Ад

III

Ночь, глубокая ночь. Мрак, плотный как бархат, со всех сторон обволакивает меня.

Всё вокруг меня погрузилось во тьму. Посреди этой темноты я облокотился на мой круглый стол, освещённый лампой. Я расположился здесь, чтобы работать, но на самом деле я ничем не занят, лишь слушаю.

Только что я смотрел в соседнюю комнату. Там никого нет, но несомненно, что кто-нибудь скоро придёт.

Кто-нибудь скоро появится, возможно, этой ночью, завтра, на днях; кто-нибудь неизбежно скоро придёт, потом ещё люди будут следовать друг за другом. Я жду, и мне кажется, что я теперь гожусь только для этого.

Я долго ждал, не решаясь отдохнуть. Потом, очень поздно, когда тишина царила столь долго, что она парализовала меня, я превозмог себя. Снова я добрался по стене до пресловутой дыры. Я с мольбой обратил туда мои глаза. Комната была темна, в ней всё слилось, она была полна ночи, неизвестности, любых возможных вещей. Я опять спустился в мою комнату.

*

На следующий день я увидел соседнюю комнату во всём её естестве при свете дня. Я увидел, как рассвет распространяется по ней. Постепенно она начала вырисовываться из своих руин и стала проявляться.

Она расположена и меблирована так же, как моя комната: в глубине, напротив меня, камин с зеркалом над ним; направо кровать; налево, рядом с окном, канапе… Комнаты одинаковые, но моя кончилась, а другая скоро начнётся…

Позавтракав кое-как, я возвращаюсь точно к тому месту, которое меня притягивает, к трещине в перегородке. Ничего. Я вновь спускаюсь.

Здесь душно. Часть кухонного запаха проникает даже сюда. Я останавливаюсь в безграничном просторе моей пустой комнаты.

Приоткрываю, затем распахиваю свою дверь. В коридорах видны двери других комнат, выкрашенные в коричневый цвет, с номерами, выгравированными на медных пластинках. Всё закрыто. Я делаю несколько шагов, которые лишь одни мне слышны, слишком слышны в этом доме, представляющем собой большую недвижимость.

Лестничная площадка длинная и узкая, стена обита имитацией ковровой ткани с тёмно-зелёными разводами, на ней сияет медью газовое бра. Я облокачиваюсь на перила. Один слуга (тот, кто прислуживает за столом, а в данный момент на нём синий фартук и его трудно узнать с этими растрёпанными волосами) спускается, подпрыгивая, с верхнего этажа, держа газеты подмышкой. Дочка госпожи Лёмерсье поднимается, осторожно держась рукой за перила, вытянув вперёд шею наподобие птицы, и я сравниваю её маленькие шаги с фрагментами шагов других людей, которые уходят. Какие-то господин с дамой проходят передо мной, прерывая свой разговор, чтобы я их не слышал, как будто они отказывали мне в милостыне, состоящей из того, что они замышляют.

Эти незначительные события исчезают как сцены комедии при падающем занавесе.

Я двигаюсь сквозь послеполуденное время в омерзительном настроении. У меня впечатление, что я один против всех и что сейчас я брожу внутри этого дома и в то же время за его пределами.

На моём пути в коридоре одна дверь быстро закрылась, приглушив смех захваченной врасплох женщины. Люди сбегают, защищаются. Худший, чем тишина, шум, не имеющий смысла, сочится сквозь тёмные стены. Из-под дверей выползает раздавленный, погубленный луч света, худший, чем тень.

Я спускаюсь по лестнице. Вхожу в салон, куда меня призывает шум разговора.

Несколько мужчин, в группе, произносят фразы, которые я не помню. Они выходят; оставшись один, я слышу, как они спорят в коридоре. Наконец их голоса исчезают.

Потом вдруг появляется элегантная дама, от которой исходит шелест шёлка и аромат цветов и ладана. Она занимает много места из-за своего аромата и своей элегантности.

Эта дама слегка наклоняет вперёд своё красивое удлинённое лицо, украшением которого является очень нежный взгляд. Но я не вижу её как следует, ибо она не смотрит на меня.

Она садится, берёт книгу, листает её, и книжные страницы придают её лицу отблеск белизны и мысли.

Я украдкой рассматриваю её грудь, которая приподнимается и опускается, и её неподвижное лицо, а также живую книгу, которая едина с этой дамой. Цвет её лица столь яркий, что её рот кажется почти чёрным. Её красота меня печалит. Я созерцаю эту незнакомку, с ног до головы, с возвышенным сожалением. Она ласкает меня своим присутствием. Женщина всегда ласкает мужчину, когда приближается к нему и когда она одна; несмотря на множество разновидностей расставаний, между ними всегда происходит жуткое начало счастья.

Но она уходит. С ней покончено. Ничего не было, и однако с этим покончено. Всё это слишком просто, слишком сильно, слишком искренне.

Это приятное отчаяние, которого я не испытывал раньше, меня беспокоит. Со вчерашнего дня я изменился; человеческая жизнь, живая истина, я её знал, как мы все её знаем; я её соблюдал с моего рождения. Я верю в неё со своего рода страхом теперь, когда она появилась передо мной божественным образом.

*

Я вновь поднялся в свою комнату, где длится послеполуденное время, но всё же наступает вечер.

Из своего окна я смотрю на вечер, который поднимается к небу, и это вознесение столь неторопливо, что его видно и одновременно не видно: я смотрю на толпу, мельтешащую на улицах.

Прохожие возвращаются в дома, о которых они думают. Я представляю себе, через эти стены, такой дом, который я, вдали, всё наполняю легкомысленными гостями, едва слышным шумом.

Какой-то звук раздался с другой стороны перегородки… Я карабкаюсь по стене и смотрю в соседнюю комнату, уже всю в серых тонах. Там находится женщина, смутно различимая.

*

Она направилась к окну, так же, как и я только что подходил к моему окну. Это, несомненно, вечное движение тех, кто находится в одиночестве в какой-либо комнате.

Я её вижу всё яснее; по мере того, как мои глаза привыкают, она всё чётче вырисовывается; мне кажется, что она идёт туда из своего рода снисхождения ко мне.

Сейчас, в начале осени, она носит один из тех светлых нарядов, благодаря которым женщины как бы озаряются, ибо ещё имеется достаточно солнца. Блеклое сияние окна покрывает её почти погасшим отсветом. Её платье цвета безграничных сумерек, цвета времени, как в сказках о феях.

До меня доносится веяние исходящего от неё благоухания, аромат ладана и цветов, и по этому благоуханию, представляющему её истинное имя, я её узнаю: это молодая женщина, которая только что находилась возле меня, потом ускользнула. Теперь она там, за своей закрытой дверью, находясь во власти моих взглядов.

Её губы зашевелились; я не знаю, говорит ли она совсем тихо или напевает… Она там, около грустной белизны окна, около отражения окна в зеркале, посреди этой смутно видимой комнаты, которая постепенно блекнет; она там, со своими тёмными глазами и своей тёмной плотью, с ясностью своего лица, которое ласкали столько взглядов с тех пор, как она существует.

Её белая шея, пугающе драгоценная, склоняется вперёд; профиль, совсем близко от окна, к которому она прислонилась лбом, сливается с голубоватой тенью, и кажется, что её мысль была тоже голубой; а колеблющийся над тёмной массой волос слабый ореол показывает, что они белокурые.

Её рот тёмный, как если бы он был приоткрыт. Её рука лежит на оконном стекле вроде птицы. Её корсаж бледного цвета, но достаточно определённого, зелёного или голубого.

Я ничего не знаю о ней, и она столь далека от меня, будто нас разделяли миры или века, будто она была мертва.

Однако нас ничто не разделяет: я около неё, я с ней, я расцветаю на ней, трепеща.

… Мои руки протягиваются, чтобы обнять её. Я такой же мужчина, как другие, всегда готовый восхититься первой появившейся женщиной. Она является наиболее чистым образом женщины, которую любят: той, которую ещё не знают всю, той, которая раскроется, той, которая является единственным живым чудом, существующим на земле.

*

Она оборачивается и проскальзывает в уже ночную комнату как облако, с её округлыми и убаюкивающими формами. Я слышу проникающий вглубь шелест её платья. Ищу её лицо как звезду; но мне больше не видно как её лицо, так и её намерение.

Я стараюсь понять смысл её движений; но они скрыты от меня. Я так близко от неё, но я не знаю, что она делает! Существа, на которых смотрят, когда они не подозревают об этом, кажутся не ведающими, что именно они делают.

Она запирает свою дверь на ключ, и это ещё больше её обожествляет. Она хочет быть одна. Несомненно, она вошла в эту комнату, чтобы раздеться.

Я не пытаюсь себе объяснить обстоятельства её присутствия, тем более я не собираюсь требовать у себя отчёта в преступлении, которое я совершаю, обладая этой женщиной посредством глаз. Я знаю, что мы соединены, и всем моим сердцем, всей моей душой, всей моей жизнью я умоляю её показаться мне.

Кажется, что она размышляет, колеблется. Даже не знаю, за какое искреннее прощение со стороны её личности в целом, но я представляю себе, что она с давних пор ждёт, когда же она останется в одиночестве, чтобы снять с себя покров. Да, она ещё чувствует себя подавленной атмосферой, находящейся снаружи, из-за множества случайных прикосновений к ней прохожих, из-за откровенно разглядывающих её напряжённых лиц мужчин; и, найдя убежище между этих стен, она предполагает, что освободилась от соприкосновений извне, и теперь может снять своё платье.

Я нахожу удовольствие в том, что читаю в ней невинные и плотские мысли; у меня ощущение, что, несмотря на стену, моё тело клонится к её телу.

*

Она подошла к окну, подняла руки, и, вся в сиянии, задёрнула шторы. Полная темнота установилась между нами.

Я её терял!.. Эго была острая боль для моего существа, будто свет вырвался из меня… Я замер с разинутым ртом, подавляя стон, пытаясь различить тень, которая смешивалась с её дыханием…

Она действовала на ощупь, брала предметы. Я догадался, я заметил спичку, которая загоралась на кончиках её пальцев. Медленно проявился её облик. Видно, как едва показывается слабая белизна её рук, её лба и шеи, и её лицо предстало передо мной как лицо феи.

Я не различал контуры черт этого женского лица во время нескольких секунд, когда вдруг возник передо мной слабый источник света в её руках. Она опустилась на колени перед камином, держа пальцами пламя. Я услышал и увидел, как чётко потрескивает сухое дерево в тёмной и холодной влажности. Она бросила спичку не зажигая лампы, и в комнате не было другого освещения, кроме этого света, идущего снизу.

Очаг пламенел, в то же время она ходила туда и обратно перед ним, с шелестом лёгкого ветерка, как перед заходящим солнцем. Видно было, как двигаются силуэт её высокой стройной фигуры, её тёмные руки и золотые с розовым ладони. Её тень стлалась у её ног, дёргалась на стене и летала над ней на охваченном заревом потолке.

Она была окружена вспышками пламени, которое будто поворачивалось к ней. Но она оставалась в своей тени, была ещё спрятанной, ещё скрытой и серой; платье грустно ниспадало вокруг неё.

Она села на диван передо мной. Её взгляд с осторожностью как будто порхал по комнате.

В какой-то момент он встретился с моим взглядом. Она, не ведающая этого, и я посмотрели друг на друга.

Затем её взгляд стал более глубоким, выражающим более пылкое чувство, при мыслях о чём-то либо о ком-то её губы разомкнулись; она улыбнулась.

Рот является на обнажённом лице чем-то оголённым. Кроваво-красный рот, будто постоянно кровоточащий, сравним с сердцем: оно есть рана, и когда видишь рот женщины, он кажется чем-то вроде раны.

И меня охватила дрожь перед этой женщиной, которая приоткрывалась и чья улыбка кровоточила. Диван слегка вдавливался под нажимом её широких бёдер; её стройные колени были сдвинуты, и вся середина её тела имела форму сердца.

… Наполовину растянувшись на диване, она придвинула свои ступни к огню, слегка приподняв юбку двумя руками, и этим движением она открыла свои ноги, выпукло объятые чёрными чулками.

И моя плоть вскричала, ярко выраженная, подобная раскалённому железу, на пределе сладострастия, которое, возрастая, исчезало во мраке, терялось в необычайных глубинах.

Мои пальцы судорожно впились в ладони, взгляд пронзительный, так вот какова она там, почти целиком предлагающая себя, зияющая, доступная — со лбом, погружённым в темноту, в то время как кровавый отсвет, влачащийся по полу, безнадёжно возносился на неё, в неё, подобно человеческому напору!

Подол её юбки опущен как покров. Женщина опять стала такой, какой была. Нет, она сейчас другая. Потому что я мельком видел немного её защищённой плоти, я подстерегаю эту плоть в смешанном сумраке наших двух комнат. Она приподняла подол своего платья, она выполнила великий простой жест, которому мужчины поклоняются, как любой религии, о котором они умоляют, даже если нет какой-нибудь надежды, даже вопреки здравому смыслу, жест замечательный и иногда ослепляющий!

Она снова ходит, и теперь шелест её юбок подобен как бы шелесту крыльев в моей утробе.

Мой взгляд, отвергающий её наивное лицо с застывшей на нём рассеянной улыбкой; отвергающий и напрочь забывающий её душу и мысли, резко выделяет только её формы и хочет её крови, подобно окружающему её и не отстающему от неё огню: но мои взгляды могут лишь упасть к её ногам и слегка коснуться её платья, как языки пламени в очаге, пламени яркого и умоляющего, пламени растерзанного, языки которого возносятся к небу!

Наконец она показала себя до глубины своего естества.

Чтобы разуться, она положила ногу на ногу очень высоко, приоткрыв передо мной пучину своего тела. Она показывала мне свою изящную стопу, заключённую в блестящий ботинок, и, в более матовом шёлковом чулке, своё стройное колено, икры своих ног, просторно расширяющиеся, как изящные амфоры, на хрупких лодыжках. Над подколенной впадиной, в месте, где чулок кончался как бы в белой туманной чаше, возможно, видно немного самого тела: я не отличал бельё от кожи в перемежающемся сумраке и при окружающих её трепещущих вспышках огня. Что это — тонкая ткань исподнего или плоть? Это ничто или это всё? Мои взгляды оспаривали эту наготу в сумраке и при свете пламени. Прислонившись лбом и грудью к стене, опершись ладонями о стену с такой пылкостью, будто я стремился эту стену разрушить и проникнуть через неё, я мучил свои глаза этой неопределённостью, пытаясь, хитростью или силой, смотреть лучше, увидеть больше.

И я всецело погрузился в великую ночь её естества, под нежное, горячее и жуткое крыло её приподнятого платья. Панталоны с вышивкой приоткрывали широкую тёмную щель, полную мрака, и мои взгляды бросались туда, становясь безумными. И они получали почти то, чего они хотели, в этом раскрытом мраке, в этом обнажённом мраке, в самой её сердцевине, среди тонких покровов, которые, воздушно лёгкие и всецело благоухающие ею, являются лишь облаком ладана вокруг середины её тела, — в этом мраке, который в сущности является плодом.

Всё это продолжалось целую минуту. Я был распростёрт на стене перед этой женщиной, которая недавно — я вспоминал её жест — боялась своего отражения, и которая теперь, в безупречном целомудрии своего одиночества, приняла позу девки, которая ластится к разглядывающему её мужчине, завлечённому ею… Будучи чистой, она предлагала себя и как бы извлекала из себя своё естество.

Яркое пламя камина гасло, и я её больше почти не видел, когда она начала раздеваться: именно в ночи скоро произойдёт этот грандиозный праздник с её и моим участием.

Я увидел, как высокая фигура, расплывчатая, безжалостная ко мне, чья красота почти померкла, осторожно двигается, в окружении звуков приятных, ласкающих и негромких. Я заметил, как её руки размашисто двигаются и, при изысканном освещении одного её жеста, проявившего их округлость и гибкость, я понял, что они голые.

То, что только что упало на кровать в виде тонкого шелковистого лоскута, лёгкого и как бы парящего, было её корсажем, который осторожно сжимал её на шее и сильно на талии… Туманная юбка приоткрылась и, опадая к её ногам, выставила напоказ её всю, очень бледную, среди глубин её естества. Мне показалось, что я видел, как она освобождалась от этой блеклой одежды, которая вне её была ничем, и я различал формы её обеих ног.

Я так подумал, быть может, потому, что мои глаза почти ничего больше не видели, не только из-за плохого освещения, но и поскольку я был ослеплён мрачным напряжением моего сердца, пульсированием моей жизни, всем коварством моей крови… Это были не мои глаза, которые настойчиво преследовали возвышенное создание, это скорее была моя тень, которая совокуплялась с её тенью.

Я был будто целиком охвачен воплем: Её живот!

Её чрево! Мне нет никакого дела до её груди, до её ног! — Они меня заботили столь же мало, как её мысли и её лицо, от которых я уже отрёкся. Моим желанием было её чрево, которого я старался достичь как спасения.

Моим взглядам, которые мои сведённые судорогой руки обременяли своей силой, моим взглядам, тяжёлым как плоть, нужно было её чрево. Всегда, несмотря на законы и на одежды, взгляд самца стремится проложить дорогу и проникнуть в сексуальное естество женщин, как пресмыкающееся стремится в свою нору.

Она для меня представляла лишь её секс. Она была лишь таинственной раной, которая открывается подобно рту, кровоточит как сердце и вибрирует как лира. И из неё распространялось благоухание, которое доверху наполняло меня, не искусственное благоухание, пропитывающее её наряды, не окутывающее её благоухание, но исходящий из её глубин аромат дикой природы, обильный, сравнимый с запахом моря — являющийся запахом её уединения, её пыла, её любви, и секретом её чрева.

С вытаращенными и пылко взирающими глазами, похожими на два тусклых отверстия, я торопливо стремился к этому неистовому видению, безудержно влекущему меня. Я становился ожесточённым в моём торжестве. Лее рот представлял собой долгий поцелуй, который постепенно ослабевает, и я сложил мои губы в виде долгого бесплодного поцелуя.

В то время она оставалась неподвижной, — необъяснимая, обезличенная.

В неистовом порыве я хотел реально её коснуться… Разрушить эту стену или выйти из моей комнаты, выбить дверь, броситься на неё…

Нет, нет, нет! Интуиция меня безоговорочно вернула к здравомыслию… Я едва ли бы успел её коснуться. Меня бы обуздали — испорченная репутация, тюрьма, позор, беспросветная нищета, всё. Жуткий страх охватил меня, настолько всё это было близко; содрогание пригвоздило меня к тому месту, где я стоял.

Но быстро возникла другая мысль, одна мечта терзала мою плоть: когда пройдёт первый испуг, она, может быть, не станет сопротивляться: ей передастся заразительность моих действий, она, как некоторые другие, воспламенится от моего прикосновения, предавшись признательному распутству…

Нет, ещё раз нет! Ибо тогда это была бы девка, а девок можно найти столько, сколько пожелается. Легко заиметь в руках женщину и делать с ней что угодно: это кощунство, на которое установлены расценки. Существуют даже дома, где, заплатив, можно, через двери, смотреть, как занимаются любовью. Если бы это была девка, то это больше не была бы она — которая ангельски одинока.

Необходимо, чтобы я вбил себе в голову и в тело: я воспринимаю её столь совершенной лишь потому, что она отделена от меня и что мы оторваны друг от друга. Одиночество придаёт ей сияние, но также торжествующе её защищает. Её разоблачение заключается в её девственной подлинности, во всеобъемлющем одиночестве, царицей которого она является, и в живущей в ней уверенности в этом одиночестве. Издали она проявляет себя через свою добродетель и не даёт себе волю: она подобна шедевру; она остаётся такой же отдалённой, такой же незыблемой, в стороне от бездны и безмолвия, как статуя и музыка.

И всё, что меня привлекает, мешает мне к ней приблизиться. Надо, чтобы я был несчастным, надо, чтобы я был одновременно вором и жертвой… У меня нет иного средства, чем лишь желать, как превзойти самого себя силой моего желания, мечты и надежды, желать и управлять своим желанием.

Настолько сильно действующая и жестокая обдумываемая мною альтернатива, что я на минуту отвернулся, и в безгранично зияющей перед моими глазами дыре мне пришлось упустить слабые шумы, производимые ею… Неужели я схожу с ума? Нет, это истина является безумной.

Всем моим телом, всей моей мыслью я преодолеваю моё плотское изнеможение, моя плоть умолкает и больше не мечтает, и поверх моих тяжёлых руин я начинаю смотреть.

Она снова одевается, снова вся скрыта.

Теперь она зажгла лампу. Снова надела платье; она прячет от меня все свои прекрасные секреты, которые скрывает от всех; она вернулась в траур своей стыдливости.

Она меня одаряет ещё несколькими разрозненными движениями. Вот она измеряет себе талию; накладывает немного румян у кромки уха, затем стирает их; улыбается себе в зеркале дважды по-разному и даже на мгновение принимает разочарованную позу. Она изобретает тысячу небольших движений, как бесполезных, так и полезных… У неё обнаруживаются кокетливые жесты, которые, как жесты целомудрия, приобретают своего рода строгую красоту, будучи исполненными в одиночестве.

… Затем, в момент, когда она, будучи готовой и чудесным образом как бы окружённой защитной оградой, тут же внимательно осмотрела себя последним критическим взором — наши взгляды снова встречаются.

Она опёрлась одной рукой на стол, где горит лампа без абажура… Её лицо и руки блестят, и свободное лучеиспускание лампы омывает более ярким сиянием её подбородок, овал её лица, её глаза снизу.

Я совсем её не узнаю, когда она возникает из тени с этой солнечной маской; но я никогда не видел тайны столь близко… Я замираю на месте, весь окутанный её сиянием, весь в волнении от неё, весь потрясённый её открытым присутствием, как если бы я был в неведении до сих пор, что же такое женщина.

Так же, как и недавно, она улыбается, прежде чем её взгляд расстаётся со мной, и я чувствую необыкновенную ценность этой улыбки и великолепие этого лица…

Она уходит… Я ею восхищаюсь, я её почитаю, я её обожаю: я по отношению к ней что-то вроде любви, которая ничего реального не разрушит и которая не имеет никакого основания ни для того, чтобы надеяться, ни для того, чтобы покончить с этим. Нет, в действительности я не знал, что же такое женщина.

Она не присутствовала на ужине. Она уехала из этого дома на следующий день.

Я её вновь увидел в тот момент, когда она уехала. Я находился в самом низу лестницы, в полусвете вестибюля, когда перед ней предупредительно усердствовал персонал. Она спускалась; её рука, такая изящная, в белой перчатке, вспархивала над чёрными блестящими перилами как бабочка. Её ступня тянулась вперёд, маленькая и блестящая. Она мне показалась менее высокой, чем накануне, но во всём похожей на ту, которую я впервые заметил. Её рот был таким маленьким, что казался уменьшенным ею. Она была одета в серо-жемчужные тона, в шелестящее платье… Она проходила, она уходила, она исчезала, благоухающая…

Она слегка коснулась меня; она могла бы меня видеть в этот момент, но, конечно, не видела — и однако, в тени наших комнат, у нас обоих была единая улыбка! Она опять стала как закрытый источник света, безжалостной, какими являются люди, которых встречаешь среди других. Между нами не было стены; было бесконечное пространство и вечное время; были все силы мира.

Такой я её воспринял при моём последнем взгляде — будучи в этот момент без чёткого понимания ситуации, ибо никогда не понятен любой уход. Я её больше не увижу, Столько прелестей скоро потускнеют и рассеются; столько красоты, нежной слабости, столько счастья были утрачены. Она медленно уходила вдаль, к неопределённой жизни, затем к определённой смерти. Какими бы ни были её дни, она направлялась к своему последнему дню.

Это всё, что я мог сказать о ней…. Этим утром, когда дневной свет окружает меня, придав каждой детали пустынную чёткость, моё сердце бьётся и стонет. Всюду пустое пространство. Когда что-то в самом деле закончилось, не оказывается ли, что всё кончено?

Я не знаю её имени… Она отправится в свою судьбу, как я в свою. Если бы наши оба существования соединились, они бы совсем не познали друг друга; теперь же что за ночь! Но я никогда не забуду несравненный вечер, когда мы были вместе.