А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе

I

Ян Судрабинь отличался деятельной натурой, и длительное безделье тяготило его. В Петрограде главным была подготовка к вооруженному выступлению в день открытия Учредительного собрания и к боевым действиям против большевиков до полного их подавления. Большой сапог должен был оставить глубокий след.

После пятого января, когда из этого ничего не вышло, его сковала апатия. Ничего утешительного не виделось впереди, хотелось плюнуть на все, добраться до Латвии, а там — на свой хутор…

Порой он рисовался ему как самое дивное место на земле. Надежно врос в землю дом среди берез. Только березы. Как высоченный частокол вокруг. Даже в зимний полумрак, когда развидняется в девять, а в декабре чуть ли не в десять часов, их хутор кажется светлым среди стволов с черными пометинами. А эти пометины, вглядись в них, чего только не увидишь: и совиную голову с круглыми черными глазами, и лодочку под парусом, и ткацкий челнок, и гребень петушиный, и шлем воина, и птицу, распростершую крылья… А у крыльца — дуб. Один-единственный в усадьбе. Но какой дуб! Такого не только у самых зажиточных крестьян, но и у самого барона нет. Он специально приезжал посмотреть. Не дерево — целое государство. А рядом с толстенным серо-бурым стволом стояла совершенно белая береза и вся, всеми своими ветвями, всеми самыми малыми веточками, обнимала его. Осенью эта береза последней теряла листья, а дуб держал свои всю зиму. Они дребезжали на ветру, словно вырезанные из ржавой жести. Осенью хутор стоял среди золота, а ближний лес, как золотой туман. И такая беспредельность…

Ах боже мой, нет на свете ничего лучше родного хутора! И все там — от огромной свиньи, облепленной поросятами, до куриного перышка на насесте — твое собственное, все несет тебе доход. Яблоко, что зреет на солнце, — денежки, струи молока из коровьего вымени — денежки, зерно, льющееся из молотилки, — денежки…

Это дед и отец сами надрывались, почти как батраки, он надрываться не станет, он хозяин! Не пожалеет денег на лучший заграничный трактор, по-научному велит откармливать свиней и коров. Крепко можно разбогатеть на беконе для экспорта… И все же в глазах того же барона Граббе, его наследников он останется мужиком. Простым мужиком. Вот если вернется в Латвию победителем… Вернется вместе с Гоппером, который станет прославленным вождем. Сам прославится, сам выйдет в герои… Герой — вывеска не хуже баронского герба. Его тогда в мужики не запишешь. Пусть богатеет на беконе, от этого лавры еще ярче.

Вот почему, когда Гоппер принес весть о «Союзе защиты родины и свободы», о назначении Судрабиня командиром батальона, Ян с нетерпением ждал, когда начнет действовать.

На другое утро полковник отправился, как он выразился, на службу, а Судрабиню велел ждать: за ним придут.

Не прошло и часа, как с наружной стороны кто-то вставил в дверь ключ и открыл ее. Совсем молоденький офицерик. Плотно прикрыв за собой дверь, он вытянулся, приложил пальцы к козырьку фуражки.

— Господин штабс-капитан, прибыл по поручению полкового командира! — сделал несколько шагов вперед, представился: — Юнкер Иванов. — Говорил негромко, шагал мягко, а, казалось, на плацу демонстрирует строевую подготовку, так получалось лихо.

Судрабинь подал ему руку.

— У вас, нужно полагать, багаж скромный?

— Все мои сокровища, — кивнул Судрабинь на небольшой чемодан и подхватил его.

— Пожалуйте ключ от комнаты, — юнкер протянул руку, — вам он больше не понадобится.

Не понравилась Судрабиню его самоуверенность, даже беспардонность.

На улице он спросил:

— По какому адресу мы направляемся?

Иванов провел рукой по усикам, как бы удерживая усмешку.

— Там нет адреса! — Выдержал паузу и добавил: — Мы собираемся на бульварах. Не толпами, как вы понимаете. Чаще всего командир стоит, а мимо него дефилируют. Многие не знают его в лицо. Кого нужно, он останавливает сам или условным знаком поручает мне. Сейчас мы направляемся на Тверской бульвар.

Они продолжали путь молча. Вышли на Красную площадь. Даже неубранная, захламленная, она никого не оставляла безразличным. Каждый раз, пересекая ее, Судрабинь начинал ступать медленней, озирался вокруг.

— Вот уже не понимаю, отчего цари назвали ее Красной? Предвидели приход большевиков? — буркнул он.

Иванов оживился:

— Поскольку вы латыш, вам простительно. Красный в русском языке не только цвет, это и синоним красивого, прекрасного. Есть выражение: красная девица. Это никак не свидетельствует, что она большевичка.

Не на себя рассердился Судрабинь, хотя сам дал повод потешиться над собой, не такая у него натура, чтобы сердиться на себя, поэтому еле удержался, чтобы не ответить юнкеру резкостью.

Перед тем как свернуть с Тверской улицы на Тверской бульвар, Иванов промолвил:

— Разрешите ваш чемодан и расстегните шинель!

С языка снова чуть не слетело: «Зачем?» Но сдержал себя. Ответит: «Так нужно!», и с глупым видом придется повиноваться.

— Командир сам подойдет к вам. Ничего оригинального — попросит прикурить.

У памятника Пушкину Иванов шепнул:

— Отстаньте от меня на пять шагов.

Судрабинь шел, то поглядывая — соблюдает ли дистанцию, то бросая взоры по сторонам, пытаясь заранее угадать полкового командира. И не угадал, когда увидел, что навстречу с папиросой в руке направлялся стройный, как юноша, человек с пожилым лицом.

— Разрешите? — поднес папиросу ко рту. Пока Судрабинь вынимал зажигалку, не торопясь высекал огонь, тот быстро промолвил:

— Познакомились. Жить в Иверской больнице. Доставит Иванов. В палате три командира рот. Иванов четвертый. На днях приведет вас на заседание штаба полка. — Прикурив, строго заметил: — Еще не поздно от всего отказаться!

— С вами до победы!

— С богом! — попрощался полковой командир.

Иванов поджидал Судрабиня на улице и, когда тот поравнялся с ним, протянул ему чемодан.

— Плохо выучены, юнкер, — поспешил отыграться Судрабииь. — Вы младше по чину, по возрасту, потрудитесь донести до места!

Иванов покраснел, гордо вскинул голову и до самой Иверской больницы — ни слова.

В дальнем углу больничного двора стоял флигелек из вылинялого кирпича.

— Здесь, — сказал Иванов. — В вашем подчинении будут трое командиров рот.

— И вы! — Судрабинь ткнул в него пальцем. — Вы тоже!

— Я адъютант полкового…

— Кто бы ни жил в палате, в первую очередь подчиняется мне!

Иванов открыл было рот, но Судрабинь опередил его:

— Обсуждению не подлежит! Ничто не должно отвлекать нас от нашего долга! — Это он сказал хорошо: поставил мальчишку на место и подчеркнул, что сварам не место в их среде. Для убедительности добавил: — Тот, кто идет на смерть ради родины и свободы, должен быть чист душой и помыслами! — с каждой новой фразой Судрабинь как бы обретал самого себя. Строгим начальником и самоотверженным борцом — таким он переступит порог флигеля.

Командиры рот оказались братьями. Старший — Александр — коренастый увалень, младший — Андрей — плечист, узок в талии, высок ростом, средний — Алексей — походил и на того и на другого. Клички они себе придумали «речные»: Александр — Волгин, Алексей — Днепров, Андрей — Окин. Чины имели соответственно: поручик, подпоручик, прапорщик. Они сидели за столом и играли в карты.

— Господа, — обратился к ним Иванов, — прошу встать, ваш командир батальона!

Они вскочили, вытянулись.

Усевшись за стол, как водится, прежде всего начали устанавливать, где воевали. Оказалось, братья служили не только на одном с Судрабинем Северном фронте, но и в одной, 12-й, армии, куда входили и полки латышских стрелков.

— Необходимо выпить: за знакомство, за фронтовое братство! — воскликнул поручик Волгин. Достал чемодан, вынул из него две бутылки водки.

Судрабинь никогда не отказывался поддержать компанию, однако сейчас, не задумываясь, сказал «нет».

— Не с рюмок начинать нам, господа! — Снял со стола бутылки, поставил па пол. Нужно сразу установить дистанцию между ним и ротными. Нужно подчеркнуть жертвенную их миссию. — Потолкуем сначала о том, что собрало нас вместе.

Вечером бутылки водки уже законно появились на столе. Налили, конечно, стопку и Иванову, но он отказался.

— Что так? — удивился Судрабинь.

Иванов до того покраснел, что стало заметно при тусклом освещении керосиновой лампы.

— Свидание! — объяснил прапорщик Окин. — Когда отправляется на свидание, даже понюхать боится.

Иванов промолчал, надеясь, очевидно, что молчание закроет эту тему. Но Судрабинь насмешливо спросил:

— Романчик?

— Личное дело! Прошу не вмешиваться! — Юнкер побагровел, казалось, притронься пальцем к щеке — и брызнет кровь.

— Личное, — согласился Судрабинь и повысил голос: — Но вмешиваться буду! Во все! Такие обстоятельства, господин юнкер! При любых иных — не посмел бы, но мы на конспиративном положении. Оступится один — в яму упадут десятки. Так что дело, не в любопытстве. Прошу назвать: фамилию девушки, имя, занятие, кто родители, адрес, давно ли тянется роман и в каких вы отношениях?

Иванов молчал.

— Потрудитесь ответить, юнкер!

Иванов с достоинством повторил:

— Прошу не вмешиваться! Сам за себя отвечаю! И дабы прекратить этот пошлый допрос, ухожу — повернулся к двери.

— Отставить! — скомандовал Судрабинь.

Иванов остановился лишь для того, чтобы ответить:

— Приказаний, не имеющих отношения к службе, не выполняю!

Иванов вернулся в палату довольно скоро, около десяти вечера. После скандала прошло не больше двух часов. «Батальон» распил две бутылки, и на столе рядом с пустыми стояла третья — початая. Пьяные голоса наполняли комнату.

Первым приметил юнкера поручик Волгин. Он накрыл своей рукой руку Судрабиня.

— Штабс-капитан, не трогайте его, он славный мальчик!

Волгин принадлежал к той категории людей, которые, пьянея, добреют. Судрабинь становился злее. Он вырвал руку из-под ладони поручика, отбросил стул. В порошок стер бы сейчас этого молокососа, но короткая мысль: осторожность! — остановила его. Она как бы определила сегодняшнее положение. Прежде всего будь осторожен! Храбрость, выучка, сметка — на втором плане. Он сел, ладонями пригладил волосы, зачесанные на пробор.

— Подойдите сюда, юнкер!

Как сегодня утром в комнате в Замоскворечье, Иванов четко «отпечатал» несколько шагов. Вытянул руки по швам.

— Завтра извольте познакомить меня с вашей дамой!

II

Дзержинский позвонил Лацису и попросил зайти к нему. В голосе Феликса Эдмундовича Мартын услышал радостные нотки. Если негодование, раздражение, горечь Дзержинский умел прятать в себе, то радостью он всегда делился.

Зайдя в кабинет председателя ВЧК, Мартын убедился, что не ошибся: веселые глаза встретили его.

— Посмотрите, — Феликс Эдмундович протянул ему конверт. И, не дожидаясь, пока Лацис выпет из него письмо, довольно промолвил: — Пишут! Пишут!

Мартын понял, о чем идет речь: о письмах рабочих, в которых они сообщали о вражеских происках. Феликс Эдмундович считал это главным завоеванием ВЧК. Лацису рассказывали, когда пришло первое письмо, — это было еще до перехода его в комиссию, — Дзержинский собрал всех оперативных работников и сам, волнуясь и радуясь, прочитал его вслух.

С тех пор такие письма приходят ежедневно, и каждое из них ему дорого так же, как самое первое.

— Читайте, читайте! — торопил он Мартына.

Лацис возглавлял самый важный отдел ВЧК — по борьбе с контрреволюцией, поэтому письмо имело к нему непосредственное отношение.

— «Товарищам чекистам от сознательного рабочего завода «Каучук» товарища Луки Калистратовича Нифонова, — прочитал он. — Прошу обратить ваше большевистское внимание на происходящее в Молочном переулке в доме номер два, квартира семь. Там недавно открылась частная приходящая лечебница. На первый взгляд вроде бы лечебница лечебницей, а как присмотрелся — вижу: ходят туда одни господа «ваше благородие».

Мартын прервал чтение, посмотрел на Дзержинского.

— Точно сказано: господа «ваше благородие»!

— «Вот и обращаю я ваш чекистский глаз, — продолжал читать он, — на происходящую в Молочном переулке картину, откуда доносится контрреволюционный дух. А вы проверьте, чем там занимаются их благородия, потому что на больных они не схожи. К сему Нифонов Лука Калистратович, проживающий по той же улице, что и лечебница, только в доме № 1, напротив, и мне все видно».

— Займемся, — утвердительно кивнул головой Мартын. — Думаю, глаз рабочего не ошибся. Латыши говорят: «От людских глаз и на дне морском не скроешься».

С письмом в руке он вышел в коридор и сразу столкнулся с Яковом Петерсом.

— Я за тобой. Звонил старина Петерсон, сейчас примчится с каким-то очень важным сообщением.

Кабинет заместителя председателя ВЧК Якова Петерса помещался на том же этаже, что и кабинет Дзержинского. Комната была просторной, стояли в ней канцелярский стол, пять простых стульев, в углу узкая железная кровать и сейф.

Хотя оба они были латышами, слышали друг о друге давно, но познакомились лишь в семнадцатом после февраля.

Яков Петерс раньше Мартына попал в тюрьму и, выйдя на волю, должен был уехать из Латвии. Центральный Комитет предложил ему эмигрировать в Лондон и войти в состав заграничного бюро Социал-демократии Латышского края.

Когда после Февральской революции он вернулся в Петроград, ЦК направил его пропагандистом на фронт, в латышские стрелковые полки. В том, что большинство стрелков стало на сторону большевиков, была и его заслуга. Он был общительный, веселого нрава, жизнелюб, а выступая на митингах, которые в ту пору вспыхивали один за другим, споря с эсерами, меньшевиками националистами, умел их доводы превратить в труху — в смелкне, как говорили стрелки на родном языке.

Через полтора месяца после взятия большевиками власти Яков Петерс вошел в первый состав Чрезвычайной комиссии и стал первым заместителем Дзержинского.

У Якова высокий лоб, круглое лицо и широковатый нос. Что-то от мудреца, что-то от простого крестьянина. Одет был сейчас в белую косоворотку, подпоясанную пояском.

Только Петерс и Лацис сели у стола, как стремительно вошел Карл Петерсон — правительственный комиссар Латышской советской стрелковой дивизии, член Президиума ВЦИК. Ему уже исполнилось сорок, и он был старше многих своих товарищей. К тому же его глодал туберкулез горла. Но он и не думал сдаваться, напротив, как мог подчеркивал свою молодцеватость: всегда лихо закручивал усы, коротко стригся под бобрик, выправка, по солдатскому, определению, — словно аршин проглотил.

Он поспешно пожал руки обоим чекистам и, хотя Петерс предложил ему стул, не сел, взялся руками за спинку, словно взошел на трибуну.

— Я спешил к вам. Дело срочное и не терпит отлагательства! Враг не дремлет, нельзя дремать и нам с вами! В Москве готовится восстание. В нем примут участие тысячи и тысячи офицеров. Город собираются залить кровью — всех большевиков расстрелять, а чекистов, латышских красных стрелков повесить на фонарных столбах!

— Откуда это, Карл? — спросил Яков Петерс.

— Сегодня в Кремль к одному из командиров 9-го полка пришла сестра милосердия из Иверской больницы. Дочь рабочего-большевика, погибшего во время октябрьских боев. Хорошая знакомая нашего командира, которой, по его словам, можно полностью доверять. — На слове «доверять» сделал ударение. — Она красивая девушка, и в нее влюбился юнкер. Фамилия или кличка — Иванов. С группой офицеров, которые все до единого здоровы, как быки, он нелегально живет в Иверской больнице. А девушка, преданная революционному нашему делу, помнит, не забывает, кто лишил жизни ее родного отца. Может, этот самый юнкер и пустил пулю в родителя… Вот она и решила: пусть покрутится вокруг нее юнкер, зато она узнает, какую преследует преступную цель, скрываясь в больнице. Вчера узнала. — Решив, что его речь достигла кульминации, Петерсон резко повернул к себе сидение стула и сел на него верхом. — Вчера, — он понизил голос, — Юнкер говорит ей: «Умоляю вас покинуть Москву, чтобы сохранить свою драгоценную жизнь. Я дам адрес верных людей, там поживете с месяц и вернетесь». Что такое случится, не говорит. А ей это — самое главное, для того время на него тратила. Пустила в ход всякие дамские штучки — ревную, мол, и прочее. Он и выложил: крупная офицерская организация. Конспирация самая тонкая. Выступят в ближайшее время. О дне не знает, приказ поступит из штаба. Серьезного сопротивления не видят — у красных настоящей армии нет, но все же борьба будет, и поэтому он заботится о жизни любимой девушки.

Вчера вечером юнкер это ей рассказал, а сегодня утром она примчалась к нашему командиру.

Закончив рассказ, Карл Петерсон закашлял — тяжко, надсадно, казалось, кашель разорвет ему горло. Удивительно: кашель почти никогда не прерывал его речь, будто выдрессировал его Петерсон — не мешай, пока говорю!

— Думаю, все это очень серьезно, — озабоченно сказал Яков Петерс.

— Я тоже, — подтвердил Мартын. — Будь это заговор кучки людей, юнкер не тревожился бы за жизнь любимой, значит, кто-то объединил те тысячи офицеров, которые осели в Москве. Как называется организация, кто ее возглавляет? — спросил он.

— Девушка пыталась выяснить, но юнкер не сказал. Умолял и о предстоящем восстании никому не проговориться. За любой проступок у них одно наказание — смерть!

— Серьезно, серьезно! — снова повторил Яков Петерс. — Нужно доложить Дзержинскому.

— И начать действовать сегодня же! — добавил Лацис.

— Могли бы, всю Россию утопили бы в крови! — воскликнул Дзержинский, выслушав Петерсона. — Своими ли руками, руками немцев, французов, англичан с американцами, лишь бы побольше крови. — Глянул на Лациса, на Петерса. — Юнкера — под неусыпный контроль! И лечебницу, о которой сообщил рабочий. Ниточки доведут до клубка. Вместе, вдвоем разматывайте!

Решено было отправиться в Иверскую больницу к восьми часам вечера.

Лацис собрался поручить наблюдение за Ивановым отцу и сыну Покотиловым. Переходя из Наркомвнудела в ВЧК, он и их взял с собой. Но, когда задумался, кого послать к рабочему завода «Каучук» Нифонову, проверить, что это за лечебница, созрела мысль, которая проклевывалась не с сегодняшнего дня: нужно отлучить Ивана Ивановича-младшего от отца. Для работы, только для работы отлучить. Парень уже может действовать самостоятельно. И чем раньше почувствует полную ответственность, тем быстрей и полней будут развиваться его способности.

Мартын очень уважал Ивана Ивановича-старшего. Это был настоящий большевик пролетарской Выборгской стороны, а в его сыне Лациса привлекала не только верность долгу, но и немногословность, врожденное чувство такта, начитанность, которой мог похвалиться не каждый рабочий. И вообще, парень был ему симпатичен. Разве всегда можно точно определить, почему тебе симпатичен человек?

Сейчас трудно установить, какое из двух дел окажется более важным, более сложным. Сначала следует заняться Ивановым, но и заявление Нифонова могло вывести на подобную же кровавую организацию. Возможно, это неспроста: тут — лечебница, там — больница, которую посещают офицеры…

Поэтому Мартын решил: Ивана Ивановича-старшего, как товарища более опытного, которому вначале, во всяком случае, придется действовать одному, нацелить на лечебницу, а младшего взять с собой в больницу, вместе посмотреть Иванова, с которым сестра милосердия специально должна была выйти во двор.

III

Юнкеру Иванову в голову не приходило, что каждый его шаг известен ЧК. В Москве не счесть таких молодых людей, как он, пройдись по Тверской — каждый третий или четвертый. Поэтому, все время помня о конспирации — она стала жесткой необходимостью и захватывающей игрой, — совмещал с ней беспечность, а точнее, уверенность, что с ним ничего страшного не случится.

Сейчас он впервые вел Судрабиня, известного ему под кличкой Серебров, на заседание штаба полка. Они шли порознь. Не только потому, что так безопасней, — разрослась ссора, начавшаяся в день их знакомства.

Слова Иванова, что его дама не желает знакомиться со штабс-капитаном, Судрабинь воспринял как оскорбление.

— Что значит не желает? Заставить, приказать!

— Она не из тех, кому приказывают.

Да, Иванов хотел выполнить волю штабс-капитана. (Черт с ним! Лишь бы отвязался.) Несмело спросил девушку: не может ли он представить ей своего друга? Она удивилась: зачем? Он сбивчиво начал объяснять.

— Не желаю!

Настаивать не имело смысла.

— Где уж таким слюнтяям приказывать, — презрительно бросил штабс-капитан.

Тут юнкер взъерепенился:

— Мужик! Хам! Я — князь! Князь Мешков!

— Плевал я на таких князей!

Так развивались их отношения. Но дело, которое прикрыло обоих одной крышей и поселило в одной комнате, не считалось с личными амбициями. Дело есть дело! Однако идти рядом с юнкером Судрабинь не хотел. Следовал за ним на расстоянии примерно шестидесяти — семидесяти шагов. Поэтому Покотилов-младший, шедший за юнкером по другой стороне улицы, не мог обратить внимание на Судрабиня. К тому же тот облачился в старый пиджак, поношенную панаму, нацепил очки, в руке держал палку. Так вот и получилось, что Иван Иванович следовал лишь за Ивановым, но и Судрабинь не видел, что его провожатый на прицеле.

Идя за Ивановым, Судрабинь запоминал каждую улицу, каждый поворот, отстукал в памяти и название переулка: Мало-Левшинский. Четырехэтажный доходный дом. Иванов направился к нему. Судрабинь минут через семь перешел улицу, словно слепой щупая мостовую палкой. Кто подумает, что слепой — заговорщик?

Поднялся на второй этаж. Иванов нетерпеливо поджидал его. Ухватился за звонок. Длинный, короткий, будто по азбуке Морзе: тире, точка. Дверь мгновенно открылась. В коридоре ждала женщина. Иванов, вслед за ним Судрабинь поклонились, не останавливаясь прошли в гостиную, где за круглым столом сидело одиннадцать человек.

Судрабинь знал только одного Сидорова. Тот вышел ему навстречу. Пожал руку.

— Господа, — обратился ко всем, — командир второго батальона штабс-капитан Серебров!

На столе стояли две бутылки водки и бутылка вина, закуска — тонко нарезанные ломтики сала, селедка, квашеная капуста, соленые огурцы. Закуска явно не аристократическая, но по нынешним временам не такая уж скудная. Сидоров наполнил всем рюмки, поднял свою:

— За наше святое дело!

На середину стола Сидоров положил план Москвы. Все приподнялись.

— Вот наш район. — Красным карандашом быстро очертил его. — В означенный день собираемся здесь, — кружком обвел прямоугольник здания. — Получаем оружие. Захватываем пункты, где расположены большевистские власти. Никаких разбирательств, судов — расправа на месте. Овладев районом, движемся к центру, к Кремню. Сегодня я могу сказать: в нашем московском братстве пять тысяч. И тысяч тридцать присоединятся к нам после первых выстрелов. Что могут противопоставить большевики?..

Иван Иванович-младший должен обязательно увидеть собравшихся здесь людей, посчитать их число и попытаться уяснить, что это за сборище. Такой наказ товарища Дяди.

Лацис не сомневался: в ближайшие дни Иванов отправится на встречу со своими сообщниками — и поручил Покотилову следить за домом. К счастью, в нем оказался один парадный вход. Это облегчило его задачу,

Совещались заговорщики не столь долго. Через час и три минуты (Иван Иванович засек по часам) вышли двое. Он издали вглядывался в лица. Товарищ Дядя наказал: постарайся определить возраст. С какой целью? Если пожилые, значит, в чине полковника, генерала, тогда, возможно, это главный центр, а юнкер там — связной. Помоложе люди — скорей всего какая-то ячейка рангом пониже.

Потому и всматривался так тщательно Иван Иванович. Собственно, прикипеть взглядом надолго нельзя — заметят. Глянь, будто ненароком, и сфотографируй взглядом, чтобы карточка в памяти отпечаталась.

Те, что вышли первыми, — оба вроде бы ровесники, года двадцать четыре — двадцать пять. Еще через несколько минут — трое, самый старший — лет под тридцать. Так с интервалами выходили, оглядывались, быстро шмыгали в разные стороны. Старше тридцати, пожалуй, никого. Значит, нет генералов. Не главный это центр. Всего сборище покинули одиннадцать человек.

Судрабиня Сидоров задержал. Новый командир батальона должен получить подробные инструкции. В одной из бутылок еще оставалась водка, и ей негоже было пропадать, выпили, разрешили себе просто поболтать, вот и засиделся Судрабинь, а Иван Иванович, решив, что, кроме хозяина, все разошлись, отправился с докладом к товарищу Дяде.

Задача у Ивана Ивановича-старшего оказалась совсем простой: пришел к Нифонову Луке Калистратовичу: здрасте, я к вам по поручению товарища Дзержинского!

Очень обрадовался Лука Калистратович: вот он какой Дзержинский — полное доверие и скорый ответ!

Покотилов спросил: в какую пору ходят господа «ваше благородие». Оказывается, на вывеске написано — прием до семи вечера, но они, случается, и позже шастают. Чтобы кто в шинели, френче, гимнастерке — ни один. А все равно, иной даже хромает нарочито, а выправку не скроешь.

— Приглядись, — показал Нифонов в окно, — как марширует! Туда, туда, никаких сомнений!

Иван Иванович-старший нос вдавил в стекло. Верно, ошибки быть не может.

— Еще появятся. Они об эту пору больше всего «лечатся».

— А сам не пробовал туда, вроде как хворый?

— Как же не попробовать? Раз вывеска на улице, всяк может. Все там в ажуре: сестра записывает, деньги приходует, доктор в белом халате. Я на живот пожаловался… — Нифонов оборвал себя, ткнул пальцем в окно. — Еще знакомец. Я их уже наперечет знаю.

Переулок узкий, не только фигура, лицо приметно. И Покотилов-старший тоже мог сказать: знакомец. Известно ему это лицо. А вот, где видел, не припомнит, но то, что видел, — точно.

Просидел Иван Иванович у Нифонова часа два. Не оставалось сомнений, в письме все как есть описано по справедливости. Но главная теперь докука: где встречал человека, известного ему в лицо?

— Случайного совпадения не может быть? — спросил Лацис Ивана Ивановича-старшего.

— Нет. Где-то встречал. И не так, чтобы на улице. Еще помнится: в военной одежде.

Оба Ивана Ивановича сидели в кабинете у Лациса. В открытое окно из ночного мрака тянула ветку старая угрюмая черемуха. Ничего на ней, кроме листьев, подсвеченных электрическим светом, а такой зычный запах весны. Когда она пришла, весна? А ведь пришла, вот и окно он открыл. Первая весна революции… И небо стало черное, и близкая звезда, похожая на блестящий глиняный черепочек, горит ярче.

Но нельзя отвлекаться, нужно выяснить, кто этот тип.

— Описать вы его можете? Нарисовать так называемый словесный портрет?

— Словесный портрет? — переспросил Покотилов-старший. Он впервые слышал это выражение.

— Ну да, какой рост, нос, волосы… Вы рассказываете, а передо мной будто вырисовывается портрет. Что вам больше всего запомнилось? Что первое бросается в глаза? Что первое?

— Как пить дать, подбородок! Вроде из железа выкованный. И вперед загибается. Если бы нос подлинней, так, кажется, до него достал бы. Такой подбородок в редкость. Второе, этот самый нос: ровный-ровный, а на конце будто ровик разделяет на две части. А роста приличного, повыше меня, хотя пониже вас.

— Видел я его воднораз с тобой! — От радости, что вспомнил, Иван Иванович-младший хлопнул себя ладонью по колену. — И скажу где. Помнишь, были в Военконтроле[7]… С ним дела не имели, но видели в комнате начальника отдела. И не иначе как вашей национальности, товарищ Дядя, латыш!

— Ну и голова! Ну и глаз! — восхищенно воскликнул отец. — Верно ведь. А почему я не мог вспомнить? С одной стороны, Военконтроль, а с другой — та лечебница… Никак не производилось совмещение.

Мартын медленно расчесал гребнем бороду.

— Очень это серьезно. Давайте подумаем: возможно, в лечебнице и есть главный их центр или штаб. Центр или штаб!

Юнкер Иванов каждый день точно к девяти часам утра приходил в Мало-Левшинский переулок. Не трудно догадаться — к начальнику за распоряжениями. Сегодня юнкер выскочил из парадного и чуть ли не бегом… Трижды садился в трамвай (Иван Иванович втискивался вслед за ним), один раз взял извозчика (Иван Иванович — другого. Приказывал: не упускай из виду!). Юнкер побывал по десяти адресам. Никаких сомнений: у тех, кто присутствовал на предыдущих сборищах. Одиннадцатым был он сам. Сейчас, должно быть, собирал их на внеочередное, срочное заседание. Возможно, поступил приказ о начале восстания?

На соседней улице, всего через один квартал, располагалась пожарная часть, это Покотилов-младший установил заранее, установил, что там есть телефон. Бросился к нему. Позвонил Лацису. Сообщил, что происходит.

— Вам решать. А по моему соображению: брать и немедля.

— Думаю, что именно так и поступим.

Ошибся Иван Иванович-младший, не о начале восстания шла речь на заседании штаба полка. Совсем иная поставлена задача: эвакуироваться из Москвы в Казань. От каждого полка в Казань выезжают командир и один офицер-квартирьер. Офицер-квартирьер отправляется сегодня же; вслед за ним полковой командир, знакомится на месте с обстановкой, возвращается в Москву и руководит отправкой людей.

Сидели в той же гостиной. На этот раз на стол не выставили ни напитков, ни закуски: некогда!

Сидоров объяснил, по каким причинам решено отменить восстание в Москве:

— Захватим мы город. Миллион людей. Миллион ртов. Чем накормим? Накормить нужно лучше, чем большевики, а откуда взять? Об этом сразу не подумали, но, слава богу, наш вождь семи пядей во лбу. Второе и главное — новый стратегический маневр. В самое ближайшее время, по нашим сведениям, Москву возьмут германцы. У красных нет сил оказать им сопротивление. Немцы легко достигнут Волги. И на всей захваченной территории уничтожат большевизм. А это полностью в наших интересах, в интересах патриотов России. На той стороне Волги большевиков раздавим мы. А потом, при самой активной поддержке французов, англичан и американцев, изгоним и германцев с нашей земли. По плану, согласованному с союзниками, вся эта сложнейшая задача, включая разгром немцев, должна быть выполнена до зимы. Приказ главного штаба: квартирьерам выехать немедленно. Поезд отправляется, — Сидоров посмотрел на часы, — через два часа семнадцать минут. Господин штабс-капитан, — обратился он к Судрабиню, — вот вам билет.

— Мне? — Судрабинь, приучивший себя ко всяким неожиданностям, к этой — совершенно не был готов.

— Да, главный штаб именно вам доверяет эту миссию!

Сидоров подчеркнул: квартирьер — он же и разведчик. Свою деятельность начинает с той минуты, когда садится в вагон. Выясняет, какая форма группового передвижения наиболее приемлема: группа рабочих, артистов, грузчиков, мешочников? Где контролируют документы, какие документы наиболее подходящие для беспрепятственного проезда? Ознакомившись на месте, вырабатывает технику прибытия групп: куда обращаться, где ночевать, в какой церкви встретиться, в какой газете и когда появится зашифрованное объявление о месте пребывания штаба, расположения явок.

Самому квартирьеру одеться как можно проще, даже неряшливо. Никаких политических разговоров, не забывать о строжайшей конспирации.

— Все ли вы запомнили, господин штабс-капитан?

— Так точно!

— Тогда — в путь! Да благословит вас господь!

Иван Иванович-младший заметил спину высокого человека, вышедшего из дома № 3. Но так как заседание заговорщиков, несомненно, еще продолжалось, решил, что к ним он отношения не имеет. Да и покинуть пост не мог. Если Лацис с Петерсом решат арестовать это сборище, ему необходимо оставаться на месте. Кто же, как не он, должен провести в квартиру прибывших чекистов.

Вскоре к дому подъехал грузовой автомобиль. Из него выскочил Яков Петерс, за ним посыпались красноармейцы — ее меньше взвода.

— Оцепить дом! Трое со мной и вы, Покотилов! — приказал Петерс.

Мартын Лацис тем временем находился в комнатушке Нифонова. Вместе с нам был Иван Иванович-старший и три сотрудника ВЧК.

Уже около двух часов вели наблюдение за «лечебницей», и как будто специально, потому что сюда пришел один из самых главных чекистов, никто из господ «ваше благородие» не появлялся.

В комнате застыло сосредоточенное молчание. Мартын думал об Пинке, бывшем офицере штаба бригады латышских стрелков, которого Покотилов-старший засек здесь прошлый раз.

Вдруг Иван Иванович-старший вскочил:

— Идет!

Лацис бросился к двери.

— Не тот, не Пинка, — пояснил Покотилов. — Но из этих господ.

— Будем брать! — сказал Лацис. — Нужно выяснить, что таится в «лечебнице». Возьмем вместе с «доктором». Подождем, пусть этот господин войдет в помещение.

Троих чекистов Лацис направил на улицу и сам вместе с Покотиловым последовал за ними. И вовремя. Офицер как раз вышел из «лечебницы». Поворачивал голову направо, налево, чуял опасность. Лацис понял: кем-то или чем-то, каким-нибудь сигналом предупрежден,

— Скорее, — шепнул Покотилову, — чтобы «доктор» не скрылся!

Сам Лацис крупным шагом пошел через улицу навстречу офицеру. Его борода, степенный вид не встревожили того. А чекистов, спешивших справа и слева, приметил, быстро — руку в карман, не иначе чтобы выхватить оружие. Но Лацис уже направил на него пистолет.

— Без эмоций! — И сам подумал: «Как можно в такой момент без эмоций?»

Сотрудники ЧК разоружили офицера. Тем временем из-за угла выехал грузовой автомобиль. Его усадили в кузов.

Вернулся Иван Иванович-старший.

— Ни души! На дверях вывеска: «Закрыто». Перевернутая вверх ногами. Или крепко торопились, или нарочно — как сигнал.

— Прозевали, — огорчился Лацис. — Ничего не поделаешь, придется обойтись этим уловом.

Не проехали и квартала, как Покотилов-старший забарабанил по крыше кабины, крикнул Лацису:

— Пинка!

Оба выскочили из машины.

— Оружие! — приказал Лацис.

На лицо Пинки легло наигранное недоумение.

— О-ру-жие! — по складам повторил Мартын.

Мартын давно привык к бессонным ночам. Каждый раз казалось — не было еще таких неугомонных суток. Мозг, сердце, нервы — на пределе. Но потом выяснялось — есть еще силы, есть! Вот уже сколько суток — трое, четверо? — не выходят Дзержинский, Петерс и Лацис из здания ВЧК. То, что открывалось им, оказалось значительно серьезней, чем они предполагали. «Союз защиты родины и свободы». Борис Савинков. Самая крупная, самая сплоченная из всех контрреволюционных организаций. Теснейшие связи с дипломатами Антанты…

Немало узнали из документов, захваченных Яковом Петерсом на квартире у Сидорова. Еще не все удалось расшифровать. Известны пароли, адреса явок, однако неизвестен город. А задержанные упорствуют, врут, запутывают. Допросы, очные ставки, снова допросы…

Наконец достоверные показания дал юнкер Иванов. Против него наибольшее количество улик. Он первый сообщил об эвакуации в Казань. Значит, вот он, тот город!

Да, Казань! — начали подтверждать другие. Туда перебирается московская организация «Союза защиты родины и свободы».

Офицер, арестованный одновременно с Пинкой, показал, что тот руководил московской организацией и связан с главным штабом, а значит, и с самим Савинковым.

IV

Когда Пинка тоже подтвердил все, Дзержинский, Петерс и Лацис решили: нужно нанести удар но савинковцам в Казани. Сразу, пока они не укрепились. И ехать туда самому Лацису под видом офицера — представителя центрального штаба Савинкова. Цель поездки — будто бы инспекционная — смотр казанской организации. С собой Мартын взял Покотилова-младшего.

Однако Мартыну было неизвестно, что в Казани уже находился Ян Судрабинь. И если в 1906 году он помог Лацису спасти жизнь, то теперь, в восемнадцатом, поступил бы совсем по-иному.

Поезд в Казань пришел ночью. А утром Мартын отправился в Новую Слободу — в деревню на противоположной стороне Волги. Там конспиративная квартира некоего Алексея Ивановича. Должно быть, один из руководителей местного «Союза». Мартын разузнал в Москве: туда ходит пароход с шести утра до восьми вечера с интервалами в час пятнадцать минут. В таком деле нет мелочей, чем лучше ориентируешься, тем легче выйти из самого сложного положения. Опыт подпольщика подсказывал ему: ни малейшей попытки подделаться под «идеального» офицера. Никакого наигрыша! Все естественно. Это относится и к нему, и особенно к младшему Покотилову. И в то же время каждый шаг должен быть выверен. Оступишься — поплатишься головой.

Итак, главная задача на завтра — убедить руководителя местного «Союза» собрать свою организацию. Это противоречит законам конспирации, но на помощь может прийти хитроумная выдумка самих савинковцев. У него на руках часть визитной карточки, отобранной у Сидорова, другая часть — здесь, в Казани. Не может быть сомнений — владелец московской половины наделен весомыми полномочиями.

И все же, размышлял Лацис, требование собрать всю организацию вызовет подозрение. Пожалуй, лучше предложить устроить заседание городского штаба вместе с командирами полков и батальонов. Это сердцевина организации. Да, такой вариант наиболее убедительный: всего лишь расширенное заседание штаба. А удастся арестовать, уцелеют только командиры рот и взводов. Тоже паразиты, но куда менее опасные.

Мартын отправил Покотилова в местную ЧК информировать председателя об их прибытии и предупредить, что для операции, о которой его поставят в известность, завтра могут потребоваться группа чекистов и взвод красноармейцев. Сам же Мартын зашагал к берегу Волги.

Над рекой пылало не по-весеннему горячее солнце. Оно лишь начало шагать по небу, а от жажды уже выпило всю его раннюю синь, и небо висело блеклое, в белесых подтеках. Зато Волга разворачивалась бесконечным синим ковром с темными узорами подводных течений.

Чтобы не привлекать к себе внимания дремучей бородой, Мартын еще в Москве подстриг ее, оставив клинышек.

Пароходик ковылял по реке ровно тридцать минут. Когда пришвартовался у противоположного берега и Мартын бросил взгляд на толпу людей, ожидавших переправы в Казань, он сразу увидел Яна Судрабиня. У него не было никакого желания встречаться с ним. Во время последней встречи в Петрограде тот просил помочь устроиться на службу, по так больше и не появлялся. Правда, Лацис вскоре переехал в Москву, возможно, Ян и приходил к нему, но уже не застал. И все же ни к чему здесь с ним встречаться.

Мартын стороной обошел Судрабиня.

…А если бы Мартын Лацис приехал предыдущим рейсом, он застал бы его как раз у Алексея Ивановича, к которому сейчас направлялся.

V

В глубине сада стоял деревянный домик. У самого входа в него — на цепи огромный пес, он начал бесноваться, как только Мартын открыл калитку. На крыльцо вышел высокий мужчина с бакенбардами.

— Мне стало известно, что Алексей Иванович продает дачу. — Это были слова пароля.

— Насчет Алексея Ивановича не по моей части. Прошу вас следовать за мной. — У двери мужчина одной рукой ухватил цепь и с силой оттянул лютого пса, другой гостеприимно указал дорогу.

В прихожей Мартына встретила миловидная женщина лет тридцати, в капоте с широкими рукавами, из которых выглядывали полные руки с очень белой кожей. Она вопросительно посмотрела на Мартына и чуть улыбнулась.

— Мне стало известно, что Алексей Иванович продает дачу, — повторил Мартын пароль.

Эти слова, казалось, настолько удивили ее, что она недоуменно покачала головой.

— Но Алексей Иванович здесь никогда не жил… Однако это был отзыв, на который он ответил совсем нелогичной фразой:

— Вы правы, меня предупредила Мария Ивановна! — Мария Ивановна была кличка Савинкова.

Женщина протянула руку для поцелуя.

— Александра Алексеевна!

Хотя Мартын заранее решил: никакого наигрыша, быть самим собой, тут он сообразил: офицер не может не быть галантным. И хотя на секунду растерялся, склонил голову и, взяв ее руку, неловко притронулся к ней губами. Подумал: «Первый раз в жизни и кому — контрреволюционерке».

— Подполковник Мартынов.

— Давно не целовали дамам ручки?

— Увы, Александра Алексеевна, давно! И вообще не мастак по этой части.

Из приемной Александра Алексеевна ввела Мартына в гостиную, предложила сесть, но он, извинившись, сказал, что у него, к сожалению, мало времени и он хотел бы встретиться с Алексеем Ивановичем.

— У вас есть возможность подтвердить, что вы непосредственно от Марии Ивановны? — деловым тоном спросила она.

— Есть, но только в том случае, если вы подтвердите, что вам знакома Мария Ивановна.

— С готовностью! Но, как говорится, карты па стол! — она строго посмотрела на него.

Мартын достал бумажник и вынул треугольник.

Александра Алексеевна удовлетворенно кивнула головой и вышла в соседнюю комнату. Вернулась оттуда с другой частью визитной карточки. Приложила ее к треугольнику, все зубцы абсолютно совпали.

— Алексей Иванович! — позвала она.

В гостиную вошел тот самый пожилой мужчина, который встретил Мартына во дворе.

Они представились друг другу, пожали руки, уселись.

Мартын кратко изложил цель своего прибытия: завтра нужно собрать заседание штаба с участием командиров полков и батальонов. Вопреки его ожиданиям, Алексей Иванович согласился беспрекословно. Скорее всего на него подействовал удачно найденный Мартыном тон разговора. Нельзя сказать, что он прямо приказывал, но в то же время в голосе звучала такая непререкаемость, что слова воспринимались как приказ.

Алексей Иванович предложил завтра в восемь вечера собраться у него на даче.

— Ни в коем случае! — возразил Лацис. — Только в городе. Там легко затеряться в уличной толпе, а здесь все на виду.

Возражал он по двум причинам: Алексею Ивановичу следует убедиться, что посланец из Москвы лучше разбирается в конспирации, а кроме того, в самой Казани проще будет взять и препроводить в ЧК более двух десятков человек.

Алексей Иванович пальцами обеих рук взялся за бакенбарды, словно растягивая их, потом кивнул. Подполковник прав: в Казани действительно безопасней.

— Место собрания мне предварительно покажете. В двенадцать сможете?

— Вполне!

— Но не вы. Нас вместе на улицах не должны видеть. Разумнее всего — пусть за мной зайдет хозяин квартиры. И предупредите его, да и всех остальных: чекисты угадывают пас по выправке, по походке — пусть сутулятся, прихрамывают, опираются на палку. Это строжайший наказ Савинкова. Гляньте на меня — я был кадетом, юнкером, столько лет офицер, но стараюсь ходить как старосветский помещик. А мой адъютант… Кстати, я приехал вместе с адъютантом. Он будет со мной на заседании.

Возвращаясь на пароходике, Мартын придирчиво анализировал результат своего визита. Главное ему как будто удалось: договорился о заседании и не вызвал подозрений. Но тут явно повезло. Мог вызвать, несмотря на то что знал пароль, несмотря на то что точно сошлись части визитной карточки. Какой же офицер, будь он даже солдафон из солдафонов, не умеет поцеловать даме ручку? А заговори она с ним по-французски? Выходит, все должен уметь чекист — и ручку поцеловать, и фразу слепить иностранную, и знать литературу, тем более самых модных поэтов. А большинство чекистов — недавние рабочие, значит, нужно учиться, всему учиться… И ему самому прежде всего!

Медленно двигался пароходишко. Нелегко преодолеть стремительный бег широченной Волги к далекому Каспию. Но Мартын никуда не торопился. Все совершится завтра. Завтра они вместе с Иваном Ивановичем-младшим должны арестовать всех участников заседания савинковцов.

VI

Собрались в небольшом банкетном зале ресторана при гостинице, где остановились Мартын и Иван Иванович. За длинным столом — двадцать три заговорщика и два чекиста. Отмечали именины Алексея Ивановича. Самое примечательное, что именины не были придуманы для маскировки, действительно, такое совпадение — день его ангела.

Ресторан, как и гостиница, принадлежал крупнейшему фабриканту города Крестовникову. Сам Крестовников бежал, а сын его, капитан, муж Александры Алексеевны, жил то в Казани, то в Новой Слободке, то пробирался в захваченную белыми Самару. Он вернулся из Самары, когда Алексей Иванович и Александра Алексеевна прикидывали — у кого из членов организации завтра собраться.

Капитан Крестовников всегда быстро принимал решения:

— У меня в ресторане! — воскликнул он.

— А не опасно? — Алексей Иванович ухватился за бакенбарды.

— Какой черт! Наоборот! Кому придет в голову, что мы заседаем в самом центре города? А командует теперь рестораном мой бывший официант, всеми потрохами преданный отцу и мне. Он устроит нас в банкетном зале, обособленном от других помещений, с отдельным входом. Сам дьявол к нам не проберется!..

Во главе стола — Алексей Иванович, справа от него — Мартын, слева — Александра Алексеевна и капитан Крестовников. Иван Иванович сел за противоположным концом стола, так им с Лацисом будет легче. взять всех на прицел. Ровно через сорок минут после начала заседания, когда заговорщики успеют рассказать главное, они будут арестованы.

Мартын не мог сказать, что полностью спокоен. В годы подполья он сжился с опасностью. Часто говорят: привык. Он убежден, что привыкнуть нельзя, а главное — это пошло бы во вред: чтобы справиться с опасностью, надо ее ощущать, тогда острее работает мозг, точнее реакция. Вот трусить нельзя, трусость засасывает, как тина. Конечно, младшему Покотилову сложнее, его нервы не так закалены. Но перед тем как спуститься из номера в ресторан, Мартын не говорил ему никаких ободрительных слов. Парень крепкий, из тех, кто взнуздает медведя и на спину вскочит. Но волнения не избежать. Можно похлопать по плечу, можно улыбнуться: все, мол, в ажуре! Однако ни фразы, ни жесты, ни улыбки волнения не укротят. Два десятка офицеров, для которых убийство — профессия, у каждого пистолет, и каждый мастерски владеет им, все прошли войну, многие награждены крестами за храбрость и, без сомнения, умеют постоять за себя, а у них двоих, взявшихся за такую операцию, что у них за плечами?..

Чем же может помочь Мартын Ивану Ивановичу? Собственным примером. Только собственным примером! В нем вспыхивали искры беспокойства, но он быстро гасил их. Он уверен в успехе: оружию савинковцев противопоставит более сильное — внезапность!

Не знал, не догадывался Лацис, что его самого подстерегала внезапность: Ян Судрабинь тоже был приглашен на расширенное заседание штаба…

Заседание открыл Алексей Иванович. Он был в хорошо сшитом штатском костюме, в твердом воротничке, при галстуке и изнывал от духоты. Руки его все время находились в движении — то платком вытирал лоб, то проводил пальцами по бакенбардам, словно выжимал из них капли пота.

Он сообщил, что к ним прибыл представитель главного штаба, цель которого ознакомиться с состоянием дел в казанской организации и передать важные директивы.

Следом встал капитан Крестовников.

— Господа, — обратился ко всем, — прежде чем начать деловой разговор, прошу наполнить бокалы. Жестокие и мрачные наши дни сегодня осветил ангел-хранитель дорогого и глубокоуважаемого Алексея Ивановича. К сожалению, у нас нет возможности даже кратко отметить все его заслуги и достоинства. Их, к счастью для нас, много. Выпьем за именинника и за нашу победу!

Когда все подняли рюмки, Мартына обожгла мысль: он же никогда не пил водки. За всю жизнь не сделал ни глотка. Тем более не следовало сейчас. И Покотилов смотрит на него вопрошающе… Сколько существенных мелочей, которые никак не предусмотришь. Он не выпьет — Иван Иванович не дотронется. Это может показаться подозрительным. И в то же время… А вдруг опьянеет… Он даже не знает, как на него подействует водка. И времени на размышление пет, уже все поднесли рюмки к устам. Мартын только пригубил, поставил рюмку на стол, протянул руку Алексею Ивановичу.

— От всей души! Извините, что не выпил, но по просьбе вождя мы, члены главного штаба, дали зарок: до победы — ни капли.

А Иван Иванович выпил. Он увидел, как вместе со всеми Дядя поднес рюмку ко рту. Значит, ему тоже надлежит. А сейчас понял: дал промашку. Казалось бы, мелочь, а выбила из колеи.

Мартын заметил на его лице растерянность и поспешил на выручку:

— Как видите, мой адъютант зарок не давал. И вместе со всеми воздал должное уважаемому Алексею Ивановичу.

Алексей Иванович склонил голову. Всего лишь на две-три секунды дольше, чем при обычном поклоне, по этим сумел передать проникновенную свою благодарность.

— Спасибо, боевые друзья! Для меня это самые памятные именины в жизни…

Свое сообщение Алексей Иванович начал с описания положения в городе.

В связи с неожиданным для красных восстанием чехословаков Казань из глубокого тылового города превратилась во фронтовой. Сюда, надеясь на полное спокойствие, большевики перевезли крупные запасы золота, возможно, даже весь золотой фонд России; а теперь здесь расположен штаб вновь образованного фронта. Находится он в здании гостиницы Щетинкина. Командует фронтом человек авантюристического склада, некто полковник Муравьев. Примкнул к большевикам после переворота, но в партию их не вступил, записался в левые эсеры. В его штабе есть наши люди. В Совдепе, наряду с большевиками, сильно влияние эсеров и меньшевиков.

Офицеров здесь несколько тысяч. Точного учета нет, по должно быть тысяч пять. Наиболее активная их часть — входит в «Союз» и до пятисот — в организацию генерала Попова, сугубо монархического толка. С поповцами поддерживается контакт. А ударит долгожданный час — выступят одновременно.

«Попутно бы и этих накрыть», — подумал Мартын.

— Сил у красных, — продолжал Алексей Иванович, — мало, все в стадии формирования. Командных кадров, по сути, нет. Части малодисциплинированные. В Казани я окрестностях свирепствует Волжский разбойник — Трофимовский. В его распоряжении три парохода. Там устраиваются кутежи. Когда хочет — воюет на стороне красных, и воюет отчаянно, когда надоест — гуляет. Никому фактически не подчиняется. Учиняет поборы, реквизиции. Население возмущено.

Доложил Алексей Иванович и о силах «Союза», о количестве полков, батальонов, рот, пулеметных команд. У них свои люди не только в штабе Муравьева, но и в штабах отдельных частей, формирующихся армий; свои люди есть в Совдепе. Одним словом, казанская организация — сила, на которую вождь может полностью опереться.

Со все нарастающей ненавистью слушал его Иван Иванович. Вот гады! Не напрасно называют — гидра контрреволюции. Чем сильнее зрела в нем ненависть, чем становился он злее, тем быстрее гасло волнение. Гасло, но полностью не утихало. Он поглядывал на Дядю и удивлялся — до чего вольно, спокойно тот держится. Сидит так, словно вокруг товарищи, а не белые гады. Острый коготок тревоги нет-нет да и царапнет сердце Ивана Ивановича, а до Дяди вроде и не дотрагивается.

Вот закончил этот самый Алексей Иванович, потянул себя за бакенбарды, будто пробовал оторвать, объявил:

— А теперь наш уважаемый представитель из центра!

Иван Иванович весь напрягся. Он внятно слышал каждое слово, произнесенное товарищем Дядей, но все они жили словно бы отдельно друг от друга, не связанные цепью смысла. Он ждал решающего момента. Вскочить и выхватить пистолет в то самое мгновение, когда выхватит его начальник. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Объять взором всех, кто напротив. Не пропустить ни одного самого незаметного движения. Точность. Быстрота. Решительность. А в случае чего — огонь. Целиться в руку, в плечо… Покотилов — хороший стрелок. Еще когда красногвардейцем обучался военному делу, товарищ Дядя приходил на стрельбы и убедился. Но тогда Иван Иванович вел огонь по мишеням…

Перед Лацисом на столе лежали карманные часы. Он вынул и положил их, начав выступление. Говорил и будто невзначай касался взглядом циферблата. Покотилов ждал условную фразу: «Карфаген должен быть разрушен!» Вскочить, когда раздастся: «разрушен». Ударит сороковая минута. И казанские чекисты в эту минуту через кухню ворвутся сюда.

Когда товарищ Дядя произнес «Карфаген», у Ивана Ивановича пронеслась мысль: «Прежде всего взять на мушку капитана Крестовникова».

У всех, в том числе и у Александры Алексеевны, чекисты отобрали оружие и через кухню вывели во двор. Кровь почти не пролилась. Лацис сказал: «Карфаген должен быть разрушен» — и, выхватив пистолет, крикнул: «Руки вверх!»

Капитан Крестовников попытался опустить правую руку в карман. В тот же миг выстрелил Иван Иванович. Целился в плечо, а попал в мочку уха. Капитан вскрикнул, и рука взлетела к ранке.

Когда в зал ворвались сотрудники казанской ЧК и красноармейцы, все савинковды стояли с поднятыми руками.

А ведь Ян Судрабипь шел, шел на это заседание. Чуть больше квартала отделяло его от гостиницы.

В это время из-за угла, прямо по тротуару, выехала и повернула ему навстречу группа всадников. Впереди на вороном жеребце с белым плюмажем на голове гарцевал детина в кубанке с красным верхом, в белой косоворотке, подпоясанной красным кушаком с кистями, и в красных галифе. Через левое его плечо переброшен ремень, на котором висел маузер, через правое — шашка. Его сопровождали пять кавалеристов.

Подобных лошадей, как этот вороной жеребец, Ян Судрабипь встречал только в цирке. Жеребец так подымал и выпрямлял передние ноги, так приплясывал на задних, словно выступал на арене. Казалось, ему именно и положен тротуар, не сбивать же точеные копыта о булыжную мостовую.

Ян Судрабинь остановился и залюбовался великолепным конем. Да и всадник сидел в седле отменно: одной рукой натягивал короткий повод, чтобы прекрасная лошадиная голова держалась еще горделивей, другой — упирался в бок. Взор Судрабиия настолько поглотила эта картина, что он не обратил внимания, как, завидев кавалькаду, бросились на другую сторону улицы пешеходы. Он один остался на тротуаре. Всадник не мог его не заметить, а подъехав ближе, увидел и восхищение, откровенно застывшее на лице. Спросил, довольно ухмыляясь:

— Красота?

— Как из сказки!

— А кто краше? — левой рукой, что держал на боку, подкрутил левый ус.

— Один другому под стать. Но конь все же на первом месте.

— Как ты можешь коня ставить впереди человека?

— Сам спросил о красоте, ее вперед и ставлю.

— Кто я есть, ведаешь?

— Нет.

Всадник вдруг поднял лошадь на дыбы, но Судрабинь и шагу не ступил в сторону. Тогда он опустил лошадь, похлопал ее ладонью по шее, затем протянул руку.

— Трофимовский!

Конечно, Судрабинь слышал эту фамилию. С первого дня приезда в Казань услышал о Волжском разбойнике, потому и не мог представить его верхом, волжский, — значит, на пароходе. Ему и пароход показывали, пришвартованный к берегу. Вернее, три парохода. Ян тоже протянул руку.

— Судрабинь!

— Из каких же ты будешь?

— Латыш!

— Слышал: латыши — народ-кремень. Сейчас сам вижу — смелый ты молодец! А у меня, в революционном полку товарища Трофимовского, пролетарии всех стран соединяются. Хотя никакой ты не пролетарий — офицерская шкура!

— Оскорблять не позволю! — воскликнул вспыльчивый Судрабинь. — Шкуру оставь при себе. Да, бывший офицер! Но из крестьян. В революцию девятьсот пятого помещиков жег. Служил в полку латышских стрелков.

— Вот как! — Трофимовский наклонился и хлопнул Судрабиня по плечу. — Я давно такого ищу. Революционному полку нужен революционный офицер. Начальником штаба ставлю. — Чуть повернув голову, приказал: — Митька, освободи коня!

Самый молодой из сопровождавших, тоже в кубанке, в красных галифе, но в гимнастерке, послушно спрыгнул с лошади и подвел ее к Судрабиню.

— Садись! — непререкаемым тоном бросил Трофимовский.

— Как это — садись? — возмутился Судрабинь. — Я что, раб? И не подумаю!

— Молодец! Молодец! Теперь еще пуще люб! Не раб ты мне, а гость. Любезный гость! Не откажи. Редко кого прошу.

Митька, державший коня, шепнул:

— Садись добром, силой посадит!

Судрабинь понял: не то что глазом моргнет, бровью поведет Трофимовский — и пятеро его приспешников… Нет выхода. А возможно, и не нужно его искать? Возможно, сама судьба хочет, чтобы он вскочил в седло. Судрабинь решительно взял из рук Митьки повод и вдел ногу в стремя.

Трофимовский тронул жеребца. Судрабинь поехал рядом.

— Так и будешь рядом. И никакой над тобой власти, окромя моей.

Четыре дня пробыли Мартын Лацис и Покотилов-младший в Казани. Срок небольшой, а успели немало, если же без излишней скромности, можно даже сказать — много. Ехали, не надеялись, что столько успеют. Ведь не только разорили гнездо савинковцев, взяли еще генерала Попова с помощниками, обезглавили офицеров-монархистов.

А для них самих эти четыре дня… Беспокойство. Волнения. Переживания. Размышления. Риск. Решительность. Успех…