А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе

I

Если бы кто-нибудь часом раньше сказал Мартыну, что это может произойти, он просто не поверил бы.

На третий день работы V Всероссийского съезда Советов арестованы Дзержинский и он, Мартын Лацис. И кем арестованы? Людьми из отряда ВЧК. Дзержинский уже содержался под охраной в штабе отряда в Трехсвятительском переулке, а Лациса доставили туда прямо из здания Всероссийской чрезвычайной комиссии. Больше того, подвыпившие эсерствующие матросы-черноморцы угрожают Мартыну расстрелом. Даже ему, знавшему, что руководство левых эсеров плетет интриги против большевиков, не могло прийти в голову, что оно решится на открытый мятеж.

Но левые эсеры осуществляли свой план.

Еще двадцать четвертого июня Мария Спиридонова — лидер партии — созвала строго секретное заседание Центрального комитета. Странным выглядело это заседание. Легальная партия. Сразу после Октября сотрудничает с большевиками. Та же Спиридонова — член Президиума ВЦИК, возглавляет крестьянскую секцию. Александрович — заместитель председателя ВЧК, Колегаев — нарком земледелия, да в каждом советском органе были представители левых эсеров. (Правда, после подписания Брестского мира вышли из правительства.) Никаких причин не было, чтобы Центральный комитет вдруг собрался тайком, словно при царском режиме, соблюдая все правила конспирации.

Частный одноэтажный домик в Замоскворечье одного из членов партии. Его самого попросили удалиться, он знать не знает, кто разместился в его столовой за длинным столом.

Во главе стола — Спиридонова, или, как многие называли ее, «богородица Мария». У нее и в самом деле лик, будто со старой иконы: лицо продолговатое, нос прямой, тонкий, волосы посредине разделены пробором и плотно окутывают голову, и особая сила в продолговатых серых глазах, полных фанатического блеска. Спиридонова — председатель и главный оратор. Она говорит приглушенным голосом, но от этого он действует еще более гипнотически. Все члены ЦК слушают ее далеко не первый раз, но, как всегда, подпадают под его воздействие.

— Мы сотрудничаем с большевиками, но это «сотрудничество» кота и пса! — Нервный, пренебрежительный жест руки, который отвергает, отбрасывает, и многие, как всегда, мысленно отмечают прелесть длинной, тонкой кисти с длинными, тонкими пальцами без единого украшения — ни колец, ни перстней, ни браслета. Черное платье с высоким воротником до самого горла — действительно пресвятая или по крайней мере монашенка. — Мы расходимся по всем коренным вопросам! Она твердят: их революция — социалистическая, мы это решительно отвергаем. Они зубами ухватились за марксову диктатуру пролетариата, мы — отвергаем ее! Они — на коленях перед германским кайзером, упиваются так называемой передышкой, мы — отвергаем «передышку», мы — за революционную войну! Любые дискуссии с большевиками бесплодны, пора брать власть! — Она обеими руками крест-накрест обхватила плечи, словно прижимая к себе эту власть. — Есть два пути. Первый — тернист. Каждый шаг — по острым шипам. Рвем на мелкие куски Брестский мир и подымаем революционную войну против Германии! Что для этого? Начинаем с приговора к смерти немецкого посла Мирбаха! — Рука вперед, будто в ней пистолет. — В случае противодействия большевиков прибегаем к вооруженной обороне занятых позиций!

Умелый оратор Мария Спиридонова. Не говорит: «поднять восстание», «учинить мятеж», маскирует иными словами — «вооруженная оборона». Но чтобы оборонять занятые позиции, нужно их занять. Что ж, силы собираются уже не первый день. Большевики и представить не могут, что им свернут голову чекисты, их самая верная опора!

Попов — командир отряда ВЧК — опытный социал-революционер. Он отчислил из отряда большевиков и тех, кто им сочувствует, отправил на Восточный фронт, на их место приехали и продолжают приезжать моряки-черноморцы, а большинство черноморцев — на стороне эсеров. Вызваны боевики из разных городов. Главнокомандующий Восточным фронтом Муравьев — уже договорено — двинет войска на Москву!

Спиридонова делает паузу, обводит глазами коллег. Взгляд ее настолько пронзителен, что каждому кажется: он физически ощущает его.

— Но есть второй путь, — продолжает Спиридонова. — На V Всероссийском съезде мы получим большинство. Должны получить: Россия — страна крестьянская, а мы — партия крестьян! Не нужно быть провидцем, чтобы предугадать, кому отдадут крестьяне свои голоса. Таким образом, съезд сметет Ленина и даст нам полномочия для сформирования правительства. Ну, а коль власть перейдет к нам…

Вот о чем шел разговор на секретном заседании двадцать четвертого июня. А четвертого июля в Большом театре собрался Всероссийский съезд Советов. Он сразу принес левым эсерам горькое разочарование: большинство получили большевики. Лишь кулаки да подкулачники голосовали за так называемую крестьянскую партию. Эсеровские делегаты изо всех сил пытались помешать говорить Ленину, улюлюкали, тыкали пальцами в сторону ложи, где сидел германский посол Мирбах…

Через день, в три часа пополудни, когда окна здания германского посольства в Денежном переулке пылали от солнечных лучей, двое левых эсеров, сотрудников ВЧК (точнее, уже отстраненных от работы, но формально еще не снятых), Блюмкин и Андреев, прошли туда по подложному документу и убили Мирбаха. Эти выстрелы из пистолета, взрыв бомбы, осколки которой впились в тело немецкого дипломата, послужили сигналом к левоэсеровскому восстанию.

Террористы спрятались в Трехсвятительском переулке. Дзержинский, посетив посольство, немедленно поехал вслед за ними. Прежде всего — схватить преступников, показать всем, что правительство большевиков ничего общего не имеет с убийцами. Но члены ЦК эсеров, а среди них заместитель председателя ВЧК Александрович, арестовали Дзержинского. Теперь и Лациса привели сюда.

Штаб отряда занимал особняк, принадлежавший раньше известному купцу Савве Морозову. Двор заполнен вооруженной толпой. Кто в солдатских гимнастерках, кто в матросских форменках. Все под хмелем. Обступили Лациса, орут; к стенке, мол, без всяких разговоров и следствий!

Весь двор на макушке холма, люди со злобными лицами вокруг Мартына освещены ярким солнцем. Сегодня шестое июля — зенит лета. У латышей вечером народный праздник Лиго. В Латвии на каждом хуторе варят пиво, всем мужчинам, названным Янами, надевают венки из дубовых веток. Лацису тоже надевали. Когда наступала ночь, прыгали через костры, пели песни. Гуляли до самого утра…

Не только до завтрашнего утра, до сегодняшнего вечера, кажется, не дожить Мартыну, — вон как разбушевалась подвыпившая матросня.

Внешне он спокоен. Сурово спокоен. В глазах ни растерянности, ни паники. Правда, это стоит усилий. Он чувствует что-то схожее с тем, что испытал в юности.

Тогда, глядя на высоко вздернутый рыжий клок бороды Антона Салума, понял, с какой гордостью можно умирать. Но его сейчас могут просто пристрелить. Поставят к стенке, разрядят маузер…

Конвоиры неохотно отбивались:

— Нельзя, браточки! Важная большевистская птица.

Они ввели Мартына в здание. И тут мятежники заполнили коридоры. Появился член ЦК левых эсеров Карелин. Он хорошо знал Мартына и остановил распоясавшихся матросов. Но чтобы слышали все в коридоре, громко спросил его:

— Вы понимаете, что произошло?

— Мыши взбесились, — насмешливо сказал Мартын.

Карелин имел очень удобную привычку: когда не находил ответа, делал вид, будто не слышит.

— Сегодня на съезде будет провозглашено наше правительство во главе с Марией Спиридоновой!

— Комичное зрелище: взбесившиеся мыши попытаются выдать себя за львов!

— Большевики уже политические трупы! — И чтобы за ним осталось последнее слово, Карелин ткнул пальцем в дверь: — Сюда его! В эту комнату!

Лацис увидел Дзержинского, как только открылась дверь. Феликс Эдмундович сидел на диване, левой рукой оперся на подлокотник, правой — стиснул в кулаке бородку. Когда Мартын переступил порог, лицо Дзержинского оживилось, он вскочил и даже улыбнулся.

— Лацис! Так сильно соскучились?

Никак не ожидал Мартын в этот момент услышать веселый голос. Но таков уж Дзержинский! Старые товарищи рассказывали, что Феликс Эдмундович даже в тюрьме, в кандалах не забывал о шутке. Казалось бы, сейчас вырваться стону, а он вдруг бросал остроту, и хоть на минуту-другую оживлялись лица узников.

Как ни оглушен был Мартын тем, что случилось, он тоже улыбнулся:

— Да вот, пришел посмотреть, каким магнитом вас сюда притянуло.

Они подали друг другу руки. Рука Дзержинского утонула в крестьянской ладони Лациса. И все же Мартын почувствовал крепкое, душевное пожатие. Пожатие друга. Были ли они друзьями? Конечно! И в то же время Дзержинский для него не только друг, но и наставник. Хотя кому-кому, а ему никак не подходило это слово. Меньше всего любил он наставлять, поучать. Наоборот, Мартын, бывало, слышал, как Феликс Эдмундович заканчивал обсуждение какого-нибудь вопроса словами: «Делайте по-своему! — Правда, добавлял: — Но вы ответственны за результат». А потом больше всех радовался успеху и первый поздравлял: «Вы были правы, я ошибался».

— Каким магнитом? — переспросил Феликс Эдмундович. Улыбка исчезла с его лица. — Вот этим, — показал на часового. — Эсеры своими бреднями забивают головы таким крестьянам с ружьями, спаивают их, они и выполняют волю предателей. Я уже разговаривал с матросами — некоторые чувствуют свою неправоту, а нашу правду.

Тут распахнулась дверь, и ворвался командир отряда ВЧК левый эсер Попов.

— Предатели те, кто заключили мир с немецким кайзером!

Попов подбоченился и с видом победителя смотрел на своего недавнего начальника.

— Дайте ваш револьвер! — потребовал Дзержинский и протянул руку.

Вооруженный Попов попятился, повернулся и быстро вышел. Мартын понял: его вытолкнула сила гнева Дзержинского.

Они молча постояли. Должно быть, Феликс Эдмундович успокаивал себя. Потом он провел ладонью по лбу, словно пытаясь разгладить морщины, врезавшиеся еще с юности.

— Сядем, — опустился на диван. Вслед за ним сел Мартын.

— Расскажите, как все получилось? Дзержинский сам хотел узнать, почему Лацис очутился тут, но счел бестактным отвечать вопросом на вопрос.

— Сегодня после трех мне позвонил Ленин. Я сразу почувствовал: очень встревожен. Сказал, что какие-то два негодяя убили Мирбаха. Он еще не знал, кто эти негодяи, что ими руководило. Он не знал, но какой позор для меня: ведь я — председатель ВЧК! О таком событии мне самому положено информировать Председателя Совнаркома, а получилось…

Мартын почувствовал — в мучительную горечь Дзержинский окунал каждое слово.

— Немедленно в Денежный переулок. В германском посольстве меня встретил лейтенант Мюллер. «Что вы скажете, господин Дзержинский?» — укоризненно спросил и показал удостоверение на бланке ВЧК, подписанное моей фамилией и заверенное печатью. Конечно, подпись поддельная, но печать настоящая. Удостоверение уполномочивало Блюмкина и Андреева вступить в переговоры с графом Мирбахом по вопросу, в котором тот лично заинтересован. Мирбах, по словам Мюллера, вначале не хотел их принимать, но самозванцы настаивали, и он вышел к ним. После нескольких слов о том, что некий австрийский офицер Роберт Мирбах, который будто является племянником посла, обвиняется в шпионаже, Блюмкин и Андреев открыли стрельбу, потом бросили бомбу и убили Мирбаха. — По укоренившейся тюремной привычке Феликс Эдмундович сидел согнувшись, зажав коленями обе ладони. Но тут он выпрямился. — Вы представляете, какие могут быть последствия? Мартын утвердительно кивнул.

— Последствия могут быть самые трагические: война с Германией! Все, чего Ленин добился ценой неимоверных усилий, ценой тягчайших жертв… Никогда себе этого не прощу! Всю жизнь будет на мне черное пятно!

— Это на мне черное пятно, — медленно, а потому особенно веско промолвил Мартын. — Блюмкин — сотрудник моего отдела. Мо-е-го!

Дзержинский запальчиво перебил:

— В ответе за всех — я! За вас, за ваших сотрудников, за все, что происходит в ЧК!

— Но кто мог предвидеть, что левые эсеры…

— Я обязан был предвидеть. И главное — мог.

Разговор велся шепотом, но выразительно звучали тончайшие интонации.

— Как вы могли предвидеть? — возразил Мартын. — До последнего времени они делили с нами власть и, выйдя из Совнаркома…

— Вот-вот, когда вышли из Совнаркома, их за версту нельзя было подпускать к ЧК. Главное, я это понимал.

— Честно говоря, и я об этом думал.

— Обязан был настаивать! Обязан был добиваться! А мы оставили все, как было: левый эсер Александрович — мой заместитель, у него — печать. Вот она и красуется на поддельном документе. Отряд ВЧК, боевая наша сила, тоже под командованием левого эсера. А когда я приезжаю сюда, чтобы арестовать преступников, меня арестовывают самого. Хоть бы убили! — с нескрываемой болью прорвалось у Дзержинского. — А то арестовали. Позор! — он стукнул кулаком по колену.

Мартын никогда не видел его столь огорченным и полным негодования на самого себя.

— Мне здесь уже торжествующе кричали: «У вас был Октябрь, а у нас теперь — Июль!» Что это значит? Намерены захватить власть! А я в это время… — При всей выдержке Феликс Эдмундович не в состоянии был усидеть на месте, вскочил с дивана. — Беспечны мы и мягкотелы!

Мартын чувствовал: его сейчас ничем не успокоить. Да и сам он в таком же состоянии.

— А что у вас? Как вы очутились здесь? — счел наконец возможным спросить Дзержинский.

Все, что Мартын пережил, еще не улеглось, еще бурлило в нем.

— Обо всем узнал Петерс. От Свердлова на съезде. Большевики, члены коллегии ВЧК, немедленно — на Лубянку. Нам стало известно, что вы в отряде Попова, Петерс стал дозваниваться туда. Сначала пытались нас обмануть: Дзержинский, дескать, на заседании. Наконец Александрович признался: арестован по приказу их ЦК! В это время позвонил Ленин. Да, позвонил Владимир Ильич. Предложил Петерсу и всем остальным отправиться на съезд, изолировать фракцию левых эсеров, а мне на время вашего отсутствия возглавить ЧК и немедленно задержать всех левых эсеров, которые работают в нашем аппарате. Я приказал прежде всего снять охрану здания ВЧК, которую поставил Попов, заменить преданными нам самокатчиками. А сам решил арестовать сотрудников-эсеров. Обезоружил одного, и тут ворвались матросы-черноморцы, присланные Поповым. Прямо ко мне. Их начальник: «Где здесь Лацис?» Что делать? Сказать: не знаю? Попробовать скрыться? Но рядом со мной — только что разоруженный эсер. Ответил: «Я — Лацис». «Следуйте за нами!» — матрос взял меня под руку. Первая мысль: «Нужно сообщить Ленину!»

«Возьму фуражку», — сказал матросу, выдернул руку и скорее — в свой кабинет. Вызвал по прямому телефону Ленина. Успел сказать: «Меня арестовали эсеры! Куда поведут — не знаю». Вбежали матросы, и один из них выхватил у меня трубку.

Феликс Эдмундович настолько умел владеть лицом, что в любых ситуациях оно могло оставаться бесстрастным. Но сейчас, наедине с Лацисом, когда не было нужды прятать переживания, глаза его, губы, ноздри трепетно отзывались на слова Мартына.

— Ах, как важна в таких случаях каждая секунда! Успей вы…

— Расторопней обязан был действовать. Рас-то-роп-ней! Надеялся, что в запасе не менее получаса, а не оказалось и десяти минут.

— А что вы видели на улицах? Что там делается?

— На улицах как обычно. Город еще ничего не знает. Только у Покровских казарм левоэсеровские матросы выламывали из мостовых булыжники, строили баррикады и рыли окопы. Здесь во дворе видел пушку, броневик, пулеметы.

— Как мы беспечны! Ведь собирали они силы буквально на наших глазах. — Феликс Эдмундович сверкнул глазами. — Ничего, враги нас учат на свою беду! А что сейчас мы можем им противопоставить? — Посмотрел па Мартына и сам ответил: — Первый образцовый советский полк, Девятый латышский, который охраняет Кремль. — Он загнул два пальца и снова вопросительно посмотрел на Лациса.

— Первый и Второй латышские полки, — добавил тот, а Дзержинский загнул еще два пальца. — Дивизион легких орудий. В городе, как вы знаете, немало частей, но одни только сформированы, другие формируются. За кем они пойдут? Однако есть еще московский пролетариат, он, несомненно, с нами.

— Несомненно, — подтвердил Дзержинский. — А на ваших земляков, на латышей, полностью можно положиться? Ведь эсеры обязательно развернут среди них агитацию…

Не знал Феликс Эдмундович, что в это самое время в кабинете Ленина сидели руководители латышских большевиков — нарком юстиции РСФСР Петр Стучка, член ЦК Карл Юлий Данигдевский, член Президиума ВЦИК правительственный комиссар Латышской советской стрелковой дивизии Карл Петерсон — и Владимир Ильич задал им этот же вопрос. Все трое заверили его: латышские красные стрелки непоколебимо будут сражаться за власть Советов!

Вот и Мартын ответил Дзержинскому:

— Латыши не подведут!

В комнату, распахнув во всю ширь дверь, ворвался Попов. Он хлебнул хмельного и сейчас тщился показать, что ничуть не боится Дзержинского.

— Все полки столицы за нас! — выкрикнул с порога. — Две тысячи казаков прибыли из Воронежа! Главнокомандующий Муравьев повернул на Москву Восточный фронт. — Попов шагнул в комнату, и голос его с каждой фразой гремел все громче. — Мария Спиридонова отправилась на съезд. Огласит декларацию о взятии власти левыми эсерами!

И вдруг раздался орудийный выстрел. Дзержинский бросился к окну.

— Неужели по Кремлю?

Он не сомневался, что эта авантюра потерпит крах, но мучило неведение о том, какие меры принимает Ленин. Конечно же, он сейчас пустил в ход всю свою неукротимую энергию. Но все же что делается конкретно?.. Кто возглавит красные части? Какое соотношение сил? Удалось ли уже арестовать фракцию левых эсеров на съезде? Ленин велел без эксцессов, чтобы никто не пострадал. Владимир Ильич и тут остался верен себе.

За окном внезапно потемнело и пошел дождь. Столько времени надсадно жгло солнце и не упала ни одна капля, а в этот трагический вечер ливень так обрушился, будто небо решило загасить огонь страстей, который загорелся на земле. Сначала ливень барабанил по твердой, спекшейся земле, потом потекли ручьи, разлились лужи, струи падали в них, вздымая бесчисленные пузыри. И хотя они не походили на грибы, Мартыну почему-то вспомнились толстенькие приземистые боровики, которые они с Тоней нашли на поляне в Сокольниках. Он никогда не видел столько боровиков на одной поляне. Тоня так обрадовалась, она срезала ножом полненькие ножки грибов и все восклицала:

— Это нам свадебный подарок!

Да, они напали на грибную поляну на второй день после свадьбы. Собственно, никакой свадьбы не было. О церковной и говорить нечего! Регистрироваться? Зачем регистрироваться, разве какая-то запись сделает их брак крепче или они сильнее полюбят друг друга?.. В гости к себе тоже никого не позвали, хотели быть только вдвоем. И все же Тоня придумала торжество. Настоящее! Достала где-то две свечи и, когда в комнате на даче стемнело, зажгла их, поставила на стол.

Сколько раз Мартыну приходилось работать при свече, никогда не замечал в ней ничего особенного. Горит, светит, вот и хорошо. Но в тот вечер огненные лепестки пламени источали что-то таинственное, будто крохотные лунные блики падали на стены и озаряли скромно накрытый стол.

Сначала Мартын не принял всерьез чудачество Тони, но она была так серьезна, даже взволнованна… Стала перед столом, протянула ему руку.

— Подумаем о нас, — промолвила Топя. — О нашей будущей жизни!

Молчаливые минуты, озаренные трепетным светом свечей, вошли в него навсегда. Он почувствовал особую значимость того, что произошло…

«Тоня волнуется, не знает, что со мной», — подумал он сейчас. И все в нем сжалось от боли за нее…

Дзержинский и Лацис, не скрывая, поверяли друг другу то, что больше всего угнетало каждого. А потом погрузились в свои мысли. Но молчание не разъединяло их. Когда Мартын спросил у Феликса Эдмундовича, о чем он сейчас размышляет, оказалось, что и его думы — с женой и с сыном Ясиком.

— Я ж его еще не видел. Если не считать одного раза, когда ему не было еще и года. В девятьсот двенадцатом. В том же году меня арестовали и — до самой Февральской. А Зося эмигрировала в Швейцарию.

Мартын знал: Зося родила Ясика в Варшавской тюрьме, носившей название «Сербия», выйдя на свободу, уехала за границу.

— Растет самый дорогой для меня человечек, — продолжал Дзержинский. — А я еще не слышал даже его голоса. Много раз всматривался в фотографии… Вы знаете, он похож на меня! Это такое счастье — различать свои черты в ребенке… — Феликс Эдмундович расстегнул пуговицу кармана гимнастерки, достал фотографию. Как он ждал первую фотографию Ясика! Еще тогда, в далеком теперь тринадцатом году в X павильоне Варшавской цитадели. И когда она наконец пришла…

«Его последняя карточка, его улыбка — счастье для меня, она озаряет мне всю камеру, и я улыбаюсь ему, и ласкаю его, и обнимаю дорогое дитя…» — написал он Зосе. А немного позже:

«Любовь к Ясику переполняет мою душу, будто в нем сосредоточилась вся моя жизнь. Оп моя тоска, моя мысль и надежда, и когда я вижу его глазами души, мне кажется, что я вслушиваюсь в шум моря, полей и лесов, в музыку собственной души, всматриваюсь в искрящееся звездное небо, шепчущее что-то сладкое и таинственнее, и я вижу будущее и чувствую в себе чаяния миллионов». Он протянул фотографию Мартыну и спохватился. Комнату уже наполнила ночь.

— Вы же ничего не увидите. Ну тогда завтра.

«А завтра все заслонит работа, — подумал Мартын. И оборвалась мысль. — А будет ли это завтра?.. Будет ли?..»

Распахнулась дверь, в комнату вошли два матроса.

— Лацис, — сказал один из них, — следуйте за мной! Мартын почувствовал, как сердце его замерло. Он встал, повернулся к Дзержинскому и ни слова не смог вымолвить. Открыл рот — ни звука. Ему показалось, это длилось долго, постыдно долго, хотя на самом деле не больше двух-трех секунд.

— Ну вот, — наконец хрипло вымолвил и протянул Феликсу Эдмундовичу руку.

— Почему его первым? Первому положено мне! — возмутился Дзержинский.

— Кого приказано, того и ведем.

Феликс Эдмундович крепко пожал руку Лациса.

— Прощайте!

Мартын рад был, что дыхание его вошло в ритм, а учащенный стук сердца никто, кроме него, услышать не мог.

Матросы повели Лациса по длинному коридору.

II

— Садитесь, — предложил Мартыну Карелин. Сам он сидел за столом. Керосиновая лампа тускло освещала большую комнату. — Подождите за дверью! — приказал матросам. — Товарищ Лацис… — обратился к Мартыну.

— Я вам не товарищ!

— Об этом как раз и пойдет разговор. Наш Центральный комитет сформировал правительство.

— С таким же успехом Мария Спиридонова могла бы объявить себя английской королевой, а вы — японским микадо.

— Я повторяю вам: левые социалисты-революционеры берут власть в свои руки.

— Руки для этого коротки!

— Я пригласил вас не для пререканий.

— Меня привели под конвоем.

— Ничего не поделаешь, такова логика борьбы. Большевики сразу не сдадутся, и нам придется одних изолировать, других…

— Других расстрелять! — закончил за него Мартын. — Все может случиться. Разве не могли матросы устроить над вами самосуд, не появись я вовремя?

— Вы подпоили их, напичкали лживыми речами.

Карелин сделал вид, словно не услышал его слов.

— Я обращаюсь к вам «товарищ», так как латыши особенно заинтересованы, чтобы мы оставались товарищами: наша партия порвет Брестский договор и вернет вам Латвию! Бы лично вместо тюрьмы можете получить крупный государственный пост.

Мартын с такой силой сжал кулаки, что они побелели. Его первым порывом было схватить стул и грохнуть им по голове Карелина. Но он сдержал себя. Чем сложнее, чем взрывоопасней ситуация, тем разительней действует спокойствие.

— Господин Карелин, каким-нибудь словом, поступком я давал вам основание для такого предложения?

— Но вы же латыш!

— Я прежде всего большевик!

— И большевик любит свою родину.

— Моя родина — Советская власть!

— Но другие латыши-большевики приняли наше предложение.

И тут Лацис сорвался. Могло показаться странным — сумел сдержать себя, когда речь шла о нем, хотя ничто так не оскорбляло революционера, как предложение о предательстве, но огульная клевета на латышей-большевиков?..

— Кто? — яростно крикнул Мартын. Огромный кулак его обрушился на стол и послышался треск доски.

— Часовой! — воззвал о помощи Карелин. Матрос вбежал в комнату.

— Увести!

— В расход? — услужливо спросил тот.

Карелин ответил не сразу. Скорей всего не мог прийти в себя от вспышки Лациса, а, может быть, испытывал его нервы, может быть, ждал просьбы о пощаде. Но Мартын молчал, потер лишь кулак правой руки.

— Пока подождем, — наконец сказал Карелин. — Отведите обратно.

— Вернулись?! — воскликнул Дзержинский и протянул Лацису обе руки. Он уже не надеялся увидеть его живым.

— Был удостоен аудиенции у господина Карелина. Он уверил себя, что как латыш я должен быть с ним заодно, ведь эсеры сулят преподнести нам Латвию. К тому же, так сказать, мне лично предложен крупный государственный пост в правительстве мадам Спиридоновой.

— Ах, пся крев! — выругался по-польски Дзержинский.

Хотя Мартын говорил сдержанно и даже иронично, Феликс Эдмундович не мог не почувствовать кипевшее в нем возмущение. И, понимая товарища, он, никогда не позволявший себе бранного слова, не сдержался.

— Это еще не все. Карелин подло соврал, будто другие большевики-латыши продались. Полный набор самых мерзких методов: фальшивка, подкуп, спаивание, обман, демагогия… Не говоря уже об убийстве.

— Понятно, — раздумчиво сказал Дзержинский, — значит, латыши у них на особом прицеле. Проблема родины…

— Согласен, очень серьезная проблема. Но в процессе дискуссии о Брестском мире мы все — от руководящих товарищей до рядовых красных стрелков — стали на сторону Ленина. Споры были рьяные, но коль решили…

Открылась дверь, и кого-то втолкнули в комнату. Попав со света в темень, человек остановился, не видя, куда ему двинуться.

Дзержинский узнал его: председатель Моссовета.

— Добрый вечер, товарищ Смидович!

— Феликс Эдмундович! — узнал его по голосу Смидович.

— И вместе с ним товарищ Лацис.

Мартын встал, протянул ему руку, усадил рядом.

— Что делается в Москве?

Смидович понимал, как терзала их неизвестность.

— Ленин не теряет ни одной минуты. Обратился во все районные комитеты РКП (б), во все районные Совдепы, ко всем штабам Красной Армии: мобилизовать все силы, поднять на ноги всех немедленно для поимки преступников. Задерживать все автомобили, кроме автомобилей наркомов и наших боевых отрядов, и держать до тройной проверки. Что еще? Дал телефонограмму Московскому Совету — передать во все комиссариаты города и пригорода в окружности на 50 верст: арестовать всех левых эсеров — членов ВЧК, в первую очередь Александровича и Закса. Общее командование нашими частями возложил на Николая Ильича Подвойского и Муралова. Непосредственное — на начальника Латдивизии. Все левоэсеровские делегаты на съезде задержаны.

— Сопротивлялись? — Мартын помнил о наказе Ленина постараться избежать эксцессов.

— Свердлов блестяще решил эту задачу. Объявил на съезде: «Фракции большевиков немедленно собраться на Малой Дмитровке в бывшем купеческом клубе». А эсеры остались. У всех дверей на страже — латышские стрелки. Большевики действительно собрались на Дмитровке. Всех распределили по районам Москвы. Поднять пролетариат. Рабочим отрядам — разоружить эсеров в своем районе, установить контакты с воинскими частями.

— Вы даже не представляете, до чего обрадовали меня, — повеселел Дзержинский. — Не сомневался, что Ленин действует, но теперь, когда узнал конкретно… А вы-то, как вы сюда угодили?

— Сплошной линии фронта нет. Ехал… А эсеры, они тоже задерживают автомобили. Так глупо попался: решил, что наш патруль, следовало рвануть изо всех автомобильных сил!

Ливень угомонился, но в ночной тиши слышалось, как моросил дождик. Время от времени доносилась ружейная перестрелка. Порой в нее врывались пулеметные очереди, порой смолкали и винтовки.

В это время из Кремля выезжал в автомобиле начальник Латдивизии бывший полковник Иоаким Вацетис.

В царской армии он, возможно, был единственный полковник Генерального штаба — сын батрака. Во время Октябрьской революции перешел на сторону большевиков, возглавил войска, разгромившие польский корпус Довбор-Мусницкого, а когда сформировали советскую Латышскую стрелковую дивизию, был назначен ее начальником.

Вацетис и сейчас внешне походил на батрака — сними с него военную форму, надень домотканую одежду — не отличишь: коренаст, на короткой крепкой шее — круглая лысая голова, широкоскулое лицо с узкими глазками, мудрыми и по-крестьянски хитрыми.

Первый раз он был у Владимира Ильича ровно в двенадцать часов ночи. Ленин спросил, когда войска смогут подавить мятеж?

Вацетис попросил дать ему два часа времени — он сам должен объехать город и убедиться, что воинские части успели занять намеченные им исходные позиции.

Дело в том, что сегодня латышский народный праздник Лиго, и всех латышских красных стрелков, свободных от охраны Кремля, съезда Советов, от несения караульной службы, отпустили в увольнение, а собрать их не так просто.

Вацетис знал: в полки направились Данишевский, Петерсон, второй комиссар дивизии Дозит, но удалось ли им вовремя вывести стрелков, было неизвестно.

По его плану наши войска стягивались к двум основным пунктам: на Страстную площадь и к храму Христа Спасителя. Резервная группа — на Арбат. В эти районы и поехал он.

Больше всего Вацетис тревожился за 2-й полк латышских стрелков. Он стоял в лагерях на Ходынском поле. Ему дольше всех шагать к центру Москвы. Успел ли?

Москва спала под плотным одеялом туч, убаюканная дождем. Но сон ее был беспокойный.

Вацетис ехал по улицам, где тишину нарушал лишь его автомобиль. Вдруг услышал мерный шаг сотен ног. Догнал колонну и сразу узнал стрелков 2-го полка — у них была своя традиция носить на ремне винтовки дулом вниз.

Ровно в два часа ночи Вацетис вошел в кабинет Ленина. Владимир Ильич вместе с Подвойским ждал его.

— Завтра, седьмого июля, к двенадцати дня мы выйдем победителями! — убежденно доложил Вацетис. — Наступление начнем на рассвете.

Ничего этого, конечно, не знали ни Дзержинский, ни Лацис, ни Смидович.

Ухо Мартына ловило чуть слышный шорох в подвале, перешептывание часовых у дверей, чей-то храп в соседней комнате, где заперты несколько большевиков — сотрудников ЧК, матросскую походку в коридоре, топот солдатских сапог во дворе, ржание лошади на улице. Кажется, даже плеск ночи, плывущей по лужам к рассвету, улавливало ухо, только долгожданного красноармейского «Ура!» идущих на штурм этой главной обители эсеров не доносилось.

На пороге утра Мартын задремал. Казалось, по-прежнему летели к нему все звуки, что жили вокруг, но, открыв глаза, он неожиданно увидел: немытое стекло поймало солнечный луч. Почти одновременно услышал гул боя.

Хотя Мартын был штатским человеком, но именно он стал одним из создателей Красной гвардии, именно он делал специальный доклад на заседании Петроградского комитета, в котором выдвинул схему ее организации; его избрали в Военно-революционный комитет. Должно быть, в талант революционера входило и понимание военного дела. Во всяком случае, услышав этот гул, он уже не сомневался — большевики начали наступление. Не просто вступили в бой, а перешли в наступление.

Стрельба доносилась с разных сторон. Гаркнула пушка. Однако новых орудийных выстрелов не последовало. Все трое ждали их и не понимали, почему пушка замолкла.

Откуда им было знать, что Ленин наказал Вацетису обязательно использовать артиллерию, но умело и осмотрительно, избегая ненужных разрушений. А курсанты артиллерийского училища, недостаточно еще обучены, начали было обстрел со Страстной площади, вот и приказал Вацетис: отставить! Он поставил задачу командиру легкого артиллерийского дивизиона Латдивизии: двигаясь вместе с войсками, занять такую позицию, чтобы хоть одним орудием открыть огонь прямой наводкой по штабу мятежников. Потому-то пушки молчали, пока латыши-артиллеристы не подкатили орудие к церкви, что стояла всего лишь в трехстах шагах от бывшего особняка Саввы Морозова. На руках подняли орудие и установили на паперти. Лучшей позиции не сыскать: особняк возвышался на холме и отсюда был виден как на ладони.

Но до того как удалось занять такую выгодную позицию, рабочие отряды — а в них вошло более десяти тысяч человек — стали хозяевами районов Москвы; красноармейцы и латышские стрелки преодолели сопротивление эсеровского воинства, освободили почтамт, взяли Покровские казармы. На это ушло немало времени. Но с каждым часом бой все ближе подкатывался к Трехсвятительскому переулку.

В половине двенадцатого дня Дзержинский, Лацис и Смидович услышали орудийный выстрел, от которого вздрогнул пол под их ногами, свист снаряда, звон разбитых стекол и следом взрыв. После короткой паузы пушка повела беглый огонь. Весь дом сотрясался.

— Какие молодцы! — восхитился Дзержинский. Сейчас они снесут все здание.

— А вместе с ним и нас, — уточнил Смидович.

— Ну и пусть. Лишь бы подавили мятеж!

— Ну, нет, революции мы нужны живыми. — Мартын подошел к двери и рывком распахнул ее.

Четверо испуганных матросов лежали на полу в несуразных позах. Мартын бросил взгляд в окно. Пригибаясь, через двор мчались во всю прыть Карелин, Прошьян, Камков и вместе с ними Попов.

— Ай да вояки! Трусы! Трусы! — закричал им вдогонку Дзержинский.

— Полюбуйтесь, — пригласил матросов Мартын. Те сконфуженно поднялись.

— Начальство драпает! — воскликнул один из них.

— Провалилась эсеровская авантюра! — отрывисто сказал Мартын. — Выполняйте приказание: оружие — нам и всем задержанным!

Паника, охватившая лидеров, передалась всем подчиненным. Выли снаряды, брызгами летели разбитые кирпичи. Дым и пыль обволакивали все вокруг. Сквозь этот смрад удирали оставленные верховодами черноморцы и солдаты.

Это было действительно жалкое зрелище: замахнулись на всю Россию, попытались вызвать войну, а бежали от первых выстрелов пушки.

Когда пушка замолкла, Дзержинский, Лацис и Смидович услышали красноармейское «Ура!». Оно нарастало и неуклонно приближалось.

Феликс Эдмундович и Мартын стояли у открытого окна в кабинете Дзержинского в ВЧК и любовались радугой.

Мартыну казалось, что и в груди его вспыхнуло такое же семицветье. Почти сутки прожил он в тени смерти, поэтому сейчас с особой зоркостью всматривался в гигантскую расписную дугу. Одним концом она оперлась о Воробьевы горы, а другим — о Сокольнический лес. Но одновременно он примечал и лучистую дождинку на не успевшем еще высохнуть листе, и большую лужу, в которую упало выстиранное до снежной белизны облако, черного дрозда, опустившего в нее желтый клюв.

Только что из своего кабинета он говорил по телефону с Тоней… Если бы он не разобрал ее слов, а лишь слышал голос, все равно почувствовал бы всю силу ее любви. Мартын сказал:

— Я никогда так не хотел остаться в живых… Ради тебя. Ради нас…

Этим днем наслаждался и Дзержинский. Редкая душа могла так чувствовать природу. Это он с удивительной поэтичностью писал в тюремном дневнике: «Час тому назад бушевала гроза. Все содрогалось от грома, и наш жалкий павильон весь дрожал. Ярко блиставшие молнии прорывали мрак, их розовые отблески проникали в мою камеру; дождь лил как из ведра, а ветер качал дерево за окном, ударялся в стены, стучал и выл. Теперь тихо, равнодушно глядит затуманенная луна, не слышно ни шагов часового, ни жандарма, ни пения соседки, ни бряцания кандалов. Только дождевая капля время от времени падает на карниз моего окна и издали доносятся свистки паровоза».

Вот и сейчас капля падала на подоконник и щедро дышала летняя земля.

И Мартына, стоявшего рядом, чувствовал Феликс Эдмундович. Те почти двадцать часов, что они вместе провели в плену, еще больше сблизили их. Уважение, симпатию он давно питал к Лацису и доверие, полное доверие. Он мог сказать о нем, возможно, самые главные слова, которые говорят о другом человеке: «Я верю ему, как самому себе!» Что же прибавилось за эти часы? Что-то неуловимое, чему он не мог подобрать названия, и в то же время важное, очень важное.

И еще одно чувство, которое зародилось в морозовском особняке и не оставляло Дзержинского после освобождения, лишь на короткое время затмила его величавая арка, поднятая в небеса, но оно снова вспыхнуло: ответственность за все, что произошло!

Они оба ждали Петерса.

Когда за спиной раздались шаги, Мартын узнал походку Якова. У него была удивительно легкая поступь, будто он чуть-чуть касался носками пола.

Дзержинский повернулся навстречу ему.

— Я должен сейчас отправиться на съезд. Держать ответ перед делегатами!

— Я тоже обязан! — добавил Мартын. И сразу перешел в иное состояние. Совсем иное. Все дивное, только сейчас стоявшее перед ним, исчезло. Не потому, что он отвернулся от окна, — все утонуло в мыслях о предстоящем, в мыслях, вернувших в прошедшие сутки. Да, он тоже обязан держать ответ.

— Вы действуйте, как наметили, — продолжал Дзержинский, обращаясь к Петерсу. — Приложите все усилия, чтобы поймать Александровича. Он не должен уйти от возмездия. Очевидно, вам вообще поручат возглавить ЧК. Я подам в отставку.

Мартын невольно шагнул вперед:

— Вы не должны!

— ЧК без вас!.. — воскликнул Петерс.

— Это необходимо! Я главный свидетель по делу об убийстве Мирбаха. Заявлю об этом на съезде и обращусь в Совнарком. — И вдруг, как перед дальней дорогой, предложил: — Давайте сядем!

Все трое опустились на стулья.

И Лацис и Петерс хорошо знали характер Дзержинского: если он принял решение, уговоры напрасны.

— Мне неизвестно, куда меня направят, но на одном я буду настаивать как член ЦК: Чрезвычайная комиссия должна состоять исключительно из представителей нашей партии! Тогда не сможет повториться подобная авантюра. Ну а если удастся задержать Александровича… А мы должны приложить все усилия. Если задержим… Одна ему кара…

Феликс Эдмундович сделал паузу, долгую паузу. Он хорошо зкал Вячеслава Александровича. Пусть они состояли в разных партиях, пусть далеко не всегда совпадали их взгляды, это не мешало Дзержинскому считать его преданным революции. Всего сутки тому назад он числился его заместителем, именовался товарищем председателя и на самом деле казался товарищем. Сейчас Дзержинский должен произнести беспощадные слова: одна ему кара! Он совершил политическое и уголовное преступление. Он превратил отряд ВЧК в контрреволюционную силу. А сердцу все же трудно вынести самый суровый приговор. Тем более что до этого ни одному политическому противнику не выносился такой. Вот почему лишь после длительной паузы Феликс Эдмундович сказал:

— Одна кара… смертная!

И опять наступило молчание. Потому что и Мартына обуревали схожие чувства. А Петерсу еще труднее: он больше всех общался с Александровичем. Ведь оба были заместителями Дзержинского… И в Александровиче, как им казалось, было немало добрых человеческих черт. Но и для Петерса и для Лациса долг всегда был прежде всего.

— Я — за! — Петерс приподнял руку.

— Иного решения быть не может! — заключил Мартын.

Дзержинский встал.

— Это главное, что я хотел вам сказать. А сейчас мы с вами, Лацис, отправимся на съезд.

В пышный, краснобархатный, сверкающий позолотой Большой театр они вошли, когда заседание уже началось. По пути от Лубянки перекинулись лишь несколькими словами, каждый обдумывал свое выступление. Порог партера переступили как можно тише, пригнувшись, шагнули в проход. Мартын сказал себе: «Ничуть не умалю свои ошибки».

И вдруг кто-то из делегатов увидел их, громко воскликнул:

— Дзержинский! Лацис!

— Дзержинский! Лацис! — повторили в разных концах зала.

Раздались аплодисменты. В партере, в ложах, в бельэтаже. И с каждой секундой аплодисменты взлетали все выше и выше — первый ярус, второй, третий.

Мартын растерялся. Глянул на Феликса Эдмундовича, у него такой же растерянный вид. Пришли на съезд каяться, а их встретили будто героев. И стоило Дзержинскому вымолвить слово «отставка», делегаты запротестовала Однако Феликс Эдмундович настаивал:

— Товарищи, я еще раз повторяю: германский посол убит сотрудниками комиссии, которую я возглавляю! Моя отставка просто необходима!

Совнарком, учитывая обострившиеся до предела отношения с Германией, принял отставку Дзержинского (через полтора месяца — 22 августа он вновь был назначен председателем ВЧК). В сложной обстановке Лацис необходим был для работы в ЧК, и ему предложили оставаться на своем месте.

Коллегия ВЧК приговорила Александровича к расстрелу.

А вот лидер партии левых эсеров Мария Спиридонова была осуждена к совсем иной мере наказания. Так как она вела лишь политическую борьбу, не участвовала в провокациях, не использовала свое служебное положение, ей вынесли не просто мягкий, но беспрецедентный приговор:

«Изолировать Спиридонову от политической и общественной деятельности на один год посредством заключения ее в санаторий, с предоставлением ей возможности здорового физического и умственного труда».

Левоэсеровский мятеж слился с восстанием недобитых савинковцев на Волге. Им удалось захватить Ярославль. Там замучили одного из виднейших латышских революционеров — комиссара военного округа Семена Нахимсона. Подняли бунт в Рыбинске, но чекисты вовремя подавили его. Они раскрыли гнездо заговорщиков в Костроме и предупредили вражеское выступление. Шел бой с савинковцами в Муроме, а там расположен Высший Военный Совет Красной Армии. Пришла просьба прислать на помощь опытных сотрудников ЧК.

Мартын без удивления читал слово «опытных». Полгода минуло, как создана ВЧК. Сейчас ему не казался этот срок слишком коротким. Кое-чему чекисты научились. В такой учебе не обойтись без ошибок, вот и мятеж левых эсеров проворонили. Но опыт приходит…