Африканский связной

8

Агент Ляхова и его люди, видимо, знали контролируемый ими участок границы, как свои карманы. С Вьюгиным поздно вечером отправился невысокий и коренастый малый, назвавшийся Томом, и он к первым проблескам очень короткой африканской зари (день там начинался как-то сразу и без особых предисловий) довел его до самого места. Он ответил на пароль часового в пятнистой форме и с автоматом АК на груди, и сдал его на руки временному комиссару округа, которого звали Кефи Мутога. Теперь ему предстояло заботиться о Вьюгине и содействовать его поискам Леонарда, который должен что-то передать Ляхову и получить от него то, что хранил у себя Вьюгин.

Сам же переход в другую страну запомнился ему хорошо и длился почти всю ночь. Вьюгин впервые незаконно пересекал чужую границу, хотя никаких ее признаков обнаружить не мог. Но Том уверял, что иногда ее патрулирует пограничная охрана, но настолько редко и непредсказуемо, что нет никакой возможности составить график движения солдат по тропе вдоль границы. Поэтому вначале Том даже не включал свой китайский фонарик и больше полагался на свое зрение дикого кота, да еще знание троп, ведущих на ту сторону. И лишь минут через пятнадцать ходу решился пользоваться фонариком в сомнительных местах, когда они, видимо, уже вклинились в сопредельную территорию. Потом они подошли к какой-то реке, где на берегу темнели две хижины под коническими крышами, здесь явно жили рыбаки, возможно, промышлявшие также и контрабандой. Характер своих отношений с одним из обитателей хижин, который уже начал отвязывать лодку, Том объяснил Вьюгину пословицей, которая весьма близко приближалась к данной ситуации:

— Если хочешь всегда переправляться через реку в половодье, надо дружить с лодочником еще в сухой сезон.

Рыбак получил от Тома какой-то сверток и унес в хижину.

Они были уже на середине реки, когда небо на миг высветила ракета, пущенная с той стороны, которую они оставили. Был ли это условный сигнал кому-то или же просто пограничная стража давала знать о своем присутствии, как лев иногда оглашает ночную саванну низким, леденящим кровь рычанием. В то же время, африканская пословица утверждает, что хороший лев не рычит, когда выходит на охоту. Этим только подчеркивается чисто функциональное рычание царя зверей, напоминающего о своем звании, когда надобность в охоте отпадала либо сама охота была технически невозможна.

Небо было покрыто облаками, поэтому лодка двигалась в теплой и сырой темноте, и только вода слабо, тускло и немного пугающе мерцала. Лодочник греб своим веслом справа, а Том слева и оба они смотрели вперед. Вьюгин же сидел почти в самой кормовой части на узкой поперечной доске и старался не думать о нескрываемой утлости лодки. А пугливая память услужливо подсказывала ему разные мрачные варианты возможных драм на воде, где результатом было бы опрокидывание этой узкой и не очень остойчивой посудины с последующей встречей тех, кто в ней находился, с крокодилом. Опрокинуться же она могла от столкновения с плывущим по течению тяжелым бревном и еще с тем же обитателем речных заводей, которые впечатлили Вьюгина своей грозной и массивной неуклюжестью, еще когда он видел их целое стадо на реке Лунгази.

Но переправа прошла благополучно и снова он шел за своим провожатым по каким-то тропам, известным только ему. Раза два в кустах или в зарослях сухой травы что-то зловеще шуршало, трещали мелкие ветки, а Вьюгин старался догадаться, есть ли у Тома какое-нибудь оружие. Спрашивать его об этом не хотелось, так как это только выдало бы его страх, тщательно скрываемый от всех, как скрывают неопасную, но никак не украшающую человека болезнь.

В поселке, где оказался теперь Вьюгин, было несколько хижин из глиняных кирпичей под остроконечными крышами из сухой травы. Прямоугольный дверной проем был занавешен плотной циновкой, небольшое квадратное оконце выходило на запад, чтобы ловить последние лучи солнца.

Вьюгина поместили в домике посовременнее, тоже глинобитном, но квадратном, и в нем была настоящая дверь и два окна, а крыша двухскатная из ребристой жести. Внутри стоял большой ящик, накрытый широкой плитой из прессованной стружки, выполнявший роль стола. А кровать была чисто туземная с рамой, переплетенной сыромятными ремнями, и сверху все это было покрыто козьими шкурами. Впоследствии пришла женщина в цветном покрывале, накрыла кровать жесткой на вид, но чистой тканью, а подушкой должен был служить мешок, набитый, как потом выяснилось, упругим сизалевым волокном.

В этом домике, видимо, и располагался Кефи Мутога, когда ему приходилось жить в этой приграничной части округа, за который он отвечал.

Кефи на вид было лет тридцать, он носил усы, хотя явно не утруждал себя частым бритьем, одет же он был в помятую камуфляжную форму и такую же шапочку с козырьком, а пояс его оттягивал тяжелый пистолет в рыжей кобуре. Смотрел он на Вьюгина без настороженности, видимо, его провожатый через границу Том дал пришельцу достаточно лестную характеристику, чтобы расположить его к себе.

Кефи был немногословен или же по какой-то причине стеснялся говорить, и только взглядом указал Вьюгину на застеленную кровать в углу, давая понять, что тому после бессонной ночи положен отдых.

— Я лучше пораньше лягу, — сказал ему Вьюгин по-английски, понимая, что теперь ему все время придется держаться тех людей, которые знают этот язык.

— Если ничто не помешает, — добавил он, зная, что находится в стране, где уже идет какая-то неясная, возможно, даже гражданская или межнациональная война.

Кефи скупо улыбнулся, дав понять, что намек Вьюгина он понял и сказал с выражением чуть напряженной невозмутимости в глазах:

— Мы находимся в самом тылу. К тому же это земли племени буала. А здесь на земли друг друга здесь стараются не посягать. Я все-таки советую нашему гостю немного прилечь. Потом мы пообедаем и поговорим.

У него явно были какие-то свои дела.

Половину окна в занимала сетка, крыша и стены еще не успели нагреться, впрочем, дом стоял в тени большого дерева с мелкими листьями, но с густой кроной, и от солнца он был надежно спрятан. Африканцы любят строить свои дома так, чтобы они не перегревались. Есть даже поговорка о глупце, который рубит дерево, которое дает тень его дому. Вьюгин с наслаждением сбросил ботинки, лег на скрипнувшее ложе и почти мгновенно уснул.

Он спал часа два и уже проснулся, когда в дом вошел Кефи, неся с собой трехногую табуретку, изделие местного столяра, и флягу из высушенной тыквы, которую он поставил на земляной пол, застеленный циновками. За ним вошла та женщина, которая уже была сегодня в доме, она внесла кастрюлю и поставила ее возле сооружения, выполнявшего здесь функцию стола. Потом он вышла и принесла другую кастрюлю, а Кефи явился с двумя стаканами и ложками. Он не стал извиняться за убожество обстановки. Это ведь было его временным пристанищем и еще служебным помещением, когда он сюда приезжал по делам.

Они уселись на табуретки по обе стороны стола.

— У меня есть небольшая бутылка виски, — неуверенно начал Вьюгин, не зная о застольных привычках временного комиссара округа в условиях боевых действий и о том, нет ли здесь некоего сухого закона.

— Это можно потом, — сказал Кефи, уточнив, — вечером. А сейчас лучше выпить здешнего пальмового вина. Им здесь иногда запивают еду, особенно такую, как сегодняшнюю. Соус они явно переперчили, такое иногда случается.

Есть предстояло густую кашу из мелкой кукурузной крупы, почти муки, и густой, пахнущий непривычными специями соус с волокнами совершенно анонимного мяса. Перца в нем действительно, могло бы быть раза в два меньше.

— Вино здесь многие делают, — сказал Кефи, — но есть и такие, кто готовит его на продажу. Здесь иногда говорят: “Когда слишком хвалят винодела, он добавляет воды в свое пальмовое вино”. Вы видели, как его делают? Надрезают ствол пальмы, вешают рядом тыквенную бутылку и в нее капает сок.

“Как у нас добывают березовый”, подумал Вьюгин.

— Потом его держат на солнце и следят, чтобы он не перебродил. А потом охлаждают и сливают с осадка.

Вьюгину вино напоминало крепкую брагу и пить его было даже приятно. А ему пора было начинать выяснять, что у них происходит в стране. Ведь Ляхов будет ждать его с подробным докладом.

— Кефи, когда я могу ехать дальше? Мне нужно разыскать одного русского журналиста, который должен находиться где-то в районе боевых действий. А я вообще не представляю себе, где у вас проходит линия фронта и какая расстановка сил в стране. Если, конечно, здесь нет военной тайны.

Кефи допил свой стакан и посмотрел на него, как смотрят на талисман, могущий подсказать ему нужный ответ. Потом он оценивающе глянул на Вьюгина. Этот молодой белый из той страны, которая готова помогать его движению и сейчас об этом договариваются большие начальники где-то в соседней стране. И если договорятся, сюда к ним пойдет и военная помощь, и медикаменты, и провиант. Здесь иногда говорят: “Давать слишком поздно это все равно, что отказать”. А им помощь нужна прямо сейчас. Борьба может быть долгой и не все увидят победу. Разве не известно, что банан не производит больше одной грозди и засыхает, не дождавшись, когда она созреет?

Кефи молчал и Вьюгин заговорил сам снова:

— Мы не знаем, о чем говорят те, кто решает, что нужно делать дальше. Я об этом не скоро узнаю, а мне хочется сейчас знать о положении дел в стране.

Вьюгин лукавил, потому что ему надо было все это знать не из простого любопытства, он собирался потом поделиться своими знаниями с шефом, а тот, возможно, сможет открыть глаза более высокому начальству. Только будет ли от этого толк? Если вопрос о военной помощи решается на уровне ЦК партии в его стране, то никого они слушать уже не будут. Указания носителей истины в последней инстанции сомнению не подвергаются, поэтому прочь факты, которые противоречат теории.

“А от этого вина в голове все-таки шумит”, дал одобрительную оценку туземному напитку Вьюгин. “И вкус вполне приемлемый. Жаль, что у нас такие пальмы не растут”.

— Здесь часто говорят так, — сказал наконец Кефи с немного грустной улыбкой, — против чужих мы объединяемся, а когда их нет, мы враждуем. Во время антиколониальной войны у нас был Объединенный Фронт Освобождения Малуби — ОФОМ. Когда он победил и было создано временное правительство, количество мест в нем было поделено несправедливо. Тогда организация раскололась, остался просто ФОМ и образовались АСО — Африканские Силы Освобождения, к которым я принадлежу.

Кефи доложил это почти бесстрастно, будто сообщал сводку сегодняшней погоды, не рискуя, впрочем, давать прогнозы.

“Скажет ли он теперь, на какие племена опираются эти две организации?” с беспокойным интересом думал Вьюгин. Он подозревал, что здесь и кроется главная причина раскола. Но Кефи уже говорил о том, что в нынешней борьбе с “фомовцами” его организация готова воспользоваться любой возможностью доставать оружие, боеприпасы, горючее. Он даже привел пословицу-вопрос: “Когда дикобраз лакомится плодами дикой смоковницы на земле, надо ли ему благодарить обезьяну, которая их нечаянно сбросила с дерева?” Но лучше, конечно, считал он, когда есть кто-то готовый предоставить помощь согласно договоренности и не меняющий своих решений.

— Мужчина может перешагнуть через свое копье, — сказал Кефи, значительно подняв палец вверх, возможно, приводя другую пословицу, — но переступить через свое слово не должен.

Вьюгин понимал, что сегодняшний день уже потерян и надеялся только, что завтра он все-таки пустится в путь. Надежда была только на Кефи и его транспорт. Начальник округа тем временем налегал на пальмовое вино, которое, в чем уже убедился Вьюгин, оказалось далеко не безобидным. И даже Кефи, более привычный к нему, своим состоянием как бы разоблачал мнимую слабость этого напитка, так как приобрел уже хмельную размашистость движений и понемногу утрачивал лаконизм речи:

— Кузнец делает копье для других, — говорил он, возможно, намекая на происходящее в его стране, — а убить им могут его собственного сына. Жизнь человека — это как шкура леопарда, где не просто подсчитать, сколько на ней темных пятен, а сколько светлых. А жизнь страны, ее народа, это еще сложнее.

— Кстати о народе, — вступил в разговор Вьюгин, которого пальмовое вино тоже заметно раскрепостило. — Кефи, если честно, кто поддерживает вашу организацию (тут он незаметно взглянул на листок, где были отмечены названия, которые приводил начальник округа), вашу АСО?

— Племя буала, — не задумываясь сказал Кефи, — вернее, народ буала. “Племя” это термин колониальный, мы его должны избегать.

— А на кого тогда опирается ФОМ?

— Ну, там есть несколько небольших, очень близких по языку племен (он уже, видимо, забыл, что сам же отверг термин из колониалистского лексикона), каждое говорит на своем языке, но, кажется, хорошо понимает других.

— А как они себя называют?

Вьюгин приготовился, стараясь делать это менее заметно, записать на своем листке названия огрызком карандаша, который теперь всегда у него был наготове.

— Это такой, можно сказать, союз племен и главные в нем это лвири, нзува, монге.

Вьюгин теперь, кажется, понял главное: раскол у них, судя по всему, произошел и по этническому принципу. Никто не хотел, чтобы в правительстве преобладали иноплеменники. А какая из этих двух сил превосходит другую по численности? Кефи может этого точно и не знать, а если и знает, что буала в меньшинстве, то не захочет в этом признаться. Ведь меньшинство обычно обречено на поражение. Есть ли, интересно, у африканцев аналог русской поговорки: “Мал золотник, да дорог”?

Кефи счел нужным дополнить сказанное:

— Мы надеемся, что сможем еще договориться с нашими нынешними (тут он помедлил, видимо, избегая слово “враги”)… оппонентами. Но надо сначала победить взаимное недоверие. Когда зовешь собаку, не держи палку в руке. Но кто захочет в этом случае считать себя собакой?

Кефи усмехнулся со смущенной озабоченностью чем-то, видимо, он не мог решиться что-то высказать и это уже не имело прямого отношения к тому, о чем они говорили.

— Мистер Виу…

Он еще никак не мог справиться с непривычной фамилией гостя и Вьюгин ему нетерпеливо напомнил:

— Я же с самого начала просил называть меня просто Алекс.

— Хорошо, Алекс, я так и буду вас называть. Вы человек с университетским образованием, у вас должен быть хороший литературный вкус. А у меня за спиной только средняя школа. Но я кое-что пишу. Мне давно хотелось написать, что я думаю о нашей стране и о борьбе, которую мы вели все вместе против… колонизаторов. (Он немного замялся, так как ему пришлось пропустить слово “белых”, чтобы нечаянно не задеть гостя, намекая на его расовую принадлежность к бывшим врагам). У меня, конечно, все происходит в выдуманной стране и все имена тоже вымышленные. А главная идея у меня это сохранение единства в борьбе. Ведь одна река не может пересечь другую и течь дальше. Они неизбежно сливаются и текут вместе, даже если одна из них не хочет этого. Но люди, к сожалению, не реки.

Он опустил голову, потом осушил свой стакан.

— А вот многие у нас понять это никак не могут. Ни на нашей, ни на той стороне. Я дам вам почитать заключительную главу, ладно? Она небольшая. А завтра утром, когда мы будем готовиться в путь, я хотел бы узнать ваше мнение. Может быть, даже сегодня вечером, если успеете прочитать. Я писал, конечно, на английском, так как хочу попробовать это издать, если мне в этом помогут. Пусть больше людей узнает, что происходит сейчас в Африке.

Кефи достал из сумки и нерешительно положил перед Вьюгиным несколько страниц, отпечанных на машинке с бледной лентой и на желтоватой бумаге. Вьюгин с облегчением подумал, что читать их при керосиновой лампе не придется (она стояла на подоконнике), поскольку световой день был еще далек от завершения, а он достаточно трезв для того, чтобы познакомиться с литературным творением временного комиссара приграничного округа.

Оставшись один, Вьюгин сел к окну и, преодолевая легкий шум в голове, стал вчитываться в не очень четкие строки. Автор предпослал своей последней главе краткую аннотацию в виде газетного сообщения, якобы опубликованного одной из африканских газет о том, что происходило в стране Малигамбия (это название вымышленной страны было явной комбинацией из названий двух существующих африканских государств). В нем говорилось, что после победы над диктаторским режимом, сменившим прежний колониальный, произошел раскол в руководстве повстанческой армии. Тим Очонги, правая рука ее руководителя Бена Мукибо, стал резко критиковать его политику после того, как тот сам себя объявил президентом страны. Организация, которая вела борьбу против диктатуры, раскололась и часть ее признала своим лидером Очонги. Начались военные действия между двумя враждующими лагерями. Мукибо удалось заманить в ловушку под видом переговоров своего бывшего друга и соратника Очонги, он был арестован и теперь в тюрьме ожидает приговора военного суда. Судя по всему, его должны расстрелять в ближайшие дни.

И вот новый диктатор Мукибо, в недавно сшитом ему парадном мундире, и скрипя ремнями портупеи, появляется, сопровождаемый охраной, в тюрьме, где содержится Очонги. Почти две страницы были посвящены описанию предыдущих попыток расположить к себе бывшего товарища по борьбе, когда Мукибо с целенаправленным дружелюбием и почти искренней теплотой пускался в воспоминания их боевой жизни, говорил об их крепкой дружбе, которую не разрушило даже небольшое соперничество из-за одной и той же девушки. Очонги ничего теперь о ней не знает, а Мукибо, конечно, от него утаил, что теперь эта девушка просто его наложница. У него вообще уже целый гарем, ведь теперь, как диктатору, ему можно все. Любую, понравившуюся ему девушку, ему тотчас могут доставить в президентский дворец. Раньше там жил губернатор колонии, но Мукибо собирается строить свой собственный, и чтобы в дальнейшем у него даже были белый шофер и белая секретарша.

“Тим Очонги был в давно нестиранной полевой форме, в которой его арестовали, с ввалившимися небритыми щеками. Очень заметный контраст со щеголеватым и упитанным Беном Мукибо. Он почему-то снял свою новенькую фуражку с учрежденной им самим эмблемой и держал ее в руке, а на голове его даже красовался боковой пробор, которого у него никогда не было, тщательно проделанный в волосах, и он шел, как прямая дорожка в густых зарослях. От Мукибо даже пахло дорогим одеколоном и в спертом воздухе камеры Очонги этот запах был, словно издевательство.

Он сел, брезгливо оглядев ее, на узкую койку. Дверь в коридор была открыта и там в отдалении стояли два охранника с автоматами.

Мукибо закурил хорошую сигарету, он предложил закурить и Очонги, но тот отказался, сказав почти серьезно:

— Бросил курить. Зачем сокращать себе жизнь?

Мукибо ответил на это кривой усмешкой:

— Лично тебе жизнь могут сократить только твои принципы, а совсем не курение.

И сразу решил начать с того, зачем он пришел.

— Тим, это может быть нашей последней встречей. Но я хочу дать тебе возможность передать твой приказ своим подчиненным в лесах, чтобы они прекратили борьбу. Народ устал от войны. Пусть твои люди не считают это поражением. Разве охотник ломает свой лук, если приходит домой без добычи? А от погасшего огня, как известно, никакой пользы.

— Прекратить борьбу, чтобы в стране укреплялся деспотизм? Твой деспотизм, Мукибо.

— У нас еще много врагов. Это сторонники прежнего режима, изменники в наших рядах. И твои сторонники, Тим. Они мешают строить новую жизнь. А она будет создана не сразу. Даже слон когда-то был маленьким.

— Я стал бороться с новой тиранией, потому что ты вынудил меня своими действиями, Мукибо. Народ стонет. Если сильно трясти дерево, оно сбросит все плоды, и зрелые, и зеленые.

Очонги намеренно не называл его по имени, как в прежние годы, в знак того, что дружба их закончилась еще в давние времена. Когда дерево перестает плодоносить, тропинка к нему заростает травой.

Он решил кое-что добавить:

— Ты окружил себя низкими людьми и держишь страну в страхе. Ты отнял у народа свободу. Он теперь пассивен. Ты забыл поговорку о том, что собака на привязи дичи не поймает.

Они оба говорили тихо. Мукибо это делал, чтобы не слышала охрана, а Очонги тоже не повышал голос, не желая, чтобы их потом всех расстреляли по приказу Мукибо за услышанные крамольные речи. Впрочем, его охрана, возможно, этого даже заслуживала.

— У меня не было выбора, — сказал Мукибо в виде оправдания. — Ты не знал, что на самом деле происходило в стране. Какие опасности таились повсюду.

— Выбор у человека всегда есть, — жестко отрезал Очонги. — Ты же не хочешь сказать, что укушенный змеей будет бояться и веревки, брошенной на дороге.

— Тим, я в последний раз тебе предлагаю отдать приказ своим людям о разоружении. И еще ты должен выдать своих ближайших помощников. После этого ты будешь освобожден.

— Ты считаешь меня способным на предательство?

— А разве ты нас уже не предал?

— Можешь считать предательством то, что я выступил против тебя и твоих сообщников. Но ты еще раньше предал идею. За которую мы вместе боролись.

Мукибо надел фуражку в знак того, что их разговор уже окончен. Каждый остался со своей правдой, значит, и со своей силой. В его народе говорят еще и так: “Сила крокодила в хвосте, а у игуаны в когтях”. Только сила Очонги исчезнет вместе с ним, а останется ли его правда? Мукибо хотелось на прощанье сказать что-нибудь значительное, только какой из этого толк? Очонги, возможно, уже завтра расстреляют и он унесет его слова навсегда в мир духов. И тогда Мукибо произнес громче обычного, ему хотелось, чтобы его слова слышали хотя бы охранники:

— Что ж, свою страну и ее народ можно любить по-разному. Прощай, Очонги!”

Вьюгин решил, что хотя все, написанное автором, выглядит в литературном плане вполне приемлемо, вся эта история могла бы произойти в любой стране третьего мира, не исключая и латиноамериканскую. Стоило только изменить имена и убрать кое-какие африканские реалии. Прочтя повесть, европейский читатель может принять все за чистую монету, а вот африканского так легко не проведешь. Он сразу же захочет узнать и будет прав, были ли Мукибо и Очонги из одного племени или из разных? А если из разных, то не произошел ли раскол их организации по причине этнических разногласий? Автор что-то недосказал или намеренно утаил, потому что не захотел касаться этого болезненного вопроса. А что если Кефи Мутога в своей повести с мрачным пессимизмом изобразил будущее борьбы его организации с бывшими соратниками? Он, возможно, уже предвидел ее неизбежное поражение, а впереди уже пугающе брезжил призрак грядущей диктатуры победителя. Вьюгин решил, что со всей прямотой он говорить этого автору не будет. Но укажет ему на отсутствие хотя бы намека на разную этническую принадлежность главных героев, потому что это лишает их жизненной достоверности. Ведь действие происходит в Африке, где лозунг “одна страна, один народ” относится к области прекраснодушных мечтаний.

Все это он действительно, хотя и в сильно смягченной форме, высказал Кефи еще до конца этого дня, когда они провели его остаток, попивая виски, которое уцелело у Вьюгина. Кефи тогда понимающе усмехнулся, как бы отдавая должное читательской проницательности своего гостя, но вдаваться в глубину межплеменных отношений в своей стране или вымышленной в его повести не стал. И разговор у них завершился в чисто африканском стиле. Вьюгину вдруг припомнилась местная поговорка: “Рот говорит “нет”, но сердце правду знает”, а Кефи ответил с туманной загадочностью и тоже поговоркой: “Крокодил прячется от дождя в воде”.

Утром Кефи вошел к Вьюгину, когда тот уже сходил умыться к ручью, и сказал с выражением веселой и даже улыбчивой деловитости:

— Гостю следует говорить: “я ухожу”, а хозяину дома: “оставайся”. Будем считать, что этот ритуал уже нами выполнен. Сейчас мы завтракаем и в путь.

Вьюгин уже уложил свою сумку в машину окружного комиссара. Это был лендровер защитного цвета с помятыми боками, кое-где в его корпусе зияли свежие подозрительно круглые отверстия с вогнутыми внутрь краями. Верхняя часть его кузова была плотно обтянута зеленоватым брезентом, а внутри были два длинных сиденья, которые выполняли также функцию спальных мест.

Кефи стал давать указания высокому парню в пятнистой куртке и с винтовкой незнакомой Вьюгину системы на плече, а тот изредка задавал вопросы, видимо, уточняя свои обязанности. Судя по всему, он должен был отвечать здесь за все до его возвращения. Разговор, разумеется, шел на буала, он же и был здесь единственным языком общения.

В машине Кефи сел рядом с водителем, за спиной которого был пристроен “калашников”, другой автомат комиссар держал между ног. Потом он быстро взглянул на Вьюгина и достал откуда-то из-за сиденья еще один автомат. Он спросил взглядом Вьюгина, скосив глаза на оружие, нужны ли ему технические советы и тот, тоже взглядом, дал понять, что в этом не нуждается. Теперь и Вьюгин был вооружен, хотя его это ничуть не радовало. Ему даже казалось, что вся эта милитаризация едущих в машине казалась чем-то нарочитым и чрезмерным, преувеличенным и даже продиктованным желанием покрасоваться оружием, тем более, что по пути попадались довольно мирные селения, паслись коровы и козы, и куры перебегали дорогу. Были и посты на обочине, состоящие из двух-трех человек, одетых в обноски военной формы и с оружием разных образцов. Некоторые, узнавая автомобиль начальника округа, отдавали честь сидящим в нем.

Потом селенья кончились, дорога стала безлюдной и на ней они никого не встречали, если не считать парочку газелей рыжеватой масти и с треугольником белой шерсти под коротким хвостом, и еще стайку обезьян, которые спрыгнули с длинной ветки, почти нависавшей над дорогой. Задрав длинные хвосты, они кинулись в заросли на другой стороне. Их появление Кефи решил прокомментировать пословицей: “Если не удается поймать обезьяну, ей вслед кричат: “Красная задница!”

Вьюгин даже стал задремывать, когда попадался ровный участок дороги и его не подбрасывало на сиденье, если колеса вдруг натыкались на выступающие из земли корни деревьев. Открыв в очередной раз глаза, он не увидел ничего необычного, но зато услышал сначала отдаленные, а потом все более явственные звуки, которые не раз слышал, когда приходилось бывать на их полковом стрельбище. Он видел, как Кефи с водителем понимающе переглянулись и вот за поворотом они увидели срубленное и поваленное дерево с явной целью перегородить им дорогу. Но его уже оттащили в сторону и рядом теперь лежали люди в защитной форме в разной степени изношенности, и стреляли, положив свои винтовки и автоматы на древесный ствол, как на бруствер окопа. От них, пригибаясь, отделился один и что-то доложил Кефи. Машина резко свернула влево, оставив дорогу и поваленное дерево справа. Примяв несколько кустов, она остановилась, невидимая теперь с дороги, но не заслоненная от пуль. Одна уже со звоном ударила в кузов и отскочила.

— Прорвалась группа противника, — кратко и, косясь на дорогу, сказал Кефи Вьюгину, — видимо, они хотят перерезать этот путь.

Водитель с автоматом уже побежал к дороге и, видимо, тоже залег за поваленным деревом. Кефи собирался последовать туда же. Он показал знаком Вьюгину укрыться и присесть за машиной, и быстро сказал:

— Алекс, ваша задача сейчас — охранять машину. Мы не можем себе позволить ее потерять. К дороге не подходите. Мы ждем подкрепление. Оно отобьет противника и поедем дальше.

И, пригибаясь, побежал к дороге, которая была всего в десяти метрах отсюда.

Вьюгин сидел на корточках и поглядывал по сторонам. Его автомат был готов к стрельбе. Про себя он решил: “Это их война. Стреляю на поражение только, если мне что-то будет угрожать. Буду защищать только свою жизнь. Если успею это сделать”. Он, конечно, допускал, что если силы нападающим позволяют, они могут обойти тех, кто залег у дороги и ударить с тыла. Здесь сплошные заросли, приблизиться можно незаметно. Кефи, видимо, тоже это допускал, потому что послал двух своих бойцов, которые залегли перед машиной со стороны дороги. Вьюгин заметил в кустах ниже дороги какое-то резкое шевеление, ему даже показалось, что кто-то отводит руку, чтобы бросить гранату. Он сделал в ту сторону три одиночных выстрела один за другим. Ствол дернулся, выстрелы хлопнули непривычно громко, видимо, он давно отвык от их звучания. Судя по всему, он как-то помешал “фомовцу” сделать полноценный бросок гранатой. Она упала метрах в семи от машины, Вьюгин даже видел ее падение в траву и бросился на землю, уткнув лицо в колючие травяные стебли и острые камешки. Взрыв на какое-то время полностью лишил слуха, а осколки разлетелись с противным визгом и звякнули о металл лендровера. Атаки вслед за взрывом не последовало, Вьюгин сделал в сторону кустов пару выстрелов, стреляли и другие. Он все еще лежал на земле и вспоминал, как он еще недавно ходил с опаской даже по тропинке, боясь встречи с каким-нибудь ядовитым существом, но теперь он доверчиво приникал к этой красноватой африканской земле, как к своей защитнице. И еще он думал о том, стоило ли ему слушать когда-то курсы истории, литературы Востока и Африки, и еще множество других курсов, переполненных научной ценностью, в которой он теперь начинал сомневаться, чтобы ощущать сейчас своим брюхом неласковую твердость этой сухой, горячей земли и смотреть сквозь прицел тоже горячего от полуденного солнца автомата? Не говоря уже о том, что пуля цель не выбирает и его собственная жизнь может оборваться в одночасье.

Судьба явно хранила Вьюгина, хотя и незаслуженно, по его собственному самокритичному мнению, в то же время с радостным удивлением он признавал этот приятный факт. Ведь он в целом допускал, что жизнь его была весьма далекой от элементарной праведности. Да и разных там греховных помыслов в его душе было немало.

Менее, чем через час по дороге, которая оказалась под ударом только в одном месте, подошли два военных грузовика с бойцами АСО и “фомовцы” были окончательно оттеснены в отдаленные заросли. Потом началось их преследование и тогда Кефи решил продолжить свой путь. Теперь они направлялись в поселок Элебо, где проходила северная граница его округа. Дальше Вьюгину предстояло продолжать поиски этого самого Леонарда самостоятельно, а Кефи мог ему только написать, скрепив печатью, которую носил с собой, мало чему обязывающую бумагу, где были слова: “подателю сего прошу оказывать помощь и всяческое содействие”. Но это все равно было лучше, чем ничего. Он теперь ступил на ту территорию, где доверие надо было или заслужить, или иметь чьи-то гарантии того, что тебе можно верить. Враг мог быть повсюду. Зубы, обнаженные в широкой улыбке, это те, которые способны тебя загрызть. Можно разбудить спящего, но только не того, кто им притворяется. И все время надо было помнить об осторожности. Как известно, если поблизости крокодил, вершу из воды не поднимают. Вьюгин помнил эту африканскую поговорку.