Африканский связной

10

— Значит, этнический состав противоборствующих сторон и количественный перевес одной из них говорит о том…

Ляхов прервал свою речь и вопросительно смотрел на Вьюгина, словно давал ему возможность закончить фразу и сделать вывод, возможно, неприемлемый для него самого.

— Именно о том и ни о чем другом, — охотно продолжил Вьюгин. — О том, что мы взялись поддерживать сторону, обреченную на заведомый проигрыш.

— Я внимательно изучил донесения Леонарда и меня поражает близость, почти совпадение мнений его и вашего. Может, вы с ним просто спелись?

Ляхов посмотрел на него с выразительной ухмылкой, как бы признающей существование такой возможности.

Они уже часа полтора говорили в квартире Ляхова о том, какую оценку следует дать происходящему в стране, откуда только что явился Вьюгин и последнему становилось ясно, что его шефу трудно примириться с никак не радующей его правдой. Решение об оказании помощи той организации, которая, как выяснилось, пользуется поддержкой лишь четверти населения, принималось на самом высоком партийном уровне и вносить поправки в оценку политической ситуации в стране никто теперь никому не позволит. Вьюгину было ясно, что Ляхов не может не верить ему и Леонарду, но рисковать своей карьерой не станет. Казалось, что он потерял свой прежний апломб и даже всегдашний его юмор заметно потускнел.

— Шеф, но вы ведь, надеюсь, дадите знать верхам об истинном положении дел? — бестактно допытывался Вьюгин. Ему вдруг стало даже казаться, что Ляхов этого может и не сделать, чтобы не раздражать тех, кто не допускает и мысли о возможности сделать ошибку.

— Я сделаю свой доклад, основанный на агентурных данных, в том числе и на ваших, — сухо сказал Ляхов, но немного смягчился. — Можете не сомневаться — я ничего не утаю об истинном, как вы изволили выразиться, положении дел. Кстати, об истине. “Что есть истина?” вопросил Пилат и почему-то не стал больше вдаваться в существо проблемы, если верить евангельскому тексту.

— А все потому, что истина для него, — решил блеснуть своей догадкой Вьюгин, — как для колониального чиновника того времени заключалась в том, что думает об этом в данный момент римский император. В абсолютную истину он уж точно не верил.

— Я вижу, что тяготы и опасности поездки не истощили ваш интеллектуальный потенциал, Вьюгин, — иронически прокомментировал это Ляхов. — Значит, по вашему, решение о военной и прочей помощи отколовшейся от ОФОМ организации было заблуждением?

— А вы разве с этим еще не согласны? Кстати, я не так уж давно читал первоисточники единственно верного учения. Так вот, Маркс однажды сказал, что заблуждение само разоблачает себя в процессе борьбы с истиной.

Ляхов усмехнулся, но промолчал. Возможно, ему просто нечего было на это сказать. И тогда Вьюгин на правах успешно выполнившего миссию позволил себе высказать дерзкую мысль:

— Марксу повезло в том, что он не дожил до того дня, когда его собственные заблуждения разоблачила жизнь.

Ляхов отнесся к этому внешне спокойно и только сказал:

— Слушайте, вы, молодой вольнодумец, я полагаю, что у вас хватит ума не делиться своими соображениями со всеми без разбора.

Он глянул на электронные часы на подоконнике.

— Хорошо, что вы явились прямо с утра и доставили то, что я уже мало надеялся получить. По разным причинам. Теперь идите и отдыхайте, а я вас постараюсь без нужды не тревожить в ближайшие дни.

Он подумал немного и добавил:

— К нам должно приехать некое значительное лицо из Москвы. Кажется, один из секретарей ЦК, временно курирующий Африку. Вот тогда вам придется быть почти неотлучно при мне. Боюсь, что нужно будет еще кое-куда съездить, но в пределах страны. И еще я вам должен рассказать немного о расстановке сил в нашем посольстве. Вам это тоже нужно знать и мы поговорим об этом на днях.

После случая с Элис Мнамбити, когда Вьюгин удостоился внимания желтой прессы, он стал вести себя заметно осмотрительнее, в барах подолгу не засиживался и знакомств не заводил. Мегги Паркс он тоже пока не звонил и даже не был уверен, что позвонит ей вообще. Во-первых, несмотря на всю свою эмансипированность, она все-таки была замужней женщиной. Поэтому, услышать в телефонной трубке голос ее мужа и еще что-то ему говорить было для него делом просто тягостным, хотя он и верил в изобретательное разнообразие способов ведения разговора в любых ситуациях. Во-вторых, и это было главным, он признался Мегги в том, что он “тайный агент”, как называют таких, как он в книгах, и ей может захотеться из чисто женского любопытства узнать о его занятиях побольше. И по этому поводу он был собой крайне недоволен. Ведь он впервые частично раскрыл себя хотя бы только в том, что признал свою принадлежность к “секретной службе”. А что если опасность для него в вагоне была надуманной? И у него просто сдали нервы? Ляхову он, конечно, никогда не признается в том, что было. Но Вьюгину все же хотелось верить, что Мегги никому о нем не скажет.

У него состоялась через несколько дней встреча с Ляховым и он услышал обещанный им рассказ о посольстве и о его людях. Шеф даже устроил целый ужин в честь завершения важной и, что греха таить, небезопасной миссии, которая Вьюгиным была полностью выполнена.

За окном догорал желто-лимонный закат с черными силуэтами кокосовых пальм где-то далеко в просветах между высотными домами. Кондиционер ненавязчиво гудел, давая умеренную прохладу и ляховский любимый коктейль “бриз” (джин, швепс, чинзано и кружочек лимона), повторенный дважды, уже проявлял свое нескромное присутствие в организме.

— Я вам кратко обрисую личность главного представителя одной шестой суши в этой стране, то есть Чрезвычайного и Полномочного посла. Характеристика эта только для служебного пользования, дорогой Вьюгин, и разглашению не подлежит.

Вьюгин видел посла несколько раз, внешне это был типичный “восточный” человек, лицо которого, выражаясь языком книги Соловьева о Насреддине, явно не было отмечено печатью мудрости или добродетели. То, что он услышал в тот вечер от Ляхова, полностью это подтвердило.

— Посол Сапармамедов — фигура чисто декоративная, хотя сам он едва ли украшает собой посольство. Всеми посольскими делами ведает первый секретарь. Я уверен, что когда у себя на родине, где верблюжьи караваны все еще шагают по барханам, Сапармамедов возглавлял обком партии, там за него все делал кто-нибудь из секретарей поумнее. О нем рассказывали, что назначили его послом сюда чуть ли не за день до вылета в Африку, а всего за три часа до отъезда в аэропорт он попросил, чтобы ему показали на карте страну, куда он направляется и вкратце бы рассказали о ней. Вполне возможно, он даже и названия ее не слышал.

Ляхов отхлебнул из стакана, содержавшего его “бриз” с видимым удовольствием, как бы давая понять, что наслаждение этим напитком является полной противоположностью тому, о чем ему приходится сейчас рассказывать.

— Лишь однажды он проводил нечто вроде беседы со всеми сотрудниками посольства. Разумеется, говорил только он один. Он, видимо, вспомнил, что на нынешнюю должность он пришел уже будучи заведующим идеологическим отделом ЦК в своей солнечной республике. И он решил просветить своих новых подчиненных по части идеологии. О чем он говорил, вернее, читал, понять было практически невозможно: в его выступлении соревновались его трудный для восприятия на слух выговор, плачевное неумение проводить беседы и угнетающая неуловимость его мысли. В речи выделялись лишь две пары слов, которые с тягостным постоянством повторялись и поэтому их можно было выхватить из всей этой вязкой словесной мешанины. Вот они: “капыталыстыцки морал”, и это произносилось с целой гаммой оттенков неприятия и осуждения, и “социалстыцки нравствнст”, сопровождаемое улыбкой и даже блаженным закатыванием глаз. Я стал записывать, сколько раз раз он произносил эти две пары слов, дошел до двадцати, плюнул и бросил. После этого своего выступления он никаких бесед, к счастью, не затевал. Видимо, решил, что идеологическую работу он провел.

Ляхов поощрил себя хорошим глотком и сделал заключение сказанному:

— Вот я очертил вам образ и у вас теперь есть полная возможность довести изображение до конца за счет собственного идеала. Или антиидеала, это уж как вам будет угодно.

Ляхов посмотрел на Вьюгина с какой-то патриотической печалью и даже сокрушенностью, как бы скорбя по поводу несовершенства представителей дипкорпуса родной страны и тут же вполне деловито добавил:

— Имейте в виду, что Сапармамедов будет во всем поддерживать все идеи ожидаемого здесь высокого гостя, но в посольстве есть и своя оппозиция в лице советника Кницына.

Вьюгин его помнил, но никогда не разговаривал с ним, скорее, советник не удостаивал его разговора. Он ему казался немного угрюмым и необщительным, а по цвету и выражению его лица можно было допустить, что у него застарелая язва или хотя бы далеко зашедший гастрит.

Ляхов выдернул из стопки книг на столе одну тонкую и в бумажном переплете. Он показал Вьюгину название и тот прочел: “Марксистско-ленинская наука о путях преодоления отсталости африканских стран”.

— Это, как я понимаю, — сказал с усмешкой Ляхов, — настольная книга приезжающего к нам цековского работника. Он еще будет ее цитировать в своем выступлении, но и я позволю себе прочесть вслух небольшую выдержку. Вот она: “Необходимость максимальной мобилизации всех ресурсов развивающихся стран Африки возможно лишь при централизованном управлении экономикой”.

Ляхов с пародийной значительностью поднял палец вверх и закончил:

— “Создание новых предприятий в госсекторе национальной экономики — важный фактор усиления воздействия государства на экономическую жизнь в интересах независимого развития”. Поняли? А вот Кницын с этим решительно не согласен и на этом он и схлестнется с высоким гостем. Результат будет нетрудно предвидеть. Жаль. Кницын здесь, пожалуй, единственный умный человек.

— А чем нам этот визит может грозить? — спросил Вьюгин, помня намек Ляхова на какую-то поездку. Перед ним уже пугающе маячила возможность новой и не менее опасной миссии.

— Многим. Я должен сказать вам кое-что в порядке предупреждения. Может оказаться под угрозой план выбора президента нужной нам ориентации. Наши заокеанские друзья усиленно пестуют своего ставленника, но там сейчас идет реорганизация их службы в связи с отзывом Пирса, чему немало способствовали и вы.

Ляхов заглянул в какую-то бумажку на столе.

— У меня давно имелись агентурные данные, а теперь они подтвердились и сведениями из Москвы, пока секретными. Здесь в стране, в гористой части провинции Милимбо, существует лагерь мятежников, настроенных крайне радикально, они что-то вроде латино-американских партизан. Кажется, они намерены сорвать выборы и, если повезет, захватить власть.

— Кто им позволит это сделать? — спросил Вьюгин и запоздало понял, что вопрос прозвучал легкомысленно.

— Они уже послали своих эмиссаров в Москву и успели заручиться симпатией некоторых наших руководителей. Видимо, прельстили их обещаниями развивать социализм и позволить создание у себя военных баз страны, которая окажет им поддержку. Кто перед этим может устоять? И вот тот самый высокий гость, которого мы ждем, как раз из тех, кто готов помогать этим мятежникам левого толка.

— Американцам это может испортить их игру, — сразу же решил Вьюгин.

— Так же, как и нашу с вами.

— Не исключено, что мы можем стать временными тактическими союзниками, — рискнул сделать еще одну догадку Вьюгин.

— Приходится подтвердить парадоксальную правильность вашей догадки, — с насмешливым одобрением заметил Ляхов. — И если им с победой на выборах Мгоди что-то светит, то при захвате власти радикалами, как бы не пришлось им сворачивать посольство.

В эту страну до сих пор почему-то не было ни одного визита на достаточно высоком уровне из Советского Союза. Поэтому приезд члена ЦК и работника аппарата, а по слухам, и возможного кандидата в члены Политбюро, был обставлен почти государственными почестями. Африканским властям намекнули, что он представляет здесь правящую партию и что должность его еще выше члена кабинета. Сумели даже отпечатать где-то кучу бумажных красных флажков с перевернутыми серпом и молотом. Ими яростно размахивала у ворот посольства толпа подозрительных оборванцев, которых полицейские власти срочно навербовали у ворот Главного рынка и порта. При этом толпа с демонстративным нетерпением скандировала нечто, похожее на слово “пембекуми”.

Член аппарата ЦК тем временем уже находился в здании посольства, а его секретари и референты, все, словно это была некая униформа, в темных брюках и в белых рубашках с короткими рукавами, носились вокруг, как встревоженные жирные мухи.

Ляхов заранее вызвал Вьюгина и теперь держал его при себе, словно оруженосца, которого непременно нужно будет предъявить на королевском смотру. Впрочем, скоро Вьюгин и пригодился. Один из референтов, распознав в нем по его внешнему виду в целом и по африканскому загару в частности, здешнего сотрудника, спросил с добродушной строгостью:

— Что это они там выкрикивают? Вероятно, “добро пожаловать” на своем языке?

Но Вьюгину пришлось его разочаровать самым безжалостным образом:

— Нет, они всего лишь кричат о том, чтобы им выдали по десять пембе, это такие здесь деньги, которые им обещали за труды. Они боятся, что их обманут и у них есть основания.

— Н-да, вот как, — с кислой миной разочарованности сказал референт. — Ладно, пусть это останется в тайне. Не будем же мы это объяснять самому Альберту Аверьяновичу, правда?

Так “пембекуми” и осталось для всех тайной, так как никто в посольстве “туземного” языка не знал, знать его не стремился, довольствуясь одним английским и, разумеется, плачевно далеким от совершенства.

В просторном зале на первом этаже посольства должна была состояться запланированная встреча высокого гостя с рядом сподобившихся этой встрече лиц. Вьюгин здесь оказался как “человек Ляхова”, а кто такой был его шеф Альберту Аверьяновичу уже доложили, но, возможно, он знал об этом и раньше. Вьюгину, конечно, никак не могло быть известно, что важный цековский работник не питал никакой симпатии к ведомству, которое Ляхов здесь представлял и, особенно, к тому, кто его возглавлял. Он считал, что его глава, великий мастер интриг, пытается слишком возвеличить свою организацию, мало считаясь с руководящей ролью партии и вообще увлекается пагубной либерализацией. Чего стоит только разрешенная уже давно эмиграция. Пусть бы только евреев, это вопрос особый. В Америке вся власть под их влиянием, а нам нужно покупать у американцев хотя бы бурильные установки для нефтяников и еще кое-что из технических новшеств. Но теперь выпускают и греков, высланных, правда, неизвестно за что в Среднюю Азию, выезжают понемногу и наши немцы. Кто теперь следующий?

Товарищ Шатунов, высокий и крепкий, с выражением неуступчивой твердости на широком и угловатом лице, стоял рядом с послом и слушал его с презрительным невниманием. Видимо, тот произносил свои обычные льстивые словеса, наивно пытаясь подточить с их помощью холодноватую сдержанность гостя.

Там, где стоял Вьюгин, находились и белорубашечники из свиты Шатунова, которые вполголоса обменивались короткими репликами, почти непонятными для непосвященных, они напоминали верхушку ледяной горы в глубоком океане, скрывавшем ее истинные размеры.

— Был сигнал, — загадочно говорил один. — Надо реагировать.

— Но как? — тихо вопрошал его коллега. — Ты же знаешь, что такие вопросы решаются только на уровне Федора Анатольевича.

— А сейчас, — включался в разговор третий, — есть ли хоть какое-нибудь движение? Ну, скажем, уже дали ход заявлению?

Первый говорящий посмотрел на остальных двоих со снисходительным превосходством.

— С такой бездарной аргументацией, как у нас, господа, выходить на самого Федора Анатольевича просто смехотворно. Провальная миссия.

Вьюгин видел издалека, что послу Сапармамедову, видимо, удалось нащупать слабое место в обороне гостя и он проломил там небольшую брешь. Шатунов разжал губы, изобразив полуулыбку и, судя по всему, начальственно пошутил. Те из белых рубашек, которые ближе всех стояли к его персоне, тут же стали оборачивать головы друг к другу, наглядно демонстрируя свою способность оценить шатуновскую шутку.

Потом, как по команде, воцарилась торжественная тишина. Товарищ Шатунов начал свое выступление.

Вьюгин знал за собой весьма пагубную, учитывая всеобщую идеологизированность жизни своей страны, слабость. Все официальные выступления, доклады и обязательные лекции оказывали на него такое отчетливо снотворное воздействие (еще со времен военной службы, где он нагло засыпал на политзанятиях), что он боялся клюнуть носом и здесь. И начало выступления товарища Шатунова эту угрозу с грубой откровеностью подтвердило:

— В соответствии с ленинской внешне-экономической политикой, — пророкотал он, — последовательно осуществляемой КПСС и Советским государством, экономическое и техническое сотрудничество СССР со странами Африки получило широкое развитие.

Вьюгин решил держаться из последних сил, памятуя, что никак не должен опозориться, да еще подвести и шефа, впав в почти преступную в этой ситуации дрему. Он непременно должен дождаться обмена мнениями, пусть и строго дозированного, которое произойдет в конце. Возможно, выступит и советник посольства Кницын, если не побоится это сделать. Ляхов в разговоре как-то назвал его с теплой иронией “наш броненосец “Потемкин”.

А Шатунов продолжал говорить о неоколониализме, при котором продолжается нещадная эксплуатация трудящихся Африки, об империализме США, об израильском агрессивном сионизме и о китайском гегемонизме. И когда он дошел до выбора пути экономического развития Африки, разговор о какой бы то ни было альтернативе был просто неуместен — только национализация всей экономики, когда все предприятия, большие и маленькие окажутся в руках государства, которое и будет стоять на страже интересов трудового люда.

Шатунов, разумеется, делал доклад “по бумажке”, время от времени позволяя себе небольшие отступления, которые отличались менее казенно-наукообразной, зато более энергичной лексикой. Доклад же был, несомненно, сочинен вот этими резвыми молодыми людьми с быстрыми и внимательными взглядами, которые и составляли его окружение. Далее Шатунов воспел хвалу госсектору в экономике и стал даже обосновывать ее плановость.

— Анализ и обобщение практики хозяйственного планирования в развивающихся странах представляет важное направление в создании марксистско-ленинской теории планируемой экономики…

Вьюгин затосковал. При пытке словами, конечно, не умрешь от болевого шока, но подвергаться ей снова никак не захочется.

А потом, наконец, началось обсуждение и после пары вялых выступлений с выражением полной поддержки товарища Шатунова, с места поднялся Кницын, сумрачным выражением лица немного напоминавший Косыгина, и сразу сказал такое, что в свите работника аппарата ЦК вызвало нервное замешательство. Конечно, слова Кницына были расценены всеми как некая святотатственная нелепость, а посол Сапармамедов, видимо, вообще плохо понимая, о чем идет речь, на всякий случай благожелательно улыбался вначале и в сторону гостя, и в сторону своего советника.

— Пора уже, мне кажется, отвыкать от социального утопизма, — непривычно звучали слова угрюмого Кницына, — ведь нынешний экономический кризис в Африке — это еще и расплата за те иллюзии, на которых строились модели ее развития после получения независимости.

Он посмотрел на слушающих и в его глазах, увеличенных сильными стеклами, промелькнул секундный проблеск сомнения, как у лыжника перед прыжком с трамплина, который может стать для него роковым. Но Кницын, видимо, справился с собой и продолжал:

— Ответственность за этот экономический кризис лежит как на самих африканцах, так и на тех, кто безответственно поощрял такие меры, как полная национализация, рекомендовал делать упор на индустриализацию, создавать крупные промышленные объекты и бездумно расширять государственный сектор.

Для тишины, которая наступила после этих слов, Вьюгин не нашел более свежего определения, кроме затертого литературного штампа “гробовая”. Референты Шатунова молча бросали на выступавшего испепеляющие (“снова штамп”, подумал Вьюгин) взгляды. Посол, находившийся невдалеке от выступавшего, осознал наконец опасную вредоносность слов своего сотрудника и боком, как краб, перебрался в более безопасное в идеологическом отношении пространство, то есть отмежевался от Кницына как в прямом, так и в фигуральном смысле слова.

Вьюгину подумалось, что скандальность ситуации должна была логически увенчаться демонстративным уходом товарища Шатунова из зала, сопровождаемого своей внутренне негодующей свитой. Но на дворе все-таки стояли времена, которые отсчитывали свой срок от двадцатого съезда партии, хотя до разрешенного “плюрализма мнений” еще было страшно далеко. Поэтому товарищ Шатунов позволил себе лишь снисходительно улыбнуться, словно умный преподаватель, слушающий, как студент у доски несет дерзкую ахинею, и выступление Кницына ни разу не прервал. А тот внешне безмятежно продолжал еще говорить о том, что расширяющийся госсектор и государственное регулирование в экономике африканских стран все больше приобретают капиталистическое содержание, так как служат обогащению чиновников, членов разных управленческих групп, которые беззастенчиво превращают госсобственность в свою кормушку.

Во время перерыва Вьюгин все-таки улизнул из посольства и ближайший час провел в знакомом баре неподалеку, где за пивом приводил себя в нормальное, в его собственном понимании, состояние после чрезмерной дозы поглощения политико-экономических знаний. Он допускал, что Кницына теперь бьют все, кому не лень. Он же по натуре не боец, в экономике явно не силен, а выступи он в защиту советника-правдолюбца, он подвел бы Ляхова. Последний же явно дорожит своей карьерой и на пенсию уходить не спешит. Потом Вьюгин с вороватой осторожностью вернулся в посольство, но там уже выступления закончились и все в зале разбились на три очень неравные группы. Самая большая была, разумеется, там, где стоял Шатунов, совсем крохотная и непостоянная была возле Кницына, а нейтралы составляли группу чуть побольше. Ляхов, представляющий здесь собственное могущественное ведомство, хотя номинально и подчиненное ЦК и отчасти самому Шатунову, мог себе позволить стоять отдельно и просматривать советские газеты, лежащие на столе для прессы. Впрочем, рядом с Кницыным он уже немного постоял, таким образом выразив свое умеренное диссидентство. Увидев Вьюгина, он поманил его к себе и всего лишь сказал:

— Далеко не уходите.

А потом подумал и пояснил:

— У нас будет совместный разговор с Шатуновым. Я должен попробовать его отговорить от одной авантюры. Вы уже знаете, о чем идет речь.

“Ну, конечно”, уныло подумал Вьюгин, “провинция Милимбо. Там, где скрывается туземный Че Гевара со своими боевиками”.

Вьюгин только в последний вечер, когда отмечалось его успешное возвращение из “командировки”, заметил у Ляхова небольшой портрет главы их ведомства. Массивное лицо, тонкая, почти незаметная оправа очков и раздумчиво-насмешливый не без некоторой ядовитости взгляд, как бы говорящий: “знаю я, чем вы тут занимаетесь!” Немногие могли знать, что происходит там, на этом олимпе, вершащем судьбами не только одной шестой части суши, но и влияющем на другие части земного шара. Ляхов знал многое, он не мог не знать. А вот Шатунов по своему статусу знал больше. Он, молодой выдвиженец (ему было всего лишь немногим за пятьдесят) временами просто ненавидел главу ляховского ведомства, но и боялся тоже. Был у Шатунова свой кумир и покровитель — Федор Кулаков, который на заседаниях Политбюро (ему об этом рассказывали) не боялся резать правду-матку, открыто говорил, куда ведет вся эта либерализация в угоду Западу. И вот не стало его в одночасье. Кто поверит, чтобы здоровый мужик так просто и умер, когда ему едва перевалило за шестьдесят? Тут надо внимательно разобраться, создать независимую комиссию ЦК. А это лубянское ведомство ведет себя так, будто никому не подконтрольно. Конечно, так прямо тут ничего делать не следует, да и шум поднимать на радость нашим врагам нельзя, они того и ждут. Шатунов знал, что тайная война идет, накапливаются компроматы. Вот и этот Ляхов, он даже внешне на своего начальника похож. Ничего, мы еще их поставим на свое место. Шатунов пытался внушить себе уверенность в успехе.

Разговор шел в кабинете первого секретаря, который Сапармамедов, через голову его хозяина, любезно предоставил для этой цели. Шатунов для себя уже все решил: ляховский сотрудник отправляется по его поручению в горы к повстанцам и возвращается самое большое через неделю. За это время он, Шатунов, посетит еще две-три страны, которые поближе и потом, вернувшись сюда, ознакомится с отчетом этого сотрудника.

Ляхов же пытался саботировать план Шатунова и отстоять Вьюгина, но боялся перегнуть палку. Он не знал, кто именно стоит за этим цековским аппаратчиком и насколько он силен. Еще до разговора в этом кабинете он пытался ему внушить, что Вьюгин ему нужен здесь и именно теперь. Шатунов вообще не любил, когда ему перечат те, которые неизмеримо ниже стоят на иерархической лестнице, а еще он не любил людей из ляховского ведомства. Считают себя мозговым центром, претендуют на формирование в стране общественного мнения. А Солженицына не сумели окоротить и теперь его гнусные книжонки повсюду тайно читают. Когда Ляхов предложил ему послать в горы к этим “партизанам” кого-нибудь из шатуновской свиты, тот с гневным удивлением вскинул косматые брови и наставительно сказал:

— Товарищ Ляхов, здесь уж последнее слово за мной. К тому же мои люди не подготовлены для такого рода деятельности.

— Понятно, — сказал Ляхов с умело скрытой ядовитостью, — кабинетные работники.

Шатунов сделал вид, что этого не услышал и продолжал:

— А ваш сотрудник — работник оперативный, он знает местные условия и даже, я слышал, язык, и имеет, как я понимаю, определенный опыт.

Шатунова, конечно, раздражала зависимость от Ляхова, но он понимал, что никто из его людей не сможет выполнить такую миссию. Они могут сочинять выступления на любую тему и докладные записки, плести интриги, распускать нужные слухи, но в таких рискованных делах, где нужна еще и смелость, они просто слабаки.

— А почему вы, Альберт Аверьянович, вначале не хотели, чтобы мой сотрудник присутствовал при нашем разговоре? Считали, что ему не следует много знать?

— У него задание чисто техническое, — буркнул Шатунов. — Найти, кого нужно и передать ему то, что ему поручено. Ну, и получить подтверждение о получении.

— А вы не задумывались, — мягко наседал Ляхов, — о том, что ему придется отвечать на разные вопросы, в том числе и политического характера, когда он наконец доберется до лагеря этих ваших борцов за свободу?

Шатунов вдруг опасно побагровел и перешел на односторонее “ты”.

— Ляхов, ты уже вот где у меня сидишь. (Он тут же показал, где тот у него сидит). Со всеми твоими подковырками и подначками. Вот вернусь в Москву и буду ставить вопрос. Со всеми вытекающими. Есть мнение, что ты здесь засиделся.

Но когда они оказались втроем в просторном кабинете первого секретаря, прохладном от работы кондиционера, лицо Шатунова приняло свой нормальный оттенок, а сам он снова стал официально строг и неприступен. На Вьюгина же он даже и не смотрел, давая последнему понять, что он удостоился чести быть сюда допущенным только по случаю крайней необходимости и с его мнением он не обязан считаться. Он лишь сухо ему сказал:

— Нужно разыскать самого (тут он глянул в какую-то бумажку) Нгабо, да, Эдварда Нгабо и передать ему вот этот пакет. Надо сначала убедиться, что это именно он.

— А если он откажется предъявить мне свое удостоверение личности? — спросил Вьюгин с какой-то явно дурашливой дерзостью. — Если оно у него есть вообще. Мне еще самому придется доказывать ему, кто я такой и как я там оказался.

— Товарищ Ляхов, — с обиженным недоумением сказал Шатунов, — объсните вашему сотруднику правила действия в таких случаях, если он не знает.

— Он, к сожалению, прав, а правил такого рода не существует, — с ласковой язвительностью поддержал Вьюгина Ляхов. — Он идет к тем, кто уже начал войну с государством, с которым у нас дипломатические отношения. Ситуация довольно двусмысленная, согласитесь. А эти повстанцы могут видеть в каждом шпиона или провокатора.

— Хорошо, — неохотно сдался Шатунов, — мои люди подготовят для него бумагу на официальном бланке с печатью. Есть, кажется, и фотография этого Нгабо. Групповой снимок.

И тут Вьюгин заметил, что взгляд Ляхова стал похожим на тот, который был у главы его ведомства, запечатленный на известном фотопортрете, который неизменно присутствовал на “иконостасе” всех членов Политбюро: какой-то змеино-проницательный взгляд, да еще и со скрытой издевкой.

— Как я понимаю, — с притворным миролюбием начал Ляхов, — мне не удалось вас убедить в том, что поддержка антиправительственных сил в стране поставит под удар будущие выборы президента, в которые мы и так уже вложил немало сил и средств.

— Этот ваш президент (он дал ему краткий, энергичный, хоть и непечатный эпитет), — завтра возьмет и переметнется к американцам. Или к китайцам. Хватит, Ляхов, мы уже об этом говорили и я закрываю вопрос.

Вьюгин с огорчительной ясностью отметил для себя, что неуязвимый и никого не боящийся Ляхов как-то смиренно затих. А, может, он просто затаился, как змея в норе, чтобы выждать момент для броска? Для себя же Вьюгин решил, что к выполнению задания отнесется чисто формально. В том, что его посылают доставить этим лесным африканским братьям деньги, он не сомневался. Хорошо, что ему пока не надо сопровождать транспорт с оружием, в котором нуждаются эти борцы с антинародным режимом в своей стране. Видимо, оружие к ним поступает по другим каналам. Он как-то читал в одной английской газете, что Африка сейчас просто ломится от оружия, которое идет сюда со всех континентов. Поля здесь многие все еще обрабатывают мотыгами, зато воюют на танках с приборами ночного видения.

Когда Вьюгин вернулся в свою квартиру, ему подумалось, что в ней кто-то успел побывать, причем слуга Мбизи явно был не в счет. Все, казалось бы, стояло на своих местах, трогая его прямо-таки наивной верностью своему хозяину, а все равно беспокоила мысль, что чья-то чужая рука касалась его вещей, бумаг, возможно, включала стоявший на столе магнитофон “филлипс”. “Это все шпиономания, которой я уже заражен, потому что сам такой”, пытался себя успокоить Вьюгин. Он нажал на клавишу пуска и услышал хрипловатый голос того, к чьим песням попрежнему питал слабость и даже пленку с записью привез с собой в Африку:

Перед тем, как покинуть квартиру, он слушал эту песню и, кажется, даже запомнил то место, где он выключил запись. Там еще звучали слова о том, что не пройдет и полгода, как автор песни или ее лирический герой вернется снова. Вьюгин не знал, что близится время, когда он снова уйдет, но уже не вернется никогда. Нет, кто-то включал без него магнитофон, потому что дальше звучало:

Вьюгин выключил магнитофон. Слушать песню до конца ему сейчас по непонятным причинам не хотелось. Но зато захотелось выпить.

Почему обычный, нормальный, не чуждающийся выпивки человек, не любит пить дома один, а отправляется в бар, где он никого не знает и его не знает никто и уже там заказывает себе выпивку с полным правом и без смущающих его сомнений? Именно так и решил поступить Вьюгин, чтобы по дороге попытаться найти ответ на этот, заданный самому себе и довольно банальный вопрос. Он бегло глянул на свое отражение в зеркале, слегка пригладил волосы и решил, что в шортах ходят здесь даже в самые приличные бары в центре города. Кроме разве что тех лиц, которых именуют респектабельными господами среди африканцев. Это он уже заметил давно и решил, что их просто гложет тайный комплекс неполноценности. Боятся выглядеть недостаточно “цивилизованными”.

Во дворе лениво, хотя и с фальшивой деловитостью, шаркал метлой уже немолодой Тунзи. Он выполнял здесь функцию дворника и владельцы машин приплачивали ему за то, чтобы он гнал в шею всех подозрительных лиц, которые забредали во двор и терлись возле их движимой и такой уязвимой собственности.

Вьюгин поздоровался с Тунзи, услышал ответное “дьямбо”, а потом тот загадочно сказал:

— Если кто-то надолго покидает свой дом, ему надо оставлять там свои глаза. Когда ты, господин, уезжаешь, у тебя должен бывать в доме твой слуга?

— Нет, не должен. Что ему тут делать?

Голос у Вьюгина заметно потускнел. “Значит, догадка меня не обманула”, подумал он. “Мбизи, кажется, меня предает”.

— Он приходил и поднялся наверх, — продолжал Тунзи укоризненно-отвлеченным тоном. — А потом подъехал один белый на серой машине, он был молодой, невысокого роста, в очках и с волосами цвета спелого проса. Я его потом видел в окне твоей квартиры, когда там зажгли свет. Он ходил по комнате и один раз осторожно выглянул в окно.

— Тунзи, я хочу, чтобы ты сразу говорил мне, если заметишь чужого в моей комнате. Вот, возьми немного денег. Потом я дам тебе еще.

— Спасибо, бвана. Подарок никогда маленьким не бывает.

Тунзи поскреб седоватую щетину на щеке и доверительно сказал:

— А если ты захочешь избавиться от Мбизи, которому теперь нельзя доверять, и взять другого слугу, то я приведу к тебе своего младшего брата. За брата всегда можно поручиться. У нас говорят, что если твой брат умирает, ты тоже наполовину умираешь.

Настроение у Вьюгина было серьезно подпорчено словами Тунзи и даже выпитое в баре не смогло его поднять. Было ясно, что Мбизи подкуплен и он впускал кого-то в квартиру, чтобы тот порылся в его вещах и бумагах и, возможно, сфотографировал какой-нибудь документ или письмо. Но, насколько он помнил, ничего достойного этого тайного переснятия у него не было, но все равно это было неприятно.

Вьюгин не мог знать, что Тунзи, прежде, чем заговорить с ним, пытался шантажировать Мбизи, вынуждая его поделиться с ним тем, что он получил от белого, которого пустил в квартиру своего хозяина. Но тот всячески изворачивался, уверяя, что его хозяин якобы поручил своему другу приносить в его отсутствие приходящие ему на работу письма. Поняв с огорчением, что от Мбизи он ничего не получит, дворник и решил выдать его двурушничество Вьюгину и получить хоть какую-нибудь мзду, малые размеры которой его нисколько не оскорбили. Теперь ему предстояло оценить надежность равновесия между возможностью увольнения Мбизи с заменой его своим братом и сохранением Мбизи своей должности, получая от его хозяина плату за слежку. Ему казалось, что при обоих вариантах он не должен остаться в накладе.

Вьюгин рассказал о случившемся Ляхову на следующий день. Он надеялся, что тому захочется принять какие-то действенные меры, но его реакция была разочаровующе сдержанной. Ляхов какое-то время с внешним глубокомыслием выпускал изо рта сигаретный дым в забранную сеткой часть окна, а потом с необъяснимой невозмутимостью сказал:

— Знаете, Вьюгин, в этом нет ничего неожиданного. Да, Мбизи какое-то время был верен нам, он основательно помог нам в этом деле с колдуном. Но теперь у него, видимо, сменились ориентиры или же просто ему кто-то предложил больше, чем то, что он получает.

Ляхов не спеша погасил в пепельнице сигарету, словно раздавил зловредное насекомое и добавил:

— Я узнаю у агента, который и рекомендовал Мбизи, что он теперь знает о нем и о его брате, который должен учиться теперь у нас в стране.

— А мы можем по полученным приметам вычислить того, кто рылся у меня в вещах и бумагах? И, возможно, что-то пытался фотографировать, хотя ничего интересного у меня для него не было.

Вьюгину все еще хотелось верить, что Ляхов разовьет энергичную деятельность по разоблачению вражеского шпиона. Однако Ляхов его разочаровал.

— Можем, но вряд ли стоит терять на это время. У них в посольстве, видимо, появился читающий по-русски или же все переснятое они отсылают куда-нибудь для прочтения. Мы лучше подбросим им дезинформацию. Я тут кое-что подготовлю, отпечатаю и все это пусть лежит у вас среди бумаг на столе. Там будет список якобы наших агентов, среди которых будут те, которые заведомо работают на американцев. Против некоторых фамилий проставим сумму, якобы полученную агентом и дату. Если они на это клюнут, они перестанут доверять своим агентам, считая их перекупленными нами.

— Мне не очень-то нравится, что кто-то будет продолжать рыться у меня в квартире. Я придерживаюсь старомодного представления о том, что мой дом это моя крепость, — не стал скрывать своего недовольства Вьюгин.

— Я вас вполне понимаю. Давайте просто проведем эксперимент, а потом заменим слугу. Надеюсь, не держите у себя ничего предосудительного, ну, хотя бы порнографии? Это не в порядке осуждения, ибо я не моралист, а просто нельзя давать повод для компромата нашим противникам.

Хотя сказанное и задело Вьюгина, но он промолчал, а Ляхов вытащил из небольшой кипы газет на столе одну и сказал:

— Вот, Вьюгин, почитайте, что пишут американцы. Там статья этнографа и специалиста по африканской магии, который, видимо, объезжает с лекциями американские посольства и просвещает их сотрудников, давая им представление об африканистике. Нам для этого понадобится лет тридцать, если не больше, чтобы внедрить такую практику.

Дома он внимательно стал читать статью африканиста Мак-Ларена. “Глубоко копает”, решил он. Ближе к концу Вьюгин наткнулся на следующее: “Каждое африканское племя знало, как защититься от внешних врагов: для этого существовали обученные воины. Но кроме внешних были и враги внутренние. Существование их было обусловлено возрастанием суммы технологий данного социума. Выявлением же внутренних врагов занимались маги-колдуны, которым надо было уметь под личиной близкого человека, соседа, приятеля распознать возможного врага. Ведь африканское племя это тоталитарное государство в миниатюре. Поиски “врагов народа” в Советском Союзе при сталинизме разве не напоминают нам практику африканских колдунов? Они, подчиняясь лишь верховному вождю племени, играли роль тайной полиции, но без ее многочисленности и жесткой организации. Впрочем, для небольшого племени это и не было нужно”.

Дочитав статью, Вьюгин подумал с некоторым ехидством: “В нашем Институте Африки, который теперь возглавляет сын самого Громыко, такая концепция явно бы не получила признания”.

Вскоре Ляхов сообщил Вьюгину, полагаясь на слова его агента о тех неожиданных метаморфозах, которые произошли в сферах идеологических и политических воззрений его слуги Мбизи за последние пару недель. Его младший брат, который должен был теперь учиться в одном из российских городов на врача, внезапно переменил свое решение. Именно в том городе избили какого-то африканского студента, а сама драка произошла, скорее всего, из-за девушки. Вместе с небольшой группой других африканцев брат Мбизи решил ехать учиться в Америку, где обещали предоставить всем, уезжающим в знак протеста, стипендию. Но когда они взяли свои документы, протестантам по неясным причинам отказали. Однако какой-то международный фонд позаботился о них и дал им возможность учиться в одном из нигерийских университетов.

— Так что брат вашего Мбизи на врача учиться все-таки будет, но уже в Африке, а не в стране белых людей, что было для него более престижно.

— Ну, и как мне теперь лучше поступить? — спросил Вьюгин исключительно из вежливости, так как он уже решил, что вынести вероломство слуги он никак не сможет.

— Я думаю, что Мбизи сам через какое-то время уйдет, раз он уже руководствуется идейными, а не только материальными соображениями. А вы сделайте над собой усилие и разыграйте свое полное неведение. Попробуем все-таки подсунуть им пару наших фальшивок. Зачем нам терять такую соблазнительную возможность? На войне, а сейчас вовсю идет эта пресловутая холодная война, все средства хороши.

Ляхов смотрел на него с такой почти жертвенной вовлеченностью в процесс своей игры, что Вьюгин сдался.

Дожди в этом году, судя по разговорам вокруг, сильно запоздали, но наконец начались, причем с какой-то вкрадчивой незаметностью. Первый небольшой, как бы пробный, дождь прошелестел по листьям деревьев ночью. Потом, уже более уверенно, пролился на иссохшую землю и горячий бетон пару раз и днем. Воздух вначале был, как в парилке.

Вьюгин знал, что здесь сезон дождей это еще и земледельческий. Земля становится рыхлой и податливой для мотыги и плуга. Когда идут дожди, всегда тепло, но не жарко, так как солнце показывается редко и светит с некоей обиженной отрешенностью, словно недовольное частой затянутостью всего неба тучами. И в эти солнечные промежутки почва просыхает до полной готовности ее обработки и посева, пока не начнет ее орошать очередной дождь.

Вьюгин озабоченно думал о том, как ему придется теперь пробираться по скользким лесным тропам в горах, выполняя предначертания ЦК партии в лице настойчивого товарища Шатунова.

Он поделился своими сомнениями с Ляховым. Его ответ был уклончив и отдавал информационной сухостью.

— Стараюсь убедить Шатунова в том, что на срочное выполнение его задания ему надеяться не следует.

— Но сроки все-таки обозначены? — допытывался Вьюгин.

Ляхов продолжал все с той же неопределенностью:

— Надо сначала изыскать возможность незаметной переброски вас в какой-нибудь труднодоступный район. А при возвращении они уже сами вас выведут тайными тропами.

— Но там же кругом охраняемая зона?

— Вдоль границы провинции стоят армейские части. Немногочисленные, конечно. У них ведь вся армия меньше одной дивизии. Но туда, видимо, легче попасть из соседней страны, куда вас отправят самолетом. Вы по-французски можете объясняться?

Вопрос Ляхова прозвучал с пугающей неожиданностью. Вьюгин, конечно, знал, что эта страна была когда-то французской колонией.

— Учил немного. Факультативно. — уныло признался Вьюгин.

У африканцев есть пословица: “Сердце человека подобно козе: его все время нужно держать на привязи”. Африканист Вьюгин этой пословицы почему-то не знал. Впрочем, если бы он ее и знал, то применить ее в жизни определенно бы не смог в силу невыполнимости такого задания. По каким-то причинам наилучшие жизненные правила самым плачевным образом разбиваются о твердыню человеского самомнения. О том, что ум с сердцем не в ладу, знают уже не одно тысячелетие. Хотя Вьюгин и старался жить умом, но больше все-таки жил по законам сердца, этого жизненно важного анатомического органа, которому люди приписывают все, что связано с желаниями и страстями, порой даже совершенно пагубными для них.

Вьюгин решил оставшееся до поездки время всецело потратить на свою личную жизнь, которая лишь номинально числилась в этом качестве, а практически у него прискорбно отсутствовала. Он уже набрался решимости позвонить Мегги Паркс, уверив себя в том, что возможность услышать голос ее мужа-плантатора в телефонной трубке его ничуть не смутит. Но произошло одно событие, отодвинувшее этот звонок на неопределенное время.

Еще когда Вьюгин читал статью американского африканиста в газете, знатока магии Черного континента, он обратил внимание на то, что автор с большим знанием дела пишет об африканских обрядах, которые обычно и неизбежно сочетаются с танцами под звуки тамтамов, и они, эти обряды, имея, по словам автора, ярко выраженный магический характер, направлены на обеспечение жизнедеятельности общины с сохранением в ней традиционного порядка. Далее, Вьюгин узнал из этой, местами мучительно наукообразной статьи, что “множественность функций для этих обрядов так же типична, как и для ритуалов всех других категорий, и все же форма, содержание и доминирующая тема в них носят четко выраженный сакральный характер.”

Вьюгин счел себя теперь достаточно подкованным теоретически, чтобы самому оценить то, что собирался сегодня увидеть на главном городском стадионе. Там намечалось выступление танцевально-хоровых групп (а в Африке они обычно неразрывно связаны) из разных районов страны по случаю начала дождей и полевых работ, к которым, впрочем, еще вплотную не приступали. Почва еще была довольно тверда, чтобы в нее могла с легкостью вонзиться мотыга.

Через час, после того, как он запер дверь своей квартиры, Вьюгин уже стоял в редкой еще пока толпе зрителей перед низким и широким помостом в самом середине поля, а над помостом был туго натянут широкий тент от солнца, который с успехом мог также отражать и дождевые струи, если необходимость в этом отражении назреет. Все-таки уже было начало сезона дождей.

На помосте стояло несколько высоких барабанов, по ним били ладонями те, кто к ним был приставлен, поэтому звук был несколько приглушенным, но глубоким, он передавал еще какую-то внутреннюю пульсацию, питаемую, видимо, особым чувством ритма у исполнителей. Это были довольно дюжие парни с лоснящимися от пота голыми торсами и играли они так, будто ласкали туго натянутую кожу барабана. Вьюгину даже кстати вспомнилась одна африканская пословица: “По хорошему тамтаму сильно бить не надо”.

За барабанщиками ритмично колыхался женский хор в цветастых покрывалах и его пение то усиливалось, то выжидательно затихало.

Вьюгин вспомнил то, что когда-то слышал на лекциях по введению в африканистику, а в них говорилось, в частности, и то, что песня и танец входят в повседневность африканца с первого дня его жизни (скажем, ритуальный танец по случаю рождения ребенка), становясь частью его существа. И даже после его смерти, в ритуалах погребения, именно песня и танец завершают жизненный путь, пройденный им, как бы подводя итог его земным деяниям.

Вьюгин сразу же заметил, когда уже нашел себе место в толпе, окружавшей помост с выступающими танцорами, молодую белую женщину, напоминающую ему Мегги. Возможно, похожую на нее все той же рубашкой хаки, шортами, в которых он впервые ее увидел, и еще коротковатыми волосами цвета блеклых осенних листьев. Они обменялись быстрыми и немного смущенными взглядами, содержащими чуть ли не предосудительное здесь признание своей расовой общности. Вьюгин подумал, что так же в толпе европейцев два африканца могут обменяться подобными взглядами. Этим они сразу выделяют себя из однородной в расовом отношении среды и перебрасывают друг другу хлипкую вначале ниточку доброжелательной связи. “Надо будет к ней подойти”, неуверенно размышлял Вьюгин. “Если я этого не сделаю”, лицемерно убеждал он себя, “африканцы вокруг просто не поймут. Они и так считают европейцев черствыми и холодными себялюбцами”. Ему даже казалось, что кое-кто поглядывал на него с вопросительным любопытством. Женщина стояла в шагах десяти от него, но преодолеть это смехотворно малое расстояние было для него нелегко из-за непредсказуемости ее отношения к вьюгинской попытке вступить с ней в контакт, хотя ничему и не обязывающий. А он все продолжал создавать для себя надуманные трудности: “Вдруг это какая-нибудь американская феминистка (слово это было еще мало знакомо на родине Вьюгина), да еще и откровенная мужененавистница?”.

На помосте тем временем все так же с таинственной приглушенностью рокотали тамтамы и уже начинался танец как часть обряда исцеления. Так понял Вьюгин из того, о чем тихо переговаривались рядом с ним зрители.

Появилась и якобы заболевшая женщина с весьма похоже потухшим взглядом, одетая в некую пелерину из волокон пальмы-рафии, которая достигала ее щиколоток. После короткого хорового вступления (о чем они пели, Вьюгин, как ни старался, понять не мог), заметно изменилось музыкальное сопровождение. Оно теперь как бы выделяло начало самого процесса заклинания и даже подчеркивало его терапевтическое значение. Руководителем этого действа был, разумеется, сам маг-врачеватель, он уже находился неподалеку, а за спиной больной колыхалась масса ее якобы родных и близких, поющих и выполняющих на месте синхронно танцевальные движения.

Тамтамы между тем продолжали создавать свой негромкий ритмично-музыкальный фон. Женщина наконец увидела целителя и маленькими шажками направилась к нему вся в колыхании волокон рафии, составлявших ее одеяние. Целитель, высокий и очень худой старец в шапке седых волос (может, он и в самом деле был магом-врачевателем?), обернутый по пояс в ткань невыразительного цвета, остановил ее царственным жестом. Потом он с чинной медлительностью сам направился к пациентке, торжественно держа перед собой пучок сухой травы. Это, видимо, был тот самый чудодейственный фетиш, который и должен сыграть решающую роль в излечении больной.

Вьюгин, следя за тем, что происходило на помосте, одновременно решал мучившую его задачу преодоления расстояния как в прямом, так и в переносном смысле, отделяющее его от незнакомки. Он все-таки сумел превозмочь постыдную в глазах его самого робость и смог в толпе несколько приблизиться к ней, сопровождаемый явно поощрительными взглядами африканских зрителей, которых, видимо, интересовало не только само ритуальное действие на помосте, но и все, что творилось вокруг.

Ритуал исцеления, между тем, набирал силу. Больная начала слегка пританцовывать, ее движения постепенно становились все резче, динамичнее, даже нервознее, словно этим она выражала свое нетерпение поскорее исцелиться. Не прекращая движения плеч, вращения бедер, она опускалась на колени и снова поднималась во весь рост. А рядом все чаще появлялась высокая фигура заклинателя, будто теперь он вел наблюдение за стабильностью процесса исцеления. Темп танца возрастал, в женском хоровом пении вдруг появились явно истеричные ноты, а динамика ударного сопровождения усиливалась с неуклонной последовательностью.

Вьюгина даже стала охватывать атмосфера какого-то мистического головокружения, ожидания чуда, ему уже казалось, что он присутствует при подлинном исцелении. А может, оно так и было на самом деле? Он даже почти забыл о том, что ему предстоит попытка заговорить с незнакомкой, за которой он, впрочем, вполне машинально следил краем глаза.

Исцеляемая женщина, между тем, продолжала танцевать, она несколько раз бессильно опускалась на доски, потом снова вставала, пока не подошел к ней целитель-заклинатель и отвел ее вглубь поющего хора, что, видимо, означало приближение к концу ритуала и все следовало понимать так, что болезнь покидает ее. И последним был явно победный танец старого заклинателя, который удивил всех потрясающей пластикой своего сухощавого, коричневого, как стручок акации, тела. Он показывал просто чудеса и было здесь все: сильное движение плеч, были быстрые повороты, прыжки, резкие остановки и еще неподражаемое волнообразное движение гибкой спины. Он этим даже как бы выражал свое превосходство над окружающими.

К тому времени, когда заклинатель закончил свое сольное выступление, Вьюгин наконец оказался возле незнакомки.

Потом уже после первых, явно пробных и малозначащих фраз, которыми вначале оперировал Вьюгин, обращаясь к ней, разговор как-то завязался и они назвали друг другу свои имена. Вьюгин теперь знал, что общается он с Памелой Крайтон, которая гостит у своей подруги из Американского Корпуса Мира, что она впервые в Африке и ей здесь все интересно.

— Меня уже возили знакомые в два заповедника, — сказала она и добавила с завистью, — а вы, Алекс, наверное, много здесь успели повидать.

— Вы правы, Памела, но только отчасти. Я побывал лишь в одном заповеднике, но повидал, вернее, пережил там многое.

— Когда-нибудь вы мне расскажете. Я ведь немного журналистка и собираюсь написать потом об увиденном и услышанном. Когда, конечно, вернусь в Штаты.

Ее американский выговор казался Вьюгину вначале очень заметным, но потом он перестал его воспринимать. Он объяснил это тем, что Памела ему просто нравится, а тот факт, что она является представительницей явно противоположного и даже враждебного лагеря, придает этому знакомству особую пикантность.

— Мне стыдно признаться, — сказала она с немного нервным смешком, — но я, кажется, вообще впервые встречаюсь с русским. Вернее, с русским из самой России.

— Надеюсь, у вас еще не успело сложиться о нас превратное впечатление? — галантно осведомился Вьюгин.

Теперь они уже вдвоем, обмениваясь впечатлениями, просмотрели большую часть этого фольклорного представления, а потом Вьюгин не без труда изловил такси и отвез Памелу к подруге, у которой она жила. Это был четырехэтажный кирпичный дом с густыми кустами, росшего во дворе чего-то покрытого темножелтыми, очень пахучими цветами. Памела жила на первом этаже и Вьюгин сразу же оценил удобство расположения окон всего в полутора метрах от земли на случай возникновения необходимости срочно и незаметно выбраться наружу. Памела зашла в квартиру подруги ненадолго, чтобы переодеться к вечеру и сказать, что, возможно, сегодня она немного задержится. “Очень разумное предупреждение”, мысленно одобрил ее Вьюгин. Потом у него вдруг возникла беспокойная мысль о том, что она может вообще не выйти из дома, желая отделаться от сомнительного знакомства с человеком из враждебного лагеря. Но она выпорхнула из подъезда в легком платье с голыми руками и остаток дня и весь вечер допоздна они провели в гулянии по набережной, во время которого Вьюгин приглашал ее то в один, то в другой знакомый ему бар, и против таких приглашений, как сразу же выяснилось, Памела ничего не имела.

Поздним вечером они уже самозабвенно целовались на пальмовой аллее, с которой открывался вид на залитый огнями порт, потом это продолжалось у нее во дворе, где они были почти совсем скрыты теми самыми кустами с невыносимо пахучими цветами. Оба они, разумеется, были к тому времени вполне навеселе. Вьюгин уже знал, что она была замужем и всего лишь в прошлом году без особого, по ее словам, сожаления рассталась со своим мужем, который теперь делает успешную карьеру в какой-то постоянной комиссии при ООН.

— Ты знаешь, Алекс, его словно подменили, — говорила она, закуривая между поцелуями сигарету. — Он так уверовал в собственную значимость и важность этой своей комиссии, что меня просто стало от всего этого тошнить. А чувство юмора он уже давно утратил.

— Ты к нему, видимо, слишком требовательна, — выразил предположение Вьюгин, чтобы хоть что-нибудь сказать, а слушать о ее бывшем муже ему вовсе не хотелось. Ревность к прошлому это глупейшая форма ревности, но ей подвержены многие, хотя и стараются это скрыть.

Памела, однако, к теме своего бывшего мужа не возвращалась на протяжении всего конца вечера, а возле кустов с приторно-сладким запахом их желтых цветов, она сказала Вьюгину вполне непринужденно:

— Я бы тебя пригласила к себе — ведь у меня отдельная комната, но я вынуждена считаться со взглядами моей подруги. Мне сначала надо было тебя ей представить. Сьюзи так любит все эти условности.

Вьюгин подумал, что дотянуться до ее окна он бы вполне смог даже в его нынешнем состоянии, но явилось непрошенное и даже как бы укоряющее мысленное напоминание о том, как он взбирался на термитник в заповеднике, спасаясь от леопарда, которого так и не видел. Он решил, что торопить события ему не следует. Главное то, что с Памелой он познакомился, не был ею отвергнут и на этом можно пока остановиться.

— Памела, я приглашаю тебя к себе на ужин. Завтра. Можно вместе со Сьюзи.

Последнюю фразу он добавил без всякого желания, а исключительно из вежливости.

— Сьюзи еще успеет у тебя побывать, — вдруг хохотнула Памела. — Вот я уеду через неделю или две и тогда она может быть твоя.

— Ну, знаешь, — неубедительно возмутился Вьюгин, — как ты можешь так обо мне думать?

— Ладно, ладно, будем считать, что я пошутила, — примирительно проворковала Памела и потерлась щекой о его щеку. — До завтра, милый.

Но на следующий день званый ужин Вьюгину устроить у себя не удалось, потому что Памела решила все-таки сначала познакомить его со Сьюзи, которая оказалась долговязой очкастой девицей ученого вида. К Вьюгину она отнеслась без всякой ревнивой враждебности и разговаривала с ним вполне любезно, хотя и с дозированной искренностью, как с человеком, которому следут в меру доверять, не забывая при этом с кем имеешь дело. Ведь Вьюгин был из той страны, которая вскоре получит ярлык “империи зла”, но и сейчас ее название сопровождалось весьма нелестными эпитетами в прессе, которую читала Сьюзи. Вьюгин по привычке явился с парой объемистых бутылок, но скромное застолье втроем вскоре было нарушено приходом одной американской пары и все закончилось тем, что они направились на чей-то день рождения, где Вьюгин даже увидел несколько знакомых лиц. Несомненно, его тоже узнали те, кому положено было запоминать лица, но с разговорами, в которых бы сквозило желание что-то выведать, к нему никто не подходил. Потом они всей компанией шумно гуляли по набережной под моросящим теплым дождем и Памела заявила, что никуда Алекса не отпустит в мокрой насквозь рубахе. Так, с молчаливого согласия Сьюзи, Вьюгин оказался в небольшой комнате, которую она предоставила в своей квартире Памеле. Он понимал, что ему надо сделать немаловажные усилия, чтобы не улечься совершенно бездарно на широкую тахту и не уснуть пьяным сном рядом с разочарованной Памелой. Усилия его увенчались скромным результатом, но надежда проявить себя когда-нибудь с лучшей стороны у него оставалась.

Когда в тот вечер Вьюгин бездумно веселился в обществе Памелы и американских друзей Сьюзи, он был где-то замечен одним из агентов Ляхова мулатом Робертсом, который работал в службе иммиграции. Через пару дней у Вьюгина была очень недолгая встреча с Ляховым и он сказал ему со знакомой и весьма двусмысленной усмешкой:

— Круг ваших знакомств явно расширяется, с чем вас и поздравляю. Из тех, кто нам известен, это Сьюзан Тейлор, которая нас мало интересует, но пара человек числятся в нашей картотеке.

— Это мне вменяется в вину, шеф? — поспешил занять оборонительную позицию Вьюгин, но с облегчением подумал, что Памелу здесь мало кто знает. Поэтому о ее существовании ставить в известность кого бы то ни было совершенно излишне. В конце концов он, Вьюгин, имеет право на личную жизнь, что даже сам Ляхов оспорить не решится. А тот продолжал, не отвечая на вопрос:

— Я даже доволен, что у вас нормальные отношения кое с кем из противоположного лагеря. Мы же цивилизованные люди. И надо развеивать миф о нас, как о каких-то враждебных запрограмированных существах, почти роботах.

“Правду он говорит или все это только профессиональное лицедейство?” спросил мысленно самого себя Вьюгин, уклоняясь от разговора.

А Ляхов все куда-то клонил и только теперь Вьюгин понял куда.

— С деловой стороны вы меня, Вьюгин, более чем устраиваете. Не скрываю, что по инстанции я посылаю лестные характеристики, касающиеся вашей работы. А все это, между прочим, идет в копилку ваших подвигов и потом будет служить своего рода соломкой, которую стелят заранее, чтобы не так больно было падать. А то, что вас ждет падение, я вполне допускаю, когда вы на чем-нибудь погорите. Скорее всего, причиной будут женщины или выпивка. Или то и другое. Я ведь роль вашего ангела-хранителя долго выполнять не буду. Что сообщит о нашей работе, когда вернется в Москву товарищ Шатунов, я не знаю. Но отвечать придется мне одному.

Он помолчал немного, выражая взглядом некую ленивую снисходительность к человеческим слабостям Вьюгина и еще тревожную грусть по поводу его дальнейшей печальной участи, а потом почти отеческим тоном добавил:

— В общем, пока гуляйте, молодой человек. Сейчас прорабатываются варианты вашей доставки в лагерь борцов с правящим режимом в этой стране. Миссия у вас будет непростая. Так что имеете право гулять перед отправкой в горы. Как когда-то пели новобранцы: “Последний нонешний денечек…”

Так Ляхов санкционировал право на свободное времяпрепровождение, которое он и собирался как можно полнее использовать в обществе Памелы.

А оставшись один, Ляхов какое-то время думал о том, что у него, видимо, не хватит смелости и умения написать что-нибудь о времени, в котором он живет, и как люди, воспитанные идеологизированным государством, пытаются его обмануть и находят лазейки выскользнуть из-под пресса, скрывшись в какой-нибудь нише. В его стране это так называемая личная жизнь в ее сексуальном понимании. Как раз то, что не поддается контролю партии и властей. И она, эта личная жизнь, даже заменяет все то, что есть в странах так называемой буржуазной демократии, а это: политическая борьба, многопартийность, открытые дебаты в парламенте, уличные шествия и клубы по интересам. Идеологическая власть всегда недолюбливала этот уход в личную жизнь. А в явно гротескной книге Орвелла, запрещенной в его стране, такого рода личная жизнь была не только предосудительной, но и даже наказуемой.