Ад

VII

Соседняя комната находится в слегка влажном утреннем беспорядке. Та самая Любимая оказывается здесь со своим мужем. Они возвращаются из поездки.

Я не слышал, как они вошли. Вероятно, был слишком усталым.

Он сидит на стуле, рядом с кроватью, которая не разобрана, но именно здесь я различаю удлинённый отпечаток одного тела или одной пары.

Она одевается. Я только что видел, как она исчезла за дверью умывальной комнаты. Я смотрю на мужа, черты лица которого, как мне кажется, обнаруживают значительную правильность и определённое благородство.

Линия лба отчётливо вырисовывается; лишь рот и усы немного вульгарны. Он выглядит здоровее, крепче, чем её любовник. Рука, играющая с тростью, изящная, и этот персонаж в целом наделён некоей мощной элегантностью. Это тот самый мужчина, которого она обманывает и которого ненавидит. Это та самая голова, та физиономия, то выражение лица, которые испорчены и искажены в её глазах и смешиваются с её несчастьем.

Вдруг она уже здесь; она появляется прямо перед моими глазами. Моё сердце останавливается, затем стесняет моё дыхание и тянет меня к ней.

Она наполовину обнажена: сиреневая рубашка, короткая и лёгкая, натянутая и выпуклая на её груди, при её движениях мягко приникает к ней, к округлости её живота.

Она возвращается из умывальной комнаты, немного томная и усталая от тысячи пустяков, которые она уже проделала, с зубной щёткой в руке, с совершенно мокрым и ярко-красным ртом, с растрёпанными волосами. Её нога тонкая и красивая, маленькая ступня очень стройна на высоком заострённом каблуке туфли.

Комната, вся в беспорядке, в духоте затхлого утра полна смеси запахов: мыла, рисовой пудры, резкого благоухания одеколона.

Она скрылась; она вернулась тёпло-влажная; затем вся свежая, с порозовевшим лицом, вытирающая капельки воды.

Он, разглагольствуя, разъясняет одну сделку. Его ноги наполовину вытянуты. Он то ли смотрит на неё, то ли не смотрит.

«Ты знаешь, Бернары не согласились на сделку с вокзалом…»

На этот раз он следует глазами за ней, когда говорит, потом он смотрит в другое место, скользит взглядом по ковру, разочарованно щёлкает языком, весь погружённый в свои мысли, — в то время, как она ходит туда и обратно, показывая изгиб своих бёдер, свой энергичный крестец, свой бледный живот и густую тень низа своего живота.

У меня в висках стучит; вся моя плоть стремится к этой женщине, почти обнажённой и очаровательной утром, в прозрачной одежде, обволакивающей её нежный аромат… И ещё слышно, как в этой комнате, где она несёт свою наготу, раздаётся банальная фраза мужа, чуждая ей фраза, богохульная фраза.

Она надевает свой корсет, свои подвязки для чулок, свои панталоны, свою юбку. Мужчина остаётся в своём скотском безразличии; он вновь погружается в размышления.

…Она устроилась перед зеркалом камина с различными коробками и предметами. Зеркало умывальной комнаты, видимо, не кажется ей достаточным для того, что она хочет делать.

Полностью приступив к своему туалету, она разговаривает совсем одна, болтливая, весёлая, оживлённая, по причине того, что ещё только начало дня.

…Она старательно занимается всем этим и всё успевает; она тратит много времени, чтобы привести себя в порядок, но это важные часы, а не потерянные. К тому же, она торопится. Теперь она открывает шкаф, достаёт из него воздушное лёгкое платье, которое держит в руках перед собой как гнездо с птичьим выводком.

Она надевает это платье. Потом вдруг ей в голову приходит какая-то мысль, и её руки останавливаются.

«Нет, нет, нет, решительно», — говорит она.

Снимает это платье и начинает искать другое: тёмную юбку и блузку.

Она берёт шляпу, слегка взбивает на ней бант, затем перед зеркалом поправляет у своего лица украшение из роз на этой шляпе и, вероятно, удовлетворённая, напевает…

*

…Он не смотрит на неё, а когда он смотрит на неё, он её не видит!

Ах! это имеет значительную важность; это драма, драма томительная, но к тому же мучительная. Этот мужчина не является счастливым, и однако я завидую его счастью. Скажите мне, что же можно ответить на это, кроме того, что счастье находится в нас, в каждом из нас, и что это желание того, чего у нас нет!

Эти люди существуют вместе, но в действительности находятся в отсутствии по отношению друг к другу; они покинули друг друга, не расставаясь. Их отношения представляют собой что-то вроде интриги небытия. Они больше не сблизятся, поскольку между ними конченая любовь полностью заняла своё место. Эта тишина, это взаимное неведение являются тем, что есть наиболее жестокое на земле. Не любить больше друг друга это хуже, чем ненавидеть друг друга, ибо, что ни говорите, смерть хуже страдания.

Мне жаль тех, которые живут парой, но сцеплены безразличием. Мне жаль то бедное сердце, которое давно имеет столь мало из принадлежащего ему; мне жаль людей, у которых есть сердце для того, чтобы больше не любить.

И на мгновение, перед этой столь простой и столь причиняющей боль сценой, я как бы претерпел огромные несметные страдания тех, кто мучается больше.

*

Она закончила одеваться. Надела жакет цвета своей юбки, в самом начале полностью показав своё бельё в виде корсажа, верх которого прозрачный и розоватый, будто утренняя заря на её теле — и она нас покидает.

Он, в свою очередь, готовится уходить. Дверь снова открывается. Это она возвращается?… Нет, это горничная. Она делает вид, что уходит.

«Я собиралась убраться, но я мешаю господину…

— Вы можете остаться.»

Она трогает предметы, закрывает ящики… Он поднял голову, он следит за ней краем глаза.

Он встал, он подходит, неловкий, будто зачарованный… Топтание на месте, вскрик, который глушится громким смешком; она выпускает из рук свою щётку и платье, которое держала… Он хватает её сзади, его обе ладони сжимают через корсаж груди девицы.

«Ах, да нет, довольно же, вы что!»

Он не отвечает, в лицо ему бросилась кровь, взгляд неподвижный, ослеплённый; он лишь едва издал невнятный возглас: беззвучное слово, где лишь чрево думает; между его возбуждёнными губами, слегка вздёрнутыми на зубах, пыхтение машины… Он вцепился в эту плоть, животом на этом крестце, подобно обезьяне, подобно льву.

Она смеётся, всем своим большим красным лицом; её наполовину растрёпанные волосы спадают ей на лоб, её налитые груди сдавливаются впившимися в них пальцами, которые её тискают.

Он пытается снять с неё юбку, приподнять её. Она сжимает ноги и прикладывает руки к бёдрам, чтобы удерживать платье. Это ей удаётся лишь наполовину. Видны её чулки, которые морщатся на её круглых и объёмистых ногах, конец рубашки, её поношенные туфли. Они топчутся на платье Любимой, которое девица выронила из рук и которое плавно опустилось на пол.

Затем она полагает, что это достаточно продолжалось!

«Ах! нет! хватит! Чёрт возьми, говорю же вам!»

…Он покончил с этим, отпустив её, и уходит, смеясь как проклятый от стыда и цинизма, почти пошатывающейся походкой, под воздействием огромного внутреннего порыва.

Он уходит среди женщин, проходящих мимо, в его глазах неотступно присутствует кошмар, поднимающий платья им на головы.

Пыл кипит в нём и хочет выйти. Если то, что неотступно преследует его, не вырвется из него, оно ударит ему в голову, подобно молоку матери. Он там, этот так называемый мэтр среди мужчин, который действует наощупь, вытянув руки вперёд для объятия, терзаемый обидой, которая оканчивается с его неопределённым шараханием к постели, при его полной уверенности в своих силах.

Но это не один лишь чрезмерный инстинкт, так как только что перед ним прохаживалась очаровательная женщина (и свет, игравший в её воздушных покровах, показывал и окружал сиянием всё её тело), а он не испытывал к ней влечения.

Возможно, она была отвергнута, возможно, какой-то договор был заключён между ними… Но я прекрасно видел, что даже его глаза не хотели этого: его глаза загорелись, как только появилась та девица, та отвратительная Венера с грязными волосами и грязными ногтями, а его глаза изголодались по ней.

Потому что он её не знает, потому что она не такая, как та, которую он знает. Иметь то, что тебе не принадлежит… Следовательно, каким бы странным это ни показалось, перед нами идея, значительная вековая идея, которая управляет инстинктом. Это идея о том, что присутствие незнакомой женщины так напрягает мужчину, что он становится диким, подстерегая её, с обострённым вниманием, бросая на неё как бы царапающие взгляды, движимый столь трагическим неистовством, как если бы ему было необходимо убить её, чтобы жить.

Я понимаю, я, которому дано обуздывать эти человеческие кризисы, — столь неистовые, что Бог, находящийся рядом, кажется бесполезным, — я понимаю, что многое из того, которое мы считаем существующим вне нас, находится в нас самих, и что секрет именно в этом. Будто спадают покровы, будто появляются упрощения, будто появляется простота!

*

Завтрак за общим столом сначала имел для меня магическую привлекательность: я испытующе рассматривал все физиономии, чтобы постараться выявить те два существа, которые занимались любовью ночью.

Но я напрасно всматривался в лица попарно, старался выявить степень схожести, ничего меня не направило к цели. Я их наблюдал лишь когда они были погружены в темноту ночи.

…Имеются пять девушек, или молодых женщин. Одна из них, по крайней мере, сохраняет заключённое в её теле живое и жгучее воспоминание. Но воля, более сильная, чем у меня, скрывает её лицо. Это мне не ведомо, и я удручён очевидной неизвестностью.

Они ушли одна за другой, мне неизвестно… ах: мои обе ладони судорожно цепляются одна за другую в бесконечной неопределенности и сжимают пустоту между их фалангами; моё лицо тут, определённое, перед всем возможным, всем неопределённым, перед всем.

*

Эта дама! Я узнал Любимую. Она разговаривает с хозяйкой, — около окна. Сначала я её не заметил, из-за сотрапезников, находившихся между нами.

Она ест виноград, достаточно деликатно, слегка наигранными жестами.

Я поворачиваюсь к ней. Её зовут госпожа Монжерон или Монжеро. Это сочетание мне кажется забавным. Почему её так зовут? По моему мнению, эта фамилия ей не идёт или она ненужная. Искусственный характер слов, знаков меня поражает.

Это конец завтрака. Почти все ушли. Кофейные чашки, маленькие испачканные чем-то липким рюмки для ликёра беспорядочно расставлены на столе, где блестит солнечный луч, заставляющий муарово переливаться скатерть, искриться стеклянную посуду. Кофейное пятно, обширное, сухое, благоухающее.

Я вмешиваюсь в разговор госпожи Лёмерсье с ней. Она смотрит на меня. Я еле узнаю её взгляд, который я видел целиком.

Приходит камердинер и тихо говорит несколько слов госпоже Лёмерсье. Та поднимается, извиняется и покидает комнату. Я нахожусь рядом с Любимой, только что подойдя к ней. В столовой находятся два или три человека, которые обсуждают, чем будут заниматься во второй половине дня.

Я не знаю, что же ей сказать, этой даме. Разговор между ней и мною замирает, стихает. Она должна предположить, что она меня не интересует, — эта женщина, сердце которой я вижу и участь которой я знаю так же хорошо, как Бог мог бы её знать.

Она протягивает руку к газете, которая валяется на столе, погружается на минуту в чтение, затем складывает лист, встаёт в свою очередь и уходит.

Испытывая отвращение к банальности жизни и к тому же будучи удручённым только что произошедшим, я, заспанный, облокачиваюсь на залитый солнцем стол, на исчезающий стол — делая усилие, чтобы не расслабить мои руки, не опустить подбородок и не закрыть глаза.

И в этой полной беспорядка столовой, уже незаметно осаждённой прислугой, спешащей убрать со стола и привести всё в порядок для вечернего застолья, я нахожусь почти один, не зная, очень счастлив ли я или очень несчастлив, не зная, что есть реальность и что есть сверхъестественное.

Затем, я это понимаю, медленно, тяжело… Я бросаю взгляды вокруг себя, я рассматриваю любую простую и спокойную вещь, потом я закрываю глаза и говорю себе, будто избранный, постепенно отдающий себе отчёт в своём откровении:

«Но вот же она, бесконечность; это так, я не могу больше в этом сомневаться.» Это утверждение настоятельно необходимо: нет странных вещей: сверхъестественное не существует, или, скорее, оно есть повсюду. Оно есть в реальности, в простоте, в безмятежности. Оно есть здесь, между этих стен, которые находятся в ожидании всей своей тяжестью. Реальное и сверхъестественное есть одно и то же.

Это не может являться большей тайной в жизни, чем иное пространство в небе.

Я, который подобен другим, я переполнен бесконечностью. Но насколько всё это представляется мне незначительным и беспорядочным! И я мечтаю о себе, о себе, который не может ни хорошо познать меня, ни избавиться от меня; о себе, существующем как тяжёлая тень между моим сердцем и солнцем.