидая ответа, сам протянул руку к молоденькой девушке.

— Эту мне! — приказал стоявшему вблизи телохранителю.

Глаза Трофимовского впивались в каждую женщину.

— Эту отделить! — снова воскликнул. Но видать, не доверяя полностью глазам, щупал пальцами, приговаривал: — Хороша телочка!

Иван Иванович стоял, подавленный своим бессилием.

Женщин погрузили на судно, убрали трап, и оно двинулось дальше вниз по Волге. А Трофимовский распорядился:

— Баб вымыть, нарядить и, само собой, покормить!

Перед Иваном Ивановичем вдруг мелькнуло девичье лицо. Словно помимо воли поднял глаза. Бледное лицо показалось знакомым. Даже дрогнуло что-то в груди. Но чья-то спина заслонила девушку. Кто же это? Почудилось, наверно. В Казани ни одной знакомой. Обознался. От расстройства, должно быть. Вот оно зло в самом неприглядном виде, и он вынужден отступить.

Вечер накрыл Волгу густой синевой. Солнце почти утонуло за горизонтом, но лучи продолжали прокладывать огненные трассы, пытаясь поджечь большое фиолетовое облако левее корабля. Слишком плотным, наверно, было оно, и лишь пепельные его края вспыхнули и загорелись. Реку, оба берега, совершенно пустынные, окутала полная тишина. Но пьяные возгласы, песни, смех, звуки духового оркестра, вся эта разнузданная какофония, несущаяся с судна, взрывала тишину на много верст вокруг.

Спать Иван Иванович не ложился. Да и не заснул бы. Сидел писал письмо товарищу Дяде. И, конечно, не ждал этого стука в дверь. Он распахнул ее.

Ангелина! Ангелина Корсакова.

Вмиг вспомнил далекую ночь в Петрограде, девушку с саквояжем, набитым прокламациями, комнату в Смольном, где как следует рассмотрел ее. Потом не один раз всплывало в памяти ее лицо, и он ругал себя, что не может забыть. А сейчас от неожиданности замерло дыхание. И сам он замер.

Свет из каюты упал на Ангелину. Глаза полны злобы, рот искривлен, щеки багровые. Платье разорвано.

Ангелина уперлась руками в дверной косяк.

— Нет! Не хочу!

Боец сграбастал девушку, приподнял, вбросил в каюту,

— Приказано в полное ваше распоряжение! Девушка устояла на ногах, кинула взгляд на постель и метнулась в противоположную сторону, прижалась к стенке.

— Не бойтесь, барышня, вас никто не тронет, — взволнованно предупредил Иван Иванович.

— Не подходите!

— Не собираюсь. Вон стул, передохните.

Но Ангелина не села. Судорожно стянула край разорванного платья. Длинные ресницы взмахивали, будто крылья подбитой чайки. Да и сама она походила на подбитую птицу.

Как успокоить ее? Она сейчас не поверит никаким словам. И тут взгляд его упал на маузер, лежащий на столике, у которого стояла Ангелина. Всегда такой осмотрительный, он протянул руку и показал на пистолет.

— Посмотрите туда!

Девушка глянула, однако глаза ее, затуманенные яростью, ничего не приметили.

— Успокойтесь и посмотрите внимательней. Возле вас лежит мой маузер. Другого оружия у меня нет. Если я сделаю к вам хотя бы один шаг — стреляйте.

Ангелина схватила увесистый пистолет.

— Стрелять? В вас?

— Больше не в кого.

Она присела на край стула, двумя руками придерживая пистолет на коленях.

Несколько минут длилось молчание. Иван Иванович наблюдал за ней. Напряжение, охватившее ее, не спадало. Отчаяние и ненависть сквозили во взгляде, в нервных движениях.

— Не смейте подходить ко мне! Вы самый коварный дьявол в этом аду!

— Что ад здесь — верно, а вот насчет дьявола — ошибка. Назначен, чтобы навести порядок. Но нахожусь всего двое суток. Ничего не успел.

— Ни одному вашему слову не верю! Ни полслову!

— Обидно. Очень даже.

Ангелина была так взвинчена, что до нее не сразу дошла эта реплика, а когда дошла, она удивилась:

— Обидно? Так важно, что я о вас думаю?

— То-то и оно, уважаемая барышня! Я до вас пальцем не дотрагиваюсь и оружие свое отдал. Выходит, верите вы только буржуазному классу. Как тогда, в Петрограде. Хорошо вас тогда отблагодарили господа Громовы? Открестились руками и ногами.

Ангелина вскочила, и маузер с грохотом упал на пол.

— Вы тот… тот…

— Вспомнили? Она рывком подняла пистолет, положила на столик.

Словно не веря себе, повторяла:

— Вы тот… тот…

— Как вы сюда попали? — спросил Иван Иванович.

Ангелина медленно приходила в себя и долго молчала, прежде чем заговорить, но взбудораженное дыхание рвало фразы, укорачивало их.

— У мамы в Казани брат. Преподаватель гимназии. Был преподаватель. Мы приехали, а он умер. И мы остались… Вдвоем. А на пароход? Шла по улице, вдруг повозка. Крытая, как у цыган. Подскочили двое солдат — кляп в рот. А в повозке еще четверо… Долго везли. На пристани еще женщины, девушки. Потом пароход. В толпе приметил офицер. Он сказал, что офицер и что хочет меня спасти. Запер в каюте и ушел. Вернулся пьяный… Порвал платье, — она плотнее запахнула его. — Тут я увидела па полочке нож. Схватила. Понял: убью! И отправил к вам. А нож не отобрал, — остановилась и сама у себя спросила: — Почему не отобрал? Забыл? — Она вынула из-за корсажа небольшой кинжал, протянула Ивану Ивановичу. — Спасибо богу, что ниспослал вас. Будь другой комиссар… Попытайся он… Я бы вонзила…

— Любой комиссар-большевик никогда не снасильничает!

— Что ж, по-вашему, все большевики…

— Да, все! Фальшивый, возможно, проберется, так то фальшивый. — Убежденность слышалась в каждом слове.

— Как вас зовут? — спросила неожиданно.

— Иван Иванович. Можете — просто Иваном, Ваней.

— Что вы, комиссар и — просто Ваня! — Ангелина почувствовала себя в безопасности.

И ему впервые в этот тяжелый день стало легче. Однако это облегчение немедленно сменилось озабоченностью: что будет с Ангелиной завтра?

— Нужно вам уходить отсюда. До утра исчезнуть. Они тут на все горазды.

Ангелина почувствовала искреннее его беспокойство,

— Вы хотите мне помочь?

— А как же! Само собой…

Если бы не стеснялся Иван Иванович, ни на минуту не отрывал бы взгляда от худенького лрща. Даже ушко с розовой мочкой казалось ему особенным. А носик прямой, словно выточил большой умелец. Еще тогда, в Смольном, приметил: каждая черточка в ней самая соразмерная, самая милая.

— Кончать приходится разговоры, — в очередной раз заставил себя отвести взор от девушки. — Пойду к капитану, прикажу причалить к берегу.

— А вы? Они же вас убьют. Давайте вместе…

Иван Иванович посмотрел на Ангелину как на малого ребенка.

— Спасу отряд — сам спасусь.

— Как? Что же вы сможете? Один… Я прошу…

— Очень обрадован вами. А насчет одного… Где массы — большевик один не останется. Я запру каюту, чтобы никто случайно… Вернусь скоро.

Вернулся действительно скоро. С порога сказал удовлетворенно:

— Капитан сочувствует нам. Правда, головорезов боится, но сделает, что сможет. К самому берегу сейчас не подойти, доставит поближе, где мелко. Намокнете, конечно, но до берега доберетесь.

— Я и плавать умею. — Ангелина подняла руки, показывая, как в случае необходимости поплывет. На мгновение концы разорванного платья разошлись, и Ивана Ивановича, будто молния, ослепило обнажившееся тело. Он сомкнул глаза и опустил голову.

Ангелина сейчас же закрылась, но от нее не ускользнуло смущение юноши. Она прошептала:

— Как бы я хотела, чтобы мы вместе…

— И я, — вырвалось у него.

— Так давайте!

— Нет, не убегать вместе, а… — потупился и поспешно полез в карман. — Вот вам деньги. Добраться до Казани.

Ангелина не отказалась, у нее не было ни копеечки. Иван Иванович быстро расстегнул ворот гимнастерки, снял ее, протянул Ангелине.

— Велика, но меньшей нет. А как-никак, прикроет. И снова Ангелина не стала возражать. Она утонула в гимнастерке, рукава повисли до колен, Ангелина встряхнула ими и тихо засмеялась. Ее смех разрядил гнетущую атмосферу. И Иван Иванович улыбнулся. Рукава она подкатала, Иван Иванович дал ей пояс, и, хоть мешковата все же на ней гимнастерка, перед ним стоял очень даже красивенький солдат.

— Не могли бы вы зайти к моему начальнику? Ангелина ответила не сразу, потом решительно кивнула головой.

— Обязательно!..

— Тогда передадите ему письмо. — Иван Иванович подошел к столу, быстро дописал несколько строк. — Расскажите все, что здесь видели.

— Да, да, самым подробным образом.

— О Трофимовском предупредите: неверный человек, всякое может. А еще спросите, как отца повидать. Тоже Иван Иванович. Мы вместе тогда задержали вас. Передайте сыновний привет, и пусть будет спокоен.

На палубу вышли молча. Разгульное пиршество закончилось, и с разных сторон доносился храп десятков людей, не сумевших добрести до своих кубриков. Пароход остановился почти у темного берега. Иван Иванович сам спустил трап, быстро снял сапоги и спрыгнул прямо в звезды, будто упавшие в Волгу. Вода дошла до пояса. Протянул руки, взял девушку за талию и легко понес к берегу. Сзади мерно вздыхал пароход.

«Еще уйдет», — испугался Иван Иванович. Опустил Ангелину в воду. От неожиданности она ойкнула, подхватила подол.

— Прощайте! — поспешно промолвил Иван Иванович.

— До свидания. Мы еще увидимся, — и тихо добавила: — Ванечка…

VI

Лацису для его комиссии предоставили двухэтажный дом на Гоголевской улице.

Деятельность ЧК Восточного фронта распространялась на многие губернии — на Пермскую, Вятскую, Казанскую, Симбирскую, Самарскую, Саратовскую, Уфимскую, Оренбургскую и еще на Арзамасский уезд Нижегородской губернии. А в доме чекисты заняли лишь пять комнат. Мартын перевел несколько большевиков из Казанской ЧК; по одному, по два человека по его требованию прислали комиссии из других городов, и все же сотрудников не хватало. А работы с каждым днем становилось все больше.

Первый приказ войскам, который подписал Вацетис как главнокомандующий, заканчивался словами: «Вперед! Забудьте об отступлении!» Но что он получил в наследство от Муравьева? Плохо дисциплинированные отряды, командиры которых действовали на свой страх и риск, не подчинялись вышестоящим штабам, да и штабы эти не были укомплектованы, нередко в них сидели офицеры-антисоветчики. Нельзя было победить, не сведя разношерстные отряды в роты, батальоны, полки, дивизии, не возглавив их умелыми командирами, не сцементировав революционной дисциплиной и, конечно же, не очистив от затаившихся врагов и шпионов.

Новый главнокомандующий, члены Реввоенсовета, командующие и комиссары армий делали все, что могли, но успех не мог прийти сразу.

Не было не только резервов, не хватало бойцов, чтобы занять линию фронта. 3-я армия, действовавшая в районе Екатеринбурга, растянулась на восемьсот девяносто три версты.

И все же в конце июля и в начале августа на ряде участков удалось остановить противника. 1-я армия, которой командовал двадцатипятилетний Тухачевский, начала наступление на занятый белыми Симбирск. Приступили к активным действиям 2-я и 4-я армии.

Особые надежды возлагал Вацетис на полки латышских красных стрелков, которые должны были стать хребтом фронта, но, кроме 5-го полка, остальные были все еще в пути.

А Лацис не мог ждать подмоги.

В районе действий 4-й армии задержали офицера, перешедшего линию фронта. Он назвал себя Сумраком Анатолием Павловичем. Поручик. Был ранен в ногу, недавно вышел из госпиталя, поэтому прихрамывал, опирался на палку. Заявил, что не желает больше участвовать в братоубийственной войне, решил добраться до Казани, где его ждет невеста, жениться и зажить мирной жизнью.

Версия могла быть правдивой, но в такой же степени и лживой. В штабе, куда привели Сумрака, оказался Иван Иванович-старший, который приехал организовать армейскую ЧК. Обыскали офицера — ничего подозрительного, попросили показать, куда ранен, — пожалуйста: на ноге свежий след раны. Что ж, никаких вроде оснований задерживать. Наверно, в самом деле осточертело воевать. Еще легко отделался, мог совсем потерять ногу, а то и голову.

Для проформы, перед тем как отпустить, Иван Иванович взял у него подписку, что никогда и ни при каких обстоятельствах не подымет оружие против Советской власти. И тут обратил внимание на то, что поручик вроде бы боится выпустить палку из рук. Почему? А палка обыкновенная, ничем не примечательная, набалдашник, пожалуй, красивый, из кости, наверно, слоновой.

— Ладный посошок, — заметил Иван Иванович, — позвольте посмотреть.

— На что тут смотреть, — равнодушно сказал офицер, поднялся, опираясь на палку, и, хромая, зашагал к двери.

— Вернитесь! — приказал Иван Иванович. — Сядьте! Что-то подсказывало ему: возьмет палку, повернет набалдашник, и он отвинтится. Попробовал повернуть — не поддается. И тут почувствовал, как тяжела палка.

— Деревянный посошок, а весит, будто из железа. — Иван Иванович с интересом посмотрел на Сумрака. Но тот нисколько не растерялся.

— Вы правы. Эта порода дерева так и называется — железная, или самшит, растет на Кавказе.

Иван Иванович снова взвесил палку на ладони.

— На Кавказе не бывал, дерева такого не видывал, но что есть порода под таким названием — верю. Поверьте и вы мне — стреляный я воробей. Вот и любопытствую: сами откроете «секрет» и вынете запрятанное или заставите меня?

— Уверяю вас, никакого «секрета»!

— Это вы напрасно. Я же собирался вас отпустить. Коль ничего там особенного, сразу — на все четыре стороны. Иначе поедете в Казань под присмотром.

Так вот и поехал. Под присмотром самого Ивана Ивановича и красноармейца.

По мандату Покотилову отвели отдельное купе. И он со всей обстоятельностью приступил к осмотру палки. Старого мастера не проведешь. Искусно был упрятан «секрет». Но он все же обнаружил его и снял набалдашник. Сунул внутрь указательный палец, нащупал металлический кругляш.

Офицер безучастно смотрел на манипуляции Ивана Ивановича. А тот перевернул палку и оттуда посыпались золотые царские десятки. Пересчитал их Иван Иванович — сто монет. Тысяча золотом.

— Уверены были, что обнаружите контрреволюционную крамолу, — усмехнулся поручик. — Но золото, оно над всем — над революцией, над государством. Это — мое состояние, которое даст мне возможность безбедно прожить с женой, пока в России не настанет порядок. Естественно, я не хотел, чтобы оно попало к вам в руки.

Объяснялся он без волнения, без тревоги, скорее всего с грустью: вот как печально для него все сложилось.

Но Иван Иванович уже не сомневался: ловкая ложь. Золото не иначе как для контрреволюционного дела.

Допрашивая многочисленных белогвардейцев, Мартын, естественно, изучал их поведение. Как ни странно, оно во многих случаях было стереотипным. Люди различных характеров, возрастов, чинов на допросах часто вели себя почти одинаково. Начинали с решительного отказа в какой-либо причастности к антисоветским заговорам, кто дольше, кто короче держался на этой ноте, а затем сбавляли тон, начинали каяться, а заодно топить своих сотоварищей.

Поручик Сумрак располагал к себе спокойствием, окрашенным печалью, на которую уже обратил внимание Иван Иванович-старший. Он не шарахался от версии к версии. Мягко, но настойчиво стоял на своем.

Его невесты Фокиной Ольги Степановны, двадцати лет от роду, не оказалось по адресу, указанному им? Еще одно подтверждение того, как ему не везет. Буря, охватившая Россию, словно опавшие листья разбрасывает людей в разные стороны. И Оленька уехала куда-то. А возможно, она в Казани, перебралась на другую улицу. Вот бы разыскать ее. У ЧК столько возможностей. Дать например, объявление в газете. Правда, в ЧК она прийти побоится. Но можно указать другое советское учреждение. Он был бы по гроб благодарен, в Казань ведь пробирался исключительно ради нее.

Но Мартын тоже решил, что россказни о невесте лишь ширма. Сумрак должен попытаться установить связь с кем-то из сообщников. Возможность у него одна: уговорить часового передать записку. Мартын проинструктировал одного из часовых, молодого сметливого парня, как вести себя, чтобы у поручика зародилось к нему доверие. И тот клюнул. Вскоре перед Лацисом лежало зашифрованное короткое письмо. Он расшифровал его: «Арестован Чека. Нахожусь в Казани. Следите за газетными объявлениями. Моя невеста Фокина Ольга Степановна, 20 лет, должна откликнуться и явиться на вызов».

Квартира Бориса Николаевича, которому часовой должен был доставить письмецо, оказалась на той же Гоголевской улице, что и Чрезвычайная комиссия. Покотилову-старшему не пришлось далеко ехать. Бориса Николаевича застал дома, вручил послание, а когда тот поблагодарил и попросил передать, что все будет сделано, арестовал и увез с собой.

Теперь Мартын твердо убедился: никакой невесты у Сумрака нет. Любая интеллигентная девушка лет двадцати на вид вполне сойдет за нее.

И такая девушка, будто специально предназначенная для этой роли, сама явилась в ЧК лично к Мартыну Лацису.

Это была Ангелина Корсакова. Она выполнила свое обещание Ивану Ивановичу-младшему.

Ангелина подала письмо.

«Какая хорошенькая», — мелькнуло в голове. А так как все мысли его были связаны с тем, что сегодня особенно занимало, он подумал: вот кто мог бы сыграть роль невесты поручика! Но сказал другое:

— Товарищ Покотилов пишет: «Ей можно верить!» Далеко не о каждой так напишет чекист. Чем же вы завоевали его доверие?

— Должно быть, тем, что собиралась всадить в него нож. — Она сама не смогла бы объяснить, почему ей легко и просто разговаривать с самим председателем ЧК.

— Пожалуйста, расскажите все по порядку.

— Если по порядку, необходимо начать с ноябрьского вечера прошлого года в Питере. — Ангелина поведала о неожиданно настигших ее красногвардейцах, о саквояже, набитом прокламациями, содержание которых узнала позже, о том, как разочаровалась в Громовых.

Этот вечер, как она теперь понимает, оставил зарубку и в памяти, и в сердце, и на совести. Она не раз размышляла о нем, но как-то без серьезных выводов. Только после того, что случилось на пароходе, обо всем глубоко задумалась. Возможно, потому, что и тогда и теперь в событиях участвовал Иван Иванович.

— Я должна вас предупредить: там, на пароходе, коварные и распущенные люди. Они могут его убить.

— Могут.

— Вы это знаете?

— И я, и его отец. Чекист все время подвержен опасности.

Когда Ангелина закончила рассказ о том, что видела и пережила на пароходе, Мартын спросил:

— Для чего, по-вашему, мы направили туда товарища Покотилова?

— Чтобы разоблачил мерзавцев, привлек их…

— Это далеко не главное. Для нас не секрет художества Трофимовского и разнузданность в отряде. Нам важно спасти людей, очистить, как говорится, от скверны их души. Первая наша задача не наказать, а избавить от необходимости на-ка-зы-вать.

Разговаривая, Мартын все время думал: посвящать ли девушку в историю с поручиком Сумраком? А коль посвятит, согласится ли опа сыграть роль его невесты? Очень уж, внешне во всяком случае, подходит для такой роли. И без перехода начал:

— На днях мы задержали офицера, который перешел линию фронта. Нашли у пего крупную сумму денег в золотых монетах. Объясняет: пробирался в Казань к невесте. Надоело воевать, хочет жениться и спокойно жить. А деньги — чтобы не бедствовать. Можно поверить офицеру?

— Полностью!

— И мы склонны были. Но выяснилась одна деталь: у офицера нет здесь никакой невесты. Невеста — выдумка, а он сюда со своим золотом держал путь с совсем иной целью.

Неожиданный поворот смутил неопытную девушку.

— Врет он, да?

— Получается, что врет. И мы должны его в этом уличить, чтобы признался, какова истинная цель. К нам попала записка офицера, адресованная его соучастнику. Он просит прислать девушку примерно двадцати лет, она назовется Фокиной Ольгой Степановной и подтвердит, что является невестой поручика Сумрака Анатолия Павловича.

— И эту невесту должна изобразить я? — догадалась Ангелина. — Но… ведь это ваши специфические чекистские дела, и мне касаться их просто не пристало.

Мартын почему-то не ожидал такого ответа. Подумал: «Действительно, зачем ей влезать в наши дела?» Но откуда все же появилась надежда, что она поможет? Ну да, это письмо Покотилова.

— Не знаю, очевидно, решил, что вам захочется чем-то отблагодарить товарища Покотилова… Извините! Ему-то лично благодарность не нужна, не ради нее выручал вас…

Ангелина отреагировала неожиданно, обиделась.

— Почему вы так уверены, что не нужна ему лично? Если бы он попросил… Для него… Это дело совсем иное.

— Однако товарищ Покотилов не просил, да и я напрасно… Ни к чему вам все это. Сами понимаете: об этом нашем разговоре… — приложил палец к губам. — Рад, что неприятное происшествие закончилось для вас благополучно. — Встал, чтобы попрощаться.

Ангелина тоже поднялась. Вспыхнули щеки.

— Нет, я не права! — воскликнула с вызовом. С вызовом самой себе. — Я сделаю все, что вы считаете необходимым…

Словно два разных человека уживались в девушке.

— Шарахаться из стороны в сторону не станете? — и, не дожидаясь ответа, сам сказал: — Не станете!

Ангелина улыбнулась, довольная тем, что он понял ее.

Поручик Сумрак разыграл свою роль наилучшим образом. Он горячо бросился навстречу Ангелине, с радостью и нежностью воскликнул:

— Оленька! Заключил ее в объятия.

— Ты нисколько не изменилась…Похудела, правда.

— Поручик Сумрак, вы подтверждаете, что перед вами ваша невеста — Фокина Ольга Степановна? — спросил Мартын.

— Вы же сами видели!..

— Мне необходимо ваше устное и письменное подтверждение.

— Да, это моя невеста — Фокина Ольга Степановна!

— Я записал ваш ответ. Подпишите, пожалуйста, — он передал офицеру протокол и ручку.

Ангелина с трудом дождалась, когда поручик расписался, и тут ее прорвало:

— Фокина Ольга Степановна? Ваша невеста? Как вам не стыдно! Вы лжец! Я впервые вижу вас!

Поручик оторопел. Он совершенно не был подготовлен к такой отповеди. Слова для встречи с девушкой подготовил заранее, но сейчас не находил слов.

Ангелина не могла успокоиться:

— Какое счастье, что я не ваша невеста! Быть невестой такого…

Мартын велел увести Сумрака.

Поручик заявил, что и под дулом пистолета не расскажет, зачем направлялся в Казань. Упирался и Борис Николаевич Завялов. Мартын, готовя материалы о контрреволюционной деятельности правых эсеров, несколько раз натыкался на эту фамилию. Засада, оставленная на его квартире, задержала нескольких белогвардейцев. Они добавили более существенное: Борис Николаевич завербовал их для отправки в одну из частей Красной Армии. В какую точно, не знал и сам Завялов, но подбирал он кавалеристов. Поступить должны были в распоряжение Сумрака.

Эсер, явный враг, вербует белогвардейцев для советской кавалерийской части — это что-то совершенно новое, с таким чекисты еще не сталкивались.

Необходимо было добиться, в какую именно часть и с какой целью направлялись завербованные. Медлить нельзя. Ни в коем случае нельзя медлить! И он прямо заявил Сумраку: дает ему час на размышления.

Тот сказал правду: офицеры вербуются в кавалерийский полк 4-й армии. Номер полка и его командир ему неизвестны. Знает штабс-ротмистр Буренин, состоящий в штабе 4-й армии.

— Для нас очень важно: какая задача поставлена перед кавалерийским полком? — допытывался Мартын.

— В детали не посвящен. Общая задача — открыть фронт.

— Дата?

— В августе. Точно дня не знаю.

Мартыну необходимо было еще выяснить, какая партия организует заговор.

Сумрак мог сообщить лишь: как и он сам, Буренин — эсер.

Значит, предатель в штабе, вербовщик в Казани и связной — все трое члены партии эсеров, это не могло быть случайностью.

Мартын немедленно направил Покотилова-старшего к комиссару 4-й армии и председателю армейского ЧК Петровскому. Этот молодой человек был не кто иной, как сын его друга, наркома внутренних дел Григория Ивановича Петровского.

Петровский немедленно выяснил: Бурения отбыл в Уральскую советскую дивизию. Иван Иванович знал, что командовал дивизией чех Ярослав Штромбах. Знал, что Штромбах — большевик. Да, далеко не все чехи и словаки, сдавшиеся во время войны Германии с Россией в плен русским, вошли в корпус, офицеры которого спровоцировали восстание против Советской власти. Двенадцать тысяч их влилось в ряды Красной Армии. Многие стали большевиками.

Иван Иванович не сомневался: Буренин поехал в Уральскую дивизию по своим черным делам. Узнать бы, е кем там встречается и какие ведет разговоры.

— Сейчас постараемся, — согласился Петровский. Они вместе пошли на узел связи, и комиссар распорядился вызвать на телеграф Штромбаха.

— К вам выехал из штаба армии Буренин, — продиктовал он телеграфисту. — С кем лично встречался, у кого сейчас находится?

Ответ пришел неожиданный:

«Буренин под арестом. Вместе с ним и конвоем выезжаю к вам».

Дивизия располагалась недалеко, и не больше как через час Ярослав Штромбах ввел в вагон Петровского низенького тщедушного человечка.

— Вербовать меня приехал, — сразу доложил Штромбах. — Я же чех, значит, по его мерке, лишь по недоразумению с большевиками. А чтобы аргументы стали весомей, добавил к ним тяжелый металл. — Комдив положил на стол мешочек и высыпал из него золотые кругляши. — Я сделал вид, будто золото ослепило меня. Вот господин штабс-ротмистр и разговорился: он возглавляет заговор в армии. В его руках Второй кавалерийский полк. Он выведет свой полк в расположение войск казачьего атамана Дутова, сообщит пароль и откроет фронт. Под видом красноармейцев дутовцы хлынут в прорыв, а вслед за этим начнется общее наступление, которое закончится разгромом большевиков. Зачем же чеху связывать свою судьбу с обреченными? Наоборот, он должен способствовать освободителям России. Я все выслушал, согласился и… арестовал предателя.

— Чекистская тебе благодарность, товарищ Штромбах! — Иван Иванович пожал ему руку. — А ты, господин, — обратился к Буренину, — сам понимаешь, нет у тебя другого выхода, как принести полное покаяние. Какие еще части, окромя кавполка, прибрал в контрреволюционные свои руки?

— Ничего от меня не добьетесь! — огрызнулся Буренин. — Стреляйте, вешайте, я сам уже себя распял! Доверился этому проклятому чеху! — Схватился за голову, и надсадные звуки, похожие на стон или даже вой, вырвались из груди. Он был в отчаянии: как же, главарь заговора и сам все провалил.

— Насчет чеха верно, — заметил Иван Иванович, — полная у тебя промашка, ваше благородие! Но заговор не ты провалил. Этот грех на свою душу не бери. Нам уже в Казани ваши людишки все выложили. Я сюда по прямому адресу приехал — за тобой.

Угадал Иван Иванович состояние Буренина: пусть провалилось его дело, но если не по его вине, не так ему горько. Не сразу, но отошел он и открыл все до конца. Не только в кавалерийский полк, белогвардейцы вливались в 3-ю минноподрывную роту и службу связи штаба.

Помня инструкцию Лациса — выяснить партийную принадлежность заговорщиков, Иван Иванович установил: как и Буренин, командирами этих подразделений оказались эсеры.

Опыт подсказывал Мартыну: слишком хитроумный найден ход, чтобы не использовать его в других местах. Скорей всего заговор затронул не одну 4-ю армию, подлинные его главари, возможно, окопались в самой Москве.

По распоряжению Дзержинского к поиску подключилась вся ВЧК.

И Мартын не ошибся: действовала широко разветвленная антисоветская организация эсеров.

Из Казани, из расположения 4-й армии, те самые нити, которые искали чекисты, привели в Саратов, оттуда в Петроград и Москву…

VII

Утверждают, что на большом пути и малая ноша тяжела. На большом пути Мартына никогда не было малой ноши.

Чекисты работали день и ночь. Мартын, привыкший, казалось, ко всему, похудел и осунулся. Не было ни одного «пустого» дня. Вчера закончили разоружение трех подпольных боевых дружин, отобрали пятнадцать пулеметов, сто шестьдесят винтовок, тысячу восемьсот берданок, пятьдесят бомб и пятнадцать тысяч патронов. Сегодня установили, что в легально существующие домовые комитеты входят главным образом белогвардейцы, которым дозволено иметь оружие.

Но самую крупную и необходимую операцию Мартын вынужден был откладывать со дня на день.

Кроме двух тысяч зарегистрированных бывших офицеров в Казани, как установили чекисты, нелегально жили еще более трех тысяч. Город, где находился штаб фронта, золотой запас страны, нужно было от них очистить. Но без батальона бойцов — это уже самое меньшее — такую операцию не проведешь. А Вацетис при всем желании даже полсотни красноармейцев не мог выделить. Все просил подождать: завтра-послезавтра прибудут крупные силы. Прибудут. Уже в пути. Тогда и фронт окрепнет и Лацис получит столько людей, сколько ему необходимо.

В ожидании этих сил Вацетис разработал, а Военный совет утвердил план наступления на противника.

И Мартын, набравшись терпения, ждал. Да и не было у него иного выхода.

А тут еще одна очень серьезная работа. В самом конце июля прибыл из Москвы инспектор Народного банка. Его принял Данишевский и сразу пригласил Лациса. Инспектор показал мандат:

«Предъявитель сего, инспектор Народного банка К.П. Андрушкевич, назначен комендантом по выполнению поручения Совета Народных Комиссаров особой важности, в связи с эвакуацией ценностей Российской Социалистической Федеративной Республики».

Мандат подписал Ульянов-Ленин.

В кладовых казанского банка — восемьдесят тысяч пудов золота, вывезенного из Петрограда. Естественно, Ленин беспокоился, чтобы народное достояние не попало врагу.

Немедленно собрали заседание Военного совета. Андрушкевич сделал короткое сообщение, доложил, что из Нижнего Новгорода прибывает особая экспедиция — суда для погрузки золотого запаса.

И Вацетису и членам Военного совета не так уж словно было организовать немедленную погрузку золота. Однако каждый понимал: такая операция не останется в тайне. Узнает офицерское подполье, узнает белочешское и белогвардейское командование, и за драгоценным грузом начнется охота. Нет никакой гарантии, что его не перехватят. Еще проблема: куда везти? Ведь Казань два месяца назад была глубоким тылом, а сейчас — прифронтовой город. В Нижний Новгород? А где уверенность, что там вскоре не завяжутся бои?

Каждый слушал Вацетиса, выступавшего вслед за Андрушкевичем, и взвешивал его слова.

— Казань не может быть сдана, потому что сдавать ее нельзя ни в коем случае! — заявил он категорично. И хотя каждый член Реввоенсовета прекрасно знал стратегическое положение города, Вацетис подошел к карте, висевшей на стене, ткнул толстым коротким пальцем. — Сдать Казань — значит открыть подступы к Москве. Сдать Казань — значит откатиться до Нижнего Новгорода. Таким образом, мы обязаны держать город во что бы то на стало! Со дня на день подойдут крупные подкрепления. Мы начнем широкое наступление. Зачем же нам рисковать сокровищем республики? Нет, золото следует оставить в Казани!

Убежденность звучала в голосе главнокомандующего.

Но Мартын лучше его знал, как неустанно действуют тайные силы в тылу и на фронте. Он надеялся и на скорый подход свежих сил, и на удачное наступление, и на то, что Казань не будет сдана, соглашался, что эвакуация ценностей сопряжена с опасностью, и в то же время погашал: нужно сделать все, чтобы в случае необходимости можно было вывезти золото в самый кратчайший срок. Предложил начать подготовку немедленно.

Все члены Военного совета и инспектор банка без споров поддержали его. Согласился и Вацетис.

Было решено к пятому августа подвести к банку трамвайную колею и удлинить ее до самой пристани. Привести в полный порядок транспортные средства. Проверить и заменить испортившиеся мешки, в которых хранилось золото. Ответственность за эвакуацию возложили на Данишевского.

VIII

Чем больше Ян Судрабинь узнавал Трофимовского, тем глубже понимал, сколь превратно судил о нем раньше. Кем он вначале ему показался? Распоясавшимся самодуром. Потом убедился: у него твердая рука! Но все же не сомневался: легко подчинит себе. Подчинит и заставит его, а значит, и весь отряд делать то, что нужно ему. А ему — это «Союзу защиты родины и свободы».

Судрабинь знал, что весной чекисты арестовали руководство казанской организации, но саму ее полностью ликвидировать не удалось. Вскоре в город съехались члены «Союза» из поволжских городов, где большевики подавили восстания. Находился ли в Казани Борис Савинков, ему не было известно, но по поручениям, которые получал, чувствовал — Савинков действует!

Последнее задание было необычайной важности: Судрабиню поручалось открыть фронт у устья Камы, в районе действия отряда Трофимовского. У него не спрашивали: сможет ли? Не давали советов. Поручалось — значит приказывалось! Сообщили лишь пароль — по нему узнает человека, который укажет, в какой день и час, на каком участке совершить операцию.

Будучи начальником штаба, Судрабинь мог дать приказ любому подразделению отойти. Но как отреагирует Трофимовский? От него всего можно ожидать. Открыться? Самое лучшее было бы сделать его своим соучастником. Однако нет гарантии, что согласится. А не согласившись, может и выдать, и убить.

Так прикидывал Судрабинь, гадал, размышлял и пришел к решению: водка и женщины — вот надежные союзники. Поэтому Судрабинь и подал мысль собрать женщин в Нижнем Услоне и посадить на корабль. А водки хватало. Но этого мало. Нужно убрать Трофимовского, когда придет время действовать, хотя бы на день, хотя бы на один день. Оставалось придумать, куда и как убрать.

Вернувшись к себе в каюту, Судрабинь долго не спал. Мысли суетились, торопливо мчались в разные стороны, но ничего существенного в голову не приходило. И вдруг: «Израсходовать снаряды!» Самое простое и ничего подозрительного. Завтра он распорядится усилить артиллерийский огонь. Когда окажется, что боеприпасы на исходе, он уговорит Трофимовского поехать за ними в Казань. Весь выложится, а уговорит. Но сначала дождется человека, который передаст, когда открыть фронт.

Судрабинь дождался этого человека. Незнакомый боец таинственно прошептал, что великая русская река Волга впадает именно в Каспийское море. Это и был пароль. Отзывом служила не менее «оригинальная» истина: «Русская река Кама впадает именно в великую русскую реку Волгу».

После этого человек в форме красноармейца сообщил, что фронт должен быть открыт пятого августа в одиннадцать часов утра.

Оставалось неполных два дня. За это время вылезь из кожи, но выставляй Трофимовского в Казань. А если заупрямится? Придется идти на крайность: дать приказ без его ведома, а там будь что будет.

И вдруг посланец сказал:

— Действуйте совместно с Трофимовским. Он член нашего «Союза». До поры до времени у руководства были соображения, по которым вас об этом не информировали.

— Боже мой! — облегченно воскликнул Судрабинь. В это время ему пришло на ум: «А за снарядами уговорим отправиться комиссара. Не будет болтаться под ногами».

Пятого августа в Казань на барже приплыл Иван Иванович-младший с семью красноармейцами.

Мартын обрадовался, как всегда, был рад этому славному парню, но всполошился: почему оставил без присмотра Волжского разбойника?

— Снаряды кончились.

— Но Трофимовский получил более чем достаточно.

— Расшвырял. Нужно не нужно — огонь! Я не понимал, артиллеристы объяснили, да поздно спохватился.

— А почему комиссар приехал за снарядами? Это входит в его обязанности?

Иван Иванович ответил не сразу, но веско:

— Считаю: все входит в обязанности комиссара.

— Согласен. В принципе. Но сейчас была такая необходимость?

— В одну душу и Трофимовский и начальник штаба: «Ты быстрее достанешь!» Решил, что есть резон. Надеюсь сегодня же вернуться с грузом.

Мартын покрутил ручку телефонного аппарата. Распорядился: комиссару Покотилову немедленно выдать нужное количество снарядов и дать транспорт для доставки на пристань.

Только после этого Иван Иванович спросил про отца. Оказывается, отбыл из Казани по службе в Саратов.

Еще Мартыну следовало бы самому сказать об Ангелине. Да разве все упомнишь…

Иван Иванович встал, надел фуражку, нужно попрощаться, а он переминался с ноги на ногу.

— Хотел спросить: не приходила гражданка Корсакова?

— Как же! — спохватился Мартын. — Даже помогла лам в серьезном деле. Вы достойно вели себя, а от поведения одного человека порой зависит отношение людей к целой партии, к государственному строю. — Собирался на этом закончить и тут вспомнил: — Пару дней тому назад заходила ко мне, но не застала. — Открыл ящик стола. ~ Оставила записку. — Вынул листок и прочел: «Хотела вас видеть. Мой адрес: Проломная улица…»

— Знаю эту улицу, — обрадовался Иван Иванович.

На Проломную улицу Иван Иванович отправился, когда подводы со снарядами двинулись на пристань.

Пока доедут, пока погрузят на баржу, пока сделают еще четыре ходки, он успеет заскочить к Ангелине. Вот до чего славно получилось!

С самой первой минуты, когда решил ехать в Казань, вспыхнула мысль об Ангелине. Памятная ночь на корабле все время жила в нем. И вдруг такая неожиданная возможность…

Проломная улица. Угловой дом. Металлическая ручка звонка. Дверь долго никто не открывал. Но Иван Иванович снова и снова тряс ручку.

Ангелина вышла вся в черном. Лицо потемневшее, почти одного цвета с ресницами.

— Маму убили, — прошептала она…

Два дня тому назад Ангелина направилась в ЧК к Лацису, чтобы узнать о судьбе комиссара Ивана Ивановича. Она не могла не беспокоиться о нем. Как не беспокоиться о человеке, спасшем ее от бесчестья? Что с ним в этом аду?

Она пробыла всего несколько минут в здании ЧК. Председателя не оказалось на месте, отец Ивана Ивановича все в разъездах, написала Лацису записку и ушла.

Вышла на улицу, не ведая, что за этим домом некие лица из подполья все время ведут наблюдение, фиксируя каждого, кто туда приходит. Ее засекли уже три раза. К тому же из тюрьмы, где теперь сидел поручик Сумрак, дошло, что на службе в ЧК состоит интеллигентная девушка по имени Ангелину (фамилию Сумрак не знал).

Только прошла она сотню шагов, как услышала чей-то возглас:

— Мадмуазель Ангелина!

Остановилась, но никто к ней не подошел.

А вечером, когда направилась с матерью на прогулку, сзади раздался выстрел. Мать свалилась сразу. Ангелина упала на нее, чтобы прикрыть собой. Над головой прогремел еще выстрел, но в нее не попал. Подоспел красноармейский патруль. Девушку подняли, убитую внесли в квартиру…

Ангелина и Иван Иванович сидели рядом на кушетке. Девушка надолго замолкла, словно окаменела. И он не знал, что ей сказать, как утешить. Хотя бы слезинку пролила… Наконец сбивчиво заговорил:

— У меня считанные минуты. Я понимаю ваше горе… Но мне нужно па фронт. А вам нельзя оставаться здесь… Целились-то в вас… Перебирайтесь. Будете жить в чекистском общежитии… Потом обмозгуем, что делать дальше. Жизнь сама прибила вас к нашему берегу.

— К нашему берегу… — повторила Ангелина.

— Вот-вот, один у нас теперь берег. На нем вы наберетесь сил. Чтоб бороться… Ждите меня. Я вам помогу. Помогут чекисты. Вы мне верите?

И такой проникновенный, полный обожания взгляд, что Ангелина поняла: он ее любит. И еще поняла: на всем свете у нее остался один близкий человек.

IX

Несмотря на то что Мартын не отвечал за эвакуацию золота, он каждый день проверял, как к ней готовятся.

Утром пятого августа он съездил в банк, и Аидрушкевич удовлетворенно сказал, что все прохудившиеся мешки заменены. Потом они вместе удостоверились: от банка до трамвайной линии ветка уже проложена. Приехали на пристань. Там в ближайшие часы должны были уложить последние рельсы. Уже сегодня вечером можно вывозить золото на суда Особой экспедиции.

Мартын поинтересовался: проведен ли телефон от штаба фронта к пристани, оказалось, что не проведен. Вернувшись в ЧК, он позвонил начальнику связи и распорядился протянуть линию.

Но беспокойство его не покидало: ведь речь шла о богатстве страны. Огромном богатстве!

И когда Иван Иванович-младший зашел в кабинет Лациса, он почувствовал, что тот сильно озабочен.

— Получили? — спросил коротко. Он имел в виду снаряды.

— Сполна! Сейчас — на пристань и отчаливаю.

— Инструкции прежние: на фронте держаться крепко; не спускать глаз с Трофимовского; перевоспитывать бойцов. Все одно с другим крепко связано. — Протянул на прощание руку, но Иван Иванович промолвил:

— Там, — показал на дверь, которая выходила в коридор, — гражданка Корсакова Ангелина. Беляки стреляли в нее. Наверно, выследили, что бывала здесь. Убили случайно ее мамашу. В деле с офицером вы ее проверили… — И выпалил: — Рекомендую на постоянную работу. С полным ручательством!

Мартын не сдержал улыбки:

— К ручательству, конечно, и любовь примешана. Иван Иванович покраснел.

— Не скрою: в сердце она у меня. Но ручательство… Очень уверен в ней! То, что они ее родимую убили… Этого никогда не простит! А сама такая, что всюду сойдет за белоручку-барышню, по моему рассуждению…

— Именно такая нам очень нужна, — подхватил Мартын. — И сказал на прощание: — Счастливого вам пути. Пусть зайдет ко мне товарищ Корсакова.

Выстрелы пушек Иван Иванович-младший услышал там, где никак не ожидал услышать: возле пристани. Возле Любимовской пристани, у самого порога Казани. Орудия били с кораблей, которые находились еще далеко. А мимо Ивана Ивановича, вверх по Волге, быстро шли пароходы и баржи под красными флагами. Шли беспорядочно, словно наперегонки.

Он оторопел: где его баржа? Взор метнулся к причалу, куда она пришвартовалась утром. Нет ее. Может, ошибся? Может, правее или левее… Да что он ищет? У причала вообще ни одного судна. Нет и пароходов Особой экспедиции. Отступают, вернее, бегут наши от артиллерийского огня.

Только теперь Иван Иванович заметил, что и берег пустынен: ни матросов, ни грузчиков, ни просто зевак.

«Знает ли товарищ Дядя? Знают ли в штабе?» Никто не мог ему ответить на эти вопросы. И не мешкая больше ни секунды, Иван Иванович повернулся и бросился бежать в город. Изо всех сил. Как когда-то мальчишкой с товарищами взапуски. Понимал: такой темп до самой Гоголевской не выдержит, надеялся на ближайшей улице поймать извозчика.

Ему повезло: догнал извозчика еще по дороге в город, а не проехав и полуверсты, увидел автомобиль «бенц», принадлежавший фронтовой ЧК.

Оказывается, Мартын пришел к Вацетису, когда тот и Данишевский поставили свои подписи под докладной запиской в Наркомвоен. Данишевский попросил его ознакомиться с ней. Мартын особое внимание обратил на вторую ее половину:

«На фронте Чистополь — устье Камы — Буинск начали группироваться части 5-й армии. Положение этой армии очень тяжелое, так как резервы изнутри республики совершенно в Казань не прибывают, и у меня нет войск, чем противодействовать напору противника. Все, что я мог, то я двинул из Казани на фронт Буияск — устьз Камы — Чистополь, но этих частей мало. Кроме того, они ме обладают никакой боеспособностью, это такие части, которые я выкинул из Казани вопреки их желанию и за неимением лучших.

Прошу принять все меры, чтобы резервы пропускались в Казань в самом срочном порядке.

Все резервы направлять в Казань по железным дорогам и водным путем.

Главнокомандующий Вацетие

Член Революционного военного

совета Данишевский».

Данишевский предложил Лацису поставить и свою подпись, но Мартын не успел протянуть руку к перу, как в кабинет вбежал штабист и срывающимся голосом доложил о появлении вражеской эскадры.

Это сообщение оказалось совсем неожиданным. Неожиданным и для Вацетиса. Он знал о начале действий вражеской флотилии, но и предположить не мог, что она так быстро окажется у самой Казани.

Пока главнокомандующий уточнял, пока давал распоряжения, Мартын кинулся к автомобилю — скорее на пристань, увидеть все самому.

Как ни быстро мчался автомобиль, Лацис заметил Ивана Ивановича-младшего, который соскочил с фаэтона и замахал обеими руками. Через минуту Покотилов плюхнулся рядом с ним и с отчаянием в голосе воскликнул:

— Баржа и все пароходы Особой экспедиции ушли, удрали!

— Скорее! — нетерпеливо бросил шоферу Лацис. Тот выжал из мотора предельную скорость. Остановил в десятке метров от причала.

Мартын и Покотилов выскочили, подбежали к самой воде, словно отсюда лучше видно то, что творится на реке. И сразу почти над их головами пролетел снаряд, врезался в воду. К небу взлетел многопудовый фонтан, до того белоснежный, что удивительно было, как он возник из темно-синей воды Волги. Фонтан медленно оседал, словно проваливаясь на дно. Водяные глыбы, потоки, брызги, пена обрушивались, падали, летели в широченную воронку.

Мартын был обескуражен: Особая экспедиция… А золото? Как же быть теперь с золотом? Суда белых рядом…

Он знал: наша флотилия только создавалась, пассажирские пароходы кое-как вооружены, большинство матросов лишь постигают военное дело, среди командиров, наверно, нашлись предатели, и все же могли бы задержать врага, хотя на несколько часов. Казань успела бы тогда ответить артиллерийским огнем с обоих берегов. Пароходы Особой экспедиции приняли бы драгоценный груз… Что же предпримет Вацетис?

Мартын узнал об этом, еще не доехав до штаба. Навстречу, по направлению к Волге, спешили грузовые автомобили с латышскими красными стрелками.

Первым порывом было — повернуть за ними. Повернуть и там, на берегу, влиться в их ряды, вместе с этими смелыми парнями ударить по врагу, если он высадит десант.

Но сейчас в городе воспрянут белогвардейцы. Нужно немедля брать вожаков, за которыми велось наблюдение. Нужно немедля решить дела арестованных. Нужно что-то предпринять, чтобы спасти золото. Нужно держать самый тесный контакт с командующим, с членами Военного совета. Нужно… нужно…

Мартын отправил Ивана Ивановича на Гоголевскую передать, что делать сейчас каждому члену Чрезвычайной комиссии, а сам — к Вацетису. В его кабинете застал Кобозева, Данишевского и начальника штаба фронта Майгура.

Мартын слышал об умении Вацетиса сохранять невозмутимое спокойствие в самой сложной обстановке. И сейчас убедился в этом. Вацетис сидел за столом, где лежали крупномасштабная карта окрестностей Казани и план самого города, на его лице, в движениях никакой взволнованности.

— Вот здесь, — командующий показал Мартыну на карте отметки красным карандашом, — ставим артиллерию и ударим по кораблям. Белые не смогут чувствовать себя уверенно, когда их атакуют с берега, а в тылу топят пароходы, на которых они, в случае чего, надеются отступить.

И все же Мартын не сомневался: это спокойствие Вацетиса лишь внешнее. Очень многое поставлено на карту не только для республики, но и для него лично. Все обстоятельства сложились здесь слишком неблагоприятно. Чуть оступишься — и сломаешь голову. А он хочет предстать перед Лениным не только с целой, но и высоко поднятой головой. Вот почему Мартын верил: Вацетис сделает все, на что способен, и даже сверх того!

То и дело звонил телефон. Трубку брал главнокомандующий, а если он медлил, снимал начальник штаба Майгур. Шли донесения с пристани, с огневых позиций:

— Обе роты с ходу решительно ударили по противнику!

— Обходят с флангов! Теснят.

— Тяжело ранен командир третьей роты.

— Пушки начали обстрел вражеских судов.

Темный вечер упал почти сразу, без смены тонов и полутонов: только что было светло, вдруг Мартын глянул в окно — словно черная штора затянула его, и лишь в одном месте ее прорвала далекая звезда.

Наконец одно за другим начали приходить победные донесения:

— Артогнем потоплен корабль противника.

— Флотилия белых отступает вниз по течению.

— Десант понес серьезные потери. Спасаются вплавь.

— Третья рота стрелков захватила много пленных и четыре пулемета.

Мартын увидел, как оживилось лицо Данишевского, расслабились напряженные мышцы, округлились скулы. Да и сам он почувствовал, до чего крепко сжаты его че-люсти, и приоткрыл рот, облегченно вздохнул. А у Вацетиса светлые брови сдвинулись к переносице, и багровые бугры выросли между ними.

— Это лишь передышка, — сказал сурово.

Когда минула опасность, Данишевский не мог пе вспомнить о том, за что нес непосредственную ответственность:

— Что будем делать с золотом?

— Держать Казань! — повысил голос Вацетис.

В этом кратком возгласе Мартын услышал все, что составляло сейчас для главнокомандующего смысл его жизни.

Это было главным и для Лациса. Но сугубо военные планы главнокомандующего Мартын дополнил своими:

— Сегодня же необходимо вооружить рабочие отряды! Я договорился с Казанским губкомом. Под ружье станет до пяти тысяч человек.

Теперь Мартын мог поехать на Гоголевскую.

Автомобиль двигался по улицам, словно бы опущенным на самое дно ночи. Шум его казался единственным шумом, тревожившим Казань. Но Мартын знал: во многих домах не спят сейчас офицеры. Не всех, далеко не всех, кого следовало, взяли чекисты.

Он поехал по Грузинской улице, где находился губ-ком РКП (б), и увидел, что она полна людей: шли рабочие, чтобы влиться в отряды. Попросил шофера остановиться. Быстрым шагом подошел к дому. Вокруг — сотни мужчин. Взбежал по ступенькам на второй этаж к секретарю губернского комитета Шейкману.

— Оружие получили?

— Если бы хотя неделю назад…

— Будем делать то, что можно делать! Обеспечьте сейчас рабочие патрули. Пусть останавливают всякого, кто покажется подозрительным. Особенно тех, кто похож на офицеров. Если обнаружат оружие — прямо в ЧК.

Снова Мартын в автомобиле. Теперь — прямо на Гоголевскую. Он должен решить судьбу поручика Сумрака.

Смертная казнь. Вопрос об этой высшей мере наказания был поднят после революции. Враг и не помышлял о прекращении сопротивления. Наоборот, оно все возрастало, перешло в гражданскую войну, интервенцию. Заговоры, восстания, убийства из-за угла, бандитские наскоки, шпионаж — все вошло в арсенал врага. В этих условиях говорили о расстреле как о чрезвычайном акте. Говорили, но в течение нескольких месяцев отклоняли. Лишь в самый критический для революции час, когда Германия прервала мирные переговоры и бросила свои войска на Советскую Россию, Совнарком принял ленинский декрет «Социалистическое отечество в опасности!».

После этого ВЧК сообщила:

«…До сих пор Комиссия была великодушна в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохновляемая предательским нападением германских контрреволюционеров, когда всемирная буржуазия пытается задушить авангард революционного интернационала — российский пролетариат, Всероссийская Чрезвычайная комиссия, основываясь на постановлении Совета Народных Комиссаров, не видит других мер борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, кроме беспощадного уничтожения на месте преступления».

«Примечательно, — подумал Мартын, — первым человеком, расстрелянным ЧК, был самозваный князь Эболи, который выдавал себя за чекиста. Потому и был расстрелян. Первым политическим деятелем, осужденным на смерть, — Александрович, заместитель председателя ВЧК. Уничтожены мнимый чекист и чекист-предатель».

Не мог он не вспомнить, что каждый смертный приговор выносился лишь по единогласному постановлению всех членов Комиссии в полном составе.

Да, тогда они решали все вместе, все члены Комиссии, сейчас сложилось так, что ему придется решать самому.

Кабинет Мартына — бывшая гостиная в дворянском особняке. Открытое окно выходило во фруктовый сад. Аромат спелых яблок наполнял комнату.

Боец ввел Сумрака. Он шагнул к окну, громко с удовольствием вдохнул воздух, положил ладони на широкий подоконник и вдруг резко повернулся.

— А если я выпрыгну?

— Скорее всего часовые пристрелят.

— Но все-таки шанс!

— Думаю, нет. И как же, благородный дворянин и вдруг замарать себя бегством!

— Да, дворянин!

— Который требует от таких же «благородных» убить девушку за то, что она сказала правду.

— Ее убили?

— Застрелили ее мать!

— Девчонка оказалась коварным врагом! У меня самого не дрогнула бы рука…

— С врагом нужно расправляться беспощадно?

— С коварным — особенно!

— К какого рода врагам Советской власти вы причисляете себя?

Поручик осекся. Понял: попал в силки, которые сам себе расставил.

— К ярым! — ответил с вызовом.

Что ж, вы подтвердили приговор, вынесенный вам Чрезвычайной комиссией!

X

Мартын подписал телеграмму в Наркомвоен и Высший Военный Совет. Копия — Ленину и Свердлову: «№ 01008. Казань. 6 августа 1918 г.

Противник атакует Казань по левому берегу Волги. Подкрепления не прибывают; задержка происходит на участке Рузаевка — Свияжск, там не хватает паровозов. Поддержка необходима чрезвычайно.

Главком Вацетис Члены Реввоенсовета

Данишевский, Лацис

Начштабфронта Майгур».

Шестого августа крупный десант белочехов и белогвардейские офицерские батальоны высадились там, где их меньше всего ожидали, — на левом болотистом берегу Волги, в районе деревни Большие Отары. Отсюда офицеры под командованием полковника Каппеля двинулись в обход, чтобы ударить по городу с востока, а колонна белочехов во главе с полковником Швецом — с юга. Сразу начала бить вражеская артиллерия.

Мартын поспешил в штаб. Там уже собрались члены Военного совета. Под тяжелыми шагами Вацетиса скрипел паркет.

— Я предвидел, что противник использует Волгу. Приказал заминировать подходы к устью Камы. Мины из Кронштадта так и не прибыли. Нам сейчас необходима кавалерия, ее мы почти не имеем.

— Время ли сейчас вспоминать упущенное? — остановил его Мартын.

Вацетис сел в кресло. Шумно перевел дыхание. Посмотрел на карту.

— У нас две главные задачи: первая — Казань! — он накрыл карту короткопалой ладонью. — Вторая — станция Свияжск и Романовский мост через Волгу! Туда подошли 4-й полк латышских стрелков, 1-я тяжелая и 4-я легкая батареи и бронепоезд «Свободная Россия». Мы договорились с товарищем Кобозевым, он сам едет в Свияжск.

— А как же золото? — спросил всех, в том числе и себя, Данишевский. — Что будет, если…

— Золото еще один стимул, чтобы держать и удержать Казань! — не отступал от своего Вацетис.

Зазвонил телефон. Майгур выслушал донесение и доложил:

— Стрелки, батальон Карла Маркса, несколько рабочих отрядов завязали бой в районе Суконной слободы с офицерскими частями.

— Я еду туда! — воскликнул Данишевский.

Встал и Мартын, чтобы отправиться в губком.

Там он узнал, что белочехи уже заняли пристани.

Этот день, с самого утра залитый солнцем и насыщенный августовским зноем, самым густым и тяжелым за все лето, был для Мартына так долог, словно в него вместился длинный отрезок жизни. Красные роты и отряды, отступая, снова переходили в контратаки, и как ни наседал враг, ему час за часом приходилось почти топтаться на месте. Но тут ударили с тыла офицеры из казанского подполья. И для Мартына это было как удар в собственную спину.

Пусть он и его товарищи делали все, что в их силах, пусть объективно сложилось так, что не мог Вацетис дать ему красноармейцев, чтобы провести широкую операцию по очистке города, Мартын не снимал с себя вины.

И золото грузили в последний момент — рядом с банком рвались снаряды. Покотилов-старший и Андрушкевич не только руководили, но и сами таскали драгоценный груз.

Мартын подъехал к банку, когда первый грузовой автомобиль уже был наполнен. Иван Иванович показал ему расписку, подписанную Андрушкевичем:

«Получено для эвакуации из Казани согласно приказанию Председателя Совнаркома Ленина и приказу главнокомандующего фронтом Вацетиса 20 ящиков с золотой монетой на сумму 1 200 000 руб.».

- Сажайте охрану и отправляйтесь, не дожидаясь остальных моторов! — распорядился Лацис.

Но все золото вывезти так и не удалось. Всего суток не хватило, чтобы погрузить его на пароходы. Потом выяснилось, что всего суток не хватило, чтобы пять долгожданных полков прибыли в Казань.

А Вацетис с непостижимым упорством ждал эти полки сегодня.

Второй раз члены Реввоенсовета собрались на короткое совещание, когда Данишевский вернулся из кварталов, где стрелки вели бой с каппелевцами. Он был возбужден:

— Каждый бьется за десятерых. Раненые не уходят. Я допросил пленного офицера. Белые не ожидали встретить подобного сопротивления. Надеялись взять Казань с ходу, еще вчера, а сегодня утром захватить Свияжск.

И все же вражеские орудия били уже по центру. В кабинете Вацетиса звенели стекла. Штаб фронта не мог оставаться в городе. Решили вместе с Военным советом и фронтовой ЧК перебраться в Свияжск. Но сам Вацетис оставался в Казани. Коль защищать город до последнего, значит, последним защитником обязан быть сам.

Мартын позвонил в комиссию: всем собраться и двигаться на станцию…

О том, что происходило потом в Казани, Мартын узнал, уже будучи в Свияжске.

Вацетис превратил свой кабинет и в командный пункт и в огневую точку. На столе — пулемет, у каждого окна — самые меткие стрелки. Но и вражеские пули находили сюда дорогу: поклевали стены, засыпали пол штукатуркой. Главнокомандующий с привычным хладнокровием принимал донесения, давал приказы.

Роты 5-го полка несли большие потери, пятились, но сопротивлялись. За баррикадой, перегородившей Большую Проломную улицу, засело сто восемьдесят стрелков. Их поддерживали две пушки и два броневика. Вот почему хотя белые с трех сторон подошли к центру города, к самому штабу пробиться не могли.

Главное было продержаться. Вацетис получил сообщение, что если не сегодня ночью, то завтра утром резервы прибудут в Казань. Он продержится. Уже все продумано: до наступления темноты белые не смогут захватить штаб, а вечером вместе со стрелками он сумеет пройти в кремль. Примкнет ли к ним сербский батальон или сохранит нейтралитет, решающего значения не имеет. Укрывшись за толстыми стенами, стрелки и без помощи сербов выдержат осаду.

К десяти часам вечера, когда главнокомандующий приказал двигаться к кремлю, из ста восьмидесяти стрелков осталось сто двадцать, подбитыми оказались броневики, вышли из строя оба орудия. В темень и дождь Вацетис вывел бойцов. Сто двадцать — это немало. Уверенности он не терял. Его состояние передавалось командирами стрелкам. Как рядовой красноармеец шагал он с винтовкой. Приходилось отстреливаться, прижимал приклад к плечу и вел огонь, как все другие. Нет, никто не упал духом!

Вот и кремль. Видны открытые ворота. Еще полсотни шагов…

— Кто такие? — возглас из-за стен с нерусским акцентом.

— Латышские стрелки!

— Огонь!

— Предатели! — крикнул Вацетис.

Да, там за стеной оказались предатели. Французы подкупили командира батальона майора Благотича.

Но и эта полная неожиданность не оглушила Вацетиса. Ворота открыты. Ворваться в кремль! Главное ворваться, а там посмотрим.

— Вперед! — И Вацетис бросился первый.

Стрелки за ним. Еще десяток шагов. Не больше. И вдруг с режущим сердце скрипом ворота закрылись.

Это уже крушение. В Казани нет больше места, где можно было бы укрыться и продержаться до утра. Нет такого места…

Тут, у стены, их не доставали пули сербов, но не стоять же, пока подойдут белые. Вацетис повел стрелков к подворотне одного из ближайших домов. На мостовую падали убитые.

— Из подворотни выходили небольшими группами. С Вацетисом остались двадцать семь человек. Но лишь шесть пустились с ним в путь, который закончился на другой день в Вятских Полянах.

Это было поражение. Но поражение, почти равное выигранной битве. На другой день в докладе Ленину Вацетис писал:

«Двухдневная героическая оборона Казани имеет громадное стратегическое и политическое значение. Так как противник пятого августа должен был отступить и на другой день для боев шестого августа был вынужден сосредоточить в районе Казани все, что имел, все свободные силы его были прикованы к Казани. Благодаря этому чехословаки не имели возможности шестого августа выделить достаточные силы для овладения ст. Свикжск и мостом через Волгу.

Если бы пятого августа или к полудню шестого августа противник овладел бы г. Казанью, то к вечеру шестого он захватил бы также ст. Свияжск и мост через Волгу. Вследствие нашей неготовности стратегический расчет властно диктовал упорную оборону Казани, кровопролитные бои, чтобы противник понес много жертв и потратил бы под Казанью много времени…

Всеми изложенными соображениями объясняется то, почему я довел оборону г. Казани до такого крайнего напряжения, вплоть до риска своей собственной жизнью и жизнью лучших бойцов нашей республики.

Седьмого числа августа кризис уже миновал, так как лучшие войска чехословаков погибли под Казанью; оставшиеся же не были в состоянии развить успех вверх по Волге».

И в заключение:

«Считаю долгом службы донести о доблестном поведении 5-го латышского Земгальского полка во время двухдневной обороны г. Казани. Все наиболее выдающиеся атаки противника были отбиты частями этого полка. Как в поле, так и в городе, в уличной схватке, с одинаковым самоотвержением и геройской отвагой командный состав и стрелки 5-го латышского Земгальского полка сражались, невзирая на тяжелые потери убитыми и ранеными…»

Двадцатого августа Президиум ВЦИК постановил наградить 5-й латышский стрелковый советский полк почетным революционным Красным знаменем «За самоотверженную и храбрую оборону г. Казани».

В истории Красной Армии это первое награждение части за воинскую доблесть.

XI

Небольшая станция Свияжск. На путях вагоны, составы. В них разместились штаб фронта, фронтовая ЧК, штаб 5-й армии. Раньше не все пассажирские поезда останавливались здесь, а теперь — конечный пункт эшелонов, идущих со всех концов республики. Прибыли 1-й Московский полк, 2-й и 6-й Петроградские, Оршанский, Невельский, Брянский, Старорусский полки, две роты соединенных социалистических отрядов при ВЦИК, прибыли бронепоезда «Ермак», «Стенька Разин».

Ангелина шла по улицам городка, который лежал на холме, как на подносе. Все домики были белостенные и сверкали, будто выложенные из сахарных кирпичей.

Она не просто вышла на прогулку, она выполняла задание товарища Лациса. В этой толчее, наверно, крутятся шпионы. Сколько их — один, два, десять? — сказать трудно, однако нужно приглядеться, прислушаться к разговорам. Вот и шагала она, примечая оценивающие, а то и восхищенные взоры, слушая озорные шутки, плоские остроты. Шагала неторопливо, и взгляд ее ловил все, что происходило вокруг. Не могла она не заметить, что вот уже более получаса за ней следует офицер. Нет сомнений — офицер. Перегнал ее, обернулся, через несколько минут остановился, принялся рассматривать плакат, потом читать приказ, стал глазеть на витрину аптеки, где шарообразные стеклянные сосуды наполнены каким-то цветным веществом — голубым, синим, розовым. Ангелина обошла его, а он снова — за ней. Довольно благообразный, светлые усики, лет тридцати, не меньше.

Зачем кружится он вокруг нее? С какой целью? Поволочиться? Вполне возможно.

А офицер в очередной раз остановился. Теперь у плаката, наклеенного на заборе. На плакате длиннобородый крестьянин с красной звездой на белой полотняной рубахе, с винтовкой в руках. Рядом стихотворная подпись:

Я, пахарь, на страже

С винтовкой стою,

Храню я свободу

И землю свою.

Когда Ангелина поравнялась с офицером, она сама довольно пристально посмотрела на него, и тот сразу решительно повернулся, подошел к ней.

— Помогите мне, — попросил очень вежливо.

— В чем?

— Только не удивляйтесь. Я хочу с вами познакомиться… Но никогда не знакомился подобным образом… Никогда не заговаривал с незнакомкой на улице… Помогите: с чего начать? Как обратиться?

У него были такие же синие глаза, как у пахаря на плакате. Несмотря на то что говорил офицер сбивчиво, они пронзали Ангелину.

«Ловкий господин», — подумала она. И сама постаралась как можно наивней спросить:

— Чем же могу вам помочь? Я сама никогда…

— Тогда давайте попробуем вместе. Вы разрешите? — И, не дожидаясь разрешения, выпрямился, пристукнул каблуками истоптанных сапог. — Алексей Степанович Лазарев! Петербуржец. — Склонил голову в выгоревшей фуражке с полуоблезлой жестяной звездой.

Ангелина назвала себя и добавила, что тоже из Питера.

Теперь они стояли друг против друга, каждый соображая, как вести себя дальше.

— Ну что же, — первой начала Ангелина, — знакомство, хоть и необычное, произошло. Что же дальше?

— Если не возражаете, погуляем.

Девушка пошла по дощатому тротуару, покрытому толстым слоем пыли. Пыль висела и в воздухе, поднятая сотнями солдатских сапог и ботинок, подковами лошадей, колесами пушек, повозок, санитарных кибиток.

— Как вы очутились в этом Вавилоне?

— Почему я должна исповедоваться незнакомому человеку?

— Но мы ведь уже знакомы, — Лазарев улыбнулся, и Ангелина не могла не отметить, какая обаятельная у него улыбка.

— Занесло, как осенний лист. Сначала схватили в Питере папу, и по сей день неизвестна его судьба. Мы с мамой уехали в Казань к дяде. Дядя умер. А маму… а маму… застрелили… Вы понимаете, какая у меня ненависть к убийцам? — это она сказала так искренне, что офицер немедля подхватил:

— О, это я понимаю: отец и мать — жертвы ЧК! А почему, за что?

Они шли мимо высоких кленов, до того опаленных жарким августовским солнцем, что листья начали уже золотиться. Один из них упал прямо к ногам Ангелины. Она подняла.

— Странный вы задаете вопрос, а за что чекисты схватят вас, если кто-нибудь из них присмотрится и узнает в вас белого офицера?

Лазарев лишь на мгновение смутился, что не ускользнуло от Ангелины, лишь на одно мгновение, и поспешил спрятать смущение под улыбкой, о которой, должно быть, и сам знал, что она полна обаяния.

— А я и не скрываю ни от кого, я действительно бывший офицер. Ну и что? Мало нас перешло в Красную Армию?

— Хорошо, я отвечу вам. Если вы петербуржец, должны были слыхать о приват-доценте Громове — одном из лидеров «Союза русского народа», а мои родители были его близкими друзьями и верными помощниками. Громова арестовали первым…

— А где вы служите? — неожиданно спросил Лазарев.

— В продотделе армии. Машинисткой, — ответила не задумываясь.

Ей нечего было задумываться, товарищ Лацис заранее подсказал, если придется с кем-нибудь на эту тему… Не только подсказал, выдал мандат.

— Машинисткой! — иронически повторила Ангелина. — А заканчивала Высшие женские курсы… — И тут она нахмурилась: — Вам не кажется, что вы устроили мне форменный допрос: где, как, почему?

— Не сердитесь, пожалуйста! Очевидно, это объясняется тем, что мне хочется больше знать о вас, чем вам обо мне.

— Возможно, и мне хочется, но есть правила приличия…

— Готов честно и искренне ответить на любой ваш вопрос.

— А где вы служите?

— В разведке полковника Каппеля!

— Так я вам и поверила. Станете вы признаваться первой встречной. А вдруг я чекистка… и все, что рассказала о себе, — выдумка?

— Вы — чекистка?! — Лазарев ткнул себя в грудь. — Такого матерого волка не проведешь!

— Но зачем матерому волку зайчонок? Не собирается же он его проглотить.

— Разрешите еще вопрос: где и вместе с кем вы живете? В этих вагонах? — кивнул он в сторону станции.

— Нет, там сплошь мужчины, я еще с одной женщиной поселилась в домике па окраине.

Это была правда.

— Вынужден опять спросить, обещаю — последний раз, у вашей хозяйки есть свободная комната?

— Есть. У нее их три: в одной — мы, во второй — она… А вам комната нужна?

— Всего лишь на ночь! Там, где я должен был остановиться, увы, нельзя.

— Ну это проще простого! Значит, вот для чего матерому волку потребовался зайчонок.

— Не скрою. С первого взгляда решил, что вам можно довериться.

Глубокой ночью Лазарев сам открыл дверь какому-то человеку. Но не успел закрыть, как следом вошел Иван Иванович-младший с тремя сотрудниками.

Задержанных ввели в вагон Лациса. Человек, который пришел к Лазареву, оказался связным, принесшим шпионские сведения. Мартын сразу убедился в этом: на узенькой ленточке бумаги записаны номера прибывших полков. Против тех, что ушли из Свияжска в сторону Казани, стоял знак минус.

Связной сейчас не интересовал Мартына, он распорядился отвести его в вагон для арестованных. Все внимание — офицеру. У него нашли схему обороны моста через Волгу, план городка, станции со всеми путями и прямоугольничками вагонов на них.

«Мост и Свияжск — вот что особенно интересует тебя, — мысленно заговорил с ним Мартын. — Вполне понятно. Значит, готовится удар по Свияжску».

Пока Мартын размышлял, в комнате стояла тишина. Такую тишину называют гнетущей. Лазарева она действительно угнетала. И неотрывный взгляд бородатого чекиста угнетал. Но особенно он злился на самого себя — до чего опростоволосился с девчонкой. Опытный офицер разведки, верящий в свою интуицию, слывший отменным физиономистом, поимался на крючок, на который сам же насадил приманку. Кто бы мог подумать, что эта девушка из ЧК?

— Таким образом, Романовский мост и Свияжск! — твердо сказал Мартын после долгого молчания.

Лазарев понимал: отпираться нет смысла. Он схвачен с поличным. Да красные и сами хорошо понимают, что это первейшая цель наступления. А большего, самого главного для них, он, к счастью, не знает.

— Мой ответ, каким бы ни был чистосердечным, не удовлетворит вас. Я знаю, что Каппель готовит налет. Из его уст я слышал именно это слово. Но он не посвящал меня и не мог посвятить, когда и как состоится налет, поскольку я шел в расположение противника.

Увели задержанного шпиона, ушли досыпать чекисты, а Мартын сидел за столом и рассматривал схемы, отобранные у офицера. Если им удастся захватить город и мост, путь на Москву открыт… Он встал из-за стола и подошел к карте России, висевшей на стенке купе; красным карандашом была заштрихована лишь небольшая ее часть. Бывший учитель вспомнил: когда-то он показывал ученикам карту Московии во время нашествия хана Батыя. Примерно в таких вот границах сегодняшняя Советская Россия. В течение лишь двух летних месяцев пали Екатеринбург, Челябинск, Уфа, Самара и вот — Казань. Недаром Ленин прислал письмо членам Реввоенсовета Восточного фронта:

«Сейчас вея судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара. Все зависит от этого».

На днях из Москвы прибыл старый большевик Гусев, член партии с девяносто шестого года, назначенный членом Реввоенсовета 5-й армии. Он привез специальное постановление ЦК РКП (б) об укреплении Восточного фронта. Там подчеркнута та же ленинская мысль: «Вопрос о судьбе революции решается ныне на Волге и Урале».

Вот почему идут и идут полки, главным образом пролетарские. Вот почему из Балтики плывут миноносцы «Прыткий», «Ретивый», «Прочный», а в Нижнем Новгороде бронируют и вооружают речные суда. Вот почему с такой тщательностью разработан план освобождения Казани. Войска 5-й армии разделены на две группы — Правобережную и Левобережную, и продвижение белых уже остановлено.

Но слишком много было ошибок от незнания, неумения, отсутствия опыта. И у них, у чекистов, тоже немало ошибок. Только в штабе фронта, созданном Муравьевым, на сторону белых перешло более половины штабистов. Нельзя об этом забывать. И нельзя забывать, что белогвардейцы, чехи — отличные вояки, что если в офицерских батальонах рядовыми — офицеры, то уж командуют самые лучшие. И тот же полковник Капнель, несомненно, талантлив, от него можно ожидать самого искусного маневра.

Мартын долго стоял у карты. Уже ночь, каких-нибудь два часа осталось до наступления нового дня. Но возбужденный, он снова садится к столу. Быстро побежало перо по бумаге.

«Любимая девочка!

Не знаю, можешь ли ты простить мою халатность, небрежность? И если даже ты мне простишь, я сам никогда себе такого не прощу. Ну как я могу сказать своей жене, что две недели я думал только о фронте, только о государственных делах? Сейчас самому это кажется странным. Положение в стране и на фронте тебе хорошо известно. Какой сейчас напряженный период! Я не знаю, писали ли другие товарищи. Возможно, я слишком однобок — не умею объединить личное и общественное. Одно знаю твердо: никогда я в этом отношении не исправлюсь. В моем возрасте характеры не меняются. Я не стану писать о фронтовых событиях. Ты их знаешь по газетам. Хочу оправдать возложенные на меня надежды, но самому приходится признать, что многое не было сделано из того, что надо было сделать.

Прощаюсь поцелуями и обещаю в дальнейшем почаще писать».

Утром Мартын зашел в вагон командующего 5-й армией Славена и застал там Гусева. Его лицо с близорукими глазами за стеклами пенсне скорее походило на лицо ученого, чем военного, но сейчас такое время, когда каждый большевик — воин. Предупредил обоих: Каппель готовит налет. Сведения абсолютно достоверные: пойман шпион. К сожалению, никаких подробностей. Поэтому бдительность должна быть особенная.

Возвращаясь к себе, Мартын увидел совершенно неожиданную картину. Со связанными за спиной руками шел Трофимовский, по одну сторону от него — Иван Иванович-младший, по другую — Ян Судрабинь. Сзади — красноармеец с винтовкой.

То, что Покотилов-младший вел Трофимовского, для Мартына не было неожиданностью. После отступления из Казани, когда выяснилось, что в устье фронт белым открыл не кто иной, как Трофимовский, Иван Иванович всю вину взвалил на себя. Не поддайся он уговорам отправиться в Казань за снарядами, будь он на месте, пристрелил бы Трофимовского, а фронт открыть не дал бы. Чтоб хоть как-то оправдать себя перед революцией, обязан поймать изменника. Упросил товарища Дядю отпустить его на короткий срок, дать возможность обнаружить и арестовать Трофимовского.

Мартын понимал: в этом был резон. Иван Ивапович уехал и вот вернулся, выполнив обещание. Но откуда Ян Судрабинь?

Опередив всю группу, четким шагом кадрового офицера Судрабинь пошел навстречу. Остановился, приставил правую ногу к левой, руки вытянул по швам.

— Товарищ председатель ЧК и член Реввоенсовета фронта, докладывает начальник штаба бывшего революционного полка Судрабинь. Мною арестован изменник Советской власти Трофимовский. Доставлен для надлежащего возмездия!

— Здравствуй, Ян, — сказал Лацис по-латышски. — Вот каким ты стал!

Но тут словно прорвало Трофимовского:

— Подлюга! Провокатор! Змея подколодная! Да, я гад, товарищ Лацис, меня расстрелять следует, но этого сучьего сына — четвертовать!

— Разберемся, Трофимовский, во всем разберемся! Отведите арестованного и обеспечьте надежную охрану, — приказал Мартын Покотилову.

Когда Судрабинь и Лацис остались вдвоем, Судрабинь быстро заговорил:

— Пытается отомстить! Понимает: пощады не будет, так и меня хотел за собой… Я последнее время был у него начальником штаба. Прямо на улице меня схватил. Ехал верхом со своими телохранителями по тротуару. Обыватели — врассыпную, а я же не из трусов! Ему понравилось, что не испугался, и заграбастал.

— Так ты был участником всех его бесчинств?

— Не участником, а свидетелем. Еще удерживал от многого. Спроси Покотилова, при нем Трофимовский такую оргию закатил.

— Это верно. Рассказывал.

Поднялись в вагон. Мартын попросил красноармейца принести чаю.

— Как все же Трофимовский оголил фронт? — вернулся Мартын к главному.

— На удивление просто. Я потом узнал. Заявил, будто одну роту заменяет другой. Но той, что занимала оборону, отдал приказ отойти, а на ее место — никого. Нужно полагать, с белыми время было оговорено, вот они и хлынули. А Трофимовский — на пароход и в Нижний Новгород. Я вижу: полный разгром. Тоже успел на этот пароход.

Красноармеец принес по тарелке каши, хлеб, два куска сахара и чайник с кипятком.

В дверь постучали, и вошел Иван Иванович-младший.

— Какое будет приказание, товарищ Дядя?

— Скажите, чтобы и вам принесли сюда поесть, и присаживайтесь. Послушаете.

— Да комиссар уже все знает.

— Ничего. Не помешает. Продолжай, Ян!

Иван Иванович сел рядом с Мартыном, напротив Судрабиня.

— Не стану распространяться, какое чувство вызвало во мне предательство. Сразу, еще на пароходе, принял решение: в Нижнем заявлю в ЧК…

Вечером Лацис вызвал Судрабиня и Трофимовского на очную ставку.

— Как вы попали к Трофимовскому? — обратился к Судрабиню.

— Я вам уже рассказывал.

— Мне нужен не просто рассказ, а показание на очной ставке.

Судрабинь изложил подчеркнуто коротко.

— Подтверждаете? — обратился Мартын к Трофимовскому.

— Так ведь и в голову не могло прийти, что за субчик!

— Значит, подтверждаете сказанное Судрабиием? Встреча была случайной? К вам в отряд он попал не по собственной воле?

— Никуда не денешься. Сам пригрел гадюку! А взять, к примеру, баб, всуперечь вашему приказу, это ж он мне посоветовал. Он, хитрозадый золотопогонник!

И тут Судрабиню ничего не стоило опровергнуть. Были женщины на кораблях до его появления? Были! Широко известно. Брали их и силой, и добровольно шли. А с приказами самого главнокомандующего Трофимов-ский не считался. Типичный анархист. Это товарищу Лацису хорошо известно.

Так пункт за пунктом разбивал он объяснения разъяренного Трофимовского.

Наконец дошли до злополучного дня, когда был открыт фронт. Трофимовский начал с того, что Судрабинь специально отправил в Казань комиссара Покотилова.

— Неправда! Отправил Трофимовский. Вернее, уговорил, — опроверг Судрабинь.

Иван Иванович-младший, который присутствовал на очной ставке, подтвердил: уговаривал его Трофимовский.

В сложной ситуации оказался Мартын. С одной стороны, ему хотелось, чтобы с Яна Судрабиня были сняты подозрения, а с другой — не мог не чувствовать искренности возмущения Трофимовского. Факты, и только факты, могли обвинить Судрабиня, а их не было.

Судрабиню нельзя было отказать в интуиции и опыте. Он как бы становился на место Лациса и понимал, что тот не может не почувствовать взрывчатой правдивости Трофимовского, который даже не пытается спасти себя. Волжский разбойник не оправдывается, он добивается лишь одного, чтобы не только его покарали, но и Судрабиня.

Когда закончилась очная ставка и Трофимовского увели, Судрабинь сам подошел к Лацису.

— Если я не рассеял твое подозрение, не смущайся, бери под конвой.

— Ты думаешь, я бы смутился? Плохо ты знаешь чекистов. Завтра мы продолжим разговор. Тогда я приму решение. Поэтому советую подумать. Ты хорошо знаешь цену раскаяния.

— Неужели ты сомневаешься во мне? — воскликнул Судрабинь. Он умел сыграть оскорбленную невинность.

На другое утро на рассвете с юго-восточной окраины Свияжска неожиданно донеслись пулеметные очереди. В вагоне первым их услышал Ян Судрабинь. Он все время думал, как рассеять подозрения Лациса. Не спал всю ночь, мыслей приходило немало, но такой, чтоб ухватиться обеими руками, еще не нашел. Пулеметные очереди родили в нем надежды. Бросился в купе Лациса, разбудил его. Иван Иванович-старший уже строил всех у состава. Строились и штабники 5-й армии. Командиры, писари, впереди член Реввоенсовета Гусев. Командующий Славен с вечера уехал в левобережную группу армии. «Неужели Каппель?» — подумал Мартын. Да, это была группа полковника Каппеля… Тысяча штыков и двести сабель. Чуть ли не все — георгиевские кавалеры. Высадились ночью на пристани Ташетка за флангом правобережной группы армии и, не обнаруженные войсковой разведкой благодаря очень быстрому маневру, буквально проскользнули на восток, в тыл армии. Затем отряд разделился на два: один под командованием самого Каппеля пошел к Свияжску, другой восточней — на станцию Тюрлема. Задача: разгромить штабы, уничтожить боевые и продовольственные запасы, отрезать правобережную группировку.

Но все это стало известно позже. Сейчас же на окраину в городок рвались белогвардейцы.

Трудно сказать, возможно, арестованного Лазарева дублировал кто-то, возможно, так уж повезло Каппелю, по все красные полки, прибывшие на станцию, были направлены на фронт, и оставались лишь командиры и красноармейцы тыловых частей, учреждений, штабов фронта, армии и правобережной группы.

Гусев, пробегая мимо Мартына, крикнул во весь голос:

— Слушай мою команду! За мной! — С винтовкой в руках, поджарый, бросился вперед.

Чекисты тоже вооружились винтовками. Судрабинь бежал рядом с Мартыном.

— Как в девятьсот пятом? Помнишь?

Белые уже теснили красноармейцев, первыми принявших бой. Гусев повел отряд в штыки.

— Ура! — крикнул он.

И одним из первых подхватил Судрабинь. Да, нужно громче всех кричать «Ура!», чтобы этот проклятый чекист слышал его голос. Нужно показать, что жизнь готов отдать за красных. Иначе ему несдобровать. Он перегнал Лациса. Но Мартын поравнялся с ним. Спешили верные его помощники: оба Покотиловы, Василь Пидкова, Граудынь. Мартын сам вместе со всеми кричал «Ура!», вкладывая в этот возглас крутую ярость, чувствуя в нем хмельную отчаянность. Он ничего не замечал вокруг, лишь впереди — людей в щетине штыков.

Когда до них оставались считанные шаги и Мартын, не разбирая лиц, видел лишь раскрытые рты (странно, возгласов не слышал), четверо его товарищей и Ян Судрабинь рывком обогнали его и телами своими, штыками своими прикрыли от первой, самой жестокой встречи с врагом.

Они не могли сговориться заранее, никак не могли. Каждый — сам по себе.

Сошлись. Столкнулись. Сшиблись.

На мгновение Мартын почувствовал усталость от бега, от волнения, от физического и психического напряжения. Захотелось остановиться, опустить винтовку, перевести дыхание. И тут же ощутил прилив новых сил.

Неожиданно увидел сжатый рот офицера и штык, направленный прямо на него. В это мгновение рванулся вперед Судрабинь и сам вонзил свой штык в офицера. Даже в пылу боя он подумал о Лацисе: «Теперь ты поверишь мне!»

— Зачем рискуешь? — крикнул Мартыну. — Все может…

— Слишком много от этого боя зависит. Ты и не представляешь, как много…

И потому лишь, что все — от самого старого большевика на фронте Гусева и до самого молодого писаря — понимали, как много зависит от этого боя, беляки не только не смогли пробиться в Свияжск, но шаг за шагом вынуждены были отступить.

Однако не успели красноармейцы перевести дыхание, как в западном районе Свияжска показалась белая конница.

Вокруг Лациса и Гусева собрались штабные командиры.

— Необходимо вызвать подкрепление с Верхнего

Услона, — предложил один из них.

— Тогда мы оголим там фронт, — возразил Гусев.

Мартын успел убедиться: даже тыловики могут выстоять и победить. Зачем же, действительно, оголять важный участок.

— Должны управиться своими силами! Должны!..

И управились. Отборный отряд под командованием самого Каппеля не прошел и оказался разгромленным. Именно этот бой стал поворотным пунктом во всей кампании на Восточном фронте. Белые больше не продвинулись ни на шаг. Началось наступлеаие красных полков…

В тот же вечер Мартын пришел в вагон, где жил Судрабинь. Тот лежал с перевязанным плечом — вражеский штык все же задел его.

— Не начинай, пожалуйста, с благодарности! — предупредил он Лациса.

Лацис посмотрел на забинтованное плечо Судрабиня — па повязке проступала кровь. А ведь штык белогвардейца мог проткнуть его живот, пронзить сердце. Это ли но самый сильный аргумент в защиту Яна. А ему, Мартыну, разве не он спас жизнь в этом бою?

Так и сидел, размышляя, пока не услышал слова Судрабиня:

— На фронте сейчас особенно нужны командиры.

— Кем бы ты хотел?

— Пожалуй, начальником штаба полка.

— Передам Славену…

XII

Перелом на фронте — это как обильный дождь после долгой засухи для увядшего от поражений духа. Все начало ладиться и в штабах и в войсках. Успех, словно знамя, взлетел над красными полками. Правобережная и левобережная группы 5-й армии, где быстрее, где медленнее, но неуклонно шли к Казани. Каждое утро Мартын начинал со сводки боев за прошедшие сутки.

Она давала заряд на целый день.

Первого сентября утром на стол ему положили телеграмму из Москвы: «30 августа убит Урицкий. Совершено покушение на Ленина. Ранен. Будьте особенно бдительны. Петерс».

Телеграмма оглушила Мартына. Он услышал звон в ушах. Звон распирал голову. Буквы в телеграфной строчке, наклеенной на бланк, косились, пошатывались.

Ленин ранен…

Урицкий убит…

Ленин ранен…

Ленин…

Достала все же вражеская пуля. Долго целились. Еще до Октября, когда Ленин скрывался в Выборгском районе. Первого января в него стреляли. А сколько раскрыто заговоров… Наготове были бомбы, пистолеты, ружья. Весь класс буржуазии целился в Ленина. А мы были бесконечно благодушны. Ленин сам говорил, что диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов. А наша власть — Мартын хорошо помнил огорчение в голосе Ильича — непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожа на кисель, чем на железо.

Мартын созвал сотрудников, которые находились на месте. Но когда они собрались, долго не мог вымолвить ни слова. Будто кто-то сжал ему горло. Наконец взял в руки телеграмму, встал, глухим голосом прочел ее. И его словно прорвало. На одном дыхании воскликнул:

— Ненависть всего старого мира насилия и рабства обрушилась на вождя и первого работника революции! На белый террор мы должны ответить красным террором!

Прибыло письмо от комиссара Латышской дивизии Карла Петерсона. С ним регулярно переписывался Данишевский. Через него информировал Владимира Ильича о положении на фронте.

Данишевский зашел к Мартыну, показал письмо, датированное тридцать первым августа:

«Вчера утром убийство Урицкого. Вечером — нападение на Владимира Ильича. Подробности прочтешь в газетах. О ранении узнал поздно вечером. Дал распоряжение оставшимся здесь стрелкам быть готовыми на случай, если негодяи попытаются организовать восстание.

Сегодня в час дня Ильич лежа читал газеты, и пока все еще есть надежда, что он выздоровеет.

На террор ответим подобающе. Чтобы только Ильич выздоровел! Не могу даже в мыслях допустить, что этого не случится».

И Мартын и Данишевский тоже не хотели допустить такой мысли, но она лезла в голову.

Утром десятого сентября в Казань ворвались бойцы Петроградского маршевого батальона и моряки Волжской флотилии. К полудню город был полностью освобожден.

Мартын прибыл в политотдел 5-й армии, когда там готовили посылку Ленину. В ней булочки, сухари, крендели. Лацису дали прочитать записку, которую прилагали к посылке:

«Посылаем тебе, Ильич, хлеб из Казани! Ешь и выздоравливай. Когда аппетит разовьется — пошлем из Самары»,

Мартын впервые за много дней улыбнулся. В краткой записке слышал уверенность: скоро освободят Самару и не только ее…

Пришло поздравление Владимира Ильича освободителям Казани. Первым его прочел Лацис. У него выступили на глазах слезы радости: Ленин выздоравливает!

Владимир Ильич писал:

«Товарищи! Вам уже известно, какое великое значение приобрело для всей русской революции взятие Казани, ознаменовавшее перелом в настроении нашей армии, переход ее к твердым, решительным победоносным действиям. Тяжелые жертвы, понесенные вами в боях, спасают республику Советов».

В Казани Лацис начал издавать журнал фронтовой ЧК. Название выбрал грозное — «Красный Террор». Для Мартына это был очень сложный период. После покушения на Ильича он все еще находился как бы в шоке. От своих сотрудников требовал: буржуй, буржуазный интеллигент — за решетку!

Среди других арестовали тридцать пять казанских профессоров. Лояльностью к Советской власти они не отличались, в какой-то степени были даже причастны к белочехословацкой авантюре. Казалось бы, самое место им среди заложников, но, вопреки собственным установкам, Лацис распорядился их выпустить.

А вечером того же дня, когда профессора вышли на свободу, Мартын писал статью, которой должен был открыться первый номер нового журнала.

Он утверждал, что своим мягкотелым отношением к врагу «мы отогрели змею в своей пазухе».

«Мы опомнились лишь тогда, когда она уже зашипела и пустила в ход свое жало, — выводил он фразу за фразой, — когда приволжские города один за другим стали переходить в руки неприятелю, когда одного за другим из передовых борцов пролетариата стала уносить вражеская пуля.

В ответ мы объявили Красный Террор…

К этому они нас вынудили.

И пусть они пеняют сами на себя, когда сейчас мускулистая рука пролетариата обрушилась на них со всею своею тяжестью.

У нас уже нет жалости к ним. Мы железной метлой выметем всю нечисть из Советской России.

Мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс. Это должны учесть все сотрудники Чрезвычайных комиссий и все советские работники, из которых многие взяли на себя роль плакальщиков и ходатаев».

Мартын отложил перо, а затем быстро вывел то, что считал сейчас для себя несомненным. Нахлынувшие чувства взяли верх над его же собственной практикой. Он написал, что при определении виновности следует прежде всего спросить, к какому классу принадлежит обвиняемый, какого он происхождения, какое у него образование и какова профессия. Он оправдывал эти требования тем, что прифронтовая полоса все еще кишит белогвардейцами.

Журнал вышел первого ноября. И хотя теория и практика самого автора статьи далеко не всегда сходились, он не сомневался: все, что написал, — истина!

Двадцать пятого декабря, раскрыв «Правду», Мартын увидел статью Емельяна Ярославского «Недопустимая мерка». Он считал Ярославского одним из лучших партийных публицистов и, естественно, сразу начал ее читать. С первой же строки увидел: цитата из его статьи, набрана жирным шрифтом.

«Подчеркнутые строки, — писал Ярославский, — взяты нами из статьи тов. Лациса «Красный Террор» в сборнике того же имени — «Еженедельнике Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте» (№ 1, Казань, 1 ноября 1918 г.)».

Мартын не сомневался, что Емельян Ярославский полностью его поддержит. Его удивил лишь категоричный заголовок: «Недопустимая мерка». К чему он относится?

«Слов нет, — читал он дальше, — «на войне — по-военному». И все же мы никак не можем допустить, чтобы вопрос о профессии и образовании разрешал судьбу обвиняемого. В момент обостренной борьбы с буржуазией принадлежность к этому классу много значит, но все же не решает вопроса о судьбе обвиняемого. А уж образование и профессия, — простите, тов. Лацис, не надо быть ни плакальщиком, ни ходатаем, чтобы признать совершенно недопустимой эту мерку решающей в вопросе о виновности».

Мартын почувствовал, что краснеет, словно его отчитывали на людях. Да и в самом деле, Емельян отчитывал перед огромной аудиторией.

«У нас есть много очень уважаемых товарищей, вышедших из буржуазных классов. Воображаю только Карла Маркса или тов. Ленина в руках такого свирепого следователя.

— Имя ваше?

— Карл Маркс.

— Какого происхождения?

— Буржуазного.

— Образование?

— Высшее.

— Профессия?

— Адвокат, литератор.

Чего тут рассуждать еще, искать признаков виновности, улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом! К стенке его — и только».

Ехидный, очень ехидный привел пример Емельян. Как его опровергнуть? А Мартын уже горел жаждой опровергнуть.

«В этом смысл и суть красного террора? — продолжал он читать. — Какая нелепость!

Плакальщики и ходатаи! Кажется, я уже попал в список плакальщиков и ходатаев, и меня утешает только то, что я не принадлежал никогда к буржуазии, что я не получил «высшего образования», что профессия моя не может внушить подозрения тов. Лацису и его сотрудникам. Но, зная целый ряд весьма и весьма вредных последствий для Советской Республики, для дела социализма именно подобного рода приемов красного террора, я решительно протестую против них и думаю, что этот мой протест не индивидуальный, а выражает общую линию поведения нашей коммунистической партии. Никогда пролетариат не думал об истреблении интеллигенции, а ему говорят: спроси, получил ли подозреваемый такой человек высшее образование? Если да — убей его, не доискивайся точных улик.

Мы думаем, что такого рода «красным террором» мы не уменьшим, а увеличим врагов Советской Республики, а потому считаем его совершенно недопустимым».

Мартын знал: горячность — плохой советчик. Сам старался, чтобы она никогда не взвивала свой кнут. Но на этот раз не выдержал. Пример с Марксом — умелый ход, беспроигрышная публицистическая находка, но в остальном-то он прав, речь ведь идет о прифронтовой полосе, об обстановке исключительной. Написал об этом в «Правду». Газета напечатала. Емельян Ярославский снова выступил с короткой репликой. А убил его вообще одной фразой: «Тов. Лацис, в конце концов, на деле гораздо мягче, чем он хотел бы казаться».

Рассудил их не кто иной, как Ленин. Мартыну стали известны его доподлинные слова: «…вовсе не обязательно договариваться до таких нелепостей, которую написал в своем казанском журнале «Красный Террор» товарищ Лацис, один из лучших, испытанных коммунистов, который хотел сказать, что красный террор есть насильственное подавление эксплуататоров, пытающихся восстановить их господство, а вместо того написал на стр, 2 в № 1 своего журнала: «не ищите (!!?) в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом…»

Убежденность ленинской оценки заставила Мартына пересмотреть свою линию. Пересмотреть и полностью от нее отказаться.

Когда он приехал в Москву и пришел к Дзержинскому, тот, зная об этом суждении Ленина, сказал:

— Удивительно емкая фраза Владимира Ильича. Сначала он, что называется, отхлестал вас за конкретную ошибку и тут же дал самую лестную оценку, назвав вас «одним из лучших, испытанных коммунистов».