Африканский связной

6

Вьюгин скупо доложил Ляхову о проделанной работе и передал фотокамеру с пленкой. Он почему-то опасался вопросов шефа с выяснением подробностей поездки, но тот выглядел непривычно озабоченным и сразу же сказал:

— Труба зовет и готовьтесь, юноша, к новой, более интересной поездке. А именно в землю вождя Сунгувузы Лулембе, очень влиятельной личности и во главе самого большого здесь племени. Я вам о нем кое-что говорил. Американцы тоже планируют с ним встречу, поэтому нужно их опередить.

— Шеф, я могу узнать об этом вожде побольше?

Вьюгина эта поездка немного беспокоила. Она сулила не простое щелканье камерой и даже не легкомысленное знакомство с подружкой местного мафиозо, что уже было делом небезопасным.

— Я расскажу, все, что знаю, но это будет очень важная, не побоюсь этого слова, миссия. Вам надлежит приложить все усилия, чтобы как можно более незаметно добраться до его резиденции и добиться приема. А потом постараться, чтобы он принял то, что я вам передам.

“Буду осуществлять подкуп вождя”, пришел Вьюгин к невеселой догадке. “Вернуться бы оттуда живым”.

А Ляхов продолжал будничным тоном:

— Если ваше свидание с вождем должно остаться незамеченным, то ехать в его края вы должны в составе целой группы туристов и поменьше выделяться. Вам уже оплачена двухдневная путевка для посещения порогов и водопада на самой большой здесь реке. Далее, будут выступления танцоров племени ньянгу, а потом, возможно, будет и явление этого вождя народу. Но вы должны увидеть его в тот же день и наедине.

Вьюгин молчал, вслушиваясь в речь шефа и даже как бы пробуя ее на вкус. Задание у него будет не из легких и в нем не было ни малейшего намека на возможность его упрощения.

Ляхов закурил, причем, пальцы его слегка дрожали, что немного удивило Вьюгина, преувеличивавшего хладнокровие и самообладание шефа.

— Зачем надо видеть вождя Лулембе вы уже догадываетесь, но я потом еще скажу об этом. Главное, чтобы во время поездки вы не обращали бы на себя внимания. Вас здесь еще не знают и в автобусе вы сойдете за рядового туриста из Европы, и этого достаточно. Подойдет также легенда, что вы приехали сюда работать по контракту, скажем, преподавать в каком-либо колледже или в средней школе. Можете познакомиться с какой-нибудь не очень молодой, но все еще достаточно привлекательной дамой, их немало среди туристов, и еще не очень любопытной и пусть вас побольше видят вместе. Вы, возможно, будете выглядеть немного альфонсом, но зато вас не примут за шпиона.

Вьюгину надоело молчать и он внес свою лепту в разговор.

— А если эта молодая и со следами былой красоты на лице дама, пожелает, чтобы я…

— Я догадываюсь, о чем вопрос, поэтому его и прерываю, считая его совершенно праздным. Вы на работе, Вьюгин, и должны делать все, чтобы ее успешно выполнить. Ну, а дам, по возможности, не следует разочаровывать.

Ляхов подвез его к тому месту, где был виден памятник африканским солдатам, участникам двух мировых войн, и автобус уже стоял возле агентства “Африкен интертур”. Вьюгин, с небольшой сумкой на ремне, где лежала толстая пачка денег для вождя Лулембе, старался выглядеть бодро, двигаясь к автобусу, но ощущал противную сухость во рту. Он уже понял, что долгие разговоры с Ляховым, которыми он иногда тяготился, подошли к своему логическому завершению и теперь для него начинается пора действий. Поездки на фотосъемки это были лишь небольшой разминкой. В голову порой лезла всякая чушь из прочитанных в детстве авантюрных сочинений, где встреча с африканским вождем иногда заканчивалась для героя ролью живой мишени для метания в нее копий воинами или сбрасыванием путешественника с берега в реку, где его поджидали крокодилы. Конечно, такого быть теперь не должно, но разве кровожадные “император” Бокасса и диктатор Уганды Иди Амин не наши современники?

Было тихое утро, прохлада еще уверенно держалась в местах, куда не скоро доберется солнце. Где-то с недалекого минарета динамик доносил, призыв на молитву, преувеличенно растягивая первое слово и незаслуженно сокращая второе, так что получалось: “алла-а-а-ху акбар!” А в ближайшем католическом храме к заутрене давно отзвонили и служба шла полным ходом, словно корабль под всеми парусами. А, может, уже прозвучало с амвона: “Ite, missa est”, то есть “идите, месса состоялась”.

Африканец с седыми висками, в фуражке и в форме хаки, не сразу нашел его фамилию в списке, с трудом прочел ее, покрутив головой и, конечно, переврав, улыбнулся с профессиональной любезностью и кивнул на открытую дверь автобуса:

— Занимайте, любое место, сэр.

Вьюгин с деланной незаинтересованностью во взгляде (он уже входил в роль туриста) неспешно оглядел заполненный на две трети салон. Почти все сидели парами, видимо, их отношения сложились еще до этой поездки к широко рекламированным речным порогам и водопаду Малунгуби. Правда, Вьюгин узнал это название от Ляхова накануне, хотя изображение его где-то видел на плакатах.

Он спросил с вежливым дружелюбием о возможности занять место рядом у длинноволосой очкастой девицы, являвшей ему свой четкий профиль, получил разрешительный кивок в сопровождении сдержанно-нейтральной полуулыбки. Знакомство с соседями было частью дорожного ритуала в таких поездках и Вьюгин не собирался его нарушать. А вот у себя на родине неуместность такого рода представления себя у него сомнений не вызывала.

— Меня зовут Алекс, а вас?

Вьюгин уже почти освоился с этим своим англизированным именем, с интересом осознавая степень угасания своего прежнего “я” при замене его чем-то другим, но явно не равноценным.

— А мое имя Дороти. Для друзей я Долли.

Вьюгин решил, что поспешно включать себя в их число он пока не будет.

Автобус глухо взревел и рывком двинулся в путь, рука Вьюгина коснулась руки соседки и та ее не убрала. Они теперь ехали на запад, так что солнце светило им в затылок, оно было еще совсем не горячее и даже ласковое.

Африканец в костюме хаки ехал вместе со всеми, но сидел он недалеко от водителя и теперь через микрофон рассказывал на своем своеобразном английском о том, какие места они будут проезжать, прежде чем окажутся на берегу Лунгази, известной своими живописными порогами, водопадом и заповедником бегемотов на обеих берегах реки выше порогов. О том, что там есть еще и заводь с крокодилами, он сказал как-то вскользь, словно щадя впечатлительные души своих белых подопечных.

Возможно, следовало затеять какой-нибудь разговор из вежливости со своей соседкой, но это казалось чем-то непосильным сейчас и он просто смотрел в окно, ожидая, когда автобус будет пересекать трущобные районы, выезжая из города. Он даже заранее впал в недолгую сумрачную задумчивость, готовя себя к тягостному зрелищу, которое когда-то впечатлило его. Но городские власти проявили несложную изобретательность, просто скрыв от проезжающих мимо непривлекательные задворки столицы. С двух сторон асфальтовая дорога была ограждена высоким забором из бетонных плит, поэтому взор проезжающих по ней не мог быть оскорблен зрелищем шокирующей нищеты. Иначе преимущества послеколониальной жизни могли бы быть поставлены под сомнение. Хотя и здесь имелся готовый ответ: нищета — это позорное наследие колониализма. Но как тогда чрезмерное богатство других с тем же цветом кожи?

“Ловко они все прикрыли”, подумал Вьюгин и тут же вспомнил африканскую поговорку о том, что падаль не утаишь: ее выдает запах и слетающиеся на нее стервятники.

Забор, впрочем, быстро закончился и дальше пошли поля, а больше заросли сухой высокой травы, похожей даже на камыш, отдельные корявые и даже на вид колючие деревья, горбатые коровы с боками, на которых без труда можно было пересчитать ребра. И еще были глинобитные хижины с нахлобученными на них крышами из той желтой травы.

Чтобы окончательно не показаться невежливым, Вьюгин повернулся к соседке и предложил ей скуповатую порцию сведений о себе, где не было ни единого слова правды. Здесь он уже несколько месяцев работает по контракту, преподавая в одной технической школе общеобразовательные предметы. Место он избегал называть, которое вдруг может быть известно собеседнику и может повлечь за собой быстрое разоблачение лжепреподавателя.

— Вы говорите с небольшим акцентом, но не могу понять, с каким, — вполне доброжелательно заметила Дороти, как бы давая понять, что на ее отношение к Алексу это повлиять никак не может. — А откуда вы все-таки?

Говорить правду он не мог, врать не хотел и поэтому избрал третий путь.

— Прошу угадать, — предложил он соседке, как бы давая ей возможность самой выбрать ему родину. Тогда ему останется подтвердить это или опровергнуть.

— Из какой-то скандинавской страны, — решила Дороти. — Я угадала?

— Почти, — со сдержанной скромностью заметил Вьюгин. — В том же регионе. Для многих это одно и тоже.

— Тогда Финляндия, страна озер, — обрадовалась, знающая географию Дороти. — А как у вас приветствуют друг друга по утрам?

Вопрос не застал Вьюгина врасплох. Дело в том, что артполк неполного состава, о котором он говорил Ляхову, стоял рядом с карельским городком Салми, поэтому набор финских фраз у Вьюгина всегда был под рукой и даже мало уменьшился с годами.

— Хювя хуомента! — так звучит у нас “доброе утро”, — с доброжелательной готовностью поведал он и заслужил улыбку.

Дороти, в свою очередь, поделилась с Вьюгиным своими планами поездок по Африке, когда приедет ее мама, которую она ожидает уже на этой неделе.

Они приехали на место после полудня и по дороге раза два видели стада газелей, один раз перед автобусом перебегала стая павианов и самцы свирепо скалили зубы, оглядываясь. В другом месте вдали была видна группа страусов. Таким образом, какая-то часть местной фауны дала себя обнаружить. Видимо, здесь рядом находился заповедник.

Туристский центр состоял из ряда деревянных домиков, а питаться приезжие должны были в самом большом, где еще оказался бар, танцевальный зал и комната для игр.

Селили всех по два и три человека, мест всем хватало, поэтому немногим туристам-одиночкам была предоставлена возможность продолжать наслаждаться своим одиночеством. Так как расселение производилось по половому принципу, за исключением супружеских пар, то Дороти Вьюгин из виду потерял, но был уверен, что не надолго. В отведенной ему маленькой комнатке с одним окном было душновато, но это ведь была Африка. Вьюгин вспомнил вычитанную откуда-то и утешительную для себя истину, что человек думающий, легко переносит одиночество, так как ему не мешают его мысли, тогда как тупица страшится остаться наедине со своей тупостью, поэтому постоянно стремится к общению.

После обеда все приехавшие, ведомые все тем же африканцем-экскурсоводом, оказались на берегу широкой Лунгази. Берега ее там, где начинались пороги, уже были скалистыми. После того, как здесь стали появляться первые туристы со своми фото и кинокамерами, здешние утесы на берегах уже не напрасно взывали полюбоваться их дикой красотой, которая до этого оставалась обидно невостребованной. Местные жители, скорее всего, были так же равнодушны к живописности этих береговых скал и речных порогов, как и главные здешние обитатели: бегемоты и крокодилы. А появившиеся здесь в начале прошлого века миссионеры, были слишком озабочены спасением душ “этих бедных дикарей”, чтобы предаваться разнеженной идиллии на берегах Лунгази. Теперь же автобус с туристами являлся сюда с обнадеживающей регулярностью и перерывы допускались только в разгар дождливого сезона. Поток туристов полностью никогда не иссякал и большей частью это были европейцы и американцы, со значительным вкраплением в последние годы вездесущих японцев с их почти патологической любознательностью.

Река Лунгази сначала с торжественным величием катила свои мутноватые воды между яркозеленых даже в сухой сезон берегов, а потом вдруг неожиданно превращалась в подобие неукротимого дикого зверя. Возможно, здесь когда-то происходил разлом земной коры или землетрясение, потому что угрожающе вздыбилась земля, и каменный щит, неглубокий здесь, стал выпирать наверх. А в русле реки поднявшиеся камни создали целый каскад порогов. Самые же крупные из этих камней образовали водопад и вода там с грохотом низвергалась метров на десять вниз. Стоял неумолчный и ровный гул, кружилась белая пена среди черных камней, а над всей этой водяной круговертью все время реяло облако мельчайших брызг. В солнечные дни здесь была видна своя небольшая радуга. Бывалые туристы называли этот природный объект уменьшенным водопадом Виктория.

Выше водопада оба берега были в зарослях буйной растительности и там находилось огромное обиталище бегемотов. А крокодилы жили на своем участке ниже порогов. Рыба, которую сносило вниз к порогам и водопаду, выплывала из всей этой водной кутерьмы и после многих передряг полуживой и оглушенной, становясь до смехотворности легкой добычей крокодилов. Вероятно, их просто развращала такая упрощенность добывания пищи. Говорили, что им доставались иногда и детеныши бегемотов, самоуверенно вздумавшие переплывать реку там, где ее течение резко убыстрялось.

Вьюгин же был с самого приезда сюда нескрываемо озабочен тем, как ему найти вождя Сунгувузу Лулембе и потом остаться с ним наедине. Ляхов объяснял ему, почему он не пробовал провести эту передачу денег при помощи одного из своих африканских агентов.

— Здесь у всех стойкая привычка не доверять людям одной с ними расы. У многих склонность видеть в них либо чьих-то агентов, либо платных провокаторов. Больше доверяют соплеменникам, но у меня на службе не было ни одного ньянгу. Европеец же считается более нейтральным во всех отношениях существом, так как он не дитя этого континента и материально более независим. К тому же, вождю оказывается определенная честь, когда такую миссию выполняет белый.

Ляхов не сказал при этом, что он еще не очень доверяет своим туземным агентам, ибо с получением крупной суммы они могут впасть в соблазн ее просто присвоить и скрыться.

Программу этого дня им объявили за обедом. Сначала будет экскурсия к порогам, водопаду и посещение “крокодиловой заводи” ниже порогов. Обозревать же рептилий разрешается только с высокого каменистого берега с ограждением во избежание нечаянного (и фатального для туриста) контакта с ними. Затем, ближе к вечеру, на поляне будут показаны танцы племени обитающего здесь племени ньянгу. Надо сказать, что племени вождя Лулембе в некотором смысле повезло. Хотя рядом с ним все время болтались какие-то приезжие, но благодаря порогам и водопаду, бегемотам и крокодилам, племя получало от туристического центра не очень большой, но надежный доход, который распределялся посемейно среди живущих у реки, исходя из разумения самого вождя, мистика поведения которого, как и смена пристрастий, симпатий и антипатий были далеко за пределами понимания его номинальных подданных. Они зато находили себе утешение в народной мудрости, которая никогда не обманывает. Так, лучше маленькая рыба сегодня, чем большая завтра. Известно, что птица даже со слабыми крыльями хочет подняться повыше, а сказать, что еда хорошая может только тот, кто ее отведал. Нравственные же правила подданных вождя Сунгувузы Лулембе не могли не умилить своей трогательной простотой. Относись хорошо к людям, ведь ты с ними сейчас живешь, и к духам умерших — ты будешь жить с ними потом. Земля, считали они, кормит живых и хранит в себе мертвых. Им нельзя было отказать в рассудительности и они полагали, что когда ешь, нужно хорошо жевать, а когда говоришь, хорошо думать. А на жизнь человека смотрели как на нескончаемый процесс, потому что по их понятиям, пока человек жив, он не закончил рождаться.

Дороти к этому времени нашла себе уже подружек, видимо, она делила с ними домик, но Вьюгина, однако, не отвергала. Он же не забывал о совете Ляхова и пытался играть роль мнимого ловелласа, готового приволокнуться за кем-нибудь в любых обстоятельствах. Но он был слишком озабочен своим непростым заданием и это лишало его легкости общения. О том, как звучит дневное приветствие на его фальшивой родине, Дороти забыла его спросить и Вьюгин даже думал, что ему надо ввернуть это “хювя пяйвя” в разговор. После обеда она переоделась и теперь была в шортах, которые весьма выгодно для нее подчеркивали длину и близкую к безупречной форму ее ног. Дороти могла бы даже казаться соблазнительной несмотря на свои очки, если бы не какая-то даже голубоватая, почти болезненная белизна ее кожи, напоминавшая нездоровый цвет ростков картофеля, хранимого до самой весны в темном погребе или подвале. А в Африке такой цвет выглядел почти шокирующе.

Вьюгину же удалось выгодно оттенить себя в глазах Памелы в качестве бывалого африканского старожила. Когда они возвращались с порогов, они обогнали подростка, который нес на плече длинный лук и несколько стрел с округлыми деревяшками вместо острых наконечников.

— Это для охоты на птиц, — просветил он Дороти и спросил парнишку в рваной рубахе, длина которой позволяла ему с успехом обходиться без штанов. — Банту баналумбата квену?

— Э-э-э, бвана, баналумбата, — ответил тот, ничуть не удивившись. — Кумбе баталумбата кесо.

Дороти смотрела на Вьюгина с уважением, а он снисходительно пояснил, что спросил мальчика, охотятся ли в их местах и он сказал, что да и, возможно, пойдут на охоту завтра.

— Он, конечно, еще мал и его не научили хранить тайну. О готовящейся охоте иногда не говорят даже в семье. Об этом должен знать вождь деревни и еще их колдун, который должен сварить в горшке волшебное снадобье, а потом в этот горшок по очереди опускают наконечники копий, стрел и дула ружей.

Все это Вьюгину было, конечно, известно из книг, но теперь ему хотелось доиграть свою роль знатока Африки до конца. А в это время он думал:”Уйти мне надо во время танцев на поляне. Все будут глазеть и щелкать своими камерами и я незаметно смоюсь отсюда”. Он и сам был не прочь поглазеть на это зрелище, но впереди у него было важное дело. Найти этого проклятого вождя, передать ему деньги, да чтобы он их принял и не отверг.

Вьюгину показалось, что еще за обедом на него бросал время от времени скрыто-внимательные взгляды некий темноволосый субъект в обычной одежде европейца в Африке, в которую был, кстати, облачен и он сам. Но тип этот сидел далеко и взгляды эти, возможно, предназначались кому-то другому или были брошены в его сторону случайно. Был ли он послан следить за ним, или это один из тех, кого нынешний гуманистический Запад сочувственно называет сексуальным меньшинством и с гневной категоричностью требует отмены дикриминации и ущемления его прав. Вот и сейчас, когда они шли к своим домикам, Вьюгин, полуобернувшись, снова его заметил и теперь он был в темных очках.

У племени ньянгу барабаны было принято делать из выжженных внутри древесных стволов особых пород и обтягивать их шкурой антилопы свали. Барабаны обычно клали на землю и на них садились сейчас голые по пояс исполнители-ударники лицом к зрителям и танцующим, и уже начинали орудовать обеими руками. Вот такую картину и видел перед собой Вьюгин, когда он вместе со всеми еще находился на широкой поляне, покрытой короткой жесткой травой. Солнце было еще сравнительно высоко, но уже не жгло, как прежде, а с берега реки доносился ровный гул порогов, но он не мешал слушать глуховатые звуки тамтамов, он даже как бы сам участвовал в виде естественного шумового сопровождения.

Вьюгин решил не брать с собой сумку, пухлую пачку денег, перехваченную резинкой, сунул во внутренний карман с застежкой своей куртки-ветровки, которую он перекинул через плечо. Дороти в это время позвали ее новообретенные знакомые и Вьюгину не надо было что-то придумываь, чтобы объяснять свое исчезновение. А он все медлил уходить. Он уже все продумал: надо обойти всю группу туристов и местных жителей, пройти потом вдоль стены гаража и, как можно более назаметно, раствориться среди салатного цвета лакированных стволов небольшой банановой рощи. В каком, примерно, направлении двигаться затем к поселку, где находилась резиденция вождя, он уже у туземцев выяснил.

Первый танец, видимо, был парным. Мужчины были в набедренных повязках разного цвета и узора, женщины — в очень широких, собранных в талии цветастых юбках и с голой грудью. В согласии с ритмом, задаваемым тамтамами, они двигались по кругу, встречались потом по очереди в центре и снова расходились парами по кругу. Кроме барабанщиков здесь еще участвовал и хор, он стоял справа и слева от них.

Вьюгин все время напоминал себе о том, что сейчас самое время пускаться в путь, но с тайным лицемерием затягивал уход, оправдываясь желанием посмотреть хотя бы первый танец. А танцующие, двигая всем корпусом и с колыханием бедер шли, притопывая босыми ногами по кругу парами, при этом мужчины держали своих партнерш за талии, а те положили свои правые руки на плечи мужчин. Иногда мужчина резко опускался перед женщиной на колени и делал быстрое движение плечами, будто отгонял мух, а его дама, развевая юбку колоколом, поворачивалась на месте, а потом довольно грациозно, все теми же танцевальными шажками, обходила своего партнера.

Вьюгин благополучно миновал гараж и уже углубился в гущу банановых стволов и свисающих с них широких листьев, он обернулся и чуть не выругался вполголоса, так как почти тем же маршрутом, но еще далеко за ним двигался все тот же тип в темных очках. Что это, совпадение? Или это его конкурент из другого лагеря и он идет по тому же адресу? Или просто он хочет выяснить, куда направляется Вьюгин? Ляхов, кажется, это не предвидел, иначе бы он сказал. Вьюгин быстро, проскальзывая между бананами, как игуана (он вспомнил, что здесь ее называют кенге), вышел наконец из рощи и увидел тропу, по которой шла ватага африканцев, неся на продажу туристам разные туземные поделки: небольшие тамтамы, декоративные щиты из кожи, сосуды из высушенной бутылочной тыквы. На ломаном, но вполне узнаваемом английском они наперебой стали выкрикивать:

— Мистер, купи щит, очень хороший щит и очень дешево! Купи тамтам, я дешево продавать!

Тогда Вьюгин употребил язык нгвана и этим поверг их в уважительное молчание, и он быстро сказал следующее:

— Друзья, у меня сейчас нет времени, я увижусь с вами потом. А вот за мной идет один белый, очень богатый и он у вас многое купит. Он будет говорить, что ему ничего не надо, но вы его не отпускайте, он всегда так говорит, я его знаю.

Многие улыбались, слушая его, а он, обойдя всех по тропинке почти побежал дальше. “Если он попрежнему следует за мной, его здесь на какое-то время задержат”, думал Вьюгин. Ему не нравилось, что сердце уж слишком давало о себе знать. К тому же до вечерней прохлады было еще далеко.

Теперь он шел по тропе среди колючих кустов и сухой высокой травы. Один раз он обогнал двух женщин, которые несли на голове мешки с чем-то.

— Тембе йа мвами Лулембе? — кратко спросил их Вьюгин, боясь сбиться с пути.

Они посмотрели на него в пугливом оцепенении, будто он был призраком, видно белый человек был здесь столь же редок, как и упомянутый выходец из страны мертвых. Выдержав паузу, они почти одновременно протянули руки в направлении, совпадавшей с незатейливой конфигурацией тропы.

— Зачем вам нужен вождь Сунгувуза Лулембе? — с холодной нейтральностью в голосе спросил по-английски у Вьюгина молодой человек в белой европейской рубашке, но в длинной набедренной повязке и с блестящей авторучкой в волосах. До этого ему попались на пути два воина с копьями, но они ни о чем его не спросили.

— У меня к вождю очень важное дело.

— Вождь не говорит на вашем языке. Ему нужен будет переводчик.

— Я буду с ним говорить на языке, который он знает.

Наступило томительное молчание, потом человек с авторучкой сказал:

— Идите за мной.

Здесь был целый поселок и из посадок бананов возвышались круглые крыши хижин, а над ними кроны деревьев манго и пальмы, которых Вьюгин не видел на протяжении всего пути. Потом показалась блестящая жестяная крыша вполне европейского по виду дома. Они шли к нему, но его провожатый подвел Вьюгина к круглой туземной хижине без окон, зато с широким дверным проемом. Пол был устлан циновками из тростника. Стояло туземное кресло с резьбой вдоль подлокотников и ножек, низкий резной столик и несколько трехногих табуреток явно туземного происхождения. Откуда-то доносились не то звуки тамтамов, не то ударов пестиков в ступах, где шелушилось сорго. Резко подавали голос и пестрые куры, с деловитой любознательностью заглядывая в дверной проем. И вот в нем возник полноватый африканец средних лет в длинной набедренной повязке с причудливым узором, поверх которой была надета европейская рубашка и еще серый пиджак нараспашку. С широкого лица цвета печеного яблока его темные глаза смотрели с настороженным любопытством. Не глядя вниз, он отпихнул ногой наиболее нахальную из куриц и Вьюгин неожиданно вспомнил африканское присловье: “позволь курице переступить порог, как она скоро будет на полке для посуды”.

— Вождь Сунгувуза Лулембе, властитель Муламбы и Нколо, славный продолжатель рода Мосенго… — начал секретарь в белой рубашке с торжественной монотонностью, но вождь сделал ему знак остановиться. Видимо, перечисление всех этих династических достоинств и личных качеств успело ему надоесть.

Вьюнов уже знал, что в этих краях здоровается первым тот, в дом которого ты входишь, видимо, давая этим понять, что вошедший замечен и может рассчитывать на внимание хозяина дома.

— Приветствую тебя, незнакомый мне белый человек! — с едва заметной усмешкой сказал вождь и смотрел с вежливой выжидательностью на гостя.

— И я приветствую тебя, вождь Лулембе! — неуверенно начал Вьюгин, имея слабое представление о придворном этикете местных вождей. Строки из авантюрных романов на африканскую тему в голову почему-то не приходили.

“Долго задерживаться я здесь не должен”, беспокойно думал он. “Главное, это сделать дело и уйти до наступления темноты”. Но как перейти к этому самому делу? Вьюгин повел глазами в сторону секретаря, намекая на желательное отсутствие свидетелей разговора, Лулембе его понял, сказал пару непонятных ему слов и белая рубашка неохотно исчезла. Впрочем, секретарь, скорее всего, остался подслушивать за стеной.

— Вождь, я не принадлежу к тем, кого у вас называют баингилеза, которые были господами в этой стране, или к их друзьям бамерикани. Я из той страны, которая с ними не очень дружит.

Такая унылая упрощенность вопроса геополитики внутренне покоробила Вьюгина, но лучший вариант его трактовки оставался для него мучительно неуловимым. Для объяснения всей ситуации требовалось бы неоправданно много слов и он боялся безнадежно увязнуть в словесной трясине, да еще и сказать что-либо лишнее. Вьюгин подумал о том, не ввернуть ли ему какую-нибудь африканскую поговорку, которой иногда сопровождается подношение, но в голову пришла только не очень уместная: “тот, кто ничего не дает другому, пусть не надеется, что и ему дадут”.

Вождь Лулембе молчал с невозмутимой выжидательностью, сидя в своем кресле с царственной неподвижностью, а Вьюгин едва не ерзал на своем жестком табурете для гостя. И тогда он сказал без обиняков:

— Те люди, которые меня к тебе направили, вождь, передают эти деньги на развитие твоего края.

И Вьюгин, не дожидаясь, когда вождь протянет к пачке ассигнаций руку (да и протянет ли он ее?), сам вложил деньги в полураскрытую его ладонь на колене. Он где-то даже читал, что если кто-то взял в руку вещь или подарок, то потом очень трудно, почти невозможно, отказаться от того, что уже оказалось в руке, так как здесь срабатывал инстинкт удержания добытого или приобретенного в собственность.

Глаза Лулембе блеснули, хотя и слабо, как бы давая этим понять, что денежное подношение он принимает сдержанно по причине неясности того, каких услуг от него за это потребуют. Вьюгин не знал о существовании поговорки: “если у обезьяны нет охоты есть твои бананы, ловушка останется пустой”. А если ее знал вождь, он никак не относил бы ее к себе из-за издевательского намека, направленного в свой адрес.

Вьюгин изнывал от желания закончить все дело и выбраться из поселка вождя. Деньги он передал, они были приняты. Теперь надо кратко объяснить, что требуется от вождя. А тот, словно опережая его, сказал, хитро прищурившись:

— Улитка была свободной, пока не влезла в пустую раковину и ей там понравилось. Ты меня понял, мой белый гость? Скажу иначе: если ты жертвуешь что-то духам предков, значит, тебе что-то от них нужно.

— Вождь Лулембе, достаточно будет того, что твой народ поддержит на выборах Джереми Мгоди, хотя он из совсем другого племени. А если он победит, вождь получит еще столько же.

— Мой народ живет не только на земле своих предков, — сказал, мягко уклоняясь от прямых обещаний, вождь. — Ньянгу теперь живут по всей стране, их много и в городах. А кто может поручиться, как пройдут эти выборы? Каким был день, можно точно сказать только вечером.

— Если вождь скажет свое слово тем, кто пишет в газетах, оно будет слышно по всей стране.

Было заметно, что вождю это понравилось. Разглядывать свои фотоснимки в газетах Лулембе все еще доставляло удовольствие. Особенно в тех, которые были на языке белых людей, что делало его известным и среди них.

— Наш гость желает поужинать с нами? — спросил явно подобревший вождь. — Ничего, если еды мало, главное, чтобы ею угощали от души. Так говорят у нас.

— Я благодарю, но мне лучше вернуться туда, откуда я пришел, — сказал Вьюгин, которому уже не терпелось уйти, когда не очень приятная процедура вручения взятки, кончилась. — Вождь даст мне человека, чтобы он меня вывел отсюда?

— Окойо! — крикнул вождь в сторону двери. В ней тотчас же возник секретарь, и вождь, на своем непонятном для чужих диалекте, что-то коротко приказал.

Через пару минут Вьюгин уже бодро вышагивал вслед за высоким парнем, закутанным в покрывало цвета здешней сухой земли, и с копьем в руке. Он вел его какой-то узкой, возможно, тайной тропой среди колючих кустов и вскоре Вьюгин увидел в начинающихся сумерках ровные белые ряды домиков, среди которых был и его, услышал все те же глухие удары тамтамов. Видимо, танцы на поляне еще были далеки от завершения.

Вьюгин пожал руку своему провожатому с какой-то нервной радостью, потом спохватился и сунул ему пару оказавшихся в кармане денежных бумажек и, петляя среди редких кустов, поспешил смешаться с толпой белых и черных зрителей, а также участников танцев, которые честно отработали свои номера. Никто, кажется, не обратил на него внимания.

На обратном пути на следующий день и в том же автобусе Вьюгин уже был лишен общества Дороти, по причине ее нескрываемого нежелания с ним общаться. Вчера вечером, закончив свою миссию, он пару раз наталкивался на нее в толпе туристов. Она, с ее обожженным непривычным солнцем и опрометчиво открытым ему телом, которое стало темнорозовым, тем не менее, излучала холод отчужденности в сторону Вьюгина. Этим она выражала свое отношение к его внезапному исчезновению и непростительно долгому отсутствию. Дороти была с парой несколько худосочного вида подружек, похожих на американок из “Корпуса Мира”, но степень ее нынешней неприязни к коварному в ее глазах Вьюгину только подчеркивала обидную неравноценность такой замены. Вьюгин, правда, совершил пару вялых попыток сделать что-то вроде покаянного заявления, но успеха не имел. На душе у него было скверно, так как он считал, что лучше быть в положении отвергнутого, когда тебе предпочли другого, чем быть причиной чьей-то непонятной обиды.

После ужина для туристов были устроены танцы и Вьюгин тоже потоптался в общей толкучке в зале под угнетающе громкую музыку, которую изрыгал какой-то сверкающий никелем агрегат. Современные танцы, решил он, хороши уж тем, что в них совершенно не нужно афишировать своей привязанности к партнеру и даже вообще замечать его. Можно совершать ритмические подергивания в такт музыке (или тому, что считать таковой), имея перед глазами партнера чисто условного. То есть танцевать в откровенном одиночестве, что никем даже и не будет замечено. Все это Вьюгину наконец надоело и он надолго засел в баре, где принялся восстанавливать нарушенный жарой жидкостный баланс в организме путем поглощения пива. Вначале он был один, но потом рядом за стойкой оказался полноватый британец, уже решительно повернувший от среднего возраста к пожилому. Был он когда-то здесь фермером, но новые черные власти вынудили, как он считал, продать его кофейную плантацию. Потом он пытался еще открыть птицеферму. А сейчас он приехал сюда повидать немногих старых друзей, которые решили здесь встретить свой последний час. Они даже сумели как-то приспособиться жить в новых условиях.

— У туземцев, — сказал он Вьюгину, — есть пословица на этот счет: “горбатый, если захочет, научится так спать, чтобы горб ему не мешал”. А о том, что надо снизить свои требования к жизни, они скажут: “если нет коров, тогда и козы в почете”.

Экс-фермер какое-то время сидел молча, уставившись в свое пиво, будто выражал сдержанную надежду на то, что в бокале ему будет явлена его дальнейшая судьба.

— Африка… — сказал он наконец, — здесь в нас проявлялось все худшее, что было, но и лучшее тоже. Говорят, что это воздействие ультрафиолетовых лучей на спинной мозг или что-то в этом роде. Не помню точно.

Вьюгин не стал дожидаться закрытия бара и ушел к себе довольно твердыми шагами. За весь вечер он, кажется, ни разу не встретил того, чей взгляд он ловил на себе не раз. Или ему все это казалось?

Обратный путь в автобусе показался ему длиннее, может быть потому, что у него не было соседа и собеседника. Приехав, он сразу же позвонил Ляхову и с озабоченной деловитостью в голосе, немного, впрочем, напускной, сообщил ему о выполнении задания. Как он и ожидал, за этим последовало приглашение повидаться.

Вьюгин перед этой поездкой получил в банке, куда всем его соотечественникам переводили деньги, свою первую зарплату. Он с удовлетворением и даже с некоторым смущением ощутил свою финансовую состоятельность. Впрочем, и до этого, благодаря Ляхову, он располагал достаточными суммами. Но насладиться этим ощущением состоятельности ему иногда мешала надоедливая, как кусачая муха в конце лета, мысль о том, что человеку его звания и сословия нужно непременно ехать по меньшей мере в Африку и быть готовым заниматься самыми неожиданными делами, чтобы получать вознаграждение, близкое к тому, среднему, что выплачивается в так называемом цивилизованном мире. Конечно, он мог бы, возможно, получать близкий к этому эквивалент зарплаты и у себя на родине, если бы, например, завербовался на работу в шахтах Заполярья. Но он оказался в тропиках и теперь его прежние привычки стали заметно меняться, так как Вьюгин начинал их приводить в соответствие со своими новыми финансовыми возможностями. Так, если в прежней жизни каждое посещение ресторана было для него не только запоминающимся, но и ярким событием, то теперь он мог посещать эти заведения ежедневно и это не так уж грозило его кошельку.

За успешно проведеную операцию “Деньги для Вождя” Ляхов поклялся, что не будет тревожить его целую неделю, но Вьюгин этой клятвой ничуть не обольщался. Шеф его сам был на службе, получая свои приказы сверху и мог отозвать свою клятву в любой момент, ничуть не терзаясь своим вынужденным вероломством.

Вьюгин успел вкусить земных радостей, посетив ряд вполне респектабельных ресторанов, вроде “У Стэнли”, “Кратер Нгоронгоро” и даже “Хайнань”, где полагалось все есть палочками из пластмассы. Но еще до этого он зашел в бар “Лукуледи”, так как мысли об Айви Тамби (если это было ее настоящее имя) его никак не оставляли, несмотря на предупреждение, полученное от владельца гостиницы “Сафари”. Вьюгин легко нашел “Лукуледи”, хотя этот бар и был полускрыт низкими кронами деревьев, названия которых он не знал. Перед входом в бар стояло несколько роскошного вида машин. Он нашел место на открытой веранде, которую с улицы заслоняли огромные растения агавы. У темнокожей девушки в бордовой миниюбке, которая принесла ему пиво, был распутно-насмешливый взгляд и она стала прижиматься бедром к его плечу, когда она наливала ему пиво в высокий стакан. В этом заведении стулья и столики были очень низкими, поэтому клиент смотрел на официантку снизу вверх, что как бы меняло саму иерархию их отношений.

— Сегодня вечером работает Бусилизи?

Этот вопрос Вьюгина, заданный после некоторого колебания, оказался чем-то вроде рекомендательного письма и теперь он уже был почти своим человеком. Результатом этого вопроса было то, что теперь плечо Вьюгина оказалось зажатым между упругими бедрами девицы.

— Она завтра будет, — проворковала официантка. — А что, бвана хочет только ее? Чем, например, я хуже? После десяти я свободна.

Она поняла вопрос Вьюгина слишком однозначно. Он уже давно заметил, что в этом баре не было ни одного европейца или азиата, или даже приличного на вид африканца, похожего, скажем, на чиновника. У посетителей, даже щегольски одетых, было на лице написано то, что они не в ладах с законом и даже не пытаются этого скрыть. На Вьюгина поглядывали с нагловатым и плотоядным любопытством, словно на белого путешественника прежних времен, попавшего на остров, населенный людоедами. Когда он покинул “Лукуледи”, он тут же дал себе слово эту Айви выкинуть из головы.

Следующий день он решил провести более осмысленно и благопристойно, посетив местный музей, потом узнал, где находится столичный университет и даже потолкался среди студентов всех оттенков кожи в широком зале на первом этаже, изучая названия факультетов и читая объявления на огромной доске. Из них он узнал, что Джозеф Кимбили рискует не стать магистром в этом году, если не сдаст свой реферат по истории Монокутубы, а в учебном корпусе “Азикиве” будет вечер с танцами и спиртное в зал просят не проносить. И была еще такая записка: “Джефри, я думала, что ты парень порядочный, а ты дрянь и пусть об этом все знают!” Вьюгин ловил на себе любопытные взгляды студенток, вероятно, принимавших его за новоприбывшего белого преподавателя. Все это происходило днем, а к вечеру он засел в открытом зале одного приморского ресторана, откуда разворачивался захватывающий вид на залив и внешний рейд, где чернели стоящие на якоре, скупо освещенные суда. Вьюгин чувствовал себя гостем, который случайно попал на званый вечер, где он ни с кем не знаком и которому, тем не менее, как-то неудобно встать и уйти, но и глупо оставаться, слушая обрывки чужих разговоров, словно листая неинтересную книгу, раскрыв ее посредине. Здесь, почти на набережной, дневная духота каменного города заметно отступала, весело теснимая ветерком с океана, а жесткие листья пальм на набережной отзывчиво шелестели, скорее даже шуршали. Вьюгину снова вспомнилась далекая ялтинская набережная и сравнение было не в ее пользу, если, конечно, не учитывать живописнейшую панораму гор, окружавших город с севера. Здесь же никаких гор поблизости не было, зато пальмы здесь были классические кокосовые, словно прямо с открыток, с крепкими и гибкими стволами. Но память у этих набережных хранила разные воспоминания. У ялтинской старые магазины и гостиницы вдоль моря помнили здесь некогда прогуливавшегося высокого худого господина в черной шляпе, с бородкой и пенсне, опиравшегося на трость. Прогуливался ли здесь кто-нибудь, кого стоило бы помнить? Скажем, один из генерал-губернаторов колонии и был он всего лишь чиновником, хоть и высокого ранга. А если и написал что-нибудь кроме отчетов для отсылки в метрополию, то это были обычные воспоминания, где с горечью говорилось о бремени белого человека, вынужденного заботиться о благосостоянии неблагодарных дикарей.

Вьюгин с трудом открыл глаза и какое-то время тупо соображал, где он находится. Лежал же он на койке одетый, а находился, несомненно, в каюте морского судна. А кому она принадлежала? Все напоминало начало истории в духе Стивенсона. Голова Вьюгина с похмельной замедленностью мыслительных процессов не спешила дать ответ на вопросы, явно не украшающие ее владельца. Путем несложных умозаключений Вьюгин определил, что судно стоит у причала, но явно не на якоре в бухте и, конечно, не в открытом море. В противном случае ощущалась бы хоть какая-нибудь качка. Впрочем, качание под собой он ощутил, когла встал с койки, но здесь причина крылась уже в самом Вьюгине с его похмельным синдромом. Зато в окно, полузадернутое бежевой шторой, он увидел портальные краны, понял, что каюта находится в надстройке и что ему хочется выйти на воздух, а в дальнейшей перспективе опохмелиться пивом. Он вышел и закрыл за собой дверь, а потом глянул на медную табличку вверху, из которой явствовало, что ночь он провел в каюте старшего помощника капитана. Память вернула его имя: Юрий Семенов, с которым они вместе вчера пили. И еще в том приморском ресторане было немало людей с его судна. Забыл только его название и под каким оно было флагом. Впрочем, это он сейчас сам увидит.

Вьюгин решил, что Семенова он искать не будет. Во-первых, удручающая тяжесть в голове, во-вторых, Юра сейчас занят своими старпомовскими делами, несмотря на похмелье. И ему не следует искать его по всему судну и отвлекать от дела.

Он вышел из каюты на палубу, пересек ее странную безжизненность, подумав, что все были в трюмах и готовили грузы к подъему, потом он спустился, слегка пошатываясь, по сходням, где, в суровой отчужденности стоял черный полицейский. Он, видимо, должен был следить за тем, чтобы наверх по трапу не поднимались какие-нибудь подозрительные личности, а больше те из его соотечественников, которые способны что-нибудь стибрить у белых людей.

Дальнейшим воспоминаниям Вьюгин стал предаваться уже в ближайшем баре за бутылкой холодного пива. Картина вчерашнего стала вырисовываться более ясно перед мысленным взором Вьюгина, хотя некоторые детали на ней прискорбно и почти невосполнимо отсутствовали, как на стенной мозаике перед огорченным взором реставратора. В тот вечер, когда он уже хотел уходить из ресторана, устав от одиночества и некоторой неприкаянности, он неким образом присоединился к компании гулявших в том же ресторане моряков. Возможно, он услышал пару слов на родном языке от Семенова, с которыми он обратился к механику-украинцу с его же судна. Потом он выяснил, что механик из семьи, переехавших в Канаду еще во времена, как ее тогда называли, “панской Польши”. А Семенов, видный из себя брюнет с небольшими усами, попал лет пять назад в Австралию, женившись на австралийке белорусского происхождения и тоже из семьи уехавших задолго до войны туда и покинувших все ту же Польшу времен еще Пилсудского. Все это постепенно вспоминал Вьюгин, будто вытаскивал по одной нити из спутанного клубка пряжи.

Он уже кончал вторую бутылку пива “Венценосный журавль” из Уганды в баре “Счастливое число” и на этикетке действительно была изображена эта орнитологическая редкость с хохолком на голове, похожем на корону. Вьюгин решил все-таки припомнить всю историю Юрия Семенова до конца, но Ляхова в это благоразумно не посвящать. Его шеф ведь все склонен понимать только с точки зрения своей профессии. И Вьюгину будет трудно настаивать на полнейшей нелепости предположения, что старпом судна, национальность и название которого Вьюгин так и не узнал, не является заодно и чьим-то агентом и что было бы неплохо его перевербовать. Такой ход мыслей весьма характерен для профессиональных сотрудников “секретной службы”. Так, авторы зарубежных “шпионских” романов имеют обыкновение называть своих сверхпроницательных героев. Тем временем голова Вьюгина, еще не освободившаяся от тяжелого тумана вчерашнего хмеля, получала теперь приток свежего якобы для оптимизации ее работы, но процесс распутывания всего клубка информации, обрушившейся на него вчера, двигался с медлительностью улитки. Он, однако, припомнил главное. Молодой Юра Семенов, сын расстрелянного в конце тридцатых директора крупного военного завода, бывший “спецдетдомовец”, так как его мать находилась тогда в лагере в качестве жены врага народа, поступил в мореходное училище на волне, поднятой и еще до конца не потерявшей силу, в период ниспровержения культа личности великого вождя. Семенову потом даже разрешили плавать на судах загранплавания, чем он и занимался, пока не встретил в Москве (мать к этому времени он уже схоронил) явившуюся из Австралии Раису Тимченко, которая приехала сюда стажироваться как преподаватель русского языка на своем далеком континенте. По-русски она говорила, правда, с весьма заметным акцентом и с вполне доброжелательным интересом присматривалась к своей, теперь уже исторической, родине, ее странному быту и знакомым ей только по литературе нравам. Случайно ли встретился ей молодой морской штурман Юрий Семенов, приехавший на побывку из Риги, где базировалось его судно, или же по чьей-то “наводке”, Вьюгин узнать не пытался. Было налицо совпадение желаний двух сторон при наличии, хоть и трудно, но все же в принципе выполнимых возможностей вступления в брак. Штурман загранплавания Семенов, неплохо знавший в силу специфики своей работы английский, понял к этому времени то, что никого из близких на родине у него нет, а жизнь в стране зрелого (или же, по другой версии, развитого) социализма, причем, на судне еще и под бдительным оком помполита, ему уже была, называя это входившим в моду выражением, “не в кайф”. А поскольку к тридцати годам уже пора бы и жениться, Рая, при очень заметной неброскости ее внешных данных, обладала все же скромным заокеанским обаянием. А, став миссис Семеновой, помогла бы мужу пересечь с ней этот самый океан на предмет создания на другом континенте своего нового дома. Что касается пока еще мисс Тимченко, за ее спиной уже было немало досадных матримониальных неудач, а ее возраст неумолимо приближался к некоей черте, которая ей уже казалась роковой. Вернувшись же на свою австралийскую родину с русским, весьма видным из себя, мужем, с которым вовсе не стыдно показаться на людях, она могла бы рассчитывать на свой заслуженный триумф.

Окрутить эту пару и выдать брачное свидетельство было готово австралийское посольство, что в разгар холодной войны для него было бы небольшой моральной победой над красным монстром. Но советской стороне долго не хотелось выпускать из своих рук Семенова, ибо это было бы признанием своего поражения. Она упорно взывала к его чувству патриотизма и к сознанию строителя бесклассового общества, вот-вот готового перейти в свою высшую и последнюю фазу развития, когда живущие в нем получат свои заслуженные блага. Но Семенов этого никак не хотел оценить и продолжал упорствовать в своем желании жениться на этой иностранке, причем, в его пользу говорило лишь то, что он не собирался менять свое гражданство.

Итак, молодожены уехали за океан, Семенов стал там получать какое-то пособие и готовиться к сдаче экзаменов за полный курс подготовки морского штурмана на английском языке, что он успешно и совершил менее, чем через год. И вот пять лет спустя он уже плавает старпомом, и ему не заказано сдать экзамен на капитанское звание, если он сменит прежнее гражданство. Готовности к этой смене у него еше не было.

Когда история Семенова, изложенная им самим, подошла к этому моменту, они с Вьюгиным уже были, по словам Хлестакова, “на дружеской ноге”, старпом сказал, допив свой стакан:

— И ты знаешь, Леш, я часто ловлю себя на том, что я начинаю все больше чувствовать себя тем, кем я никогда в общем-то и не был. То есть гордым держателем своего темнокрасного серпастого и молоткастого.

— Это что у тебя: разновидность ностальгии? — пытался догадаться сравнительно трезвый тогда еще Вьюгин.

— Может быть. Надо подумать. Горжусь, например, удачными полетами наших в космос. Даже вмешательство в афганские дела готов оправдать геополитикой и соблюдением равновесия сил в мире.

Ресторанное застолье, когда радостное соучастие в нем каждого из собравшихся уже шло на спад, но, тем не менее, еще слабо теряло ход, как корабль, когда команда “стоп” уже поступила в машину, а он и не думает терять инерцию движения. Все за составленными вместе двумя столами уже начали разбиваться на кучки, объединенными интересами или симпатиями.

— Ты знаешь, — продолжал свою тему Семенов, — когда живешь все время в ожидании упреков, насмешек, обвинений в адрес того строя, который лишил тебя отца, мать лишил здоровья, а меня нормального детства, я должен все эти обвинения принимать, либо напрочь отвергать.

— Ну, не трудно догадаться, что ты выбираешь, — только и нашел, что сказать Вьюгин, не зная, как бы он сам себя вел в положении Семенова, а тот уже подошел к окончательной формулировке своей реакции.

— Когда тебя стараются ударить побольнее как представителя ненавистной для них страны, а тоже стараюсь бить в ответ больно. Понимаю, что просто веду себя как в уличной драке, но иначе не могу.

О чем они говорили дальше, Вьюгин помнил плохо, так как к тому времени все просто пили виски в разной степени разбавленности или же в чистом виде. Потом, видимо, пришло время дессерта и он помнил, что перед каждым появилась тарелка с нарезанными бананами, апельсинами, папайей и ананасом и вся эта смесь была под белой шапкой густого крема. И Вьюгин тоже ел это, не чувствуя вкуса, так как был безнадежно пьян. Кто-то еще призывал достойно провести остаток ночи в обществе туземных женщин, но Семенов, закаленный в моряцких попойках, сгреб увядшего Вьюгина и решительно поволок к себе на судно, так как добиться от последнего внятного объяснения, где он живет, чтобы доставить его по назначению, он так и не смог.

Ляхов же пытался в эти дни увидеть Вьюгина, но у него ничего не получалось. Он, конечно, подозревал, что тот находится в загуле, причем, на вполне законных основаниях, ибо он сам санкционировал право Вьюгина на заслуженный им отдых. Но время не стоит на месте и в нем постоянно происходит то, что люди потом называют событиями, Ляхов же считал, что работа его заключается и в том, чтобы их предвосхитить. Хотя само событие только готовилось, он сразу же подумал о Вьюгине, который уже высказывал кое-какие соображения по этому поводу. И когда встреча Ляхова и Вьюгина наконец состоялась, последний уже привел себя в надлежащее состояние и был, как ему казалось, вполне готов предстать перед начальником.

— Как провели отведенное для отдыха время? — не без некоторого ехидства спросил Ляхов, взглянув на слегка помятое лицо подчиненного. — Можете, впрочем, не трудиться с ответом. Догадываюсь, что занимались чем-то исключительно интеллектуальным. Выбирали, например, тему для диссертации, готовясь поступать в аспирантуру здешнего университета. Я угадал?

— Шутить изволите, шеф, — отозвался на это Вьюгин хрипловатым голосом вследствие злоупотребления холодным пивом. — Какая аспирантура? По профилю моей нынешней работы темы пока еще нет.

— Сожалею, тем не менее, что прервал ваш отдых раньше времени, но оставшиеся дни я вам верну.

Ехидство Ляхова мгновенно испарилось, он снова искрился оживленным дружелюбием, хотя, судя по всему собирался серьезно говорить о каком-то деле. “Психологическое хамелеонство”, так пытался определить характер и поведение своего шефа Вьюгин, не скрывая даже некоторого восхищения.

— Как я вам говорил, Вьюгин, у нашего водителя Салиму есть брат Муса, который работает в американском посольстве и тоже водителем. Там их почти полдесятка работает. Ситуация для завязки шпионского романа. И вот Муса намекнул Салиму, что дня через три будет отправлен лендровер, ведомый этим самым Мусой, с тремя сотрудниками посольства для встречи с вождем Лулембе, несомненно, с целью подкупа последнего. Знакомая вам схема и я рад, что мы их опередили. Кто именно поедет, мы, конечно, не знаем.

Вьюгин молчал, ожидая пояснений, но уже думал о своем плане.

— Сорвать эту историческую встречу мы не можем, но хотелось бы что-то сделать, чтобы она не прошла слишком уж гладко. Теперь вам слово, Вьюгин.

— Я вам говорил когда-то, что на случай такой поездки у меня есть некоторая задумка, но здесь все будет зависеть от согласия и способностей еще двух лиц, — сказал Вьюгин, стараясь, чтобы все это не звучало с претенциозной загадочностью и поэтому в конце попытался пошутить. — И здесь я позволю себе закончить дозволенные речи, как говорила Шахрезада, прерывая свою сказку.

Ляхов усмехнулся, но настаивать на подробностях не стал и только спросил:

— Через кого вы хотите действовать?

— Мне нужен Мбизи. Я сегодня уйду от вас пораньше, чтобы застать его, когда он придет делать уборку. Желательно, чтобы об этом не знал никто, в том числе и Салиму.

— Само собой, — заверил его Ляхов. — Они с Мбизи, думаю, не знакомы. В общем, жду от вас скорых новостей. Поторапливайте вашего Мбизи.

Салиму Твале считал, что вполне соответствовало африканским понятиям, Мусу Зумви своим братом, поскольку последний был сыном его двоюродного дяди с отцовской стороны и его второй жены. Оба они не отрицали, но и не подчеркивали свое родство в разговоре со своими работодателями, понимая, что рискуют своим местом. Кто будет доверять родственникам, которые могут делиться тем, что они узнали у белых людей, на которых работают? Но их обоих приучили с детства говорить только тогда, когда их спрашивают и они помнили, что сказанное слово обратно в рот не положишь. И вообще, чем меньше скажешь, тем лучше. Когда, например, в деревне идут ловить рыбу, об этом никому не говорят заранее, чтобы была удача, и идут к реке не прямо, а выбирают окольную тропу и никто не должен ни разу обернуться, даже если его окликнут. То же самое делают и когда идут на охоту.

Салиму и Муса, работая водителями в этих двух посольствах, смотрели на бескровную войну, которую вели между собой белые люди, как на странную игру, в правила и подробности которой им лучше не вникать и даже держаться от всего этого подальше. Когда львы рычат друг на друга, разве кто из людей осмелится подходить к ним близко? И Салиму, и Муса искусно избегали прямых ответов на вопросы об их работе. Салиму, однако, хотелось кое-что сделать для Ляхова, так как тот милостиво позволял ему пользоваться время от времени машиной, тогда как Муса у себя на работе такого права был лишен и все машины в конце рабочего дня запирали в гараже, как коз и овец в овчарне. Поэтому Салиму все-таки выведал у Мусы, что там вскоре готовится дальняя поездка на землю племени ньянгу и сказал по секрету об этом Ляхову. Он успокаивал свою совесть тем, что никто этой поездке мешать не собирается, тем более, что за рулем будет сидеть тот же Муса, его брат. Как иначе он отблагодарит своего белого начальника, который иногда позволяет ему держать у себя лендровер? Как человек дает, даже важнее того, что он дает. У них еще говорят, что лучше, когда тебе дают неполную миску еды, но с добрыми словами, чем полную, но с неохотой. Салиму знал, что американцы платят Мусе больше, но он их все равно недолюбливает.

Тимоти Мбизи, крещеный более тридцати лет назад в методистской миссии, жил с семьей в окраинном районе возле огромного рынка Килингани. Это предопределило и род занятий Мбизи, так как у него от отца осталась вместительная двухколесная тачка, на которой, договорившись накануне с клиентом, он доставлял на рынок его товар. Возить назад непроданное здесь народ не любил и поэтому старались сбавлять цену так, чтобы возвращаться домой налегке и только с деньгами. Из-за этого у Мбизи поездки с грузом были только в одну сторону. Но в последнее время многие обзавелись собственными тачками, тележками и велосипедами. Были и такие, которые купили подержанные грузовички и могли сразу обслуживать целый квартал. Надо было искать дополнительный источник дохода. Он помнил слова одного миссионера: “Бог хороший работник, но он любит, когда ему помогают”. И вот однажды незнакомый человек вошел к нему во двор перед его глинобитным жилищем и сказал иносказательно:

— Если твой рот не может повторить услышанное, твои уши слушали зря. Разве не так?

Мбизи подтвердил его правоту и с интересом ждал, что будет дальше.

— Меня попросили узнать, согласен ли ты, Мбизи, раз в день приходить и убирать жилье одного белого человека? Каждую луну ты будешь получать семьдесят пембе.

Видя, что Мбизи колеблется, пришелец сказал:

— У нас говорят, что если ты сам не ешь змеиного мяса, не угощай им другого. А я сам работаю слугой в одном доме, поэтому и говорю тебе, что это работа много времени не отнимает. Особенно, если хозяин живет один.

Мбизи вспомнил, что в миссии любили говорить: “Бог, чтобы тебе помочь, опирается на тебя самого”. Ему хотелось знать, кто это о нем позаботился, но у них было не принято задавать лишние вопросы, поэтому он просто поблагодарил того, кто оставил ему адрес его нового хозяина. Он решил, что эта работа ему очень кстати, а в город он будет ездить на велосипеде.

Семья, в которой вырос Тимоти Мбизи, могла похвастать только одним человеком, на которого возлагала большие надежды и это был его младший брат Джесайя. Ему удалось окончить успешно среднюю школу, пусть и с перерывами в учебе, так как не всегда удавалось собрать деньги на это, но теперь он поступил туда, где учат на врача, да еще и в стране белых людей. На его учебу уйдет много лет, но зато потом будет все так, как у них говорят: “Если твой брат высоко на дереве, ты тоже будешь есть спелые плоды”.

А пару месяцев спустя во дворе у Мбизи появился какой-то дальний родственник, которого он раньше и в глаза не видел, с большой сумкой через плечо, в которой резко звякнуло железо, когда он опустил ее на землю. Звали его Киньеми, в деревне у него осталась семья, а сам он, по его словам, намеревался открыть в квартале Мбизи мастерскую по починке велосипедов, а также разного рода тележек и тачек.

— Я уже поговорил с одним здешним кузнецом, он недорого берет, чтобы выковать новую ось взамен сломанной. А все остальное я сам смогу сделать.

Киньеми по-хозяйски оглядел дворик и с деловитой задумчивостью сказал:

— Место у тебя, Мбизи, есть, чтобы поставить домик, где будет мастерская, а пока можно сделать навес от солнца и дождя и установить верстак. Это все я умею. Хвалят ведь охотника, а не его стрелу, но стрелу должен выковать кузнец. А тебя я возьму в долю и у нас еще будет неплохое дело. Как там говорят твои миссионеры: “Бог не дает ничего тому, кто все время сидит”? Вот только бы найти денег, чтобы купит жести на крышу, а глиняные кирпичи нам обойдутся дешево.

Киньеми, не имеющий пока своего пристанища, надеялся таким образом решить довольно болезненный для него жилищный вопрос. А все, что его бы устроило, это спальное место в углу мастерской.

Планы родственника-слесаря по созданию ремонтной мастерской показались Мбизи достойными внимания. Небольшой заработок, правда, у него теперь был, но надолго ли это? Белые люди здесь не всегда задерживаются надолго. И вот этот белый бвана, из той страны, где учится теперь его брат, и в дом которого он теперь приходит часа на полтора, сделал ему странное предложение и обещал хорошо заплатить. И тогда они с Киньеми могли бы начать свое строительство, не откладывая. Но ему, его белому хозяину, зачем-то нужен настоящий муганга, колдун, который должен оказаться на дороге, когда там будет проезжать машина с другими белыми людьми, с которыми люди из страны, где учится Джесайя, как теперь понял Мбизи, не очень ладят. Когда деревья растут близко, они все время задевают друг друга, особенно, если дует ветер. И хотя говорят, что пчела пчелу не жалит, белые люди, видно ничем не лучше черных: у них тоже все время распри. Что случается в одном конце мира, может случиться и в другом. А свой колдун и знахарь у них в околотке есть, это, конечно, Мбулали. Он давно поселился здесь, покинув свои родные места после одного случая, когда, по слухам, вдруг умер еще не старый вождь его деревни, которого он лечил. А здесь он готовит свои снадобья, откупаясь от полиции, дает за небольшую плату советы, он, говорят, может околдовать и расколдовать любого, даже белого человека. Конечно, крещеный Мбизи должен к этим вещам относиться отрицательно, но если твой сосед кривой, смотри на него со стороны здорового глаза. И не говори плохо о духах мертвых, ты ведь сам когда-нибудь к ним вернешься. А вот Мбулали, говорят, с ними вступает в связь. Многое для людей остается тайной. Некоторые считают, что жизнь нам дана Богом, а смерть нам оставили предки. Мбулали на то и знахарь, чтобы многое знать и уметь. Мбизи должен сторониться язычества, но разве все в нем следует отвергать? Чтобы умирающий дождался прихода сыновей, не привязывают ли к его руке прочную нить? И держат руку поднятой этой нитью, пока сыновья не придут, а потом он еще успевает положить пальцами золу на лоб и руки его детей. Это его прощальное благословение. Чтобы беременная родила девочку, Мбулали велит ей бросить два земляных ореха под свою кровать.

Мбизи нужны были деньги, но получить он их сможет, если уговорит Мбулали за плату сделать то, что от него хотят белые. Захочет ли он разыграть представление, которое им нужно? Деньги Мбулали любит, к тому же он не прочь выпить и подурачиться. Для него это будет просто забавой. Он знает обычаи племени ньянгу, здесь немало живет людей из их краев. Это народ предприимчивый и упорный, как муравьи. А племя, из которого вышел Мбизи, слыло когда-то племенем лентяев и представителя его даже называли: “тот, кто указывает дорогу ногой”. Это определение должно было подчеркивать леность соплеменников Мбизи, которые предпочитали целыми днями возлежать на циновке под навесом своих хижин. А когда кто-нибудь спрашивал у них дорогу, они, ленясь даже приподняться, якобы протягивали ногу в нужном для путника направлении. Но если это и было, то еще задолго до прихода белых. Сейчас все стали другими: жизнь заставила. Если у тебя зудит спина, не будешь чесать грудь. А тот, у кого нож острее, срежет больше мяса с кости во время пиршества. Кто же отведал вкусного, будет все время его искать. Таков уж человек. Хотел ли бы Мбизи вернуться на землю своего племени? А почему бы и нет? Многого ли он добился, живя на задворках этого города? Если судьба к тебе милостива и ты получишь от нее немного больше, то с собой это все равно не возьмешь. Правильно говорят, что человек приходит в мир со сжатыми ладонями, а уходит с открытыми.

Когда Ляхов и Вьюгин уселись друг против друга за низким столиком с бокалами мартини, разговор сразу пошел о затее Вьюгина и начал его Ляхов:

— Салиму выведал, что они решили ехать во вторник в восемь утра. Дорога известна и ее выбрал Муса. Он туда уже ездил, к тому же он будет у них переводчиком, потому что те трое знают только свой родной язык. Так что в этом отношении мы их опережаем.

Он с одобрительной выразительностью глянул на Вьюгина, словно стараясь польстить его лингвистическому самолюбию и заодно давая понять, что именно он создает тот перевес сил, который им так необходим.

— У вас все готово? Не подведут, а?

Ляхов смотрел теперь с заметно напряженным вниманием на Вьюгина, пытаясь прочесть на его лице некий условный знак уверенности, как знаток древних рукописей силится увидеть в полустертых письменах именно тот текст, который он пока безуспешно ищет долгие годы.

Вьюгин сдержанно пожал плечами, как бы избегая слишком явного выражения своей заинтересованности. Он втайне считал, что вся эта затея, которую он сам же и придумал, остроумна, но не очень серьезна, и было даже странно, почему Ляхов придает ей такое значение. Полностью же надеяться можно только на себя самого, а если в какое-то дело вовлечены еще и другие, твой собственный вклад может быть обидно обесценен бездеятельностью других участников.

— Шеф, вы сами когда-то меня предупреждали, что одна из неприятных особенностей работы в Африке это загадочная непредсказуемость поведения местных жителей. Ну, особенности психологии и все такое.

— Помню. От своих слов не отрекаюсь. Есть серьезные сомнения в успехе?

— Я держу связь только с Мбизи и больше ни с кем. По понятным вам причинам. А он общается с Мбулали и объясняет ему порядок действий. Мбизи все понял правильно, я проверял два раза. Задаток ему и этому магу Мбулали я передал. Больше я ничего пока сделать не в силах. Разве что спрятаться в кустах рядом с дорогой, намазав себе рожу гуталином и взять на себя роль суфлера.

Ляхов позволил себе небольшую усмешку.

— Такое живописное соучастие в этой акции еще не гарантия ее успеха. Вопросов пока к вам не имею. Жаль, конечно, что мы не знаем, кто едет. Просить же Салиму выведать будет непомерным завышением его значимости в этом деле, а еще и испытанием для Мусы. Прямо хочется самому укрыться где-нибудь там в зарослях на обочине с учетом вашего предложения по использованию гуталина. Впрочем, есть и другой вариант — тональный крем.

В лендровере же, принадлежавшем посольству, где за рулем сидел Муса, и который был намного новее и комфортабельнее, чем тот, что был у Ляхова, действительно было трое пассажиров. Главным был Ричард Пирс, который всегда охотно предлагал себя звать Диком, и он возглавлял здесь разведку. Далее следовал его помощник Стив Фраскини, потом темнокожий американец Джошуа Кейн, которого всегда брали в качестве откровенной расовой приманки, когда намечались встречи с каким-нибудь африканским начальством, и роль его в посольстве была достаточно неопределенной. Ляхов допускал, что его используют для банального подслушивания разговоров на разных собраниях и встречах, где его не очень хорошо знают в лицо и где языком общения остается английский.

Они уже выехали за город, но вдоль дороги все еще попадались глинобитные хижины, крытые сухой травой, и с банановыми рощицами и посадками кукурузы в отдалении. А потом с обеих сторон к дороге подступил густой кустарник. И тут Муса, удивленно пробормотав “валлахи!”, резко затормозил. Почти на самой дороге стояла фигура во всем своем дикарском великолепии и даже почти фантастическая: лицо закрыто устрашающей маской, голая грудь, на которой болтались амулеты и зубы крупных хищников, а все от пояса и ниже закрывали белесые волокна сизаля, ниспадая волнистым водопадом вплоть до голых ступней. И рядом с этим великолепным колдуном (кем же иным он еще мог быть?) стоял, видимо, его “ассистент” в темной набедренной повязке до щиколоток, тоже голый по пояс, с лицом, разрисованным белой глиной, да еще с “париком” на голове из сизаля. Под мышкой он держал небольшой продолговатый тамтам и меланхолично бил в него ладонями. Узнать Мбизи в таком наряде, парике и с выбеленым лицом не смогли бы и его домашние.

Муса с хмурой вопросительностью глянул на Пирса, в котором чувствовал здесь главного, ожидая указания объехать эти две фигуры, которые непроизвольно вызывали у него суеверный страх. Хотя его вера и требовала, чтобы он отринул все, что относилось к язычеству, но в душе Муса не сомневался в дьявольской силе чародея, как, впрочем, и Мбизи, собственная вера которого требовала того же, что и от Мусы. А Мбизи зашел так далеко, что за деньги, которые, правда, ему были очень нужны, стал даже играть роль помощника колдуна. Однако в отличие от Мусы он знал, что все это просто представление, хотя в колдовских способностях Мбулали не сомневался.

Пирс в Африке находился давно, был он стреляный воробей и сразу же подумал о возможных происках его противников. Он даже заподозрил в некоем сговоре с ними Мусу. Но на широкой и бесхитростной физиономии водителя можно было прочесть разве что неподдельный страх, и тогда он спросил, хотя понимал, что вопрос его умным не назовешь:

— Что это все значит? Ты знаешь, кто это такой?

— Муганга, сэр. Я знаю, что такие, как он, могут делать многое.

Машина остановилась, но двигатель Муса не выключал.

— Почему ты их не объедешь, Муса? — спросил Фраскини, который сидел как раз позади водителя. Раздраженное нетерпение в его голосе теперь отступало под натиском простого любопытства. Он достал свой фотоаппарат, чтобы не упустить редкие кадры. Африканский колдун! Это было что-то.

— Он может многое, — сказал Муса угрюмо, намекая на угрожающую широту возможностей колдуна, а заодно и на необходимости пацифистского характера отношений с ним. — Что-нибудь с машиной может случиться в пути. Нашлет на кого-нибудь болезнь или скорпион окажется на сиденьи. Я слышал такое от многих.

Пирс едва подавил нервное желание подняться и оглядеть свое сиденье.

Все вдруг вспомнили, как им недавно прочитал пару лекций по традиционной культуре и верованиям Африки некто Мак-Ларен, этнограф, религиовед и прочее, который прожил в посольстве неполную неделю, а потом поехал просвещать посольства в других африканских странах. Ученого африканиста слушали с большим вниманием даже заядлые скептики. Он тогда сказал с полной уверенностью: “Туземные колдуны или маги несомненно обладают сверхъестественной силой и способны совершать то, что пока не поддается рациональному объяснению”. Он привел несколько примеров в пользу своих высказываний и сказал еще следующее: “Настоящий маг, как правило, хорошо знает местное право, основанное на обычаях племени, все традиции и ритуалы, а это огромный информационный массив, мало в чем уступающий нашим сводам законов”. А в конце сказал нечто загадочное, заставившее всех задуматься: “Африка — великий континент. Она долго еще останется зеркалом, в которое крайне полезно заглядывать обществу, живущему в небоскребах”.

Темнокожий американец Кейн (тогда еще слово “негр” не было под запретом), который имел крайне неопределенную должность в посольстве и играл, благодаря своей принадлежности к негроидной расе, скорее всего, рекламную роль в этой стране, подумал, что его далекие предки непоколебимо верили и в культ мертвых, и в силу колдунов со всеми их заклинаниями. И теперь он вдруг подумал, что его белые коллеги, возможно, считают, что он тайно разделяет эти африканские верования. Нечто подсознательное на генетическом уровне. Это и побудило его сказать:

— Надо ехать, мистер Пирс. Над нами будут смеяться.

Он, видимо, имел в виду изредка проезжавшие мимо машины, из которых иногда поглядывали те, кто в них находился. Но ни одной улыбки, а она сильнее заметна на лице африканца из-за контраста темной кожи и белизны зубов, не было пока никем замечено.

И тогда недоверчивый Пирс, который ко всему принюхивался и присматривался прямо-таки с крысиной подозрительностью, вдруг высунулся из кабины в направлении мага, который понял, что на его наживку клюнула белая рыба. В своей пугающего вида маске, пританцовывая в ритме ударов в барабан, который все время приглушенно звучал в руках его помощника, он медленно приближался к машине, но затем внезапно остановился, будто дошел до невидимой запретной черты. Его худое тело подергивалось, мышцы живота напрягались, а его юбка из волокон сизаля все время была в движении, будто под ней гонялись друг за другом какие-то проворные существа.

Потом он хрипло заговорил нараспев, а тот, с барабаном, начал вполне внятно переводить.

— Я скажу тебе, что ты должен сделать, белый господин, и тогда у тебя будет успех там, куда ты направляешься. Потом я тебе совсем недорого продам то, что тебе поможет в твоем деле.

“Я больше ни во что не буду вмешиваться”, решил Муса, “пусть белые сами решают. Я с ними, как вода и масло, — вода всегда внизу, а масло сверху”. Он был доволен своим жалованьем, но почему Салиму иногда дают оставить у себя машину на ночь, а ему нет? Поэтому Муса иногда бывал готов даже на изменнический шаг, просто чтобы досадить хозяевам, у которых отмечал досадную нехватку человечности.

“Муганга”, между тем, продолжал тянуть свое, обращаясь к Пирсу:

— Ты приехал из далекой страны за большой водой и, как ящерица, которая упала с верхушки дерева мбуйю и с ней ничего потом не случилось, ты заслуживаешь похвалы.

Переводчик не особенно старался донести до слушателей всю образность речи мага, тем более, что уличить его в неточности перевода было некому. Мусе был малопонятен диалект, на котором говорил маг и это даже было хорошо. Не всегда хорошо все знать. Если твой огород далеко от реки, бегемот до него не доберется.

А в это время Пирс получал от колдуна нечто вроде сжатого предсказания его будущего и ему можно было даже порадоваться. Во всяком случае, маг, возможно, на это и рассчитывал:

— Смерть не придет к тебе ни в бою от врага, ни от дикого зверя, ни от укуса змеи. Только время убьет тебя, как оно убивает все живое.

Сомнения Пирса постепенно таяли, как предутренний туман.

Ляхов после некоторых раздумий уверовал наконец в успех затеи, придуманной Вьюгиным и послал, щедро оплатив ему дорогу, одного африканского фоторепортера к резиденции вождя Лулембе, чтобы он был там еще до приезда американцев. Этот, не обремененный строгими принципами, работник пера и камеры, уже не раз делал по его заказу материалы в ту или иную газету, оплачиваемые Ляховым, и отношений со своим белым заказчиком старался не терять. Но излишнего риска он тоже старался избегать. У них недаром говорят, что если видишь плывущего к берегу крокодила, не брызгай на него водой и он тебя не тронет. Но Вьюгина Ляхов в этот свой план с отправкой репортера решил не посвящать, неохотно допуская возможность провала всей затеи, чтобы таким образом нимб удачливости не потускнел над его головой, а это было бы просто непедагогично.

Зато буквально через день он мог за вечерним мартини с завидной безмятежностью развернуть перед Вьюгиным, которого пригласил к себе, не говоря по какому поводу, одну из здешних газет на английском. На первой полосе под фотоснимком, где красовался капот автомобиля, столпившиеся рядом американцы и петух, геройски раскинувший крылья, будто бросавший непонятный вызов вождю Лулембе и его свите в пестрых одеяниях. Заголовок был загадочен и язвителен: “Американцы прокололись с рыжим петухом и змеиной головой”.

Сама же заметка звучала так: “Три сотрудника посольства, над которым гордо реет звездно-полосатый флаг, не были приняты вождем Сунгувузой Лулембе. Видимо, визитеров кто-то неправильно проконсультировал относительно обычаев этого племени и они перепутали то, что можно и чего нельзя. Возможно, им кто-то дал совет, не зная, к кому они направляются, а ведь у каждого африканского племени много в обычаях такого, что совершенно неприемлемо для другого. Так, выйдя из машины, гости сделали хлопок ладонями, а его в племени ньянгу производят, когда кого-то проклинают. Далее, они выпустили из туземной деревянной клетки рыжего петуха или, скорее всего, он сам вырвался оттуда. Кажется, этого петуха им продал по дороге какой-то проходимец, выдавая себя за колдуна. А рыжего петуха преподносят, когда не скрывают своей враждебности к тому, кого одаривают. Кроме того, по обычаям племени петух вообще не должен находиться на дворе вождя в первую четверть новолуния. И, в довершение всего, вождю вручили сухую коробочку растения мугано с засушенной головой змеи внутри! Тут уж комментарии совершенно излишни.

Вполне возможно, что сам вождь был далек от того, чтобы устраивать скандал, но рядом с ним были его советники и еще главный маг племени, большой ревнитель всех обычаев и традиций. Скорее всего, их мнение и сыграло свою роль в том, что американцам пришлось возвращаться в столицу ни с чем. Отношение ко всему этому самих приехавших было заметно по выражению их лиц и от каких-либо комментариев они сердито отказались. Но здесь говорят, что даже самый гневный взгляд не заставит плод баобаба упасть на землю. А это значит, что за плодом надо подниматься на дерево”.

— Под мистером Пирсом, я слышал, зашаталось кресло, — сказал Вьюгину Ляхов с отчетливым злорадством пару дней спустя. — А все благодаря вам, мой молодой коллега. Так что эта акция, назовем ее “Советы Колдуна”, прошла успешно. Точнее, это были лжесоветы. То, что это все было подстроено, они со временем догадаются и постараются дать ответный залп. Куда они будут метить, вот вопрос?

А через несколько дней Вьюгин уже сидел у окна в американском лендровере, возможно, в том же самом, который вез недавно участников провальной миссии к вождю Лулембе, только водитель был не Муса, хотя и тоже африканец. Машина направлялась к заповеднику диких животных.

Вьюгин знал, а Ляхов тем более, что рано или поздно их коллеги из лагеря противника обратят на него свое заинтересованное внимание. Он числился на своей работе более месяца и узнать его поближе “там” кое-кому уже хотелось. Вьюгин также допускал, что за его действиями уже могли следить. Случай с тем типом в темных очках во время поездки к речным порогам был для него вопросом открытым.

В одном из вполне приличных баров, где он принимал свою вечернюю порцию пива, к его столику подошла молодая пара, которую он сразу отнес к представителям заокеанской сверхдержавы, в пользу чего говорила постоянная яркая улыбка, характерная речь и даже тембр голоса. Хотя свободные столики в зале были, паре непременно захотелось подсесть к нему. Завязалось неминуемое, возможно, давно запланированное знакомство. Вьюгин, со старательностью первоклассника, прикрытой для маскировки иронией, кратко сказал о том, чем он якобы занимается в своем торгово-экономическом представительстве, вслед за чем неожиданно последовало приглашение в американский культурный центр для просмотра фильма “Доктор Живаго”. Он знал, что зовут его туда неспроста, возможно даже, что они хотели видеть его реакцию. История с публикацией книги за рубежом была крайне скандальной. Их уже информировали, что на родине автора народ гневно заклеймил книгу, по которой был поставлен фильм, как клеветническую, хотя ее никто не читал, был предан проклятию и ее автор, поэтому Вьюгин, принимая приглашение, как бы шел против своего народа. Он, конечно, мог бы стать в позу и отказаться от приглашения, а мог бы принять его из вежливости и просто никуда не ходить. Он не читал этой злосчастной для ее автора книги, разумеется, не видел и фильма, выпущенного с какой-то странной быстротой после публикации романа, получившего “нобелевку”. Вьюгин, конечно, догадывался, что это был один из эпизодов все той же холодной войны, когда одной стороне повезло и она сумела проделать важный тактический маневр у самой линии обороны противника, даже почти вклинившись в нее.

В зале культурного центра работал кондиционер, явилось немало приглашенных, черных и белых, и после фильма Вьюгин, отведав наконец запретного плода, вышел из зала под весьма двойственным впечатлением от увиденного. Фильму он не очень поверил и решил, что книгу постарается прочесть, но фильм все же заставил его задуматься о тягостно-бестолковой судьбе его страны. В изображении русской жизни без “развесистой клюквы” не обошлось, что, видимо, объяснялось нехваткой знаний о реалиях и еще любовью к привычным стереотипам. Угнетающе действовали темные, почти черные тона многих кадров, но фильм по своему замыслу и не создавался для того, чтобы вызывать положительные эмоции и тем более создавать и поддерживать атмосферу бурлящего оптимизма. Египтянин Омар Шариф в роли русского врача, как ни странно, был достаточно убедителен. Вьюгин решил, что он вообще неплохой актер, хотя и допускал, что в нем самом просто говорит невзыскательность кинематографического вкуса.

Он тогда постарался незаметно улизнуть после просмотра, не вступая ни с кем в обмен мнениями, от чего он часто воздерживался, прикрываясь все той же древнеримской поговоркой о бесполезности споров по поводу различия во вкусах: de gustibus non disputandum, он даже намеренно, иронически при этом улыбаясь, приводил ее непременно на латыни, пряча свою полемическую несостоятельность под мнимой ученостью.

Но Вьюгина не собирались теперь оставить в покое. Вскоре последовало письменное приглашение принять участие в поездке для знакомства с местной фауной в ближайший к столице заповедник Майюмби.

Ляхов какое-то время задумчиво выпускал сигаретный дым в потолок и смотрел на него, словно искал в этих голубоватых извивах какой-то скрытый смысл, а потом заговорил:

— Если они вас, Вьюгин, наконец заметили, то уже не выпустят. Поэтому лучше поехать с ними и заодно полюбуетесь на дикую жизнь в этом самом заповеднике. Но смотрите в оба, хотя не думаю, что они решатся на какую-нибудь пакость.

— А если все-таки отказаться? — на всякий случай спросил Вьюгин.

— Они могут расценить это как проявление элементарного страха. А нам надо их изучать, а не бояться. В общем, желаю удачи.

Вьюгин тут же случайно придумал нечто вроде афоризма: “Поступают нехорошо по неведению, а вот зло творят уже сознательно”. Он не был уверен, что формула эта имеет отношение к факту приглашения его в эту поездку, и что само приглашение можно даже расценить, как любезность со стороны тех, кто ее устраивал.

Выехали рано, чтобы вернуться еще задолго до вечера. А с приближением темноты все посетители обязаны непременно покинуть заповедник, чтобы не вмешиваться в происходящий здесь процесс выживания сильнейшего и лучше к этому приспособленного, и не быть самому вовлеченному в него в качестве объекта чьих-то интересов с нежелательными для посетителя последствиями.

Свернули с асфальта возле большого деревянного щита с названием заповедника и немного постояли там, пока не подъехал автомобиль, весь в полосах, как шкура зебры и в нем были два черных егеря в форме хаки: один за рулем, другой с ружьем рядом с ним. Потом подъехал немного отставший микроавтобус с американцами и было предложено, чтобы часть пассажиров перешла в него, так как там было много свободных мест. Вьюгин и перешел туда, вокруг были сплошь незнакомые лица, но потом там вдруг оказался и Дик Пирс, севший рядом с водителем. Вьюгин узнал его по фотографиям, которые ему показывал с некоей педагогической назидательностью Ляхов еще давно, как показывают молодым солдатам изображение мины-ловушки, которую следует распознавать издалека. Глава разведки был невысок, подвижен и носил темные очки. Пару раз они оказались направленными на Вьюгина, но он не был уверен, смотрел ли Пирс именно на него или нет. Он ловил себя на том, что чувствует себя словно он оказался на вражеской территории в качестве лазутчика, но, скорее, он был заложником, которому еще не объявили, что он является таковым.

Дорога был грунтовая, красноватого цвета, как и почти вся почва здесь. Она была так хорошо укатана, что и пыли на ней было мало. По ее обеим сторонам высились редкие деревья, широкие кусты, иногда участки хорошо знакомой Вьюгину высокой сухой травы.

— В такой траве любят залегать леопарды, когда охотятся днем, — вполголоса сказал коротко стриженый блондин своей соседке в голубой панамке, оба они сидели впереди Вьюгина, кажется, эту траву местные называли “мадьяни тембо”.

Неожиданно, справа у самой дороги оказалось стадо слонов и все оживились, защелкав фотоаппаратами и пустив в ход кинокамеры. Слоны были в красноватой пыли, в которой они перед этим валялись или обсыпали ею себя, возможно, пытаясь воздействовать этим на паразитов. Сейчас они с безмятежной простотой завтракали, обрывая пучки листьев с деревьев, ломая заодно мелкие ветки.

Потом проехали небольшое болотце, где в грязи с мнимой безмятежностью возлежали буйволы, которые, как по команде, повернули на шум мотора головы с массивными рогами. Их тела отливали металлическим блеском. Тут же с озабоченой деловитостью прохаживались белые цапельки-эгретки, а некоторые ловко ступали по черным буйволиным спинам и педантично выклевывали клещей.

Когда-то Вьюгин читал в детстве и юности разные переводные истории (для русских авторов эта тема почти незнакома) об африканских приключениях в непроходимых лесах и в открытой саванне, где все логически вело к встрече с дикими зверями и к неизбежной схватке с ними. При этом свирепость хищников не только не умалялась, но даже щедро утрировалась, что должно было явиться неким кровавым фоном сиянию подвигов персонажей этих историй. Они смело вступали в борьбу с последующим уничтожением кровожадных тварей и все шло к торжеству жизнеутверждающего конца в синеватом пороховом дыму. Студентом Вьюгину пришлось читать уже другую литературу об Африке, где экзотика и авантюрность в повествовании были заменены своей противоположностью, то есть довольно унылой и скучной серьезностью, которую авторы считали непременным признаком глубокой научности. Вся эта литература была связана с историей Черного континента, культурой и верованиями, этнографией, экономикой и политикой. В каждой из этих книг, в этом строго подобранном букете сведений, дикой природе уже не находилось места, она уже была как бы вынесена за скобки. Вьюгину стало даже казаться, что ее в нынешней Африке осталось прискорбно мало и что теперь там уцелели лишь малые островки заповедников, жалкая пародия на прежний дикий и необузданный мир из приключенческих романов, где действовали, преодолевали трудности путешественники-первооткрыватели, охотники, иногда просто авантюристы или люди, заброшенные в этот мир волей судьбы.

Так думал Вьюгин, подпрыгивая на мягком сиденье микроавтобуса, который катился по неровной дороге, и он с некоторой даже снисходительностью поглядывал на это подобие прежнего дикого мира за окном. Мира, замкнутого в жесткие границы заповедника и поэтому — с каким-то ограниченным правдоподобием и почти искусственного. Даже в то, что этот мир все еще живет по своим жестоким законам, было трудно поверить.

Дорогу вдруг перегородила стая серых павианов, автобус остановился и егерь, сидевший на переднем сиденье, разрешил всем ненадолго выйти, но просил не очень шуметь. Все вышли, чтобы заняться фотографированием, вышел и Вьюгин, хотя он и не позаботился о своем техническом оснащении в этом плане. Павианы переходили дорогу с немного настороженной медлительностью, останавливаясь, внимательно роясь в земле и извлекая оттуда какие-то коренья. Они поглядывали на зрителей с обидным для тех безразличием, хотя и с некоторым оттенком досады. Вьюгин отошел немного от дороги и заинтересовался высоким термитником с обвалившейся верхушкой. Он оглянулся на дорогу, павианы все так же не проявляли спешки, а в это время вожак стаи, суровый и насупленный, сидел на большом камне и внимательно озирал все вокруг, поглядывая иногда и на людей с презрительным невниманием. Но вот он привстал, что-то резко пролаял, и вся стая быстро пересекла дорогу и скрылась бесследно в зарослях. А Вьюгин стоял, как зачарованный, глядя на это организованное бесшумное бегство и только сейчас заметил, что все уже сели в автобус, что он начал двигаться и с пугающей быстротой стал скрываться за поворотом дороги, который заслоняли кусты и сухая трава метрового роста. Вьюгин чувствовал себя, словно во сне, когда видишь, как на твоих глазах происходит что-то непоправимое: рушится перед твоими глазами мост или поток воды смывает дорогу, и больше нет пути ни вперед, ни назад.

Впрочем, он не успел особенно испугаться и полностью осознать свою отверженность, питая наивную надежду на то, что в автобусе тотчас заметят его досадное отсутствие, водитель даст задний ход, и вскоре снова обнадеживающе забелеет его кузов, возникающий из-за стены желтой травы. Но когда эта успокоительная картина не проявилась в реальности, Вьюгин даже ощутил нехорошую сухость во рту. Он пытался себя ободрить тем, что время было еще далеко не позднее, кто-нибудь из туристов будет проезжать мимо или те же егеря, совершающие свои объезды. А вдруг ему придется здесь прождать несколько часов, скажем, до тех пор, пока американцы не поедут обратно? Если вообще они вернутся именно по этой дороге, а не поедут в объезд. И зачем он выходил из автобуса? От запоздалых самоупреков столько же пользы, сколько и от сожалений, что родился слишком рано или слишком поздно. А почему вся стая этих темносерых павианов покинула это место с такой невероятной поспешностью и что им пролаял их опытный вожак? Кто их главный враг? Конечно, все тот же хищник, который умеет совершать и огромные прыжки и просто стелиться по земле, подползая к добыче со змеиной сноровкой. Вьюгину совершенно некстати вспомнились строки перевода с какого-то африканского языка, где дается передача зрительного образа зверя, не называемого даже по имени, которое и так понятно из описания его действий. Первые строки перевода звучали так:

Вьюгин подумал немного и зачем-то ему припомнились оставшиеся, и тоже не радующие душу слова, особенно, если кто-то находился вне всякого укрытия и без защиты:

Зачем он вообще все это припоминал? Ведь по древнему поверью у всех народов думать о звере или называть его по имени, значит накликать на себя опасность встречи с ним.

Вьюгин глянул в ту сторону, куда до этого смотрел вожак-павиан, когда подавал сигнал тревоги. Но если там и таился этот главный враг обезьян и не только их, почему бы ему и не продолжать красться за этой стаей, пока он не ухватит зазевавшегося павиана, а не отвлекаться на нечто второстепенное? Тут ему не захотелось уточнять свою мысль, так как закон выживания в дикой природе, о чем он не раз читал, неожиданно стал приобретать какой-то неприятно личный характер. И почему так произошло, что все успели сесть в автобус, а его не потрудились предупредить? Это простая невнимательность или чье-то сознательное действие? Ведь можно предположить, что Пирс дал указание водителю ехать, зная, что Вьюгина в автобусе нет. А егерь его отсутствия вообще не заметил, так как для него все белые на одно лицо. Ну а все другие? Вьюгин немного вздрогнул, когда ему показалось, что он видел какое-то неприятное и даже пугающее шевеление в высокой траве. А что если зверь вначале собирался как можно менее заметно сблизиться с обезьяньей стаей, но затем увидел возможную для себя добычу рядом, причем не обладающую обезьяньим проворством и без железной смертоносной палки, которую он уже видел в действии. Снова зловещее шевеление в траве, словно что-то большое подползало, все время делая остановки, и оно уже было заметно ближе. А шкура леопарда выглядит так, что желтых участков на ней больше и они сливаются с травой. Вьюгин поставил ногу на один из выступов выше основания термитника, ухватился за твердую, как камень кромку его разрушенной вершины, подтянулся, вспомнив еще армейскую выучку, и не без труда поднялся наверх, царапая себе голые колени. Решится ли леопард, если это был он, выходить из укрытия, подбираться к термитнику, чтобы затем когтистой лапой стаскивать Вьюгина вниз? Время шло и снова было угрожающее шевеление в траве и ему показалось, что на него оттуда направлен немигающий и спокойный взгляд хищника. Сколько будет продолжаться эта пытка? И долго ли он сможет высидеть на корточках на этом термитнике в этой крайне дурацкой позе? И вдруг ему послышался, словно райская музыка, гул автомобильного мотора. Теперь Вьюгину надо было быстро покинуть термитник, обеспечивающий сомнительную недосягаемость для зверя и поспешить к дороге, чтобы остановить проезжающую машину. Она должна была появиться с той стороны, куда уехал американский микроавтобус.

Через пару минут Вьюгин сидел уже в машине “гейм-скаутов”, как здесь по-английски называли охрану заповедника и услышал от одного из них:

— Почему бвана оказался здесь один? Нам люди из автобуса сказали только сейчас, что одного человека, кажется, нет. Здесь место опасное. От лишней осторожности никто еще не умер. А тот, кого чуть не убил буйвол в лесу, будет прятаться и от коровы. Так говорит народ.

А другой, сидевший за рулем, сказал, раздвигая редкие усы в странной улыбке:

— Может быть, бвана просто ищет смерти? У нас говорят, что умереть это сказать своим, ушедшим в мир духов родным: “Вот и я”. Здесь это сделать легко. Если не можешь себя защитить, ты добыча для любого, кто хочет есть. Недаром говорится, что если антилопа отбилась от своего стада, она уже просто мясо.

— Я не слышал, когда меня окликали, — только и сказал Вьюгин, которому хотел вначале сказать “не слышал, что меня окликали”. — Я был недалеко от автобуса, но он отъехал слишком быстро.

“Объясняю им все, как детям”, злился на себя Вьюгин. “Но что я им еще могу сказать? Сам виноват, так как забыл самое главное: что надо все время смотреть в оба. Даже Ляхову неудобно об этом рассказывать. Но придется”. Вдаваться в причины этого нелепого случая ему пока не хотелось. Какие у него доказательства того, что Пирс его сознательно бросил?

Назад он возвращался в том же автобусе, но знакомых лиц в нем было мало. Если все уже знали о случившемся, то искусно делали вид, что ничего не произошло, и Вьюгина это даже устраивало. Говорить об этом случае ему ни с кем бы теперь не хотелось. Он уже пришел к выводу, что сам совершил глупость, а признание этого малоприятного факта само по себе является неким залогом надежды на скромную победу собственного разума в зыбкой и ненадежной стихии повседневности.

Встретившись, и довольно скоро, с Ляховым, он рассказал ему все почти без утайки (он не стал, конечно, живописать свою странную позу на термитнике) и шеф выслушал его с заметно хмурым вниманием.

— Такого в моей африканской практике еще не случалось. Жаль, что мы не можем доказать злонамеренность действий Пирса. А хотелось бы. — сказал Ляхов, но сожаление по поводу этой самой недоказуемости звучало в его голосе как-то невыразительно. Видимо, он понимал, что ему очень трудно будет осуществить свои реваншистские надежды, опираясь лишь на древний принцип мщения: “око за око”.

— Кое-что мы попробуем сделать через пока еще свободную прессу в этой стране, — туманно пообещал Ляхов. — Уже близится вечер, рабочий день кончается и давайте, Вьюгин, лучше выпьем за ваше чудесное избавление. Достаньте сами из холодильника то, что мы обычно потребляем в последнее время, радуясь скромным успехам и заглушая скорбь неудач.

Через пару дней в той же газете, где было напечатано о провале поездки Пирса к вождю, появилась заметка, озаглавленная вопросом: “Холодная война в горячей Африке?” В ней был описан случай, чуть не ставший трагическим, который произошел с одним молодым русским из торгово-экономического представительства в столице, (чья фамилия автором была опущена), едва не ставшим жертвой леопарда в заповеднике Майюмби. В заметке подчеркивалось, что ответственность за случившееся лежит на Ричарде Пирсе, который дал команду ехать, не убедившись, что все пассажиры на месте. В тексте сквозило также некоторое сомнение в совместимости деятельности самого Пирса в стране с его дипломатическим статусом, хотя ничего конкретного, чем были бы вызваны эти сомнения, не приводилось.

Вскоре пронесся слух, что Пирса собираются отозвать на родину и в дипломатических кругах судачили о том, что виной этому было сыгравшее с ним злую шутку чувство беспредельной уверенности в своей удачливости. Провал его встречи с вождем Лулембе был слишком заметен, а последнее упоминание о нем в газете тоже не осталось без внимания.

Все это Вьюгин узнал от Ляхова, который потирал руки и делал вывод:

— Теперь у нас, если его только отзовут, будет пара месяцев относительно спокойной жизни, в течение которых здесь пройдут и выборы. Пока они подберут замену Пирсу, пока тот, кто его сменит, войдет в курс дела… Вам, Вьюгин, я даю несколько дней отдыха, чтобы восстановить нервную систему после такой встряски. Не будет, конечно, лишним и соблюдение меры во всем, хотя понятие меры — это вещь индивидуальная. Большой и длительный загул весьма нежелателен. К вам теперь проявляют вполне здоровый интерес по ту сторону невидимого фронта. Бойцом которого вы, кстати, теперь тоже являетесь, и этого не следует забывать. А мистер Пирс пока еще занимает свое кресло. И ему тоже хочется взять за все реванш.

Мбизи попрежнему ежедневно наводил порядок в квартире Вьюгина, который счел необходимым сделать тому некоторую прибавку к жалованью. Он нашел чрезмерным его приход для ежедневной уборки квартиры и решил, что Мбизи может это делать через день. Таким образом, трудовые условия для него теперь отличались завидной льготостью.

Деньги за акцию “Советы Колдуна” он уже Мбизи выплатил, из каковой суммы была особо оговорена значительно большая доля муганги Мбулали как главного действующего лица этой акции. Сам Вьюгин в целях конспирации этого мугангу не должен был видеть и можно было допустить, что Мбизи значительно завысил эту долю с целью потом сделать отчисление в свою пользу. Но Вьюгин это предположение отверг и оказался прав, так как Мбизи не посмел бы посягнуть на финансовые интересы чародея и к тому же ясновидца Мбулали. Тот мог бы его быстро разоблачить, да еще и наложить на него какое-нибудь серьезное заклятие.

Мбизи прибавке был рад, но принял ее как нечто ожидаемое: разве он не готов оказывать хозяину подобные услуги и впредь? Маленькая мотыга дает заработать на большую. Он даже решил немного похвастать:

— На деньги, которые я получил от хозяина за то дело (тут Мбизи довольно фамильярно подмигнул Вьюгину), теперь у меня во дворе стоит мастерская, где чинят все, что имеет колеса, даже и пики-пики.

Последний вид транспорта означал здесь мотоцикл. Видимо, так звучал в туземных ушах звук выхлопа у этого средства передвижения.

— Ты хочешь сказать, что скоро работа у меня тебе будет не нужна?

Вьюгин вполне обошелся бы без услуг Мбизи, но он уже к нему привык, к тому же он может понадобиться еще для какого-нибудь дела. А слугу все равно пришлось бы нанимать, раз уж существует негласное правило способствовать этим росту занятости населения.

— Почему не нужна, бвана? — спросил Мбизи с обиженным недоумением, хотевший даже сказать, что рыба не уходит оттуда, где есть вода. — Я готов у тебя работать попрежнему.

В его голосе даже звучали нотки уважительной преданности слуги своему хозяину, и Вьюгин подумал, что с Мбизи придется расстаться только когда противной стороне удастся того подкупить и будут доказательства, что он шпионит в пользу этой самой стороны. Вьюгин неохотно допускал возможность этого вероломного отступничества, но на полной нелепости такого предположения настаивать бы не стал.

Свои законные “выходные” Вьюгин проводил, ведя рассеянный, как говорили прежде, образ жизни и сам уже чувствовал, что искушение материальным достатком оказалось сильнее его и действует на него пагубно. Стопка книг, время от времени покупаемых им в двух-трех крупных столичных магазинах, убедительно росла на его столе, но времени на чтение у него горестно не хватало, и то же можно было сказать и о нехватке желания заниматься чтением. И сама степень угасания этого желания каким-то таинственным образом зависела от наличия, вернее, отсутствия времени, что создавало явно порочный круг. Вьюгин стал нередко просыпаться в два или три часа ночи и лежал, глядя в темный прямоугольник окна, откуда вливалась в комнату сыроватая и неубедительная прохлада, когда с океана начинал дуть слабый ветер. Во всех этих ночных пробуждениях Вьюгин обвинял все тот же похмельный синдром, о котором когда-то читал в медицинской книжке, неохотно вставал, шел к небольшому старому холодильнику, который достался ему вместе со всем, что было в квартире, и извлекал из него бутылку пива. Выпивал стакан, и этого иногда было достаточно, чтобы снова он мог заползти в мягкую и темную пещеру сна.

Его вызвал по телефону Ляхов, кратко и с обманчивой безмятежностью сказал, что ему надо с ним кое-что обсудить. Вьюгин, конечно, чувствовал за собой некоторые грешки, но тон шефа был пропитан, как губка водой, вполне доброжелательной нейтральностью. Впрочем, Ляхову было притворства не занимать, он это уже давно заметил. Но такая у него была работа: и не хочешь, а будешь притворяться.

На журнальном столике у Ляхова уже стояли два высоких запотевших снаружи стакана со знакомым Вьюгину, исходя из цвета их содержимого, составом: вермут, джин, содовая вода и лимонный сок. Ляхов время от времени менял набор своих прохладительных и слабоалкогольных напитков, который особенно широким не был.

Ляхов со странной улыбкой (Вьюгин потом назвал ее даже змеиной) подал ему сегодняшнюю газету, которая не скрывала свою роль как бульварная. Вьюгин в этот момент хлебнул из стакана и чуть не поперхнулся, чем бы сразу выдал себя, взглянув на фотографию в газете и на то, что под ней было написано. А был на ней изображен ни кто иной, как сам Алексей Вьюгин, причем внешне его можно было принять с небольшой натяжкой за вполне трезвого. На его плече, заметно выделяясь на фоне светлой рубашки, покоилась голова молодой африканки с копной блестящих, выпрямленных с помощью химии волос. Голая рука обладательницы этих необычных волос, лишенных права быть естественным признаком ее расы, была недвусмысленно закинута за шею Вьюгина. Глаза африканки были полузакрыты, и нетрудно было догадаться, что она была довольно пьяна или же стремилась казаться таковой. Так подумал Вьюгин, увидев снимок. В комнате тогда было немало народа, видимо, наступил перерыв между танцами, но фотограф выбрал именно тот момент, когда Вьюгин был единственным белым, сидящим за столом. А стол был густо уставлен бутылками, стаканами, блюдцами с жареными орехами, соленым печеньем, сыром и фруктами. Компания на вечере была смешанная, приглашенные относились к обеим расам и были представлены почти поровну, но тому, кто задумал сделать снимок, надо было подчеркнуть на нем отчетливую расовую заметность Вьюгина, чтобы она стала соответствовать развернутому заголовку, который, возможно, был придуман еще до того, как был снят этот кадр: “Россия вносит свою лепту в укрепление межрасовых отношений”. Далее шла короткая заметка о самой вечеринке и о том, что Вьюгин был единственным представителем на ней того лагеря, который находится позади “железного занавеса”.

— А она недурна, — только и сказал Ляхов, — у вас неплохой вкус, с чем и поздравляю.

В его тоне сквозило фальшивое восхищение вьюгинским донжуанством.

— Объясните кратко ситуацию, чтобы я мог отвечать на возможные вопросы. Наш посол здешних газет не читает, так как хорошо знает только, пожалуй, свой родной язык. Он и с русским явно не в ладах, но его клевреты могут газету эту случайно увидеть и ему все любезно перевести. Газету могут также переслать в посольство доброжелатели из противоположного лагеря. Я должен все знать, так как мне придется вас выгораживать.

— Меня пригласили к себе преподаватели университета, большинство из них, кажется англичане, — чистосердечно начал Вьюгин. — Было также много африканских преподавателей и аспиранты тоже были. Мне показалось, что вы, Михаил Семенович, хотели бы, чтобы я окунулся в преподавательскую среду. Помните, вы мне даже насчет аспирантуры как-то говорили?

Вьюгин понимал, что влип, но сдаваться без боя не хотелось и теперь пытался мнимым простодушием (он якобы буквально понял тогда слова Ляхова) прикрыть явную неуклюжесть своего проникновения в ученую среду.

Шеф посмотрел на него, как смотрит командир на лихого солдата с боевыми заслугами, но не сумевшего, однако, сохранить свою дисциплинарную невинность.

— Вот вам, Вьюгин, издержки жизни в стране со свободной прессой. Это иногда означает и то, что пресса эта, в зависимости от издания, свободно продается. Грешен: этим не раз пользовался и я.

Ляхов допил свой стакан и поставил его так, будто приложил печать.

— Но теперь-то вы понимаете, что вас просто подставили? — с некоторым даже сочувствием спросил Ляхов. — Фотографа этого вы хоть немного запомнили?

— В тот вечер многие там снимали. Я вообще тогда смотрел в сторону.

— Вы, судя по снимку, смотрели тогда на особу, чья голова с трогательной доверчивостью опустилась на мужественное плечо белого джентльмена и не желала его покидать. Надеюсь, имя ее вы знаете?

— Обижаете, шеф, — пытался стать в позу Вьюгин. — Я считаю, что знаком с ней достаточно хорошо. Она аспирантка из Найроби Элис Мнамбити. Филологиня. Пишет работу о романах Грэма Грина. А к этому писателю и я неравнодушен. У нас была долгая и содержательная беседа. Виноват, не уследил за тем, сколько она выпила. Тут уж количество неизбежно переходит в качество. Это еще Гегель отметил в своей диалектике.

Вьюгин некоторой развязностью тона старался отогнать от себя непрошенное воспоминание о своем недавнем падении, когда он сам был жертвой гегелевской диалектики и проснулся в каюте чужого торгового судна, название которого он так и не узнал.

— Беседа об особенностях языковых средств и стиля известного английского романиста была, я полагаю, продолжена уже у вас дома, — безжалостным тоном заключил Ляхов, но взгляд его, когда он снял очки, чтобы их протереть, вовсе не был карающим.

— Ее знакомые, которые и привели ее на этот вечер, куда-то исчезли, — не стал скрывать правды Вьюгин, — поэтому, согласитесь, я не мог ее бросить на улице. Да еще в ее состоянии.

Впрочем, теперь Вьюгин вполне допускал, что состояние свое Элис немного утрировала. Когда они доехали до его дома на такси, она поднялась по лестнице почти без его помощи. Оказавшись в его квартире, она пожаловалась на жажду и пожелала утолить ее пивом, которое нашлось в его холодильнике. Они даже еще немного поговорили о литературе, пока Элис не захотелось на этот раз любви. Этого хотел и Вьюгин, и он не мог ей отказать, тем более, что она ему нравилась, а ему хотелось поскорее изгнать из своей физической памяти Айви, чтобы больше уже о ней не думать.

Ляхов смешал себе еще один коктейль, а Вьюгин никак не мог закончить свой, так как ему как-то не пилось под взглядом шефа, который ему казался укоризненным, а тот, с какой-то даже доброжелательной задумчивостью, ему сказал:

— Я вам давно, кажется, дал понять, что роль некоей дуэньи при вас играть не намерен. Я считаю, что так называемая личная жизнь — это частное дело джентльмена. Но я в который раз призываю вас к осторожности. Вы здесь на службе, а чем служба отличается от обычной работы? Совершенно верно: у работы есть время и место, а у службы нет ни того, ни другого. Она длится непрерывно, даже во время отдыха и развлечений.

Он помолчал и добавил теперь без всякой наставительности:

— Этот снимок в газете, пусть даже бульварной, есть знак того, что вы уже находитесь под постоянным прицелом.

Вьюгин не соврал Ляхову, представив Элис Мнамбити в качестве будущего специалиста по Грэму Грину, когда она защитит свою диссертацию в этом году. Возможно, в этом он даже завышал ее способности в угоду большего соответствия своему идеалу. Тот преподавательский вечер проходил в довольно просторной квартире университетского профессора, в ней даже было что-то вроде зала, где уже кому-то не терпелось начать танцы. В соседней комнате, запечатленной затем на роковом снимке, был большой стол с массой бутылок и с чисто символическими закусками. Вьюгин уже давно знал, что в западном мире едят отдельно и пьют тоже отдельно от еды, а хозяин квартиры был англичанин. Окна были открыты, чтобы давать выйти табачному дыму и было не более душно, чем бывает обычно перед наступлением вечера.

Они тогда вдвоем устроились у окна со стаканами в руках. Говорили о двух романах Грэма Грина, построенных на африканском материале. Вьюгин еще не задумывался о том, что разговор между мужчиной и женщиной, у которых уже обнаружилось смутное влечение друг к другу, которое часто сметает расовые, этнические или религиозные перегородки, то этот разговор может быть вообще ни о чем, а если и может иметь какую-либо тему, то это будет лишь поводом говорить какие-то уместные в ее рамках слова. Тогда как главный смысл будет в чем-то другом, что даже не всегда сознается говорящими. В данном случае Вьюгин вел разговор на заданную тему, а Элис его, скорее, умело поддерживала.

— У меня, возможно, слишком высокие требования к автору, — немного сбивчиво говорил Вьюгин. Говорить о литературе ему давно не приходилось, да еще на чужом языке. — Мне хочется, чтобы картина мира, которую он изображает, была полнее и достовернее. Мне нравится Грин, но он не во всем меня удовлетворяет.

— Грэм Грин старается передать драму человеческих отношений, и если это происходит в Африке, то нельзя отделить эту драму от африканского контекста.

Элис, видимо, нравилось слушать себя, и она как бы репетировала свое выступление перед диссертационной комиссией. Вьюгин же пытался высказать то, что ему давно не давало покоя. При всей своей симпатии к Грину, он все-таки считал, что Африка в двух его романах выступает в виде целого ряда декораций: мрачно-загадочных, неприятно-осязаемых, пугающих и даже жестоких. Это просто яркий и выразительный фон и не более того. Он не удержался и закатил целый монолог:

— В “Сути дела” более предметно дана картина жизни в этой британской колонии, там все привязано к месту и времени. В Европе и в Северной Африке идет война, у берегов этой колонии немецкие подлодки топят торговые суда. Допускают возможность вторжения с севера — из французской колонии, которая признает правительство в Виши. А в последнем его романе об Африке? Легко догадаться, что все происходит в Бельгийском Конго, хотя там нет ни одного подлинного названия. Вот некий город с резиденцией губернатора. Прием, на который приглашены местные плантаторы с женами, католический епископ, все, как в старые добрые колониальные времена. А вот когда была написана книга, Элис?

Она слушала Вьюгина с полуулыбкой, он явно ей нравился и его полемический задор тоже, потому что для нее многое было ново. Ее африканские знакомые-мужчины, видимо, попрежнему считали, хотя открыто это и не выражали, что с женщиной о серьезных вещах говорить не стоит. А только о пустяках или на чисто бытовые темы. У них даже есть одна поговорка: “Когда дорога длинная, нет недостатка в разговорах, даже если идешь с собственной женой”.

— Когда она была, примерно, написана, Алекс? Трудно сказать. Первое издание было, кажется, в шестидесятом.

— У писателей такого ранга книги в издательствах долго не лежат. Я думаю, что Грин и написал ее в том же году. А что такое 1960 год для Конго?

— Ох, Алекс, я в политике так слабо разбираюсь.

Вьюгину теперь казалось, Элис дразнит его или же она начинает понемногу пьянеть. Ему почему-то было невдомек, что он интересует ее как мужчина, к тому же из белых, с которыми близкого знакомства у нее еще не было, и ей хотелось заполнить этот досадный пробел в своем опыте. Но в тот момент, скорее всего, ни она, ни он еще не знали, как закончат они этот вечер, хотя человек опытный, пусть даже далеко не провидец, уже мог бы предсказать дальнейшее развитие событий. Вьюгин же все еще не был в состоянии освободиться от беспокоящей его идеи, словно от назойливого комара.

— Элис, когда он описывал в своем последнем африканском романе эту драму в лепрозории при католической миссии, и если это было лето шестидесятого года, то уже была формально провозглашена независимость в Конго. Страна бурлила, как котел на сильном огне, Чомбе требовал отделения Катанги. А меньше, чем через год убили Патриса Лумумбу, главу правительства.

— Об этом я помню, Алекс. Это было ужасно.

— А писатель Грэм Грин, который застал многие из этих событий, упоминает только о каких-то беспорядках в столице, которые затем прекратились. Это у него подается как частный случай. Африканские персонажи в книге — это только прокаженные и санитары. Там нет ни одного образованного африканца, который выражал бы озабоченность тем, что происходит в стране. Но это не значит, что я стал меньше его уважать как писателя.

— Мы можем говорить о том, что и как написано, а не о том, чего автор не написал, — сказала Элис с примирительной улыбкой.

Вьюгин догадывался, что люди редко бывают умнее фраз, которыми покрывают себя как одеждой. И еще он понимал, что не надо затевать слишком уж принципиальный разговор с женщиной, которая интересует тебя не только в качестве собеседника. Людям вообще не следует носиться со своими идеями и принципами, словно с горящими головешками: можно ожечь другого, да и себя тоже. Поэтому разговору не надо давать перерастать в спор. Истина в нем не родится, а досада друг на друга может.

К тому моменту, когда Вьюгин это осознал, к ним и подошел сам хозяин квартиры профессор Хиггинсон, англичанин средних лет, полноватый, редковолосый и уже весьма навеселе.

— Все о серьезном, молодые люди?

Он подумал, что от него, возможно, ждут какого-нибудь значительного высказывания и решил не разочаровывать слушателей. И неважно, свои ли это будут слова или чужие:

— Каждое поколение ставит перед собой задачу что-нибудь да опровергнуть. Я — за некоторую консервативность в науке, которая явно амбивалентна, ибо, мешая прогрессу, в то же время в лучших своих проявлениях стимулирует здоровый скептицизм.

Профессор взял их обоих под руки, подвел к столу и налил в три бокала шотландского виски, добавив немного какого-то сока.

— Я предложил бы всем выпить на брудершафт, хотя мне и не нравится это немецкое слово, но в современном английском языке нет уже местоимения второго лица единственного числа. Оно ушло вместе с эпохой Шекспира. Это не перестает удивлять иностранцев, так как даже к собаке или кошке мы обращаемся, соблюдая грамматическую форму вежливости.

Они выпили, потом профессора позвали и Вьюгин с Элис остались одни, но о литературе они, кажется, уже не говорили.