Аэций. Клятва Аттилы

Часть 1. Убийство

Май 430 г. Равенна. Западная столица Римской Империи

Вечерние сумерки стремительно наступали на сонный обезлюдевший город, и мешкать было нельзя. Близилась ночь — лучшее время для воров и разбойников.

Молодой служитель италийского храма Грунитис торопливо шел по узкой пустынной улочке, с опаской поглядывая на хмурые здания, чьи темные силуэты возвышались по обеим её сторонам. Не хуже воров и разбойников вели себя обитатели двухэтажных инсул, и приходилось всерьёз опасаться, что сверху плеснут помоями или, чего доброго, сбросят на голову прохудившийся глиняный кувшин и проломят череп.

Озираясь на окна, Грунитис поневоле отвлекся и не сразу заметил, что впереди из проема между домами выскочил плотный приземистый человек и заметался от дома к дому, словно испуганное животное, загнанное охотниками и потерявшее ориентир. Почти тотчас же следом появился второй — значительно выше ростом и шире в плечах. Не успел Грунитис опомниться, как эти двое кинулись ему навстречу, заставив сначала замедлить шаг, а после и вовсе остановиться.

Издали их можно было принять за кого угодно, но когда подбежали ближе — картина слегка прояснилась. Тот из них, что повыше, оказался немолодым мужчиной весьма благородного вида. А тот, что пониже — не менее благородной женщиной, закутанной в длинную шелковую накидку.

— Помогите, ради всего святого, — взмолилась она, подбегая к служителю первой. В сгустившихся сумерках её облик казался мертвенно-бледным, а в потемневших глазах застыли смятение и ужас.

— Нет ли поблизости какого-нибудь убежища? — произнес её спутник, придерживая себя за бок и как будто запыхавшись от быстрого бега. — За нами гонятся вооруженные негодяи в масках.

— Грабители? — пробормотал опешивший служитель.

— Нет, не похоже. Скорее, чьи-то наемники. Некоторые из них в доспехах.

— Это заговорщики, — срывающимся голосом пояснила незнакомка. — Они хотят убить моего мужа. Ворвались к нам в дом, перебили охрану, перебили рабов. Нам едва удалось спастись.

При этих словах Грунитис взглянул на мужчину, лицо которого искажала густая тень, и внезапно его узнал.

— О, так это вы…

— Не называйте имен, прошу вас, — поспешно проговорила женщина. — Опасность уже близко. Я чувствую её дыхание.

— Вы правы, не будем терять драгоценное время, — заражаясь её беспокойством, проговорил Грунитис. — Ступайте скорее за мной. Неподалеку отсюда находится бази́лика Урсиана. Под сенью храма вы будете в безопасности. Какими бы ни были намерения ваших врагов, они не посмеют обнажить оружие в священном месте.

Сказав это, он повернулся и быстрым шагом направился в обратную сторону, чтобы самой короткой дорогой вывести своих спутников к базилике. Все трое двигались в полном молчании, словно были бесплотными призраками, а не живыми людьми. По счастью их никто не преследовал. До базилики оставалось пройти совсем немного, и, казалось, опасность уже миновала, но когда они вышли на площадь, покрытую синеватой мглой — навстречу им выплыли несколько факелов и озарили её полыхающими огнями.

— Это они, они, — прошептала женщина, испуганно прижимаясь к мужу.

У факельщиков и у тех, кто за ними следовал, на лицах белели причудливые маски. За плечами, словно знамена, развевались кроваво-красные плащи. Казалось, это какое-то дьявольское шествие, выступавшее из мрака ночи в ярких сполохах огней.

— Бегите скорее к храму. Они еще далеко, — подбодрил своих спутников Грунитис и первым помчался к порталу базилики, видневшемуся за серыми мраморными колоннами.

Мягкая обувь скрадывала шаги, но одеяние было светлым и привлекало внимание. Служителя сразу заметили. Послышались крики и топот десятков ног. Ожившая площадь мгновенно наводнилась бегущими наперерез. Факельные огни полетели вперед, озаряя путь.

Достигнув преддверия храма, Грунитис поворотился, чтобы впустить в него беглецов, а самому обратиться к преследователям с увещевательной речью. Однако то, что происходило сзади, повергло его в смятение. Супружеская чета, которую он вел к базилике, значительно подотстала. Казалось, мужчина вот-вот потеряет сознание. Он еле шел и сильно пошатывался при каждом шаге. Жене приходилось поддерживать его под локоть.

Не видя иного выхода, Грунитис подбежал к нему и, крепко обхватив за торс, что есть сил, потащил к базилике.

— Кажется, я ранен серьезнее, чем подумал вначале… — произнес несчастный слабеющим голосом и повис на руках своего спасителя.

— Прошу вас, одно усилие. Только одно, — прошептал Грунитис, чувствуя, что не удержит тяжелую ношу, но мужчина его не услышал. Одежда на нем промокла от крови, а тело совершенно обмякло. Выскользнув из объятий служителя, он без сознания рухнул на мостовую.

Жена безуспешно дернула его за руку, силясь поднять. Грунитис схватил за другую.

— Тяните. Быстрее, — проговорил он в запале и поволок упавшего к храму, до которого оставалось всего лишь несколько спасительных шагов.

Преследователи были уже близко. Настолько близко, что красноватые отсветы факелов озаряли величественную колоннаду храма. Пятеро или шестеро загородили собою вход. Остальные рассредоточились возле колонн. Военная выправка чувствовалась во всем: и в том, как они горделиво держат спину, и в том, как привычно сжимают рукояти обнаженных мечей.

— Уберите оружие. Вы находитесь в священном месте! — воззвал к ним Грунитис всей мощью своего голоса.

— Не лукавь, служитель, — раздался насмешливый и грубоватый ответ. — Священное место вовсе не здесь, у входа, а там — за колоннами, внутри.

Окруженный со всех сторон одинаково безликими масками, Грунитис не сразу понял, кто это говорит.

— Лучше не вмешивайся. Отойди в сторонку, — услышал он снова и, оглядевшись по сторонам, увидел, что голос принадлежит стоявшему поодаль верзиле. В руке он сжимал копье. Плоская вымазанная белым маска с узкими черными прорезями для глаз закрывала лицо до кончика волевого раздвоенного подбородка.

— Я буду мешать вам столько, сколько потребуется, — упрямо возразил Грунитис, не имея другого оружия, кроме умения убеждать. — Спасение одного человека, кем бы он ни был, принесет спасение каждому. Убийство же ляжет на совесть каждого тяжким грузом…

— И не только грузом, — подхватила женщина, воодушевившись, как видно, его самоотверженной речью. — За убийство последует суровое наказание. Как только о нападении станет известно, вас живо найдут и утопят в болоте за городской стеной. Уйти от наказания не удастся. Я узнала вас даже под масками. Но если не тронете моего мужа, клянусь своим нерожденным ребенком и собственной жизнью, что буду молчать…

— Ты будешь молчать, — усмехнулся верзила и, размахнувшись, с силой метнул копье.

Возле плеча служителя раздался сдавленный женский вскрик, и следом наступила странная мертвенная тишина.

У Грунитиса не было сил пошевелиться, не было сил дышать. Верзила в маске медленно подошел и, выдернув копье из упавшего тела, несколько раз всадил его снова. Сначала в бившуюся в конвульсиях женщину. Потом в её мужа. Грунитис угадал это по глухим ударам и предсмертным клокочущим хрипам, от которых в жилах мгновенно застыла кровь.

В это время где-то вдали громыхнуло, и следом над городом разверзлась ветвистая нестерпимо яркая молния. Нижний её конец ударил прямо в площадь, на мгновение ослепив Грунитису глаза.

— Молись, — услышал он властный окрик, и чья-то рука толкнула его в спину, заставив упасть на колени рядом с убитыми.

От испуга и смятения молитва забылась. Неистовое биение сердца перепутало мысли.

«Сорви с них маски, Господи…» — успел прошептать Грунитис, и в следующее мгновение ему в спину воткнулось согретое кровью острие копья.

Августа

— Ха-ха-ха, какие они смешные, — безудержно расхохотался маленький император при виде усопших, неподвижно лежавших на трех покрытых багровыми покрывалами постаментах.

В полутемной мраморной зале, предназначенной для прощания с мертвыми, нарочно притушили свет погребальных лампадок, чтобы сгладить жестокую картину смерти, но Флавий Плакид Валентиниан в свои неполные одиннадцать лет нисколько не боялся подобных зрелищ. Рано оставшийся без отца, рассудительный не по годам, он выглядел слишком слабеньким только внешне. Темные выразительные глаза казались несоразмерно огромными на худосочном тонкоскулом личике, словно нарочно созданном болезненным и тусклым, чтобы тревожить заботливую мать.

Галле Плакидии только что исполнилось сорок два. Первые признаки старения уже коснулись её некогда безупречного облика, но она успешно затеняла их всевозможными средствами и выглядела все той же черноволосой дивой, что и в молодости, когда без оглядки влюбилась в короля Атаульфа и сбежала к нему из осажденного Рима. Их первенец умер внезапно от какой-то неведомой хвори, а вскоре был убит и сам Атаульф.

После этого Галлу Плакидию вернули в Равенну и едва ли не силой заставили выйти замуж. Второго мужа она не любила, называла его пучеглазой жабой. Он умер вскоре после рождения сына, которого нарекли по имени прадеда Валентиниана Великого. Следом преставился император Гонорий, восседавший на западном троне когда-то единой, а теперь разделенной надвое Римской Империи. Своих детей у Гонория не было. Валентиниан доводился ему племянником и должен был унаследовать трон, но власть в Равенне захватил узурпатор. Пришлось идти на поклон к императору Феодосию, правившему на востоке Империи. Валентиниану он приходился двоюродным братом и после долгих сомнений согласился помочь. Правда, за это потребовал передать ему побережье Иллирика и привилегию оставаться советником во всех делах. По его приказу узурпатора свергли, Валентиниана провозгласили императором, а Галлу Плакидию — августой.

Вернувшись в Равенну регентом при малолетнем сыне, она окружила его вниманием и заботой, многократно большей, чем это необходимо для безопасности юного императора. Кроме Валентиниана, у неё подрастала старшая дочь, на которую она, впрочем, не тратила и малой доли своего внимания. Все силы и помыслы этой благороднейшей женщины полностью обратились на сына. За здоровьем Валентиниана следили всевозможные лекари и предсказатели, а безопасностью занимался Констанций Феликс, которого Феодосий направил в Равенну присматривать за Галлой Плакидией.

И вот Констанций Феликс убит. Вместе с женой и безвестным служителем храма лежит бездыханный в этой черной погребальной зале, и лицо его сковано мучительной маской смерти…

В глубине души августа не слишком сожалела о смерти соглядатая Феодосия, постоянно диктовавшего ей, что делать, но приходилось притворяться расстроенной, чтобы не вызвать подозрения у самого Феодосия, вполне способного лишить её регентства и титула августы.

К счастью Валентиниан ничего об этом не знал, иначе, кто знает, как изменилось бы его отношение к матери.

Возле постаментов с усопшими они стояли вдвоем. Телохранители остались снаружи у входа. За разговором матери и сына наблюдали лишь те, чей дух навеки покинул бренное тело. Потешаясь над их останками, Валентиниан продолжал давиться от хохота.

— Не смейся так громко. Мертвые могут услышать, — мягко предупредила августа, желая немного урезонить любимое дитя, но совладать с Валентинианом было не так-то просто.

— Мертвые ничего не могут услышать, — воскликнул он и, подбежав к голове Констанция Феликса, что есть силы, крикнул ему в ухо. — У-ууу!

Звонкое эхо разнеслось по залу, а довольный своей проделкой Валентиниан с нескрываемым торжеством посмотрел на мать.

— Вот видишь?! Этот ублюдок даже не вздрогнул!

Ругательство не впервые проскальзывало в речи юного императора. Скорее всего, сквернословил кто-то из близкого окружения. Вопреки запрету. Вопреки стараниям матери искоренить в поведении сына любые проблески грубости, способной повредить ему в глазах привередливой равеннской знати. Юного императора обучали стихосложению и виртуозной игре на лютне. Обстановка в его покоях была изнеженной и воздушной. Помимо молчаливых, не смевших произнести ни слова, телохранителей к нему допускали только одного простолюдина — необычайно красивого молодого евнуха, которого привезли из Константинополя вместе с черными капподокийскими вазами и резными столиками из слоновой кости. Сделав себе мысленную зарубку выяснить, не он ли сквернословит в присутствии Валентиниана, Галла Плакидия ласково выговорила сыну:

— Императору не пристало подражать в своей речи евнухам. Особенно в разговоре о таких заслуженных людях Империи, как Констанций Феликс.

— Значит, это неправда, что из-за него мы потеряли Африку? — невинным голосом спросил Валентиниан.

Вопрос был задан по-детски бесхитростно и прямо, но, как это нередко случалось в последнее время, поставил Галлу Плакидию в трудное положение. Не могла же она признаться сыну, что в прошлом приняла опрометчивое решение, из-за которого Африка оказалась под властью вандалов, и с тех пор там сражаются за каждый город, за каждую горсть земли.

— В потере Африки виноват совершенно другой человек, — произнесла она после некоторой заминки.

— Аэций?

Валентиниан с трудом запоминал простые пассажи на лютне, но имена военачальников Империи выучил назубок.

— О, нет, не Аэций. В то время он находился в Галлии, а наместником Африки был Бонифатий, — сказала августа, привычно перекладывая вину на другие плечи. — Бонифатий неверно истолковал значение того, что ему говорили, и позволил вандалам хозяйничать у себя в провинции.

Отчасти это было правдой, хотя идея переселить вандалов в Африку принадлежала вовсе не Бонифатию. Западная половина Империи отчаянно нуждались в поставках зерна из Африки, но гораздо сильнее нуждались в избавлении от постоянной опеки императора Феодосия. Опыт прежних правителей подсказывал Галле Плакидии, что добиться самостоятельности невозможно без собственного источника благоденствия, гораздо более надежного, чем поставки зерна из Африки, находившиейся под неусыпным наблюдением Феодосия.

Таким источником благоденствия августа видела разоренную вандалами Галлию, на восстановление которой, как утверждал Аэций, не требовалось больших усилий. Для этого надо было всего лишь избавиться от вандалов. Переселить их подальше от благодатных галльских земель на западе — куда-нибудь за́ море, в ту же Африку, под присмотр наместника Бонифатия, поладившего с вандалами с тех самых пор, как отказался вести против них военные действия. В Африке у вандальских правителей не будет врагов, рассудила августа, и воевать станет не с кем. Там они смогут наладить обычную мирную жизнь.

Могла ли она представить, чем обернется эта благая затея.

Узнав о внезапном переселении вандалов в Африку, Констанций Феликс, занимавший в то время должность магистра армии, потребовал немедленно вызвать Бонифатия в Равенну. Галла Плакидия была в ужасе, она опасалась, что при личной встрече Констанций Феликс выведает у Бонифатия правду и доложит обо всем императору Феодосию. И тогда она приняла решение, о котором жалела до сих пор. Попросила Аэция — единственного человека, знавшего обо всех её замыслах и принимавшего в них самое деятельное участие, предупредить Бонифатия, чтобы под страхом смерти не показывался в Равенне, даже если получит приглашение, подписанное её рукой. Действуя через Аэция, она надеялась отвести от себя подозрения, но результат, к её ужасу, получился совершенно обратный.

Получив приглашение явиться в Равенну, Бонифатий решил, что она и есть тот неведомый враг, на которого намекает Аэций в своем письме и поднял мятеж. Констанций Феликс немедленно выслал против него войска. Бонифатий разбил их в союзе с вандалами. После этого между ними началась затяжная вражда. Галле Плакидии стоило больших усилий убедить обоих, что произошло досадное недоразумение. Не удалось убедить только третью сторону — вандальского короля.

— Когда Бонифатий понял свою ошибку, он призвал вандалов сложить оружие, — объяснила августа сыну, опустив остальные подробности. — И не вина Аэция, что вместо мира вандалы объявили нам войну.

— Аэций виноват уже тем, что служил узурпатору. А ты зачем-то назначила его магистром армии, — нахмурившись буркнул Валентиниан.

Аэций действительно служил узурпатору и даже привел по его поручению армию скифов, у которых долгое время находился в заложниках. Но привел слишком поздно, когда узурпатор был прилюдно казнен. В Равенне гадали, нарочно он опоздал или нет, и только Галла Плакидия не сомневалась в ответе.

Аэций был побратимом её первого мужа короля Атаульфа. За свадебным столом в Нарбонне он поклялся своим мечом, что никогда не оставит жену побратима в беде. Как только Галла Плакидия стала августой, а Валентиниана провозгласили императором, Аэций присягнул им не раздумывая. Военачальники Феодосия заподозрили его в обмане из-за того, что так быстро перешел на другую сторону. Напали на войско скифов, которое он привел, и получили по зубам. Пришлось успокаивать и тех, и других, а Галла Плакидия умела это как никто.

— Не важно, что было в прошлом, — сказала она сыну. — С тех пор, как Аэций возглавил армию, он не проиграл ни одного сражения. В Галлии наведен порядок. Вандалов там больше нет. Аэций нам предан сегодня — вот что имеет значение.

— Только ты одна так считаешь, — воскликнул Валентиниан. — А другие считают, что у него какой-нибудь свой интерес!

— Другие не знают правду, — мягко возразила Галла Плакидия. — Аэций — опора Империи. Самая крепкая, самая надежная. Особенно это важно теперь. Когда мы лишились нашего досточтимого Констанция Феликса, — не забыла она добавить, рассеяно взглянув на усопшего. — Хотела бы я знать, у кого поднялась рука…

— Об этом нельзя говорить, — неожиданно произнес Валентиниан и тут же осекся, словно выдал какую-то тайну.

— О чем нельзя говорить? — спросила августа, уставив на сына внимательные глаза.

— О том, кто убил Констанция Феликса, — нехотя ответил тот. — Петрониий Максимус думает, что иначе поднимется шум.

Услышав имя префекта претория, второго по значению человека после Констанция Феликса, августа поняла, что сын её не разыгрывает, хотя поначалу подумала именно так. Петроний Максимус принадлежал к благородному роду Анициев, был несметно богат и часто преподносил Валентиниану дорогие подарки. Валентиниан обожал префекта претория, и возможно в общении с ним восполнял недостаток отеческого внимания. Августа беспрепятственно позволяла им видеться и даже представить себе не могла, что они говорят о делах Империи за её спиной.

— Петроний Максимус обсуждал с тобой убийство Констанция Феликса? — уточнила она, но ответа так и не дождалась.

— Не спрашивай больше! У меня заболит голова. Или ты хочешь, чтобы я умер? — раздраженно воскликнул Валентиниан.

Когда он так громко кричал, у него почти неминуемо начиналась истерика, которую легче было предотвратить, чем успокоить. Августа знала это слишком хорошо, чтобы позволить ему раскричаться.

— Хорошо, я спрошу у Петрония Максимуса. А тебе принесут напиток, от которого поднимется настроение, и не будет болеть голова, — произнесла она примирительным тоном, хотя в душе у неё кипел вулкан.

Верная своему слову, она немедленно вызвала в свои покои Петрония Максимуса, желая выяснить, по какому праву префект претория обсуждает с Валентинианом убийство Констанция Феликса за её спиной.

«Этих заносчивых сморчков, отпочковавшихся от римского сената, надо вовремя ставить на место, иначе они и вовсе перестанут со мной считаться», — негодовала августа.

Мысль о том, что её престижу нанесен серьезный урон, в какой-то момент затмила впечатление от самого убийства. После гибели Атаульфа, оставаясь в плену у торингов, ей, как супруге поверженного короля, пришлось испытать немало унижений и издевательств. Это научило её терпению и стойкости. Галла Плакидия часто гневалась, но никогда не позволяла своим чувствам вырваться наружу.

Пребывая именно в таком состоянии — в броне из холода, окутанная дымкой полыхавшего в сердце пламени, она и предстала перед префектом.

Петроний Максимус дожидался её в перистиле — окруженном двойной колоннадой внутреннем дворике величественных императорских покоев, в котором, как любили говорить в Равенне, даже блохи из чистого золота. Внешне префект претория был довольно внушительным человеком высокого роста и приятной немного одутловатой наружности, известным своей ученостью и пристрастием к немыслимой роскоши. Обычно его одеяние напоминало драпировку для многочисленных украшений, но в этот раз он оделся в золотые доспехи. Как видно, убийство Констанция Феликса произвело на него столь сильное впечатление, что заставило всерьез опасаться за собственную жизнь. В сложившихся обстоятельствах августа нашла это весьма нелишним и подумала, не заказать ли Валентиниану панцирь?

Завидев её входящей в овеянный сладковатыми благовониями перистиль, Петроний Максимус поспешил изобразить величавый восторг и на какой-то миг застыл в учтивейшем полупоклоне.

— Радуюсь вашему светлому лику, августейшая госпожа, — произнес он, слегка подавшись вперед, словно хотел нашептать приветствие на ухо, но Галла Плакидия не дала ему договорить.

— Радуетесь настолько, что позабыли о правилах, принятых в этих благословенных стенах? — проговорила она строгим тоном. — Думаю, вы не хуже меня понимаете, что император Валентиниан не достаточно возмужал для самостоятельного управления Империей. И, пока не достигнет совершеннолетия, между ним и кем бы то ни было другим находится его регент. То есть я. Поэтому впредь рекомендую разговаривать с императором только в моем присутствии, чтобы не навлечь на себя неприятности.

— Ах, прошу простить меня за излишнее рвение, — немедленно рассыпался в извинениях Петроний Максимус. — Дело было наисрочнейшее. Требовалось негласное разрешение на арест преступников, виновных в убийстве Констанция Феликса.

Слава префекта грянули, словно гром среди ясного неба, вернее, даже гром среди ясного неба не произвел бы столь сильного впечатления.

— Вы поймали… преступников? — поразилась августа.

— К сожалению, не успели, — ответил Петроний Максимус. — Даже небольшого промедления оказалось достаточно, чтобы негодяи сумели скрыться.

— Почему же вы не схватили их сразу, безо всякого промедления?

— Не имели таких полномочий. Среди них были букелларии магистра армии.

— Аэция? — обомлела августа.

— Именно так. И, возможно, он сам. Жена Констанция Феликса рассказала о тех, кто на них напал. Бедняжка еще дышала, когда её обнаружила городская стража…

— Погодите. Но как это может быть? Нападавших видели возле дома Констанция Феликса. Они были в масках. Как же ей удалось их узнать?

— Сие мне неведомо, — развел руками Петроний Максимус. — Вероятно, по каким-то особым приметам. По татуировке, по голосу, по манере себя вести. Как только мне стало известно о происшествии, я немедленно отправился во дворец, однако меня заверили, что вы уже спите. И тогда я обратился за разрешением на арест к императору, застав его за вечерней игрой на лютне. Думаю, император не утаил от вас, что в интересах расследования я убеждал его сохранять молчание.

Он говорил спокойно, ничуть не волнуясь, как человек, уверенный в своей правоте. Сраженная его словами августа не могла поверить, что это произошло наяву.

Аэций приказал своим букеллариям убить Констанция Феликса?!

Причина у него имелась, отрицать это было бессмысленно. Как только Констанций Феликс узнал про злосчастное письмо, которое Аэций написал Бонифатию, он потребовал провести расследование и наказать виновного. Августа поручила Аэцию по возможности мирно уладить разногласия с Констанцием Феликсом. И вот как он уладил? Убил не только Констанция Феликса, но и его беременную жену. Неужели у него не дрогнула рука?

Петроний Максимус что-то сказал, но Галла Плакидия не услышала. Перед мысленным взором стоял Аэций. Но не тот, что прежде — статный, озаренной спокойной улыбкой, так похожий внешне на её первого мужа короля Атаульфа. А с искаженным злобной гримасой лицом, вонзающий в беременную женщину копье…

— Виновные будут наказаны, но и вина должна быть доказана, — изрекла она, не узнавая собственный голос, таким он стал безжизненным и жестоким. — Император Феодосий потребует у нас объяснений из-за убийства Констанция Феликса. Поручите расследование надежному человеку. И пусть соберет улики более веские, чем слова умирающей, разглядевшей кого-то под маской.

— Такой человек имеется, — любезно заверил префект претория, всегда старавшийся угодить августе. — Он давний знакомый Аэция, и тот ему доверяет. Но, боюсь, для расследования могут понадобиться особые полномочия…

— Назначьте его начальником стражи. Надеюсь, этих полномочий достаточно? — надменно перебила Галла Плакидия.

— Вне всяких сомнений, — ответил Петроний Максимус, кивнув даже полами своего великолепного одеяния.