Аэций. Клятва Аттилы

Часть 11. Вести

Первыми весточками они обменялись не скоро. К этому времени Карпилион и думать позабыл об Ильдике. На Волхе по сговору с Онегесием его привели к Чеменю, называвшему себя побратимом Руа. По всему было видно, что Чемень занимает видное положение, и все же Карпилион остерегся с ним откровенничать. Сказал только, что хочет набрать себе войско.

Зная со слов Онегесия, что мальчишка пришел от Кия, Чемень предложил ему для начала набраться опыта у него на службе, а потом отправиться в Великую Степь к предводителям кочевых племен. Каждый, кто женится на их дочерях, получает в придачу войско, сказал он Карпилиону, а, значит, чем больше жен, тем больше войска ему дадут.

— И как я должен жениться? Сразу на всех? — недоумевал после разговора с ним Карпилион. До этого он и слыхом не слыхивал ни о чем подобном.

— У степняков такие обычаи, — сказал ему Онегесий. — Они не спросят, сколько тебе полагается жен.

Карпилион надеялся, что найдется способ получше, и не спешил воспользоваться советом. На службе у Чеменя миновало три лета, прежде чем он получил долгожданную весточку от брата. Гаудент не только нашел Руа, но и собрался жениться. Поначалу Карпилион подумал, что избранницей стала Ильдика, но, как выяснилось, у брата появилась другая суженая, это была дочь Руа. По всему выходило, что Гаудент решил пойти по тому же пути. Сперва породниться с Руа, а затем получить какую-то часть его войска. Уточнить это можно было лишь встретившись с глазу на гла́з. Карпилиона позвали на свадьбу, и он без раздумий отправился в путь.

Городок, или по-здешнему — град, находился возле реки. Строили его из соснового дерева. На одном берегу — расписные дома. На другом — торговое место с навесами, лавками и большими загонами для скота. Повсюду было шумно и весело. На торгу водили ручного медведя, одетого в пестрое платье. Вокруг него собралась толпа. Другая толпа распевала песни возле костра. Старики сидели поодаль на бревнах. А молодежь смеялась, играла в какие-то игрища, плескалась в реке, усеянной торговыми лодками.

Принимали Карпилиона в просторном доме с высокой крышей и крыльцом на столбах. Здесь же вертелся Зеркон, весь в золоте и серебре. Свадебный пир задерживался из-за того, что задерживался Руа. Поехал за дочерью за море и до сих пор не вернулся. Гаудент его заменял и, видимо, не впервые. В отличие от Карпилиона, внезапно вымахавшего за последнее лето, он, казалось, совсем не вырос и все-таки возвышался над братом почти на макушку. После теплых объятий, ведь братья давно не виделись, Карпилион спросил, велико ли войско, которым владеет Руа.

— Велико́, но воевать с Империей мы не будем. Так что оставь безрассудные мысли о мести, — предупредил Гаудент.

У Карпилиона аж дух захватило.

— Безрассудные? Вот как ты заговорил… Ах, да. Тебя не было в крепости. Ты не видел, как отец лежал там во мраке, в грязи, с кровавым месивом вместо лица. Эти выродки бросили его на съедение крысам!

— Да пойми ты, — мягко сказал Гаудент. — В том, что случилось, виновно несколько человек. А ты собираешься воевать со всеми. Послушайся моего совета. Обуздай свою ненависть. Иначе наделаешь кучу ошибок.

— Да, да. А расхлебывать эту кучу придется нам! — поддакнул ему Зеркон.

— Не придется, — презрительно бросил Карпилион. — Не дитя уже, сам расхлебаю. И клятву, которую дал, не нарушу. Дождусь Руа и постараюсь его убедить.

— Старания тут бесполезны. У тебя ничего не выйдет, — сказал Гаудент.

— С чего бы? Ты, что ли, мне помешаешь?

— Руа заключил с Империей договор о мире.

— Договор? С Империей?!

— С императором Феодосием, — уточнил Гаудент. — Пока мы не виделись, в Маргусе разгромили несколько усыпальниц. Среди них была усыпальница нашего отца. Я отправил туда дружину, которую мне доверил Руа, и она перебили римлян. После этого император предложил откупиться и заключить договор…

— Тогда нам и спорить не о чем. — Карпилион повернулся и пошел к двери. — Передай Руа, что никакого мира с римлянами не будет. Сначала пусть выдадут тех, кто убил отца.

— Вернись. Ты не должен так уходить! — Гаудент побежал его догонять, а Зеркону велел остаться.

Прерванный разговор продолжился у реки. Наедине Гаудент повел себя по-другому. Смирился, как видно, что убеждать бесполезно.

— Когда я стану зятем Руа, мне придется соблюдать договор, — сказал он, глядя на воду, — но если ты будешь действовать так, что Руа ничего не узнает, я тебе помогу.

— О чем не узнает?

— О том, что мой брат воюет с Империей. Назови себя кем-то другим. Да хотя бы аттилой. Тогда у меня развяжутся руки.

— И что будет дальше? Пришлешь ко мне скифов?

— Нет, об этом даже не говори. Скифов в твоей дружине не будет. Набирай наемников, где угодно, только не здесь. А я обеспечу их оружием и запасами на зиму. От моих посыльных ты узнаешь направление войск Феодосия, их численность, расположение в городах. Но воевать ты будешь один. И никогда сюда не приедешь. Я не призна́ю тебя своим братом, даже если увижу мертвым.

Глаза их встретились.

— Выходит, это наша последняя встреча? — спросил Карпилион.

— Выходит, что так, — сказал Гаудент.

На свадебный пир Карпилион не остался. С Руа ему видеться было теперь не с руки.

Как и с Ильдикой, которую не хотел вспоминать.

Вернувшись на Волху, он пришел к Чеменю и сказал, что поедет к вождям степняков и выполнит все их условия, женится даже на кривой беззубой старухе, если понадобится, лишь бы дали ему войска.

Около десяти лет спустя

446 г. Константинополь. Восточная столица Римской империи

Степняков здесь боялись и предпочитали платить отступные аттиле, избранному их вождем. Императору Феодосию не нравилось положение вечного данника, но попытка отказаться от дани закончилась полным разгромом его многотысячной армии под Константинополем, и пришлось согласиться на такие условия, что затрещала по швам даже видавшая виды имперская казна. У степняков неожиданно появилось требование, которое невозможно было исполнить. На переговорах они твердили о каких-то перебежчиках. Однако когда им выдали дезертиров из числа самих степняков, без колебаний перебили всех до единого и снова потребовали прислать перебежчиков, заковавших какого-то узника в Маргусе, а теперь скрывавшихся в Константинополе. За каждый день проволочки казна императора Феодосия расплачивалась золотом. Поражение под Константинополем, ответственным за которое был один из виднейших военачальников Феодосия Аспар, невыразимо ухудшило и без того тяжелое положение. Налоги пришлось поднять. Объявленные ранее послабления отменить.

Поиском таинственных перебежчиков, среди которых упоминался и некий Севастий, Аспар занимался лично. Охота на этого человека превратилась для него в состязание жизни и смерти. Только выдав Севастия и устранив тем самым главное разногласие с аттилой, можно было установить долгожданное перемирие и вернуть доверие императора, утерянное после разгрома в битве со степняками. Как удалось узнать из надежных источников, Севастием звали начальника равеннской стражи. В ближайшее время Аспар собирался поговорить об этом с консулом Западных Римских земель и с нетерпением ждал его приезда в Константинополь.

Консул императора Валентиниана

Встречали консула в мраморном зале Константинопольского дворца. Несмотря на бедственное положение, устроили ему пышный прием как самому дорогому гостю. Прежняя расстановка сил, когда Восточные земли Империи довлели над Западными, находившимися в ведении императора Валентиниана и его матери-регентши, давно изменилась. Империя проиграла войну с вандалами и потеряла надзор за поставками зерна из Африки. Однако на западе в Галлии, спасенной от вандальского разорения, наступило такое вселенское благоденствие, что местная знать без особых усилий снабжала Западных римлян необходимым довольствием. Не совершали сюда набегов и степные вожди, обложившие данью Восточные земли императора Феодосия. Оказавшись с ними один на один, Феодосий решил укрепить союз с Валентинианом и, когда он достаточно повзрослел, предложил ему в жены одну из своих дочерей. Валентиниан предложение принял, но в распре со степняками не поддержал. В Константинополе это связывали с влиянием человека, которого называли главным виновником возвышения Запада и которого по настоянию Галлы Плакидии выбрали консулом уже в третий раз.

Этим влиятельным человеком был спасенный из Маргуского заточения и снова ставший магистром Западной армии Флавий Аэций.

Приставку к имени Флавий он получил вместе с саном патриция. К пятидесяти годам у него было всё, чего только может добиться человек его положения. Он пользовался непререкаемым авторитетом в армии, располагал достаточной властью для принятия решений, каждое его слово имело вес. Во славу великого полководца воздвигли статую в Риме. Сочиняли хвалебные панегирики. Женитьба на бывшей жене Бонифатия принесла ему нежданное счастье. Долгое время страдавшая от бездетности Пелагея забеременела и вот-вот собиралась родить.

В ожидании этого дня Аэций не мог не думать о своих сыновьях от первой жены Сигун. Руа сообщил, что один из детей находится у него на Волхе, а другой ушел к степнякам. Аэций решил, что это и к лучшему. Оба давно уже выросли, в наставлениях не нуждаются, и, раз уж так вышло, что считают его погибшим, то незачем их будоражить, пусть и дальше остаются в неведении. Единственно, что его беспокоило — усыпальница в Маргусе. Вместо него в саркофаг положили наемника, убитого императорской стражей. Аэций договорился с епископом Маргуса, что саркофаг откроют и уберут останки, но по-тихому это сделать не удалось. Гаудент от кого-то услышал, что отцовскую усыпальницу грабят, и послал туда скифов. Он и представить не мог, что в саркофаге лежит ублюдок, стороживший отца в подземелье. Об этом не знали и в Маргусе. События в крепости постарались замять. Августа хранила о них молчание. А сам Аэций вел себя так, словно сроду там не бывал.

В Константинополь он прибыл по приглашению императора Феодосия. Со всех сторон на него так и сыпались льстивые речи. Вокруг как будто забыли, что он тот самый Аэций, которого обвиняли то в помощи узурпатору, то в сговоре против Константинополя. На приеме к нему неожиданно обратился Аспар и предложил обсудить какое-то неотложное дело. Раньше он никогда не вел себя так настырно.

Бедняга, с усмешкой подумал о нем Аэций. Это же надо с таким позором провалить сражение с конницей степняков. А ведь Аспару тоже под пятьдесят. И если не одолеет их в ближайшем бою, то вполне возможно так и останется полководцем, не способным победить степняков.

Встречу назначили после приема у императора Феодосия.

Поначалу Аэций только и мог, что сравнивать себя с одряхлевшим Аспаром. Тот был довольно тяжел, обзавелся двойным подбородком и пивным животом, выпирающим из-под складок одежды. В сравнении с ним Аэций, должно быть, выглядел моложаво. Все та же подтянутая фигура. И седина в волосах незаметна. И вполне еще годен, чтобы махать мечом.

Аспар, как и многие в Константинополе, предпочитал разговаривать на ходу, чтобы труднее было подслушать. Он повел Аэция вдоль каких-то деревьев. Расспрашивал о здоровье августы, о своих знакомых в Равенне, называл какие-то имена. А потом вдруг спросил у Аэция, не был ли он знаком с человеком по имени Севастий.

— Служил с ним, — спокойно ответил Аэций, хотя и почувствовал, как закипает кровь от одного только звука этого имени.

— Вот бы мне с ним увидеться, — многозначительно проговорил Аспар.

— Горячо разделяю ваше желание, — не менее многозначительно улыбнулся Аэций. — Насколько я знаю, он находится здесь.

— В Константинополе?

— Именно так. Я уже несколько раз обращался к императору Феодосию с просьбой его разыскать. В прошениях он значится как Себа́стьен. Таково его полное имя.

У Аспара брови полезли на лоб.

— Тот самый Себа́стьен, зять Бонифатия? Или это случайное созвучие имен?

— Никакого созвучия. Тот самый Себа́стьен. В Равенне он бежал из-под стражи, его до сих пор не могут найти.

— Об этом я слышал, слышал… — кивнул Аспар и добавил с притворной печалью. — Какая ирония. Начальник стражи был заключен под стражу. Кстати, другого пропавшего мы уже отыскали.

Аэций слегка напрягся.

— Другого пропавшего?

— Да, это карлик, как же его… Зеркон, — ответил Аспар. — Самый забавный из всех, кого я когда-либо видел. Августа его искала, насколько я знаю.

Аэцию вдруг показалось, что небо над ним посерело. Все это время Зеркон находился у скифов вместе с одним из его сыновей и, если сбежал, значит, что-то у них случилось.

— Ах, точно, вы правы. Августа его искала, — проговорил Аэций, не подавая вида, что новость его сразила. — Так, где он?

— А вон, за деревьями, — ответил Аспар. — Там его держат за шкирку, чтобы опять не сбежал. Я поболтал с ним о том, о сём. Он рассказал мне весьма занимательную историю.

— Надеюсь, вы ему не поверили, — на всякий случай сказал Аэций.

— А-ха-хах, — рассмеялся военачальник Феодосия. — Да кто же верит шутам? Мы нашли его на невольничьем рынке в клетке. Когда спросили, как он там очутился, ответил, что разыскивает потерянную жену, только представьте, ха-ха, разыскивает жену.

— Действительно, очень смешно, — произнес Аэций, высматривая глазами дерево, за которым держат Зеркона.

И вот в листве показался сгорбленный силуэт.

Прежде чем выдать Аэцию, карлика привели в порядок. Причесали седые лохмы, нарядили в пестрое. Покрытую темными пятнами кожу отбелили мукой. И в довершение напялили шутовской венок. Зеркон стоял на коленях в колосистой траве, торчавшей ему до подбородка. Императорский страж в золотом нагруднике держал его за массивный ошейник, заставляя неестественно вытягивать короткую шею. У второго стража в руке был кожаный хлыст, как у торговцев рабами на невольничьих рынках.

Зеркон безразлично сносил свое положение, но, увидев рядом с Аспаром фигуру Аэция, сморщился так, что потрескались белила на лбу. Аэций взглянул в его почерневшие от испуга глаза. В них было всё — страдание, боль, вина. И сердце на мгновение умерло. Аэций вдруг понял, что случилось самое страшное.

В покоях консула их могли подслушать — через отверстия в стенах, в полу, потолке. Аэций втащил Зеркона в молельню, но даже там предпочел перейти на норский, которого здесь не знали.

— Говори, что случилось, — произнес он вполголоса, но вместо ответа Зеркон повалился на испещренный мозаикой пол, загородился локтями, словно лампадка слепила ему глаза и захрипел:

— Не бейте. Я знаю, что виноват, но не бейте…

Аэций присел рядом с ним, освободил от ошейника, который стягивал шею, и, придерживая за локоть, переместил на обитую шелком скамеечку для молений.

Зеркон тяжело дышал. Краска, которой его набелили, наполовину стерлась, и он, как двуликий янус, был наполовину черен, на половину бел.

— Не уберег я его. Не смог… — прошептал он, избегая глядеть на Аэция. — Подошел к нему, а он уже весь в крови, не двигается, не дышит.

— Который из них? — спросил Аэций.

— Старший.

Выходит, тот, что был выше ростом. Гаудент…

Аэций поднялся на ноги. Уставился тяжелым взглядом на статуэтку богоматери, белевшую на подстолье.

— Смерть была легкой?

— Не знаю, — застонал Зеркон. — Я подошел слишком поздно… Пусть бы они убили меня. Но почему его? Он был таким молодым, таким прекрасным…

Аэций услышал, как он всхлипывает, и, повернувшись к нему, спросил:

— А младший?

— От него мы получали послания из Великой Степи́, — ответил Зеркон, — а самого не видели с той поры, как ушел к Чеменю, но и того уже нет в живых.

— Об этом меня известили… А Руа?

— По слухам сгинул за морем в какой-то бойне, но доподлинно мне неизвестно. Руа был в отлучке, когда на нас налетели.

— Кто налетел?

— Понятия не имею. Я убежал оттуда, еле ноги унес.

— А почему не пришел ко мне?

Зеркон зажмурился так, что исчезли веки.

— Я испугался, не знал, что мне делать, бежал и бежал куда-то, и только хотел умереть. А потом меня посадили в клетку и повезли на невольничий рынок. Я даже не знаю, кто…

Когда он открыл глаза, Аэция рядом не было. Какое-то время в спальне слышались удаляющиеся шаги, но вскоре стихло и там.

Утром Аэцию принесли письмо. Пелагея разрешилась от бремени мальчиком и спрашивала, как его назвать. Посыльный сказал, что быстрее всего ответить голубиной почтой, но тогда послание должно быть коротким. Аэций кивнул, мол, знаю, и нацарапал одно лишь слово: «Гаудент». Называя новорожденного в честь погибшего сына, он с надеждой думал о том, что другой его сын по-прежнему жив и в скором времени даст о себе знать.