Аэций. Клятва Аттилы

Часть 6. Бонифатий

Походный лагерь на побережье в пяти миллиариях от Аримина. Некоторое время спустя

На побережье было прохладно. В походном лагере Бонифатия витало уныние. Южане не привыкли к промозглому ветру. Непривычная пища изматывала их желудки. Но больше других доставалось самому Бонифатию. Рана, полученная в поединке с Аэцием, загноилась. На месте пореза образовалась язва. А сам Бонифатий испытывал страшные боли. Лекарь из Аримина посоветовал ему отправиться в Маргус. Мол, местные травники лечат даже самый тяжелый недуг. Поначалу Бонифатий отказывался, считая, что лекарь сгущает краски, но день ото дня ему становилось всё хуже, и он готов был отправиться, куда угодно, лишь бы избавиться от ежедневных мук.

Ухаживала за ним молодая жена Пелагея. В лагере её называли вандалкой из-за огненно рыжих волос и усыпанной веснушками кожи. Она и была вандалкой, а кроме того доводилась родственницей нынешнему королю торингов Теодориху. По сговору с ним её выдали замуж за Бонифатия. Предполагалось, что жена-вандалка поможет наместнику укрепить доверие вандальской знати, и те согласятся переселить своих родичей в Африку. Теодориху это было на руку. С уходом вандалов в заморские дали торинги избавлялись от грозного врага.

Как и все вандалки Пелагея живо интересовалась делами мужа и старалась во всем угодить. Одного не могла — родить ему сына. Мучилась мыслями о бесплодии и хотела быстрее поехать в Маргус, надеясь, что травники вылечат и её.

Однако по непонятной причине поездку всё откладывали и откладывали. Пелагея не задавала вопросов. Даже когда привезли таинственную, накрытую дырявой холстиной, клетку.

Сопровождал эту клетку начальник равеннской стражи Севастий, которого Бонифатий по старой привычке продолжал называть своим зятем. Пелагея сидела в углу палатки и слышала, как они обсуждали того, кто находится под холстиной.

— Ты совсем потерял рассудок?! — негодовал Бонифатий. — Августа назначила его консулом. У него обязанности в Равенне.

— Консулом изберут другого, — отвечал Севастий. — Аэцию вынесен смертный приговор. Он обречен.

— Кем обречен? Твоими дружками в масках?

— Не называй их моими дружками. Я всего лишь помог им свалить вину на Аэция.

— Так значит, он все-таки не виновен.

— В убийстве Констанция Феликса? Нет. Показания стражников были ложью. Жена Констанция Феликса умерла задолго до их прихода и никого не могла обвинить. Аэций виновен в другом. Он находится в сговоре с твоими врагами. Теперь я узнаю их имена. Доверься мне.

— Довериться?! Ты должен был исподволь расспросить Аэция, а вместо этого посадил его в клетку!

— Он не оставил мне выбора. На свободе за ним охотятся маски. Они убьют его прежде, чем успеет мне что-нибудь рассказать. Один из них напал на него прямо в доме. Я знал, что готовится нападение, но не знал, как именно это будет. Аэция обложили со всех сторон, словно зверя. Там повсюду были огни, но никто не подумал, что он отважится прыгнуть с высокой кручи. А я служил с ним и знаю, насколько отчаянная у него голова. Расставил внизу людей и ловушка захлопнулась. Остается избавиться от его сторонников в Аримине. Завтра к утру я заманю их на берег, и твои южане сметут эту свору.

Севастий был явно доволен собой.

— Да пойми ты, — попробовал втолковать ему Бонифатий. — Победа над сворой Аэция ничего не изменит. Я проиграл ему поединок. И уже никогда не смогу доказать свою правоту… Отпусти Аэция. Командовать римской армией должен он, а не такой калека как я.

— Перестань. Никакой ты пока не калека. В Маргусе тебя вылечат.

— А если не вылечат?

— Ну, тогда… — Севастий на мгновенье умолк, словно раздумывая. — Передашь свои полномочия мне.

— Тебе? Ты смеешься? Августа на это не согласится. Да и её сановники… Ну, какой из тебя магистр армии? Тебе не хватает опыта. Ты не показал себя в бою.

— Ничего. Теперь покажу. В бою со сторонниками Аэция.

— Отпусти его. Хотя бы на время сражения. В Армине он не убил меня. Я хочу отплатить ему тем же.

— Отплатишь, но по-другому. Он останется взаперти. Я уже принял решение.

— Принял решение, не посоветовавшись со мной!

— Все эти дни ты был пьян и пребывал в беспамятстве.

— Вино избавляет от боли, но не лишает разума.

— Попробуй достучаться до разума, когда человек валяется в собственном дерьме…

Так они препирались и спорили. Пелагея вдруг вспомнила, что забыла наполнить кувшин питьевой водой, и потихоньку выскользнула из палатки.

Спохватилась она поздновато. Снаружи было темно. На ночь в походном лагере не оставляли огней. И только у коновязи полыхало несколько факелов. Там, на больших повозках стояли бочки с водой и задернутая холстиной клетка.

До разговора, подслушанного в палатке, ни сама эта клетка, ни заключенный в неё человек не вызывали у Пелагеи пристального внимания, но теперь её отношение изменилось. Аэция она видела у торингов. Тогда его называли комитом Галлии. Он говорил с Бонифатием о переселении вандалов в Африку, предлагал использовать для этого римские корабли, и оба они выглядели как старые добрые друзья.

Понравился белокурый приветливый римлянин и Пелагее. Он произвел на неё приятное впечатление. Пожалуй, самое приятное среди тех, кого она видела в своей жизни. Меньше всего ей хотелось, чтобы такой человек враждовал с её мужем, и вот теперь, когда они помирились на пиру у августы, Севастий снова сбивается с ног, чтобы их поссорить.

Пелагея терпеть не могла Севастия. Считала, что он захватил полномочия её мужа, не выполняет приказов, помыкает им, пользуясь немощью после ранения. Бонифатий же ясно велел отпустить Аэция, но Севастий не захотел и слушать. При мысли об этом так и тянуло вызволить пленника и указать Севастию его место.

Пелагея потихоньку прошла вдоль палаток, но прежде, чем выйти на свет, решила немного понаблюдать. Из своего укрытия между палатками она видела и повозки, и клетку, и коновязь, что находилась чуть в стороне. Одинокий громила-охранник сидел на корточках возле кучи мусора и доставал из неё объедки. С виду — обычный олух, такого легко обмануть.

Напустив на себя величавый вид, Пелагея вышла из-за палаток и спокойным уверенным шагом подошла к коновязи. Поманила рукой громилу. В лагере к ней относились с почтением. Охранник тотчас же подбежал и вытянулся столбом, как вытянулся бы перед своим командиром.

— Пленника велено отпустить, — сказала ему Пелагея, старательно выговаривая слова. — Сделай это немедленно. Ты меня понял?

Охранник быстро кивнул и подбежал к повозке, на которой стояла клетка. Откинул холстину, и Пелагея увидела человека, находившегося внутри. Клетка была довольно тесной. Аэций сидел, упираясь в прутья затылком, весь в синяках, в кровоподтеках, с неподвижно закрытыми глазами. При свете факелов натыканных возле повозок он казался изваянием, а не живым существом. И все же Пелагея его узнала. Несмотря на синяки и кровоподтеки, изменившие облик, он по-прежнему притягивал её взгляд.

Охранник выхватил из-за пояса нож и принялся быстро кромсать веревку, которой был связан пленник. Аэций медленно открыл глаза. Повернул к Пелагее белокурую голову и взглянул на неё безразлично, словно не узнавая. Видимо, дали какое-то снадобье, чтобы не докучал в дороге. От этих снадобий пленники часто находятся в полудреме, и тогда с ними меньше возни. Понимал ли Аэций, что происходит вокруг? Охранник помог ему выбраться, но вместо того, чтобы спрыгнуть с повозки, он скатился с неё на землю и застыл без движения, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Сообразив, что идти он не сможет, Пелагея поставила на траву кувшин и бросилась к коновязи, возле которой виднелись на привязи несколько лошадей. Отвязала самую крайнюю, и вдруг почти у самого уха услышала вкрадчивый голос:

— Надумала от нас улизнуть?

И тотчас же перед ней появился Севастий, а к лежавшему без движения пленнику ринулись двое его подручных. Охранник попытался им что-то сказать, но в ответ получил удар и свалился на землю. Увидев это, Пелагея онемела от страха.

— Ай-яй-яй, — произнес Севастий, оттесняя её от коновязи. — Бонифатий, наверное, удивится, когда узнает, чем занимается его молодая жена.

У Пелагеи так колотилось сердце, что она едва сознавала значение сказанных слов.

Севастий крепко схватил её за руку и потащил к палатке Бонифатия. В какой-то момент она поглядела назад, но не увидела ни повозок, ни пленника. Возле коновязи потушили огни, и там было темно, как на дне болота.

— Получше следи за ней. А не то эта пташка наделает бед, — с раздражением произнес Севастий, втолкнув Пелагею в палатку. — Знаешь, куда она полетела, оставив тебя одного? Отправилась к нашему гостю и едва не уехала с ним из лагеря.

— Это неправда! — воскликнула Пелагея.

— Неправда, что застал тебя у повозок?

— Неправда, что я хотела уехать!

— А кто обманул охранника? — напомнил Севастий. — Кто приказал ему выпустить пленника? Или это тоже неправда?

В ответ Пелагея лишь сжала губы. Перечить было бессмысленно и даже опасно. Севастий всё оборачивал в свою сторону.

— Довольно. Я понял. Оставь нас наедине, — сказал ему Бонифатий.

Следом в палатке взметнулся тяжелый кожаный полог. Задевая его плечом, Севастий вышел наружу, и разговор продолжился без него.

Светильная плошка озаряла измученное состарившееся лицо. Бонифатий лежал на ложе из грубых медвежьих шкур. Обессиленный болью, он походил на раненого льва. Косматая грива спуталась. На губах запеклась слюна.

Пелагея жалела, что он оказался в таком положении, но поединок есть поединок. Аэций проявил благородство, иначе исход сражения был бы другим…

— Подойди. Присядь. — Бонифатий поманил Пелагею к себе, взял её за руку и мягко, словно ребенка, заставил усесться рядом. — Ну, признавайся, что там случилось между тобой и пленником?

— Ничего не случилось, — ответила Пелагея. — Ты велел его отпустить, и я подумала…

— А-ха-хах, — рассмеялся вдруг Бонифатий. — Так это было в пику Севастию?

От смеха ему сделалось больно, и он скривился, словно глотнул лимонного сока.

— Прошу тебя, никогда не вмешивайся в наши мужские дела, — проговорил с усилием. — Севастий, конечно, засранец, но я от него завишу. Он убеждает августу, что моя болезнь несерьезна, и только поэтому меня до сих пор не сместили. Я нуждаюсь в нем больше, чем ты можешь себе представить. Постарайся с ним как-нибудь ладить…

— Именно этого он и хочет, чтобы я с ним поладила, — в отчаянии произнесла Пелагея. — В глаза говорит одно. А за глаза… Считает, что ты уже при смерти, и я достанусь ему по наследству. Со всеми своими богатствами и рыжими лохмами. Это его подлинные слова.

В ответ Бонифатий предпочел отшутиться.

— Такой обычай действительно есть. Жена переходит от брата к брату, от родича к родичу. Вот только Севастию я тебя ни за что не отдам. Уж лучше тогда Аэцию и никому другому.

Пелагея со слезами бросилась ему на грудь.

— Не умирай, прошу тебя. Я не хочу оставаться одна…

— Эй, эй, полегче, а то убьешь меня раньше времени, — простонал Бонифатий. — Запомни, милая, умирать я не собираюсь. Севастий лишь исполняет мои обязанности. Как только вылечусь, с произволом будет покончено, и каждый займет свое прежнее место. Но сейчас не надо его дразнить. Иначе сделаешь только хуже. Аэций — его добыча. С этим придется смириться. Севастий словно собака, ему обязательно нужно бросить кость.

— Лучше бы ты надел на него намордник, — прошептала Пелагея, вытирая слезу.

Бонифатий ласково погладил её по огненным волосам.

— Севастий перекусит любой намордник. У него железная хватка. Жаль, что при этом ему не хватает чутья. Он не знает, как сделать правильный выбор. Я всегда относился к нему как к сыну, которого не дал мне господь, но спасти Аэция — мой христианский долг. После нашего поединка в Аримине у меня уже нет сомнений, что правда на его стороне. Я неверно судил о нем и за это наказан — болью, страданием, ежедневными муками. Севастий своим скудоумием не может понять, что заговор против Империи — это не распря с вандалами и не смерть наших близких. А то, что делают маски, которым он потакает, скрывая их имена. С внешним врагом мы справляемся, навалившись все вместе, а внутренний нас разделяет и убивает по одиночке… Ну, ничего. До масок мы доберемся. Аэций парень выносливый. Посидит взаперти, пока я буду лечиться. А потом поможет мне в этой борьбе. Лишь бы Севастий сдержал свое слово и оставил его в живых. А там как рассудит Бог…

Утром в лагере началась суматоха. Повозку с пленником отогнали к берегу моря. Там его выпустили из клетки, усадили в лодку и переправили на небольшое военное судно. В некотором отдалении от этого судна стояло другое — с островерхим шатром на корме.

Во время короткого плавания Аэций не успел ничего разглядеть. Понял только, что на лагерь вот-вот нападут. Сидевшие в лодке на веслах торопились быстрее его доставить. Спешка чувствовалась во всем. В разбуженном голосами воздухе отчетливо пахло близкой битвой.

На судне Аэцию, едва державшемуся на ногах от сонного зелья, позволили встать возле борта. С такого близкого расстояния песчаный берег был виден как на ладони. На левом склоне темнели деревья. На правом — скученные палатки походного лагеря.

Из обрывочных разговоров Аэций узнал, что его сторонники, недовольные назначением нового магистра армии, перешли через реку Рубикон и движутся к берегу моря. Кто-то, скорее всего, Севастий, сподвиг их собраться в пяти миллиариях от Аримина и напасть на лагерь Бонифатия, в котором находилось приблизительно столько же наемников-южан. Встреча предвиделась жаркой. Южане носились по берегу, собирая строй. Предупрежденные о скором нападении, они лихорадочно готовились к предстоящей битве.

И только Севастий со своими подручными куда-то исчез.

Битва

Перед самой битвой над побережьем разгулялось осеннее солнце, и на песчаной косе не осталось никого, кто хотя бы на миг не ослеп от его лучей.

Спустившись со склона к морю, южане оказались на самом виду, словно темная виноградная гроздь на подносе из золотого песка. В своих обмотках они походили на какой-то сброд. Кому-то не хватило копья. Кому-то шлема. На них было жалко смотреть.

У сторонников Аэция лучшим было всё — подготовка, доспехи, оружие. Красно-белый штандарт, развевавшийся над их головами, принадлежал ветеранам, прошедшим с Аэцием не одну баталию. Сбежав с противоположного склона, они устремились к походному лагерю железной лавиной. Южане сомкнули ряды и выставили щиты, но натиск противника был слишком сильным. Закованные в броню ветераны раскидали их словно детей. По всей косе южан загоняли в воду и добивали, не прилагая больших усилий.

Аэций наблюдал за происходящим издали и, не видя мелких деталей, додумывал их сам. Слышались его уху и звон мечей, и предсмертные крики, и победный рык, но легкое начало боя не внушало доверия. Аэций чувствовал, что готовится какой-то подвох. На судне он был единственным, кто желал ветеранам выйти живыми из этой бойни. Остальные громкими криками подбадривали южан, призывая не поддаваться панике и стоять до последнего, как скала.

Исхода сражения дожидались и на соседнем судне. Из шатра то и дело выходила молодая рыжеволосая женщина, какое-то время смотрела на берег, загораживаясь ладонью от яркого солнца, а потом, словно тень, удалялась обратно в шатер.

«Не её ли я видел ночью?» — Аэций подумал об этом вскользь. Картина на берегу менялась каждое мгновение и занимала все его мысли.

— Смотрите! Там — на поле! — раздался чей-то радостный возглас.

Аэций привалился к борту и взглянул по направлению вытянутой руки.

Из леса за полем посыпались всадники. Издали они казались крылатыми мушками. Сперва их было немного, но мушки всё прибывали и прибывали, и очень быстро их стала тьма. Следом из-за деревьев хлынули пешие. Сомневаться не приходилось. Севастий привел на подмогу южанам имперские войска.

Подспудно Аэций именно этого и боялся, но когда увидел собственными глазами, почувствовал, как палуба уходит у него из-под ног. Лишенный возможности вмешаться, сломленный духом, со связанными руками, он вынужден был молча взирать на то, как в спину ветеранам врезается имперская конница, как посреди неразберихи и хаоса проваливаются одна за другой отчаянные попытки выстроить оборону, как подоспевшая на помощь южанам пехота кромсает оставшегося без сил противника почти без потерь.

В живых не оставили никого. По берегу разметало десятки трупов. Столько же плавало на мелководье распоротыми животами вниз. На мгновение Аэцию показалось, что он среди них, и лучше бы так было, чем то, что ожидало его теперь — позор, бесчестье и вечные муки из-за погибших на берегу. Они попали в ловушку лишь потому, что считали Севастия его другом. Сознавать это было невыносимо.

Аэций схватился за борт, надеясь покончить разом и с унизительным положением, и с угрозой, которую теперь представлял для своих сторонников, но ему не дали свалиться в воду. Оттолкнули назад и, оглушив пинками, бросили на дно корабля.

— Победа, — закричал Севастий, врываясь вместе с ветром и запахом свежей крови в шатер Бонифатия.

— Ты называешь это победой?! — презрительно произнес Бонифатий. Несмотря на слабость, он поднялся с ложа и теперь едва стоял на ногах. — Твои войска в три раза превосходили силу противника. Это позорное поражение, а не победа…

— Перестань, — отмахнулся Севастий. — Никто не узнает, сколько нас было. А если тебя это беспокоит — поменяем в отчете численность, и врагов станет больше. Разве ты сам никогда так не поступал?

— Никогда!

— У тебя, наверное, плохо с памятью…

— Я сказал — никогда! Не смей меня обвинять! — Бонифатий схватился за грудь. К обычной ноющей боли прибавились рези под ребрами, и стало трудно дышать. Заметив это, Севастий подхватил его под руку и заботливо усадил на ложе.

— Ты слишком волнуешься из-за какого-то пустяка, — произнес он, как ни в чем не бывало. Налил из кувшина вина и протянул Бонифатию кубок. — На вот выпей и боль успокоится.

— Лучше уж дай мне яда, — прохрипел Бонифатий, но кубок взял, глотнул из него и на мгновенье закрыл глаза.

— Ну, что, отпустило? — слегка улыбнулся Севастий. — Скоро в Равенне узнают, что мы разбили войско Аэция, и слава непобедимого воина покинет его навсегда. Ты бы видел, как он подавлен. Еще немного, и признается даже в том, чего никогда не делал.

— Вот как?

— Поверь моему опыту начальника стражи. Все признаки на лицо.

— Ты поклялся оставить его в живых.

Севастий мотнул головой.

— Об этом я не забыл. Мы объявим, что он укрылся у скифов. А сами отправимся в Маргус и прихватим его с собой.

— Не прихватим, а будем сопровождать.

— С какой это стати?

— Потому что я так желаю.

Кубок в руке Бонифатия дрогнул, и вино слегка пролилось, но Севастий был так окрылен победой, которую одержал в своем первом сражении, что ничего не заметил.

— Хорошо, будь по-твоему, — рассмеялся он. — Вместо клетки с ржавыми прутьями его посадят на золотую цепь.

И только это сказал, в шатер вошла Пелагея. Тревожно взмахнула ресницами и посмотрела на мужа.

«Зачем ты поднялся на ноги? Тебе ведь худо», — спросили её глаза.

— Пора поменять повязку, — проговорила вслух.

— Сделаешь это позже, — поморщился Бонифатий.

— Нет-нет, не надо откладывать. Пелагея права. Лечение — прежде всего, — вмешался в их разговор Севастий и поспешил покинуть шатер. Вид загноившейся язвы и распухшего воспаленного тела был слишком ужасен и вызывал тошноту. Одна только Пелагея вела себя так, словно считала рану обычной царапиной. Промывала её, не брезгуя, и всякий раз шептала какие-то заклинания на языке вандалов.

Но сегодня она была молчалива.

Бонифатий понял это по-своему.

— Не осуждай меня за то, что позволил Севастию перебить так много христиан на берегу. Война не оставляет нам выбора. А мира мы не видели с тех пор, как построили Рим.

Пелагея ему не ответила. Она и не думала осуждать. Оправдываясь перед ней, Бонифатий оправдывался перед самим собой, перед убитыми и перед Богом, в которого верил и не хотел прогневить.

В Маргусе их ожидала долгая холодная зима. Крепость, где они разместились, находилась у основания лесистого холма. Высокий каменный дом и несколько деревянных построек во дворе с частоколом и сторожевыми башнями у ворот. Бонифатия поселили в комнате на втором этаже, превратив её в просторную уютную спальню. Рядом, в бывшей молельной, устроилась Пелагея. А пленника отвели в подземелье и приковали к стене.

Севастий уехал из крепости через несколько дней, оставив своих подручных следить за порядком. И не столько за пленником, сколько за Пелагеей, вполне способной снова его отпустить. Пелагея слышала, как Севастий приказывал им немедленно сообщать обо всем, что случится в крепости. Особенно его беспокоило здоровье Бонифатия, которое по дороге в Маргус пошатнулось так сильно, что добравшись до крепости, он уже не вставал с постели. Травники Маргуса оказались такой же химерой, как и лекари Аримина. Их живительные снадобья были ничем иным, как изменявшими сознание зельями и сонными настоями. Они облегчали состояние и помогали уснуть, но не лечили болезнь. Пелагея пыталась сказать об этом, но Бонифатий ответил, что слабость — временное явление, и надо попросту отлежаться.

В один из дней Пелагея пришла его покормить, дотронулась до плеча, полагая, что спит, и вдруг поняла, что это не сон. Отдернула в ужасе руку, а потом как безумная начала тормошить, молила, звала по имени, но все бесполезно. Бонифатий был уже мертв.

Несколько дней после этого Пелагея скрывала правду. Продолжала ходить к Бонифатию как к живому. Заваривала настои и относила в спальню, ничем не выдавая своего смятения и горя. И каждый раз в коридоре поглядывала на арку, за которой виднелась лестница в подземелье. Возле арки всегда находился вооруженный охранник. Пелагея понимала, что обмануть его так же легко, как в походном лагере, не удастся, но, если подлить ему в пойло сонного зелья, он беспробудно уснет, и тогда она сможет никем незамеченная спуститься в подземелье и увидеться с пленником, которого собиралась спасти.