Африканский связной

12

Рано утром автобус уже пересекал столичные окраины и Вьюгин смотрел на улицы, по которым он следовал, с какой-то даже нежной зачарованностью странника, вернувшегося наконец в родные места. Голова была тяжела после сна урывками, все тело ломило от долгого сидения и хотелось просто распрямить ноги. Но Вьюгин себе строго напомнил о том, что все эти неудобства и неизбежные дорожные тяготы просто пустяки и ему, скорее, нужно радоваться своей удачливости на протяжении вчерашнего дня. Ему удалось покинуть лагерь боевиков Мукамби, откуда его вывел Нкили и (кто знает?), возможно, не без участия этого мага он избежал задержания, ему вовремя попался Шанкар, который оказал ему такую услугу, и он в тот же день успел еще на рейсовый автобус. Он не был в его салоне единственным белым человеком, так как часть пути в нем проехал немолодой миссионер в дорожной рясе цвета хаки, подпоясанной простой веревкой. И еще там ехала одна молодая пара в одинаковых рубашках, шортах и с рюкзачками за спиной. У обоих были розовые облупившиеся носы и выгоревшие брови и они были похожи на брата и сестру. Наметанный уже глаз Вьюгина распознал в них добровольцев из американского Корпуса Мира. На коротких остановках, если не было в это время дождя, все выходили из автобуса, но стараясь не отдаляться от него в густой темноте, а рядом с дорогой были заросли, таящие неведомую и невидимую опасность, впрочем, возможно, весьма надуманную. Миссионер сошел на одной из остановок еще до наступления полной темноты и был встречен двумя своими собратьями, тоже в рясах, и увезен на автомашине в сторону невидимой с дороги миссии. С американской парой у Вьюгина происходили короткие беседы на остановках. По неписанным правилам здесь считалось невежливым для представителей белой расы, которая была здесь в абсолютном меньшинстве, избегать хотя бы самого формального общения. Вьюгина эта необходимость общаться никогда не радовала, так как говорить, из какой он страны, ему никогда не хотелось. Не хотелось также и врать, но приходилось это делать постоянно. Холодная война была в разгаре. И те, кто знал, откуда он, могли рассказать об этом тем, кто знал его хотя бы по имени. И тогда могло стать известно многим, что он, Вьюгин, по всей видимости советский разведчик, ехал в такое-то время из Лингомо, откуда до запретной зоны всего пара часов езды. Конечно, с такого задания, как у него, лучше всего было бы возвращаться в автомобиле с занавесками на окнах или с тонированными окнами, но все это было нереально.

А тогда в автобусе ночью все чутко дремали или погружались в короткий сон, просыпаясь на выбоинах дороги и при резких поворотах, когда, возможно, задремывал и водитель. Двое крепких на вид и уже немолодые, в форменных куртках хаки и в фуражках, сменяли друг друга за баранкой через каждые два часа. За спиной Вьюгина двое, судя по голосам, пожилых вели какое-то время разговор, обсуждая неправильное с их точки зрения поведение некоего Нвами. В качестве его характеристики, весьма нелестной для него, один из них сказал:

— Когда собака на охоте подбирает дичь, она приносит ее хозяину, но когда ворует чужую курицу, оставляет ее себе. Так и этот Нвами.

В каком-то месте дорога соприкасалась с заповедником и на асфальт вышел зачем-то жираф, которому почему-то не спалось в ту ночь. Он был ярко освещен фарами и потом длинными скачками удалился в темноту. Те, кто не спали в это время, ненадолго оживились, обсуждая увиденное и все время звучало слово “импитамити”, что дословно означало “превосходящий деревья”. Так называли здесь жирафа.

За время отсутствия Вьюгина ничего на территории посольства не произошло, кроме отсылки Шатуновым всех своих референтов с ближайшим авиарейсом домой. Он оставил при себе одного лишь переводчика, который попутно исполнял функции секретаря. На то, что Вьюгин слишком задерживается у партизанского предводителя, Шатунов перестал с раздражением досадовать после того, как получил шифрованное сообщение из советского посольства в соседней стране. Из него он узнал, что Вьюгин теперь считается заложником, в каковом положении и будет находиться, пока “Революционной Армии не начнет поступать полноценная военная помощь”. Шатунову такой ульмативный тон совсем не понравился, но он готов был его простить. Он уже сделал большую ставку на возможность захвата власти в этой стране вооруженным путем. А потом — милая его сердцу военно-революцинная диктатура по эфиопскому варианту, прибытие наших военных советников, выдворение из страны американских и некоторых других дипломатов, и принятие всех других мер, которые являются оправданием диктатуры. Он только побаивался того, что на заседании Политбюро решение о немедленной военной помощи этим партизанам, которые считают себя “революционной армией”, будет проходить со скрипом из-за возможного противодействия главы этих фальшивых наследников Железного Феликса. И еще других, слишком уж осторожных, а говоря откровенно, трусоватых членов этого партийного ареопага. О том, что решение о помощи вообще не будет принято, Шатунову не хотелось и думать. Упустить возможность установления военно-революционного режима в стране, который приведет к созданию строя подлинно народной, а не лживой буржуазной демократии! При этом Шатунов меньше всего думал о судьбе Вьюгина, фамилию которого он только недавно запомнил. То, что его освобождение зависело теперь от начала военных поставок этим партизанам, Шатунова ничуть не интересовало.

Вьюгин же, едва вошел в свою квартиру, где его встретила подозрительно неизменная, но, кажется, пахнущая предательством обстановка, сразу же позвонил Ляхову и отметил неподдельную радость в его голосе. “Все-таки он еще не совсем законченный и вполне бесчувственный профессионал”, подумал он, но напомнил себе, что Ляхов, возможно, просто рад выполнению задания и этим самым спасен от шатуновского выговора.

Он придирчиво оглядел комнату. Внешне он хранила ему верность, но эта верность могла быть фальшивой, ибо Мбизи мог сюда пускать тех, кто рылся потом в его вещах и читал его бумаги. Ну и пусть! Теперь ему надо побыстрее сказать все главное Ляхову, а о неприятной и неизбежной встрече с Шатуновым он старался даже не думать. Еще ровно сутки назад, когда он шел по узкой горной тропе и видел перед собой сухощавую спину колдуна Нкили, он надеялся на то, что Шатунова он уже не застанет, когда вернется. Но Ляхов ему сразу сказал по телефону, что он ему велел доложить о прибытии Вьюгина немедленно. Значит, этот важный партаппаратчик решил его дождаться.

— Как тебе удалось вернуться? — с раздраженным недоумением сразу же спросил Вьюгина Шатунов. Он еще допускал, что ляховский связной мог быть отпущен по чьей-то доброй воле. — Тебе помогли выйти из боевой зоны?

Вьюгин успел быстро посмотреть на Ляхова, который взглядом (он на время даже снял свои очки) призывал своего подчиненного не поддаваться на провокацию и не дерзить высокому начальству. Потом он перевел взгляд на Шатунова, от угловатого лица которого исходила неласковая озабоченность, готовая смениться жесткой недоступностью.

Вьюгин решил изложить все по порядку, оттягивая полное объяснение.

— Я выполнил ваше поручение и передал Нгабо пакет. Кстати, его там все называют Мукамби и он сам даже на этом настаивает. Он пообещал, что меня проведут через линию противостояния, но проходили дни и ничего не менялось. Мне запрещалось удаляться от лагеря. Когда же представилась возможность его покинуть, я это сделал, так как мне было предписано моим непосредственным начальником вернуться сразу же после выполнения задания.

Шатунов бросил кинжальной остроты взгляд на Ляхова, а тот, уже надевший к тому времени очки, почти торжественно кивнул головой.

— Значит, ты просто сбежал, Вьюгин? — зловеще спросил Шатунов. — И этим ты поставил под угрозу наш союз с организацией, которую возглавляет товарищ Нгабо, то есть этот… Мукамби.

Шатунов что-то наскоро черкнул у себя в блокноте. Он уже догадался, что Вьюгин не знает до сих пор, что он являлся заложником и знать об этом ему и не нужно. А то возомнит еще себя героем. Надо, чтобы все было наоборот: пусть чувствует свою вину за то, что позволил себе своевольничать. А Мукамби этот, конечно, гад, если позволяет себе требовать советской помощи таким бандитским методом. Но зато игра стоит свеч. Главное — это помочь ему победить, а потом мы его заменим кем-нибудь более покладистым.

Разговор происходил в кабинете самого посла. Работал кондиционер, о существовании которого Вьюгин уже успел позабыть, на столе стояли недавно вынутые из холодильника и запотевшие бутылки пива и фруктовых вод. Сапармамедов старался сыграть роль хозяина на отлично.

Шатунов выдержал мхатовскую паузу и решил перейти в наступление, косвенно направляя острие своего удара на Ляхова. Ведь это его сотрудник проявил непростительное самовольство.

— Как же ты, Вьюгин, посмел без разрешения покинуть военный лагерь? — спрашивал он с возмущенным недоумением, обратив на виновника карающий взгляд. — Что о тебе, да и о всех нас подумает наш друг и союзник (тут он немного запнулся) Мукамби?

Тут он вельможно повернулся к Ляхову и спросил его с укоряющей надменностью:

— Что у тебя за люди здесь работают, Ляхов?

“А шеф-то, кажется, немного трусит”, подумал Вьюгин. “Во всяком случае боится дать бой. Ладно, главное — это не признавать себя виноватым. Ни в чем”.

Он уже открыл рот с целью начать самооправдание, но Ляхов остановил его едва заметным движением руки.

— Альберт Аверьянович, — со змеиной мягкостью сказал он, — мой сотрудник выполнил данное ему поручение, а пребывать там, куда он был послан, до бесконечности, он не имел права. Просто он мне здесь нужен. Тем более, что он у меня один. Все эти наши здешние собкоры, они выполняют лишь частные поручения. А Вьюгин у меня главный связной с очень широкими функциями.

— Ладно, Ляхов, не учи меня прописным истинам, — отрезал Шатунов. — Свои оргвыводы я уже сделал. Если ухудшатся отношения с этим Мукамби, пеняйте на себя. А выборами нового президента я вам всем просто запрещаю заниматься.

Он повернулся к Вьюгину с видом учителя, поставившего в угол ученика перед всем классом, но не уверенного, что этого наказания для него достаточно.

— Как ты все-таки прошел, минуя военные посты, Вьюгин, и кто тебя вывел из лагеря?

— Меня вывел личный колдун этого Мукамби, который на него, видимо, обиделся и решил его оставить без своей поддержки, — с терпеливой доброжелательностью объяснил Вьюгин. — Он научил меня, как сделаться невидимым для врагов и, судя по всему, это сработало. Я теперь всех могу научить этому способу.

Ляхов чуть заметно усмехнулся, а Шатунов хотел что-то сказать, но поперхнулся, побагровел и замахал руками на Вьюгина и на его шефа, видимо, давая этим понять, что не желает их обоих видеть по крайней мере в ближайшее время. Не хватало ее услышать, что говорил этому Вьюгину колдун! Ну и работники этого невидимого фронта. Где их только таких выискивают?

Шатунов улетел ближайшим рейсом и Вьюгин его после этого разговора не видел. Он не забыл его слов об “оргвыводах”, но подумал, что это, скорее, касалось Ляхова. В этом он оказался прав.

Через два дня он получил письмо из-за океана. “Дорогой Алекс”, писала Памела, “у меня все хорошо, недавно мы совершили поездку к Ниагарскому водопаду, а потом еще и по Великим Озерам на теплоходе”.

“Что означает это “мы”?” со смутным подозрением подумал Вьюгин и стал читать дальше: “Чикаго, если к нему приближаться по воде озера Мичиган, издалека немного напоминает Нью-Йорк, видимо, своими небоскребами.”

Далее шло многословное описание озерных красот и выражалось сожаление, что она так мало знает северную часть своей страны. Вьюгину казалось, что Памела так много говорит обо всем этом, потому что не решается писать о чем-то более важном. И вот, ближе к концу она наконец написала, не меняя всей повествовательной тональности письма, о том, что будет всегда вспоминать с радостью и легкой грустью дни, проведенные с ним, но жизнь, к сожалению, прозаична и диктует свои правила, которым лучше следовать, а не сопротивляться им. Поскольку им не суждено в силу многих причин быть вместе, следует решать вопрос их личной жизни по отдельности. Она, конечно, желает ему много личного счастья, сама же она выходит замуж за человека, которого знает еще по университету. Она его, если говорить откровенно, не любит, но это даже и лучше, так как, по крайней мере, ей не угрожает утрата этого чувства, разочарование и все прочее, зато он, ее будущий муж, очень рассудителен и надежен.

Дальше Вьюгин не стал читать, но не принялся мелодраматично рвать письмо на мелкие клочки, усыпая ими пол, а скомкал и сжег его на тарелке, сдув затем пепел за окно, где в это время шел тихий мелкий дождь. В этом он почти неосознанно проявил вполне профессиональный подход к уничтожению компрометирующих документов. Он отправился тут же в один знакомый бар, но вскоре обнаружил, что выпивка, судя по всему, перестала приносить ему облегчение. Вьюгин неохотно вынужден был признать, что даже повышение градусности напитка и его количество не влияет на степень угасания чувства безысходности и прогоняет печаль. Разумеется, само длительное и болезненное внимание к тому, что происходит в душе, нуждается в некоей нейтрализации, но бутылка здесь является плохим подспорьем. Возвращаясь домой под мелким теплым дождем, Вьюгин пришел к утешительному, хотя и крайне банальному выводу, что счастливая и безмятежная забывчивость — вот завидное свойство и лекарство от всех бед такого рода, поэтому ее надо культивировать в себе, как некое полезное растение на садовом участке. И еще здесь всегда готово помочь время — союзник всех опечаленных и даже отчаявшихся от горя.

Придя домой, он, не раздумывая долго, взял и позвонил Мегги Паркс, не думая о том, что может услышать в трубке хриплый плантаторский голос, которого он, кстати, никогда и не слышал. Но ответила ему сама Мегги, сразу же догадавшись, что Вьюгин не вполне трезв. С чуть насмешливой теплотой она спросила его, сколько ему надо выпить, чтобы решиться наконец позвонить ей и почему он так долго это откладывал. Неужели он временно стал трезвенником? И еще она спросила:

— Или у вас было какое-то ответственное и крайне опасное задание, Алекс? Но по телефону о подробностях спрашивать не буду.

Тон ее был, как обычно, слегка насмешлив, но Вьюгин про себя отметил ее интуитивную правильность относительно опасного задания.

— Мегги, я просто рад слышать ваш голос, — неожиданно для себя и почти искренне сказал Вьюгин, и вместо каких-нибудь жеманных слов услышал в ответ приглашение на вполне формальный английский обед, который в домах имеющих традиции начинается между пятью и шестью часами вечера.

— Итак, мой дорогой Вьюгин, — сказал на следующий день с непривычной и немного подозрительной приветливостью Ляхов, — я вас поздравляю с выполнением нелегкого и важного, правда, не для нас с вами, задания. Предлагаю забыть или хотя бы задвинуть в дальние уголки памяти вчерашний разговор в посольском кабинете.

Он немного помолчал, глядя в сторону и продолжил:

— Мне бы хотелось пообещать вам длительный отдых и я вам его обещаю, но немного попозже.

Ляхов смотрел на Вьюгина с оценивающим вниманием и он знал уже этот взгляд. Шефу предстояло послать его на выполнение задания, которое внешне выглядело до примитивности простым, но на самом деле таковым не являлось.

— Но сначала я должен вам напомнить, — сказал Ляхов, — что отныне мы должны временно поступиться нашими идеями и планами, но только не принципами.

“А есть ли вообще принципы в нашей работе?” мысленно и недоверчиво спросил себя Вьюгин. “Все для пользы дела и успех любой ценой: вот и все принципы”.

Разговор этот, а пока говорил только Ляхов, начался в его квартире и все внешне выглядело, как обычно: высокие стаканы с коктейлем, большое блюдо с фруктами на столе, дымящаяся сигарета в пальцах хозяина. Но что-то неуловимое витало здесь и немного угнетало, словно нарушение какого-то обета под благовидным предлогом или молчаливое обоюдное согласие участвовать в каком-то небольшом предательстве.

Вьюгин все молчал и Ляхов решил сразу же изложить программу их действий, составленную из указаний Шатунова.

— Поддержка кандидатуры Мгоди на президентских выборах должна быть прекращена, — говорил он внешне бесстрастным голосом, будто читал присланные парламентером условия капитуляции. — Теперь следует делать ставку на захват власти партизанскими силами Мукамби. Снабжение его оружием будет, к счастью (тут он со значением взглянул на Вьюгина), осуществляться из соседней страны.

“Значит, Федосову теперь придется несладко”, сочувственно подумал Вьюгин.

— А как на все это смотрит наше ведомство? — без особого любопытства спросил Вьюгин, отхлебнув из стакана.

— Хороший и своевременный вопрос, — похвалил его Ляхов с немного натянутой усмешкой. — Глава ведомства, как известно, член Политбюро, а тот, кто нам вчера устраивал разнос, всего лишь исполняет обязанности заведующего Африканским отделом ЦК. Но за ним может стоять большинство в этом высшем партийном органе.

“Все-таки боится Ляхов”, отметил про себя Вьюгин. “Или проявляет крайнюю осторожность, заботясь о судьбе своей карьеры”. А вслух он задал вопрос, который мог бы и не задавать:

— Как я догадываюсь, мне предстоит еще одна поездка куда-то?

Вьюгину все еще казалось, что спрашивая об этом, он как бы отдаляет от себя очередное задание, как иногда люди в мыслях заставляют себя представлять отрицательный исход того, что тайно они надеются видеть положительным.

Но Ляхов снова слегка усмехнулся и, как показалось Вьюгину, с предательской теплотой в голосе сказал:

— То, что вам вскоре предстоит сделать, это внеочередное задание. У него есть уже конкретный адрес и точное время. Мне так хочется, чтобы все прошло успешно, что я пока суеверно не назову ни того, ни другого.

“Неужели боится утечки информации с моей стороны?” подумал Вьюгин. Но обиды он не чувствовал. У доверия может быть сложная градация.

— Мне сообщил об этом мой самый надежный африканский источник, — добавил Ляхов тоном продавца товара, у которого хорошая реклама.

— Насколько я догадываюсь, все ваши источники африканцы.

— Нет, почему же, у меня есть и пара азиатов, — с некоторой снисходительностью пояснил Ляхов. — Хотя это слово у нас звучит или пренебрежительно или почти ругательно.

— Не томите меня, шеф, — сказал Вьюгин с невинной развязностью. — Меня сегодня просто замучит бессонница.

— Ладно. Но только в самых общих чертах. С надежным водителем вы поедете в один небольшой город. В указанном месте и в указанное время ваша машина должна разъехаться с машиной африканского чиновника, который почти на ходу должен будет вам передать пакет с копией ценных для нас документов. Потом мы можем шантажировать наших противников или разоблачить их в глазах здешних властей. А передаст их вам агент американцев.

— Значит, я должен буду внешне походить на одного из них?

— Да. На Теда Бригстока. Вьюгин, я вам слишком много сейчас рассказываю.

Вьюгину это задание совсем не нравилось, но самолюбие не позволяло ему выразить колебание. В конце концов, это его работа.

— Раз мне предстоит это сделать, я должен психологически настроиться на успешное выполнение, — сказал Вьюгин с притворной обидой в голосе.

— Я вас понял, — сдержанно сказал Ляхов. — Бригсток здесь недавно, его мало кто знает. Но за документами поедет именно он. У вас будет очень светлый парик и очки с темной оправой. Многим африканцам лица с европейскими чертами кажутся очень похожими, как и нам африканские лица. Если этот их агент не почует какого-нибудь подвоха, он протянет вам пакет из из окна своей машины.

— А если что-то сильно заподозрит?

— Значит, пакет останется у него и мы его не получим. Только и всего.

— А как насчет настоящего Бригстока, который и должен получить эти материалы? — сдержанно поинтересовался Вьюгин, считавший, что эта затея шита белыми нитками.

Но Ляхов, видимо, был уверен в успехе, хотя и ответил все же с некоторой таинственной недосказанностью:

— Он приедет на место встречи, но со значительным опозданием. А может и не приехать. Нами перехвачена и задержана письменная просьба этого самого агента о встрече.

Вьюгин внутренне усмехнулся по поводу некоторой несовместимости ляховской уверенности в успехе и его же преувеличенной осторожности. Но он просто отнес это на счет собственного непрофессионализма. Он понял, что ничего нового он сегодня от Ляхова не услышит.

— Итак, Михаил Семенович, я, надеюсь, свободен при готовности номер три, — сказал он, вставая.

— Лучше пусть будет готовность номер два, — подумав, сказал Ляхов. — Не отлучайтесь далеко и надолго, ну и … не злоупотребляйте, одним словом. Ваше здоровье еще понадобится Родине.

При этом он усмехнулся и они расстались.

Вьюгин зашел к себе только, чтобы переодеться, но во что следует быть одетым, когда тебя приглашают в английский дом в Африке, он не имел представления. Отпирая дверь, он заметил, что с некоторых пор ключ в замке стал поворачиваться подозрительно легко. Мбизи от него ушел вскоре после приезда Шатунова со своей свитой, получив плату за месяц. Он ушел, не сказав ни слова, тихим и спокойным шагом изменника и Вьюгин пока не собирался искать нового слугу. Ему теперь вообще не хотелось, чтобы кто-то являлся сюда в его отсутствие. Мбизи наверняка отдавал ключ, чтобы с него сделали копию и теперь сюда могут наведываться некоторые профессионально любознательные личности. Со своими соседями он встречался случайно и редко. Если это были его соотечественники, то они догадывались о его занятиях и всех, кого случайно видели у двери вьюгинской квартиры, считали его “источниками”, если они знали этот шпионский термин.

Войдя в квартиру, он достал из холодильника початую бутылку пива и не спеша допил его. Потом он оглядел комнату с брезгливым вниманием, с каким смотрят на нее, после визита воров или грабителей. Но нужно было обладать изощренной наблюдательностью, чтобы увидеть следы посещений тех, кто обучен как раз не оставлять следов. Простой грабитель вовсе не озабочен тем, чтобы оставить все как было после своего ухода. Вьюгин вдруг подумал о том, что было бы, если бы Ляхов дал ему задание тайно проникнуть в квартиру кого-нибудь из их противников? Неужели бы он согласился? Нет, на это бы он никогда не пошел.

С наступлением дождливого сезона усилилось гудение комаров за оконной сеткой, но зато он забыл о духоте. Солнце появлялось не часто и палило вполсилы сквозь облака, не успевая прогревать дома так, чтобы они начинали отдавать свое тепло внутрь.

Вьюгин посмотрел на часы. Было еще рано выходить. Он пересмотрел свой небогатый гардероб и решил идти в легких кремовых брюках и в рубашке светло-бежевого цвета. Галстук он решительно отверг.

Мысль о недавнем письме от Памелы снова явилась к нему, как назойливая муха. Зря он тогда чувствовал горькую досаду. Она все-таки была права. Ведь они оба понимали, что их чувства не выдержат испытаний и временем, и тем, что существуют границы, непримиримая идеология, чужая иноязычная среда, непривычный быт. Вьюгин все это понимал, но мог хорошо себе представить стыд дезертира, покидающего свой окоп еще до того, как прогремели первые взрывы вражеской артподготовки перед атакой на их позиции.

Что было бы, если бы он не получил этого письма от Памелы? Он поддерживал бы переписку, посылая письма за океан, наполненные шелухой пустых слов, пока ее не прервали бы те самые компетентные органы, в которых он сам служит. Но Памела решительно поставила точку и этим избавила Вьюгина от продолжения попыток заключать в слова чужого языка того, что питалось непрочными и угасающими чувствами.

Дождя не было, но и солнце не показывалось из-за слишком густых облаков. Вьюгин знал адрес наизусть. Проспект Независимости был недалеко от его дома, а дальше его пересекала улица Лукулинди и Вьюгин там однажды бывал. Туда легко можно было дойти и пешком.

На улицах города людей с европейской внешностью всегда было немного, их было больше по вечерам на набережной или сидящих в открытых кафе. Большинство из тех, кого можно было встретить на улицах, были туристы. Их выдавала незагорелость лиц, рук и ног, взгляды, излучавшие немного опасливое любопытство и слишком неспешная походка. А вот на здешних белых людях, кстати, очень редко передвигавшихся пешком, лежала неизменная печать озабоченной деловитости и небрежное невнимание к окружающему миру.

Впереди Вьюгина вышагивала тройка долговязых, похожих на кинематографических скандинавов, а их атаковали с двух сторон подростки в школьной форме. На своем школьном же английском они предлагали им посетить ночной клуб “Момбаса” и совали им в руки пригласительные билеты, дающие право на какие-то скидки.

Когда Вьюгин их обгонял, юные и еще неумелые искусители уже говорили о преимуществах какого-то игорного клуба, якобы славящегося высокой вероятностью выигрышей, а один из подростков обещал привести сегодня к ним в гостиницу девушек, причем, по его словам, вовсе и не проституток.

— Очень хорошие девушки, сэр, — говорил он в этот момент тому, с кем только что поровнялся Вьюгин, — образованные и говорят по-английски.

Говоривший это выразительно глянул на проходившего мимо Вьюгина, как бы давая понять, что сказанное относится и к нему, он тоже может быть включен в число клиентов и что внимание образованной темнокожей девушки ему будет обеспечено.

Вьюгин ускорил шаг и теперь слова, которыми старались прельстить белых туристов, стали тускнеть за его спиной и он стряхнул остатки их с себя, как стряхивают сор и пыль с одежды.

— Зачем вы явились с цветами? — спросила его Мегги с притворным, а, может, и искренним немного сердитым недоумением, во взгляде же ее сквозила доброжелательная насмешливость, которую Вьюгин помнил еще по совместной поездке, когда она приютила его у себя.

— Я думал, что этого требуют приличия, — таков был чистосердечный, хотя и смешной своей наивностью ответ Вьюгина. — Я все-таки приглашен на званый обед и все такое…

— Какая чушь! Тоже мне званый обед. Никого, кроме вас я и не звала. А цветы, к вашему сведению, хороши только, когда они живы, то есть их корни еще находятся в земле, — сказала она немного назидательно, принимая букет и ища глазами подходящий для его размещения сосуд, — а срезанные цветы, это только, извините, их трупы, а что происходит с ними дальше, все знают.

Она посмотрела в обескураженное лицо гостя с явно пародийной заботливостью старшей родственницы и ободряюще добавила:

— Но все равно спасибо. Вы просто не знаете моих пристрастий. А у меня еще есть мерзкая привычка ставить на вид джентльмену не отсутствие, а как раз наличие необходимых ему качеств. У меня вообще серьезные пробелы в воспитании. Поэтому дочь я поручила воспитывать мужу. Правда, с не самым лучшим результатом.

Маргарет Паркс, хоть и сознавала отсутствие у себя манер, украшающих хозяйку дома, но зато восполняла это вниманием к своей внешности и ей иногда удавалось не только скрывать досадные следы увядания, но даже быть по-настоящему привлекательной. А сегодня у нее все-таки был в гостях молодой мужчина.

Дом Парксов и великолепие его просторных комнат вызвал у Вьюгина умело скрываемое удивление. В таких домах ему бывать еще не приходилось. Он ведь был типичным сыном своей страны, в которой так называемый жилищный вопрос продолжал быть больным уже не одно десятилетие. А в силу своего происхождения Вьюгин в целом разделял мнение, что иметь излишки жилплощади, да еще в условиях города, это почти безнравственно. Сам же он никогда не был вхож в городские жилища, как бы сплошь состоящие из одних таких излишков. Это был закрытый для него мир в родном отечестве, его даже можно было назвать параллельным, так как о существовании его многие даже и не догадывались. Когда Мегги в своем открытом шелковом платье, поводя загорелыми плечами, спросила гостя с некоторой отстраненностью, как ему нравится ее жилище, Вьюгин довольно вяло высказал свое одобрение, а давать развернутую оценку ее, как сама она назвала “жилищу”, он не решился, ограничившись парой общих фраз.

Но в доме Парксов была еше и столовая, конечно, очень просторная и ничем другим она никогда и не была. И в ней действительно стоял большой обеденный стол под белой скатертью и множество столовых приборов, и еще рядом стоял слуга, одетый в белую длинную рубаху и с белозубой улыбкой на шоколадном лице.

Вьюгину подумалось, что Мегги искоса наблюдает за ним, как бы регистрируя его впечатления, но понял, что ошибся. Она давно уже принимала за привычную данность место, где она жила и всю окружающую обстановку. Возможно, она даже с трудом допускала, что другие белые люди, по крайней мере, люди ее круга, могут жить иначе.

Через два дня Ляхов позвонил Вьюгину поздно вечером и назначил ему у себя встречу. Вьюгин понял, что в этот же день ему придется ехать на задание. Утром еще шел дождь, но потом небо многообещающе посветлело и вскоре вышло солнце во всей своей африканской красе. Вьюгин знал, что сезон дождей не следовало понимать слишком буквально и что между периодами пролития живительной небесной влаги обычно следовал вполне разумной продолжительности промежуток, когда земледельцы рыхлили своими мотыгами землю и бросали в нее зерно или коробочки семян арахиса. А в современных хозяйствах заводили трактора и многолемешные плуги отваливали толстые пласты краснозема. В городе в это время высыхал асфальт и в лужах прямо на глазах понижался уровень воды.

Вьюгин пришел вовремя, Ляхов это отметил одобрительным кивком и теперь уже без всякой загадочной недоговоренности обрисовал ему весь ход предстоящей операции.

— Я подобрал парик, который весьма напоминает естественные волосы Бригстока. А вот и очки в темной оправе с очень слабыми стеклами. Удалось найти даже близкую копию рубашки, в которой его чаще всего видели. Правда, я не думаю, что этот Бригсток так уж часто общался со своим источником, чтобы он мог его хорошо запомнить.

— Когда мне все это пристраивать на себе? — довольно хмуро спросил Вьюгин, которому не очень нравилась вся затея. Но он понимал, что это тоже его работа и что за него ее не выполнит никто. Ему еще никогда не приходилось выдавать себя за другого. Он чувствовал себя словно подросток, которому непременно нужно попасть на взрослый киносеанс и он побаивается придирчивого взгляда контролера у входа.

— А когда нужно выезжать? — спросил Вьюгин.

— Примерно через часа полтора. Надо будет доехать до города Макуру и на это уйдет около двух часов, а сама встреча с целью передачи материалов назначена ими на шесть вечера. Если солнце тогда будет скрыто облаками, уже начнутся сумерки и это лучше для вас. Там, кстати, солнце скрывается раньше. На западе город окружают горы.

Потом Ляхов добавил с некоторым официальным сожалением, что настоящий, а не фальшивый Бригсток подъехал бы на машине, сидя сам за рулем. Вьюгин же прибудет на место в машине с водителем-африканцем.

— Он вполне надежен и знает те места. Но для чиновника с документами он все же лишний свидетель. Единственное объяснение этому только то, что американец плохо знает дорогу. Надо было вам пойти на водительские курсы, а машину, пусть и не новую, вам бы купили.

— Я сам вам хотел об этом напомнить, но ведь времени, чтобы учиться вождению у меня особенно и не было.

Вьюгин сказал это с немного наигранным сожалением и даже с намеком на ущербность своего существования среди людей, жизнь которых немыслима уже без личного автотранспорта.

Ляхов взглянул на него с непритворным самоупреком.

— В этом есть доля и моей вины. Это положение мы исправим в ближайшее время.

Вьюгин пытался разглядеть в его словах фальшивую уверенность, какую проявляет проводник в горах, уже зная, что спасительная тропа перекрыта обвалом. Неужели он забыл об обещанных “оргвыводах” Шатунова?

Вьюгин уже так наездился по дорогам этой страны, что все увиденное из окна движущегося транспорта уже не пробуждало его любопытства. Все те же глинобитные хижины деревень, мимо которых они сейчас проезжали, поля кукурузы или проса, редкие банановые рощи, высокие бугорчатые стебли маниоки на грядках, увенчанные четырехпалыми листьями. Козы, которых пасли голые мальчики с длинными палками. Ржавый остов грузовика, с которого давно сняли все, что этому поддавалось, и теперь сквозь пустые окна кабины поднималась к небу прошлогодняя сухая трава, а рядом уже шла вверх новая. Природа здесь во многом напоминала характер жителей этого континента: сегодняшняя, даже сиюминутная реальность с веселой непринужденностью перекрывала прошлое и оно исчезало, скрываясь в зарослях уже новой растительности, которая жадно выпирала из земли рядом со старыми желтыми стеблями. Вьюгин тогда не думал о том, что он будет все это вспоминать, как неотъемлемую часть своей молодости. О ней же, как известно, никогда не говорят ни в настоящем, ни в будущем времени, а только в прошедшем. “Когда я был молод”, — вот единственная формула, которой человеку приходится пользоваться при расстановке памятных вех на своем жизненном пути.

Водителю было на вид лет сорок, это был типичный африканский водитель, которого можно было встретить и за рулем старого грузовика “бедфорд” и любого такси. Не было ничего примечательного ни в его лице, ни в одежде и Ляхов придавал этому немаловажное значение. Вьюгин же чувствовал себя рядом с ним ряженым участником мошеннического действия и все мешало ему: волосы чесались под париком, очки грозились съехать с носа, даже рубашка казалась ему тесноватой в плечах. И еще в голову лезли разные нелепые предположения. Ему казалось, что их ждет неожиданная полицейская проверка на дороге, что вдруг они станут свидетелями чьей-то аварии, их остановят и они не прибудут на место вовремя.

Вьюгин не знал, насколько хорошо водитель знает английский и сказал ему на местном языке:

— Если мы приедем раньше времени, нам надо будет где-нибудь постоять. И чтобы нас видело поменьше людей.

— Мне все объяснил Главный Господин (так он называл Ляхова) и я хорошо знаю Макуру.

Водитель сдержанно улыбнулся и показал взглядом на свои часы, как бы давая понять своему белому пассажиру, что он все хорошо знает.

Вьюгин спросил его еще и об обратном пути, хотя вопрос этот и был не совсем уместен согласно африканским традициям.

Но водитель дал ему понять, что об этом он уже подумал и вполголоса привел поговорку, смысл которой не был особенно лестным для Вьюгина. В ней говорилось о том, что обманщик ходит по дороге только в одну сторону и возвращается всегда по другой. При этом он криво усмехнулся, как бы причисляя и себя к этой малопочтенной категории.

Вьюгину еще не приходилось выдавать себя за другого, а привлекательность всякой новизны была для него сомнительна и при этом ему вспомнилась одна африканская поговорка: “Все новое приятно, но только не первый укус скорпиона”. А вдруг Ляхову подбросили лжеинформацию и Вьюгина ожидает засада? Или документы эти просто фальшивка?

Они проезжали какое-то большое селение и было видно, что там происходит какое-то незаурядное событие. На широкой и ровной площадке недалеко от дерева манго с густой кроной стояло большое и, видимо, резное кресло и в нем восседал почтенного вида старец в длинной голубоватой рубахе, а на голове у него была небольшая шапочка из меха леопарда. Значит, это был местный вождь и теперь там происходило рассмотрение разных жалоб или даже судебное заседание. “Много уважения к вождю делают из него пленника”, вспомнилась какая-то поговорка, видимо, еще с доколониальных времен. Сейчас уважения к вождям поменьше, значит, у них больше свободы.

И вот это селение и толпа народа у дерева манго скрылись за поворотом. Промелькнул и исчез какой-то кусок чужой жизни, очень важный для тех, кто ее проживал. “Такой вот вождь”, неожиданно подумал Вьюгин, “подскажет своему народу за кого голосовать, когда придет время президентских выборов.” Но он тут же вспомнил, что ему и Ляхову, да и всему посольству следует забыть о кандидатуре Мгоди. Теперь на повестке дня военно-революционная диктатура Мукамби. Побывав в лагере этого последователя Че Гевары, Вьюгин уже никак не преувеличивал его полководческий гений, да и любовь к нему народа. Скорее всего, сам он сейчас переживал мучительную неуловимость выхода из положения, которое сам себе навязал.

Вьюгин не следил за редкими машинами, которые неслись им навстречу, но иногда оборачивался назад, стараясь угадать возможность погони или просто “хвоста” среди тех, что были сзади. Иногда их обгоняли, иногда его молчаливый водитель сознательно снижал скорость, давая обогнать себя. Оба они поглядывали на часы. Время встречи Вьюгин знал, а место — только водитель.

— Это вон там, — сказал водитель и указал рукой вперед, когда они уже въехали в город, миновали банк “Стэндард”, кинотеатр “Конго” и целый ряд двухэтажных индийских магазинов. На одном он успел прочесть: “Ашок Брахмачарья и Сыновья”. Местом встречи была та сторона улицы, где шла невысокая бетонная стена и машина остановилась с глухо работающим мотором. А что если тот, кто едет им навстречу, ожидает автомобиль определенной марки и цвета? Вьюгин понимал, что запоздалые сомнения и опасения только мешают, но от них он был не в силах отмахнуться.

— Он уже едет, — негромко сказал водитель и включил скорость, — готовься, бвана. Птица нваи на лету крылатого муравья ловит.

“Мне сказать ему что-нибудь? “, поспешно раздумывал Вьюгин, “а вдруг он знает голос Бригстока?”

Машины начали сближаться. Вьюгин старался выглядеть непринужденно и так, чтобы была видна его рука и часть рубашки, но лицо свое держал подальше от открытого окна. Пусть агент американцев видит его через ветровое стекло. Чиновник был в белой рубашке с галстуком, он тоже носил очки и лицо его предательски блестело, покрытое потом. От жары или от волнения? Возможно, он переживал не меньше Вьюгина. Он, видимо, ожидал, что Бригсток будет сидеть за рулем и тогда им обоим пришлось бы тянуться левой рукой через свободное сиденье, держась правой за руль. Но теперь тот, кого он должен был считать Бригстоком, оказался ближе к нему.

Они сближались, но Вьюгин пока не видел руки с протянутым ему пакетом. “Надо улыбаться”, напомнил себе он, “они ведь всегда улыбаются, причем показывают сразу почти все зубы. Как на рекламе зубной пасты.” Вьюгин чувствовал, что улыбка у него получается немного вымученной и искусственной. И вдруг он увидел еще одного в приближающейся машине, он сидел на заднем сиденье и его темное лицо было едва видно в сумраке салона. Что это, перестраховка агента? Водитель Вьюгина краем глаза внимательно следил за тем, что происходило на стороне его белого пассажира, ему даже показалось, что владелец пакета что-то заподозрил и в лучшем случае придется возвращаться ни с чем, что отразится на оплате. А в худшем случае придется взяться за оружие. Но вот открытые окна двух машин на миг сравнялись и Вьюгин заметил как-то неуверенно протянутую к нему руку с пакетом бурого цвета и пристально-недоверчивый взгляд сквозь стекла очков, направленный на него.

Вьюгин уже устал держать на своем лице улыбку, словно опознавательный знак или часть маскировки под Бригстока. Он крепко ухватился пальцами за угол пакета и почти вырвал его из руки чиновника, чему помогло еще и движение, хоть и медленное, машин в противоположные стороны. Водитель Вьюгина, заметив, что пакет оказался в его руке, сразу же дал газ и они промчались до конца улицы, потом последовала пара поворотов и вскоре они уже были где-то на окраине. После череды разных объездов они оказались на какой-то незнакомой дороге, представлявшей из себя узкую асфальтовую ленту, сильно нуждавшуюся в ремонте.

Водитель заметил за собой мчавшиеся с небольшим интервалом два автомобиля и за поворотом дороги решительно въехал, слегка сбавив скорость, в заросли невысоких, но густых кустов. При этом парочка птиц-вдовушек с неправдоподобно длинными хвостами, которых раньше Вьюгин видел только на картинке, испуганно взмыла вверх. Машина замерла и они оба тоже, наблюдая за дорогой сквозь прогалины в зелени веток. Двигатель их машины затаенно и выжидательно урчал. Те две машины шумно пронеслись по дороге, а они еще подождали минут пять, прежде чем выехать их зарослей.

Потом они ехали по этой же дороге около часа и, когда уже совсем стемнело, выехали на ту самую дорогу, по которой ехали из столицы. А приближаясь к ней, водитель долго ехал по окраинам со знакомыми уже Вьюгину почти трущобными кварталами. Тем не менее, довольно быстро Вьюгин с удивлением обнаружил, что уже близко находится дом, где живет Ляхов, только он был частично скрыт рядом густых колючих насаждений. Водитель остановил машину, знаком указал Вьюгину пока не покидать своего места, вышел и огляделся вокруг, держа руку в кармане куртки. А потом он проводил его до самого подъезда, держась на некотором расстоянии и остался его ждать. Вьюгин молча отдал Ляхову пакет и сказал, что водитель его отвезет домой. Хотя и не было особенно поздно, но Вьюгин чувствовал непривычную усталость и желание побыть одному. Возможно, Ляхов его понял, потому что сказал, что будет ждать его у себя завтра во второй половине дня.

Встречая Вьюгина на следующий день, Ляхов держался почти торжественно, разбавляя это некоторой дозой иронии, когда воздавал должное служебным достижениям своего подчиненного.

— Вы человек достаточно самокритичный, — с теплой доверительностью говорил он Вьюгину, поднимая рюмку смирновской водки, а в центре стола выжидательно горела золотисто-оранжевым светом вазочка с икрой, — и я надеюсь, что даже самое незначительное головокружение от успехов вам не грозит. А ваш послужной список пополнится еще одним эпизодом, о котором будет знать лишь ограниченный круг лиц.

Они чокнулись рюмками, выпили охлажденную русско-американскую водку и закусили икрой.

— Я имею право знать, пусть в самых общих чертах, что это нам даст?

Ляхов посмотрел куда-то вверх поверх головы Вьюгина и помолчал, словно куратор картинной галереи, которому разрешается на короткое время приподнимать ткань, которой занавешена ценная акварель, и сказал, скупо отмеривая слова:

— Мы попробуем перевербовать агента, который передал вам копии документов, а потом, не называя его имени, сообщим об этом высшим властям страны. В пакете было и письмо. Надеюсь теперь, что парочка сотрудников американского посольства будет объявлена нежелательными лицами. А это уже немалый успех в нашей войне без выстрелов. И Ляхов замолк, видимо, надолго, если не навсегда закрыв эту тему. Да все другие, кажется, тоже.

Вьюгин давно уже оставил попытки как-то разгадать Ляхова и он попрежнему его удивлял, хотя и не так, как вначале, своей бронированной непроницаемостью. Такие люди напоминали ему закрытый наглухо шкаф, где заперт и каждый выдвижной ящичек. Но, возможно, где-то была скрыта потайная кнопка, нажав на которую, щелкнула бы пружина и открылась секретная дверца тайничка, где хранилось самое важное. Наличие такой кнопки допускать можно, но нужно ли до конца разгадывать другого? Даже здешние африканцы говорят: “Душа человека это не мешок, куда каждый может запустить руку”. Вьюгин решил, что надо отдать должное и Ляхову, который никогда не стремился узнать о нем больше того, что он видел сам или интуитивно постигал без всяких расспросов.

Они тогда засиделись допоздна, что и привело к опустошению большой бутылки “смирновки”. Но Вьюгин уже давно заметил, что у Ляхова соотношение количества выпитого и качества поведения выпивающего всегда было таковым, что внешнего проявления действия этого выпитого никак не проявлялось.

Позднее Вьюгин не спрашивал, удалось ли, умело применяя шантаж, завербовать африканского чиновника, с которым он виделся в Макуру и Ляхов по этому поводу не произнес ни единого слова. В конце концов, это Вьюгина уже не касалось. А о том, что были высланы не два, а даже три работника посольства, он от Ляхова узнал. И он сказал об этом сам, причем, без всяких псевдозначительных недомолвок, которые иногда себе позволял.

— Дорогой Вьюгин, имейте в виду, что вас они вычислят после этого вашего подвига и постараются устроить какую-нибудь пакость. Поэтому не забывайте английскую поговорку о том, что чрезмерной осторожности не бывает.

Вьюгин молча ему кивнул в знак признательности, а сам подумал, что жизнь в постоянном ожидании нападения из-за угла назвать нормальной можно только с большой натяжкой, хотя смысла она пока еще не теряет.

Ляхов посоветовал ему купить недельную путевку в заповедник, названия которого Вьюгин даже и не слышал, а потом дал краткое описание его прелестей, в том числе и редкого озера, где живут тысячи розовых фламинго.

— Заодно вы бы проверили, насколько вы интересуете наших противников. Если за вами с самого начала не будет хвоста, значит, пока еще можно спать спокойно.

“А что если действительно поехать туда и пригласить с собой Мегги?” тут же подумал Вьюгин с вдохновенной дерзостью, но начисто забыв, что это не останется незамеченным для тех, кто им интересуется. Мегги же сама сказала ему открыто, что с Парксом уже не живет много лет, но поддерживает деловые отношения, так как у нее есть доля от продажи кофе. От развода их вначале удерживала забота о дочери. Сейчас она в этой заботе не нуждается, вернее, она приняла теперь чисто монетарный характер и выражается в регулярной присылке ей определенной суммы. Мегги также дала понять, что сам бракоразводный процесс дело долгое и дорогостоящее. Придется решать и судьбу дома, где она теперь принимает Вьюгина. Да и ей самой надо будет определиться и в выборе места жительства и вообще в том, как строить свою дальнейшую жизнь.

— У Паркса неплохой дом в Ньянгвени, там, где одна из двух его плантаций, — сказала она с легким вздохом. — Это край зеленых предгорий и быстрых холодных ручьев. Я не знаю, с кем он сейчас живет, раньше он менял своих сожительниц каждые несколько месяцев.

Вьюгину хотелось спросить, интересует ли Паркса ее личная жизнь, но счел этот вопрос бестактным. А Мегги с ее невероятной способностью о многом догадываться, что-то, видимо, прочла на его лице и сказала с обезоруживающей простотой и некоторым вызовом:

— То, что вы хотели бы знать обо мне, я вам не скажу из принципа. Обо мне, возможно, ходят сплетни в столичной белой колонии, но мне на это просто плевать. Давать отчет я никому не собираюсь.

Ни в какой заповедник Вьюгин решил не ездить, а стал почти через день захаживать в гости к Мегги. В последний раз, когда он приближался к ее дому, ему показалось, что дверца автомобиля, стоявшего на противоположной стороне улицы, захлопнулась и он через какое-то время отъехал.

А на следующий день Ляхов по телефону огорошил его вестью, что его отзывают в Москву. Вьюгин связывал это с тем, что Шатунов стал формировать свои кадры, работающие в Африке. Было уже ясно, что новый глава здешней разведки будет развивать курс на вооруженный захват власти оппозиционными силами, а выборы нового президента страны считать не стоющими внимания. Но Ляхов отмалчивался и только неопределенно усмехался, когда Вьюгин намекнул ему в разговоре на происки Шатунова. “Считает меня слишком мелкой сошкой”, пришел к нелестному для себя выводу Вьюгин, “или боится критиковать высокое партийное начальство”.

— Сейчас я просто жду приезда того, кому я сдам все дела и сразу же уезжаю, — сказал Ляхов с какой-то холодноватой отрешенностью и тоном своим будто заранее давал понять Вьюгину, что не поощряет его интерес к причинам кадровых перемен, решения о которых принимаются в верхах. В связи с этим Вьюгин не перестал считать Ляхова опытным профессионалом-аналитиком, но человеческие качества шефа заметно потускнели в его глазах.

Вьюгин же не строил иллюзий относительно своей дальнейшей службы. Ляхов освободил его от работы с агентами, а склонять какого-нибудь африканского чиновника к продаже каких-то сведений было бы для Вьюгина делом почти наверняка провальным. Даже поездка к мятежному военачальнику в далеких горах казалась ему намного предпочтительнее. Правда, теперь, в связи с усилением помощи Мукамби не исключена была и его повторная вылазка в горы с какой-нибудь миссией уже по инициативе нового начальника. В том, что он вообще может оттуда вернуться, большой уверенности у Вьюгина не было. Его побег из лагеря, да еще и с изменником Нкили был еще, должно быть, свеж в памяти Мукамби.

Прибыл Петр Андреевич Дутиков для принятия дел у Ляхова. Вьюгин отметил выражение вежливой недоверчивости на его толстоватом лице и сразу понял, что симпатий у него он вызвать не может. Но он мудро рассудил, что человек может выбрать только друга или так называемого спутника жизни, но уж никак не начальника. Возможность такого выбора бросало бы тень на саму идею начальственности, граничащую разве что с божественной предопределенностью. Ляхов их познакомил, держась почти официально, но сказал с тенью одобрительности в голосе:

— Алексей Вьюгин, наш африканский связной.

Это у него прозвучало как некое звание, которое дается не каждому.

Дутиков был моложе Ляхова, но был полноват, изрядно лыс и он неторопливо ощупал Вьюгина небольшими глазками свинцового цвета. “Недоверчивый взгляд не слишком умного разведчика”, отметил Вьюгин и подумал, что вот Ляхов умел маскировать свой взгляд легкой насмешливостью или наигранным любопытством.

Дутиков сразу проявил полемическую готовность пересмотреть ляховскую характеристику Вьюгина. Он сказал немного скрипучим голосом:

— Ну, от слишком узкой специализации нам лучше отходить. Вы разве не привлекали его к работе с агентурой, Михаил Семенович? Я думаю, что в наших условиях это главное.

Он говорил таким тоном, будто Вьюгина здесь не было и в помине.”А они оба, пожалуй, не очень-то и знакомы”, отметил он.

Ляхов сказал в ответ что-то уклончиво-оправдательное относительно пользы разделения функций в работе, хотя повсюду, заметил он не без ехидства, и ширится движение за совмещение профессий, где надо и не надо.

Новоприбывший неодобрительно промолчал, а затем Вьюгин был отпущен Ляховым с напоминанием оставаться до конца дня в пределах телефонной досягаемости.

Дома Вьюгин неторопливо сварил себе кофе и вполне аристократически попивал его с остатками ликера “куэнтро” еще обнадеживающе плескавшемся в приземистой и квадратной бутылке темного стекла. Он сидел в своем немного продавленном кресле и листал подшивку журнала “Мамбо лео”, что можно было перевести как “сегодняшние дела”, которую он взял в библиотеке. Большинство его авторов были кенийцы, но писалось в нем не только о Кении, в которой он так и не побывал. Для него эта страна все еще была связана с Элис Мнамбити, с которой он едва ли когда-нибудь встретится. А еще это была страна, где бывший узник англичан во времена движения “мау-мау” Джон Кеньятта стал всенародно избранным первым президентом, женился вторично на молодой африканке и превратился в президента уже пожизненного. Потом его стали считать обыкновенным диктатором. Вьюгин подумал, что это соблазнительный пример для других кандидатов в президенты.

За окном вновь зашелестел в листве слабый дождь, а от кенийского президента, которого в родной стране Вьюгина не жаловали за явно капиталистическую ориентацию, его мысли перекинулись на грядущие выборы президента здесь, где он сейчас находился и работал. Подумав о слове “работал”, Вьюгин нехорошо усмехнулся в свой собственный адрес, поскольку его деятельность здесь работой могла быть названа лишь условно и гордости у него не вызывала. Выборы приближаются, но Вьюгина сейчас они не должны интересовать. Ляхов, получив указание от партийного руководства в лице Шатунова, должен теперь переключиться на поддержку Мукамби с его повстанцами. О конкретной помощи ему он Вьюгину ничего не говорил, возможно, ждал указаний из своего ведомства. Теперь его отзывают, а тот, кто приехал его сменить, возможно, примется за дело поддержки движения революционного командира более активно, и тогда в жизни Вьюгина могут произойти неизбежные и малоприятные перемены.

Еще до приезда Шатунова и перемены всего направления их работы Ляхов напоминал Вьюгину, чтобы тот хотя бы изредка посещал предвыборные собрания, где выступают партийные лидеры, а то и сами претенденты на президентский пост. Вьюгин вспомнил, как он впервые побывал на выступлении Джереми Мгоди на собрании студентов университета, преподавателей, да и вообще всех, кто понимал английский, так как именно на этом языке держал речь тот, кто собирался возглавлять страну в ближайшие четыре года. Студенты его слушали в основном внимательно, некоторые преподаватели из числа африканцев недоверчиво усмехались, а белых вообще можно было пересчитать по пальцам. Эта была не их страна, они работали по контракту и чувствовали себя перелетными птицами, чей срок возвращения в родную страну еще не пришел, но приближался.

Мгоди был моложав, очень упитан и улыбчив, широкая рубаха без ворота и почти до колен, частично выполняла функцию сокрытия его живота и ей это удавалось. А в псевдонародном узоре рубахи с изобретательной расчетливостью чередовались четыре цвета национального флага.

Говорил Мгоди, расхаживая по подиуму актового зала, звучным голосом, натренированном в процессе публичных выступлений. Он не забывал, что выступает в университете и старался говорить о том, что так или иначе обсуждается образованной публикой.

— Мы не собираемся противопоставлять африканские культурные ценности, а это традиционные верования, отношения в семье и воспитание детей, так называемой бездуховности Запада. Это был бы слишком примитивный подход. Но мы против универсализации культуры в условиях того, что сейчас начинают называть глоболизацией.

“Мы” — это кто?”, думал в это время Вьюгин, “это его партия или все, кто его поддерживает?”

От культуры Мгоди постепенно продвигался к политике и экономике.

— Во многих странах Африки партийный плюрализм не приветствуется из страха перед трибализмом. То есть считается, что каждая партия будет опираться только на определенное племя. Но не надо пугать друг друга и однопартийностью, которая якобы ведет к авторитарному правлению. Если единственная в стране партия служит интересам всего народа страны и представляет все слои общества и этнические группы…

По словам Мгоди и многопартийность, и однопартийность имели свои преимущества. “Ну и ловкач”, одобрительно подумал Вьюгин.

— Между тем некоторые африканские правители-демагоги, — заявлял теперь Мгоди обличающим тоном, — любят выдвигать тезис культурной самобытности своей страны, которая включает даже и экономику. Все мы знаем о “заирской аутентичности”, которую провозгласил у себя Мобуту и к чему она ведет страну.

Его теперь слушали более внимательно, а Вьюгин подумал, что против нынешнего президента Кипанде с его невнятной идеологией и внутренней политикой выпады Мгоди едва ли направлены. Он пока безуспешно пытался выудить из речи кандидата в президенты то, ради чего его страна собиралась поддерживать этого политика. До того как появился новый директивный курс на поддержку здешних “пламенных революционеров” (Вьюгин вспомнил серию книг, которую выпускало тогда издательство “Молодая Гвардия” и среди них иногда оказывались весьма курьезные фигуры), а из этих “пламенных” в стране был, пожалуй, только Мукамби, он же и единственный.

И вот Вьюгин наконец дождался, как и все, кому хотелось знать, куда пойдет страна в ближайшие четыре года, если дворец бывшего губернатора колонии займет новый президент.

— Есть две типичные ошибки в выборе пути экономического развития африканских стран. Первая — это идея самодостаточности, вторая — бездумное заиствование чужих моделей и их берут из Европы, Америки или Японии.

Тут Мгоди стал пространно объяснять, что совместить африканскую самобытность с ее общинным духом и развитие по западному образцу, где главное — это личная инициатива, индивидуализм, трудно, если вообще возможно. Ведь рыночная экономика несовместима с общинной идеологией, которая, как известно, не признает приоритета индивидуальной борьбы за накопление богатства.

— Но в нашем мире, — сказал с туманной многозначительностью Мгоди, подняв вверх указательный палец, — есть и третий путь, который доказал, что он может быть успешным, ему давно уже следуют более десятка стран. Мы будем присматриваться и к нему, используя то, что соответствует нашим условиям.

Вьюгин понял, что Мгоди был осторожный политик и не хотел давать повод для кривотолков. Но и того, что он услышал, было достаточно, чтобы понять, почему к нему проявляли интерес в его стране. А теперь и Мгоди был списан со счетов.

В Бунгване уже шла предвыборная компания. А сам Вьюгин приехал из страны, где всенародного избрания главы государства не было за все время ее существования, по каковой причине ее гражданам не надо до сих пор ломать себе голову по поводу выбора этого главы. Просто у них страна подчиняется тому, кто возглавляет единственную партию и это фактически признано уже во всем мире. Сознавая все это, Вьюгин не мог не чувствовать своей гражданской ущербности и избегал говорить на политические темы не только с западными людьми, но и с африканцами. Все-таки они имели право избирать главу своего государства.

Время от времени Вьюгин задумывался о том, какое возмездие ему уготовано за столь гнусный обман агента противника. Кара должна быть неожиданной и еще неизвестно, в какой форме. А, может, он преувеличивает свои опасения? Вьюгин надеялся, однако, что это возмездие будет разумно соответствовать серьезности содеянного, а ведь оно, повлекшее за собой высылку из страны троих сотрудников посольства, теперь напоминало неизбежность оплаты некоего гипотетического счета, о сумме которого можно было только догадываться.

Ляхов уехал и прощание прошло в некоторой спешке и без обычной, почти ритуальной передачи наставлений и пожеланий. Он явно старался не пропустить авиарейс и ему, возможно, было не до Вьюгина. И он еще не знал, что его ожидало в Москве. Правда, за два дня до отъезда он впервые, кажется, заговорил об общем положении дел в разведке, но быстро остановил себя, словно вдруг вспомнил, что Вьюгин работник чисто оперативный и знать слишком много ему просто ни к чему. Но одну фразу Ляхова он запомнил.

— Сейчас вся наша разведка напоминает головку швейцарского сыра. Внешне она кажется целой, а внутри вся в дырках. Но у сыра они естественные, а у нас это следы работы многочисленных кротов.

Что означало “крот” на профессиональном жаргоне, Вьюгин тогда не знал, но в западной прессе, которая попадала сюда, хоть и с опозданием, он читал сообщения о том или ином разведчике, который оказался “невозвращенцем”, да еще и стал работать на своих бывших противников. “Советский шпион выбрал свободу” — таков был обычный заголовок заметки о перебежчике.

Дутиков, как и ожидалось, жил теперь в прежней квартире Ляхова, а встречи с ним происходили на работе, где фиктивно числился Вьюгин. Там был один маленький и душный, временно необитаемый кабинетик со столом и двумя стульями. Встреч этих было пока немного.

— Скоро вам придется всерьез заняться нашей агентурой, — сдержанно напомнил ему его новый шеф. — Сначала со всеми установите контакт и потом обо всем будете докладывать мне.

Вьюгин молча кивнул и это почему-то раздражало Дутикова, видимо, считавшего, что молчание подчиненного, когда тот получает указание, может выражать только недовольство.

— Кроме того, Вьюгин, — сказал шеф, покалывая его острыми глазками, — когда будет готова военная техника для отправки в лагерь Мукамби, вас снова перебросят к нему, чтобы вы вели там свой учет того, что он получит. А то будет потом жаловаться на недопоставки.

— Он мне особенно не обрадуется, — хмуро сообщил Вьюгин. — Я ведь от него просто сбежал, когда он стал меня у себя удерживать.

— Вы на службе, Вьюгин, — напомнил ему Дутиков с подчеркнутым невниманием к его словам. — Ваши личные соображения, а также переживания никого не должны интересовать, если речь идет о важном деле.

Дутиков был сторонник строгого, но педагогически оправданного отношения к подчиненным, а этого Вьюгина Ляхов, по его мнению, немного распустил. Правда, судя по отчетам Ляхова, у него неплохой послужной список, но оперативную работу и делает тот, кто не способен к более важной аналитической. Разве можно сравнить по степени их важности обыкновенного командира взвода и пусть даже самого младшего штабного офицера?

За это время Вьюгин еще один раз побывал в гостях у Мегги. Пришлось ей наконец сказать кое-что и о себе. Совсем, впрочем, немного: из какой он все-таки страны. Этим он частично раскрыл себя, хотя узнать, где он работает официально, было проще простого. В американском посольстве о нем знали гораздо больше к этому времени.

Разговор об этом затеяла сама Мегги.

— Я не страдаю чрезмерным женским любопытством, но поймите, Алекс, есть всему свой предел. Не вынуждайте меня узнавать о вас через знакомых.

Она все облекала в шутливую форму и сама при этом посмеивалась, но надо было ей что-то говорить.

Когда Вьюгин ей сказал, откуда он, она заметила:

— Я допускала, что вы с той стороны этого самого занавеса. Ну, скажем, поляк, чех или венгр. Но только не восточный немец. Немцев я распознаю почти сразу.

Этим тема идентификации Вьюгина была исчерпана. Он был, конечно, оставлен на поздний английский обед, потом были долгие разговоры за кофе и Вьюгин поймал себя на том, что видит в доме Мегги единственное место в городе, да и во всей этой стране, где ему по-настоящему нравится.

Прошла почти неделя. Неприятель, видимо, решил отсрочить расплату за свой провал и Вьюгин стал понемногу успокаиваться. Ляховских агентов он не разыскивал, хотя их данные у него уже были и решил пока морочить голову Дутикову тем, что не так просто установить с ними контакт. Законы в стране суровые, они не хотят рисковать и ему не очень доверяют.

И вот однажды шеф вызвал вызвал его по телефону:

— Жду вас на нашем месте встречи. Получено серьезное сообщение.

Вьюгин таких предупреждений не любил, считая, что под ними скрывается для него что-нибудь малоприятное, но на этот раз он ошибся.

— Шатунов больше не курирует Африку, — сказал Дутиков тоном, отражающим борьбу нейтральности с осторожностью в его душе. Он, видимо, всего опасался и боялся сделать неверный шаг.

— И где он теперь? — задал наивный вопрос Вьюгин.

— Оставил свой пост в аппарате ЦК в связи с переходом на другую работу, — строго сказал Дутиков, будто цитировал официальное сообщение. — И есть уже новое указание из центра. Помощь этому Мукамби отменяется, он даже назван политическим авантюристом. Следует продолжать оказывать поддержку кандидату в президенты. Забыл его имя. Сразу столько всего.

Вьюгин подсказал. Вспыхнула, как почти уже погасший костер под порывом ветра, обида на Шатунова. Вот приехал, наделал шума, заставил его куда-то ехать и даже побывать под артобстрелом, хоть и не очень серьезным, и вот конец всему. “Куда, интересно, его референты девались?”, подумал он без особого любопытства. “Ну, они-то не пропадут, ушлые ребята”.

Вьюгин был отпущен без всякого задания. Видимо, Дутиков, считавший себя серьезным аналитиком, собирался разрабатывать оптимальную последовательность действий в изменившихся условиях.

Вьюгин понимал некоторую предосудительность своих посещений дома формально считавшейся замужней женщины, особенно, когда за собой он уже ощущал слежку. Выражаясь профессионально, это было наружное наблюдение. Но приходить к ней, проникая во двор с той стороны, где жил черный слуга с семьей, ему казалось немного унизительным.

Когда Вьюгин уже собирался уходить после очередного визита, грянул дождь такой силы, что по улице вскоре помчались потоки мутной воды, а редкие уличные фонари всего лишь обнаруживали свое существование, почти ничего не освещая.

— Я сейчас позвоню и вызову такси, — голосом, лишенным всякой уверенности, сказал Вьюгин, так как он здесь еще ни разу не вызывал машину по телефону.

Мегги сразу же отвергла этот план в силу его невыполнимости.

— Во-первых, может вообще никто не ответить, во-вторых, если даже и ответят, машина не приедет. Зачем водителю рисковать? Можно застрять где-нибудь в огромной луже, а до этого искать в полутьме объездные пути. Лучше я попробую вас довезти, если вы так торопитесь. Вы будете держать надо мной зонтик, чтобы я открыла дверь гаража?

— Нет, таких услуг я не приму. Я лучше пойду пешком.

В душе Вьюгина вдруг проснулась, непонятно как в ней оказавшаяся, шляхетская гордость.

— Вы пойдете в темноте, по колено и выше в воде? — расхолаживала она своим вопросом вьюгинские попытки настоять на своем.

Дождь все лил, хотя его напор немного ослабел, но затихать он не собирался. Он мог еще идти и не один час, такое здесь случалось.

— Алекс, из нас двоих я, как вы понимаете, старше и поэтому прошу меня слушаться. Свой возраст я не скрываю. А в этом доме места вдоволь и приютить на ночь тайного агента для меня уже не ново. Однажды он уже пользовался моим гостеприимством в поезде и спал со мной совсем рядом.

Она смотрела на его с теплой иронией.

— Хорошо, что вы еще молоды и не храпите во сне. Это ценное качество, постарайтесь его сохранить подольше.

— Мегги, я вам, кажется, уже говорил, что не люблю слова агент.

Вьюгин злился на себя из-за того, что его временами покидало чувство юмора, а это уже был пугающий намек на возможность стать занудой.

— Хорошо, буду его избегать, — с готовностью сказала Мегги. — А сейчас у нас будет не такой уж поздний ужин, можно его устроить даже при свечах. Ужин, разумеется, будет холодным и запивать мы его будем “кьянти”, а в конце будет настоящий портвейн. То есть вино из португальского города Порту. Неужели кто-то будет против этого плана?

Вьюгин понял, что ведет себя почему-то как капризный ребенок, которого взрослые зовут к столу, а он держится за какие-то обиды не только на них, но и на весь окружающий мир.

— Мегги, я сдаюсь и даже прошу прощения за то, что иногда впадаю в детское упрямство. Позвольте за это вашу ручку.

Мегги, будучи англичанкой, видимо, не была избалована такой формой внимания, а Вьюгин поцеловал ее небольшую загорелую руку со странным удовольствием, будто выражал этим благодарность за допуск в некий до этого недоступный для него мир.

Она пыталась с привычной иронией смотреть на вьюгинскую светскую галантность, но ничего не сказала, только с дружеской фамильярностью потрепала его волосы.

— Я, кажется, испортила вашу прическу. Если хотите, помогите мне вытащить съестное из ходильника. А потом займитесь бутылками.

Вьюгин уже почти привык к тому, что Мегги все любила облекать в слова с налетом иронии, будто боялась впасть в сентиментальность.

— Ну вот, мы наконец поцеловались, — так она прокомментировала этот очевидный факт. Это случилось, когда они успели выпить по первому бокалу португальского вина из пузатой, стилизованной под далекую старину, бутылки. Правда, позднейшие поцелуи она уже словами не отмечала.

А когда утром Вьюгин прощался с ней, готовый окунуться в теплую сырость улицы, она сказала тоже не без иронии:

— Вот мы и стали любовниками, Алекс. Будем считать это неизбежным эпизодом и что соблазнительницей оказалась я.

Всю эту неделю Вьюгин делил время между своей квартирой и домом Мегги, где и проводил значительную часть своих дневных и особенно ночных часов. Однажды он почти три дня провел, не покидая особняка в зарослях бугенвиллии, хотя его внутренний голос что-то безуспешно пытался ему внушить. Известно, что самый глухой — это тот, кто не хочет слышать. Вьюгину еще было далеко до понимания того, что в жизни главное не столько радости, сколько отсутствие печали и горестей. Но беспечальная жизнь, в которой нет места радостям и удовольствиям, это, скорее, мечта стариков. Выбор же Вьюгина из этих двух вариантов было бы нетрудно предугадать.

А потом случилось то, что и должно было случиться. И даже здесь его противники проявили свою бездарность в выборе способа мести — это снова была газета. Но не было Ляхова, который смог бы его выгородить. Кажется, это была та самая газетенка, где когда-то появилась его фотография с Элис Мнамбити. Сейчас в ней тоже был снимок, но он не шел ни в какое сравнение с первым: там была композиция и хорошая техника, и даже своя, хоть и гнусная, но идея. А в этом номере газеты, которая сейчас лежала перед новым вьгинским шефом, как обвинительный материал, на снимке была лишь какая-то унылая бесформенность изображения и только из текста заметки можно было понять, что там запечатлен момент потасовки между двумя мужчинами, один из которых должен был являться Вьюгиным. Но любая экспертиза этого не могла бы с полной уверенностью подтвердить.

Все было подстроено, причем очень грубо. На почти безлюдной улице рядом с Вьюгиным остановилась машина, оттуда вылез какой-то рыжеватый верзила средних лет с отдаленно знакомым лицом и определенно нетрезвый. Он стал надрывно кричать о том, что он старый друг Тома Паркса и не допустит, чтобы какой-то паршивый русский спал с его женой. Рыжий пытался двинуть Вьюгина кулаком, но тот увернулся и удержался от соблазна нанести ответный удар. Откуда-то появился некто с фотокамерой, это был или белый, или мулат. Из-за поворота выехала машина и тогда водитель, схватив рыжего за пояс, втащил его внутрь салона, а фотограф вообще испарился, будто его и не было. Возможно, он снова сел на заднее сиденье этой же машины.

Дутиков сидел и смотрел на Вьюгина со скорбным недоумением, словно еще до конца не сознавал всю бездну падения своего сотрудника.

— Это была провокация, — сказал Вьюгин ровным тоном и продолжал это твердить позднее с железной последовательностью: он знал, что это будет его главным аргументом. — У противника лично ко мне есть счет. Им хочется, чтобы меня отсюда выслали. Они знают вашу психологию. Вы ведь меня отправите в Союз, Петр Андреевич? Значит, они своего добились.

Дутиков посмотрел на Вьюгина с притворной сокрушенностью.

— А как ты думаешь, Вьюгин? После такой разоблачительной заметки? Газету эту в нескольких экземплярах подбросили в посольство и в другие наши конторы. Дескать, полюбуйтесь на своего сотрудника.

— Но ведь газетка-то бульварная, — не сдавался Вьюгин. — И теперь по поводу текста. Да, я бывал у Маргарет Паркс. Да, она формально замужем. Но с мужем уже давно не живет и может это подтвердить сама.

— Возможно, так оно и есть, Вьюгин. Но огласка-то уже сделана. А меня за это по головке не погладят: куда смотрел?

Дутиков старался говорить с Вьюгиным почти ласково, так как знал, что таких надо отправлять на родину как можно быстрее и напрасно не злить. Ему были известны случаи, когда “погорельцы” такого рода просто шли в американское посольство и просили политубежища. За это можно и поста лишиться и понижение в звании схлопотать. А у этого Вьюгина теперь на карьере крест и ему терять нечего. Нет, с ним не надо перегибать палку.

Мегги странным образом отнеслась к тому, что случилось почти со смехом.

— Если бы здесь в городе был Паркс, я бы заставила сходить к твоему шефу и сказать ему, чтобы он относился к этому проще.

“Take it easy”, машинально подумал Вьюгин, “они всегда так говорят”.

— Но Паркс сейчас уехал в Англию на похороны тети и ему там кое-что должно перепасть из наследства.

Вьюгин сидел нахохлившись и пил виски со льдом, который подала ему Мегги. Он чувствовал себя студентом, которому попался несчастливый билет и он понимал, что он уже кандидат на вылет, и надо просто встать и уйти из аудитории, не объясняя ничего.

А Мегги бесхитростно пыталась его приободрить.

— Если даже тебя и отправят домой, я почему-то уверена, что тебе удастся оправдаться и вернуться сюда снова. Ты мне оставь адрес и я напишу письмо с объяснением всей ситуации. Хорошо? Я могу и сейчас написать, но будет убедительнее, если письмо придет в конверте с африканскими марками и штемпелем города, откуда тебя выслали.

“Славная и непривычно наивная Мегги”, вдруг подумал Вьюгин с удивившей его самого растроганностью и погладил ее открытые и всегда прохладные плечи. “Такая непохожая на себя без своей всегдашней иронии”. Ведь Вьюгин знал уже с детства, что в его стране ничего никому не прощают, но откуда об этом знать Мегги? Человек умирает, а его дело, то есть папка с таким названием, содержащая документы, свидетельствующие о нем, продолжает жить. В нее можно заглянуть и когда речь пойдет о тех, с кем он был связан родственными и прочими узами. Они тоже будут причастны чужой, изжившей себя судьбе и их еще могут заставить платить по чужому счету. Но Вьюгину все-таки хотелось верить, что этот умопомрачительно отлаженный механизм может давать сбой. Скажем, он однажды встретит Ляхова и бывший шеф поручится за него, и они вместе вернутся в Бунгвану. Как раз к президентским выборам. А Дутикова вернут в какой-нибудь из аналитических отделов корпеть над документами, где ему самое место. “Нам нужно больше мечтать”, мысленно осенило Вьюгина, в то время как хмель с коварной ласковостью кружил голову и настойчиво притуплял ощущения. “Да, мечтать. Ведь реальность нашей нынешней жизни можно вынести, если научиться совершенно забывать о ней”.

Мегги была рядом, но молчала и ему казалось, что между ними уже растет незримая полоса воды, когда кто-то остается на причале, а другой — на борту медленно отходящего судна. Они еще видят друг друга, но их голоса уже почти не слышны. Вьюгин отхлебнул из стакана, в котором с какой-то прощальной нежностью звякнули льдинки и задал себе вопрос: “Что если бы Мегги предложила мне никуда не уезжать, а остаться с ней? Навсегда. Хоть мне и не очень нравится это слово. Оно похоже на слишком категоричный и какой-то беспрекословный по своей сути звук запираемой на ключ двери, и еще на исчезающий в темноте красный огонек хвостового вагона.”

Вьюгин время от времени отхлебывал из своего стакана, Мегги пила какое-то белое вино, оба они молчали, но это раздумчивое молчание почему-то не тяготило их. “Нет, в слове “навсегда” есть и положительный смысл”, не мог никак перестать обдумывать свою тему Вьюгин. “В нем может заключаться своего рода залог некоей незыблемости, верности слову, например, или постоянства чувств. Но Мегги мне не предложила остаться и даже, кажется, не намекнула на это. В ее глазах я еще молод и ненадежен. Нет, боюсь, что она во многом права.”

В сезоне дождей, видимо, наступил небольшой перерыв: снова светило солнце, воздух был теплый и влажный, а от земли тянуло паром. Они сидели на веранде, обращенной внутрь двора, а он был окружен непроницаемой зеленой стеной декоративных кустов, что создавало мнимую отгороженность от мира. До авиарейса Вьюгина оставались считанные дни. Он вспомнил, кажется, читанное где-то, что цена, которую платят за неосуществимые цели и, возможно, за упущенные возможности, это отчаяние. Вьюгин решил, что это слишком сильно сказано. Или у отчаяния возможны какие-то градации? Ведь, если вспомнить, почти все его жизненные цели оставались невыполнимыми. Кроме, пожалуй двух: он получил высшее образование и попал в Африку. А что если отчаяние его еще ждет впереди, затаившись где-нибудь, или в очень скрытой форме, замаскированное под что-либо другое? Так, что даже и распознать его будет нелегко. Это словно хроническая и не очень опасная болезнь, от которой не излечиваются, но и, к счастью, не умирают.