Африканский связной

11

Вьюгин смотрел в овальное окошко самолета, не очень большого, какого-то транспортно-пассажирского, на котором сейчас летел в соседнюю страну. Внизу проплывали невысокие горы, живописно выставляющие на обозрение свои скалистые вершины с подступавшими к ним волнами кудрявых темнозеленых зарослей. Отправка его советским самолетом, работающим в Африке, произошла благодаря чистой оказии, но за этим стоял Ляхов. В соседнюю страну перевозилась группа геологов, вьюгинских соотечественников, со своим оборудованием. А то, что предназначалось для передачи Эдварду Нгабо, лидеру местной вооруженной оппозиции, было спрятано командиром самолета в его тайниках, чтобы укрыть от таможенного досмотра, хотя, как выяснилось, он строгим не был. А по прибытии в страну Вьюгину предстояло прямо из столичного аэропорта отправиться искать неизвестного ему Виктора Федосова, которому Ляхов уже сообщил о возможном приезде своего связного, снабженного еще и письмом-инструкцией.

Последние дни перед отъездом Вьюгин был полностью поглощен своими отношениями с Памелой Крайтон и которую он всего лишь позавчера провожал в зале аэропорта. Она улетала домой. Были, конечно, жаркие объятия, прощальные поцелуи и слезы на глазах Памелы, тогда как Сьюзи скромно стояла в сторонке и наблюдала все это с умеренным и чуть отстраненным интересом, как смотрят на театральную сцену, где выставляют напоказ неумение людей жить без нелепых драм и страданий.

Знали ли они несколько дней до этого, что их отношения уже обречены и что время неумолимо ведет свой холодный отсчет часов, которые они проведут вместе? А они все держались за эту хлипкую сиюминутную реальность, как за тонкую и почти символическую дверцу, ограждающую выход из здания на летное поле, где уже стоит самолет. И пока она закрыта, живет и мнимая надежда на то, что это продлится долго, неоправданно долго.

Думать же о том, что в его отношениях с Памелой может быть естественное продолжение, Вьюгин стал уже на третий день их знакомства. “А что если…?” подумал он с веселой дерзостью и подобие такого же вопроса, заданного себе, ему казалось, он прочел и в зеленоватых глазах Памелы. Потом был и разговор, полный тайных намеков и прозрачных недомолвок, который состоялся в тот же вечер. А потом, уже наедине, Вьюгин вступил с самим собой в мучительную полемику. Итак, если Памела выразит свое полное согласие, а она к этому склоняется, он может с ней уехать за океан. Конечно, будет громкий скандал, нездоровое оживление в американском посольстве, недоуменно-обиженный взляд Ляхова, которого он крупно подведет. И потом он уже никогда (подумать только: никогда!) не увидит больше родителей, друзей, родственников. Холодная война может продлиться не один десяток лет и он будет одним из ее заложников. А если большого скандала удастся избежать и Памела согласится приехать в его страну, сможет ли она там жить? Абсолютной уверенности в этом у Вьюгина не было. Он вспомнил старшего помощника капитана на судне под чужим флагом и женатого на австралийке. В разговоре он даже и не касался темы приезда на родину. Власти смотрели на него, как на отрезанный ломоть, почти как на изменника.

А свои сомнения в том, могут ли они остаться вместе, возможно, даже жить в родной стране Вьюгина, Памела выразила с недвусмысленной ясностью. Она дала ему почитать небольшой отрывок из какой-то книжки, стоявшей на полке Сьюзи, где некто с Запада, недавно побывавший в его стране, давал, как ему казалось, доброжелательно-нелицеприятную оценку того, что он увидел, обращаясь в своих словах к реальным (или, скорее, воображаемым) собеседникам.

“Вы много всего сооружаете повсюду, у вас сплошное и прямо какое-то вечное строительство, а вот настоящих мастеров у вас мало. И вообще мало людей, которые действительно любят свою работу, свое ремесло, наконец. А ведь такие люди не любят ни себя, ни других, да и свою страну тоже. Поэтому у вас могут работать только кое-как, с каким-то странным равнодушием.

Я много ходил по вашим улицам. У вас почему-то мало улыбаются, а больше смотрят на другого почти как на врага. И так везде: в магазинах, в гостинице, в такси. И это ведь люди, которые все время находятся в общении с другими. Наш век и так недолог, а они еще укорачивают его своей неприязнью друг к другу”.

Пока Вьюгин читал, Памела пытливо вглядывалась в его лицо. Интересно, какой реакции она от него ожидала? Так думал он, чувствуя ее взгляд. Вьюгин мог бы придать своему лицу мину брезгливого неприятия написанного, а мог бы просто отбросить с преувеличенным возмущением пасквильную книжку прочь. Но он продолжал читать с неким болезненным интересом, с каким люди иногда вчитываются в не радующий их диагноз заболевания.

“Мне кажется, что вы всегда мало думали о настоящем и все время жили в будущем: пусть сейчас нам плохо, но зато потом… Недоброжелательность нельзя оставить в уходящем дне, она останется с вами и перейдет в день завтрашний. Вы извините, но ваш народ во многом напоминает ребенка. Он убежден, что за него думают родители, они будут о нем заботиться всегда, поэтому зачем взрослеть и привыкать к самостоятельности?

А приезжающие к вам иностранцы узнать о вас могут мало. Им стараются показать все самое лучшее, возят по проверенным шаблонным маршрутам. Их даже не отпускают никуда одних, словно детей в лесу…”

— Здесь подмечено много верного, но много и привычных стереотипов и упрощений тоже, — сказал тогда Вьюгин. — Упрощенная действительность всегда ведь понятнее. Жизнь же у нас более разнообразна, она интересна, хотя и противоречива.

Вьюгин и сам еще не знал, как ему следует в целом оценить ту жизнь, которая ему была дана с его рождением, иной ведь он и не знал. И при ее оценке она упорно избегала какой-нибудь соблазнительной универсальности определения, хотя то, что он в этой книге прочел, опровергать бы не стал.

— Все, что здесь написано, — наконец сказал он ожидающей от него оценки Памелы, — в нашей жизни есть. Но есть и еще многое другое. Есть и положительное, о котором здесь не написано. Иначе было бы просто невозможно жить.

— Я тебе верю, Алекс, и я тоже думаю, что жизнь всегда шире тех рамок, в которых ее хотят рассматривать.

Но больше у них разговоров на эту тему не было.

Когда самолет приземлился и Вьюгин вышел на еще мокрый после недавнего дождя бетон летного поля, влажная непривычная духота накрыла его, как тяжелым одеялом. Рядом с ним уже звучала непонятная африканская речь, а кое-где и французская, так что ощущение того, что он уже за границей было вполне убедительным. Здесь была даже совсем другая физическая реальность. Такого не было, когда он отправлялся, и тоже в другую страну, на поиски Леонарда.

Все формальности в новом и гулком здании аэровокзала прошли быстро. Потом, когда Вьюгин нерешительно стоял у дверей с крупной надписью “Sorti”, к нему подошел командир самолета в своей белой форменной рубашке с черными погонами и молча вручил ему пластиковую сумку с пакетом, который ему надлежало снова доставить в ту страну, откуда он был привезен, но только уже на территорию, неподконтрольную властям этой страны. Все это выглядело даже немного смешно, но Вьюгину было не до смеха. Летчик дал возможность Вьюгину узнать свой пакет и так же молча, подняв руку, удалился.

Вьюгин вышел на неширокую площадь и направился к стоянке такси, повторяя в памяти название улицы и номер дома, чтобы лишний раз не лезть в карман за бумажкой.

Водитель в форменной фуражке цета хаки предстал перед ним, улыбаясь с преувеличенной, почти пародийной почтительностью, уже переходящей в иронию. Вьюгин боялся, что ему придется совершать какие-то лингвистические подвиги, но водитель его просто и вполне понятно спросил:

— Ou veut aller monsieur? (Куда хочет отправиться господин?)

— Рю Матади, — бодро сказал Вьюгин, — нюмеро трант-сэнк.

— Oui, monsieur.

Они ехали не так уж и долго и вот Вьюгин действительно увидел перед собой трехэтажный дом с большим номером 35 на стене. Он как-то сразу сумел понять слова водителя о том, сколько местных франков с него причитается, но несколько неуверенно отсчитал положенное число незнакомых ассигнаций.

— Так, значит, от Ляхова, — сказал хозяин квартиры с вполне доброжелательной сдержанностью, развернув письмо, которое ему протянул Вьюгин. — Уже знаю по какому поводу.

Он был на вид несколькими годами старше, с черными коротковатыми волосами и с подчеркнуто неприметной внешностью. У него была просторная двухкомнатная квартира и из окон виднелись синеватые горы. “Не туда ли мне придется отправиться?” без особой радости подумал Вьюгин.

А Федосов, как бы демонстрируя принятое, видимо, в этой среде дружелюбное панибратство, сказал:

— Надеюсь, походное снаряжение ты с собой захватил? Недостающее найдем здесь. Я в целом знаю, что тебе предстоит. Сегодня будешь отдыхать, а я договорюсь, с кем надо и завтра в путь. Тебя Алексеем звать? А я Виктор.

Выяснилось что его “крышей” являлось одно агентство новостей и он часто ездил по стране и за ее пределы. Но он и по образованию был журналист.

Через час они уже сидели за столом и гасили жажду местным пивом, которое оказалось ничуть не хуже того, что подавалось в барах города, откуда явился Вьюгин.

Федосову, видимо, хотелось немного выговориться.

— Я уже столько видел и переполнен такими знаниями и впечатлениями, — говорил он, открывая очередную запотевшую бутылку из холодильника, — что иногда хожу, если быть откровенным, как корова с полным выменем и мычу, чтобы меня подоили. Но написать всю правду о том, что я видел и знаю, не могу. И едва ли когда-нибудь смогу. Обидно.

Он смахнул ладонью пот со лба. Кондиционера у Федосова не было.

— Для нас, журналистов в Африке, должна быть обязательная заданность не только темы, но и аргументации, выводов с неизменным одобрением всех наших действий во внешнем мире и развенчиванием действий идейных противников. Это, конечно, избавляет от самостоятельного и ответственного анализа, а он мог бы войти в противоречие с ортодоксальными установками. Ну, и еще от напряженного поиска информации. Ты сам, Алексей, читал дома наши сообщения из Африки?

— Читал, конечно, — поколебавшись, подтвердил Вьюгин. — Но я уже заранее примерно знал, что там найду.

— Правильно, — согласился Федосов, — некоторые послы, например, требуют, чтобы им показывали корреспонденцию перед тем, как ее отправить в Москву. Так что никакой неожиданности в ней быть не должно. Эти же послы выражают несогласие с оценкой обстановки в стране, вмешиваются в планы работы, поездок, даже знакомств. Мне однажды такой посол сказал: “Ты почему встречаешься с послом этой страны, ведь он меня к себе не приглашает?”

— Ну, и ты перестал с ним видеться, чтобы не раздражать главного представителя нашей страны?

— Да пошел он … — вполне беззлобно выругался Федосов. — У меня ведь еще одно начальство есть. И, кажется, посильнее.

Вьюгин вспомнил портрет в комнате Ляхова человека с ядовито-насмешливым взглядом, но он не удержался от вопроса:

— Виктор, скажи по правде, что для тебя важнее: сама журналистика или все эти дела…?

Вьюгин неопределенно помотал в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, намекая этим на нежелание высказываться яснее.

Федосов усмехнулся с добродушной снисходительностью, отмечая этим как наивность вьюгинского вопроса, так и общую извинительную простоватость еще малообстрелянного бойца из пополнения.

— Конечно, журналистика. Это все-таки моя профессия. А то, что ты весьма расплывчато назвал “этими делами”, тоже по-своему интересно, даже временами захватывающе. И еще опасно. К тому же это и заработок.

Он налил себе пива и выпил с таким видом, будто запивал горькую, хотя и чем-то полезную пилюлю, а потом продолжил:

— Но беспрепятственно публиковать то, что я пишу, занятие “этими делами”, по твоей формулировке, ничуть не помогает. Везде и всегда действует одна и та же установка: писать о происках и кознях империалистов и о завтрашнем дне новой Африки, если речь идет о странах “социалистической ориентации”, а в странах противоположной ориенации нас должна интересовать только классовая борьба и неоколониализм.

Федосов открыл очередную бутылку пива, не удостаивая ее, впрочем, даже взгляда. Из еды на столе была тонко нарезанная рыба, копченая по-туземному, ветчина из большой банки и длинный хлебный батон. Видимо, еду журналист явно не превращал в культ.

— Когда одно за другим стали появляться на карте Африки новые государства, спрос у нас на журналистов-международников был вначале огромен, — сказал местный собкор, пожевав ломтик рыбы. — А они с упоением открывали для себя Черный континент, смаковали экзотические названия, описывали необычную для них действительность, гоняясь не столько за информацией, сколько за впечатлениями. Но “установка” уже действовала. Трагические события, связанные с нашими специалистами во время военных переворотов, не освещались. “Что подумают советские читатели, когда это узнают?” Щадили читательские нервы.

Федосов повернулся к Вьюгину и почти крикнул:

— Да ты пей, у меня холодильник вместительный. Я туда этих бутылок, знаешь, сколько насовал!

Он одобрительно глянул на это вместилище, не столько провизии, сколько напитков, стоящее в углу, и продолжал, будто читал ознакомительную лекцию по истории вопроса:

— У нас всегда была сильна психолигия показухи, поэтому она заставляла журналистов гоняться за положительными откликами африканцев. Я говорил лет пять назад с одним министром из небольшой африканской страны о московских функционерах, когда он был у нас с деловым визитом. Он тогда мне прямо сказал: “Я далек не только от всего этого марксизма-ленинизма, но сомневаюсь и в возможностях африканского социализма, с идеей которого носятся сейчас в моей стране. Но я уловил одну особенность ваших чиновников и успешно ею пользовался. Они ждут хвалебных оценок всего, что у вас делается и осуждения ваших идеологических противников. Стоит сказать: “Советский Союз — оплот антиколониального движения” или “Американский империализм — злейший враг народов Африки” и тому подобное, и наша делегация получала даже больше, чем ожидалось.”

Он немного помолчал, глядя в окно, потом оценивающе взглянул на Вьюгина, словно сопоставляя сумму затраченных им лекционных усилий с возможностью слушателя если не усвоить до конца полученную информацию, то хотя бы отметить эти усилия лектора. Видимо, он остался доволен увиденным, потому что решил еще немного продолжить.

— Да, так вот этот восторженно-описательный тон у наших международников с годами сменялся назидательным толкованием событий во внешнем мире, а из-за отсутствия оппонентов появилась этакая профессиональная самоуверенность. Будучи за рубежом теперь журналист в основном пишет не о стране, в которой он находится, а о своей собственной: о ее политике, торговле, спортсменах, танцорах на гастролях, причем с непременным успехом, о наших специалистах, работающих в африканской стране.

— Из того, что ты мне рассказал, целую книгу можно было бы составить, если бы все собрать воедино, — сказал Вьюгин без всякой лести и не без зависти. Искусство владения словом всегда удивляло и манило его своей загадочной недоступностью.

— Ну да, для служебного пользования. Да еще с грифом “секретно”.

Тон у Федосова был нескрываемо насмешлив. И он еще добавил:

— Я ведь кое-что, признаюсь тебе, пишу “в стол”. Но не верится, что у нас произойдут такие изменения, что это можно будет опубликовать. А на тему “Наши люди в Африке” у меня на целый цикл статей хватит. Начало одной из них я тебе напамять даже могу процитировать: “В то время, как заметно тускнеет обаяние Октябрьской революции в глазах наших друзей за рубежом, поведение там советских людей характеризуется каким-то нервным чванством, скрывающим комплекс неполноценности, вызванный жадным благоговением перед материальной культурой Запада”. Я ведь и в двух-трех европейских странах немного пожил, поэтому знаю.

— Очень точно у тебя сказано, — одобрил услышанное Вьюгин. — Я сам кое-что уже успел заметить, хотя наблюдений у меня пока маловато.

— Ты французский на слух хорошо воспринимаешь? — неожиданно спросил Федосов. — А то могли бы съездить и посмотреть какой-нибудь кинобоевик. Экранизированный “роман полисье”, как здесь называют. Ну, ладно. Послушаем потом радио. Нам надо знать, как там на нас гнусно и подло клевещут разные там “свободы”.

Он налил себе пива и немного помедлил, прежде чем выпить.

— Ну, вот еще пара сведений для тебя и тему закрываю. Однажды я сам видел любопытную сцену. Одна наша соотечественница, дама плотного сложения и жена командированного сюда специалиста, заходит в магазин, почти расталкивая толпу покупателей. Объяснила это с раздраженной непосредственностью: “Я не для того ехала в Африку, чтобы в очередях стоять! Настоялась у себя в Люберцах”. А некоторые мужья таких дам тоже внедряют свои поведенческие стереотипы. Идя за чем-то в местное учреждение, прихватывает с собой подарок, рассчитывая на взаимность, а потом удивляется, когда ее не находит. Ведь у нас подарок влечет за собой “положительное решение вопроса”. А кто у нас вообще едет в Африку? Едут только “анкетно чистые”, что соответствует чиновничьим представлениям о надежности человека. В случае скандала кадровик защищен его бумагами. Командировка за границу считается наградой и чтобы ее добиться, в ход идут телефонные звонки, личные отношения, взятки.

Федосов оценивающе глянул на Вьюгина, пытаясь выявить признаки некоторого пресыщения информацией, не говоря уже о ее отторжении, но ничего тревожного не заметил. А Вьюгин подумал о том, что мог бы ему сказать тот корреспондент, который живет с ним в одном доме. И, кстати, является ли он агентом Ляхова?

— Вот напоследок приведу тебе один забавный случай, а мне о нем говорил знакомый журналист, который работал в Алжире. Служил в нашей главной внешне-экономической конторе некий чиновник и уже до седых волос там дожил. Пришло время поощрить товарища поездкой за рубеж. Говорит ему начальство:

“— Поезжай-ка ты, Иван Иванович, на годик-два к нашим нефтяникам в Северную Африку переводчиком.

— Да я французский-то совсем почти забыл, — смущенно говорит чиновник.

— Вспомнишь, — ободряюще говорит начальство, которое считает, что подчиненный заслуживает премиальной поездки. — А переговоров с алжирцами не бойся, надеюсь, что переведешь там чего-нибудь.”

На первые же переговоры он явился с двумя толстыми словарями под мышкой. Присутствующие на это покосились, но ничего не сказали. Но когда прозвучала первая фраза на французском, стало ясно, что переводчик язык на слух не воспринимает. Переговоры пришлось отложить и искать нового переводчика. И что же? Его отослали обратно за профнепригодностью? Не тот случай. Уж если тебя командировали за границу, ты должен эту командировку отбыть. И Ивану Ивановичу нашли какую-то мелкую должность в местном агентстве Аэрофлота, не требующую знания языка.

Потом Федосов ближе к вечеру свозил Вьюгина в один знакомый ему ресторан на самом берегу озера и еду там можно было получить на крытой веранде прямо у самой воды. Кухня была смешанная: африкано-французская. Федосов уговорил его попробовать тушеного крокодилового мяса под острым соусом и с пюре из маниоки.

— Здесь есть две разновидности крокодила, — внушал он Вьюгину, который застыл перед тарелкой в тревожной неподвижности. — У местных для каждой есть свое названия. Самый крупный, который нападает и на людей, в пищу не идет. А тебе подали мясо того, кто питается рыбой и всякой мелкой живностью. И по размерам он совсем другой, раза в три меньше.

Вьюгин пришел к выводу, что само беловатое мясо можно было бы даже считать вкусным, если бы не возникал неуместный мысленно-зрительный образ рептилии во всем ее безобразном великолепии.

— Тебя, видимо, удивляет, что я ничего не говорю о трудностях перехода границы и прочих сложностях, — напрямик сказал ему Федосов. — Трудности будут минимальны, уверяю тебя. Придется пройти пешком менее пяти километров в гору по лесным тропам. На этом участке границы у меня знакомый офицер и мы с ним не раз вместе выпивали.

Он посмотрел на небольшое озеро за перилами веранды и семью пеликанов на каменистом островке метрах в двадцати. Возможно и в этом озере жили крокодилы, входившие в постоянное меню ресторана.

— Так вот, я продолжу еще. Есть дальше, если ехать вдоль границы, еще одна дорога, в виде серпантина, по которой, я слышал, могут подниматься в гору и грузовики. Но это уже другой участок и у меня там знакомств нет.

— Почему правительственные войска, которые воюют с мятежниками, не могут взять под контроль всю границу с этой стороны? — спросил Вьюгин, доедая мясо земноводного.

— Вопрос уместный. Они хотят это сделать, но им не удается. Вдоль всей границы дороги нет, а только скалы и густые заросли и еще сильная оборона мятежников. Природные условия не позволяют применить военную технику. К тому же против этого возражает сопредельная страна, та, где мы сейчас находимся. И вообще отношения между двумя странами неважные, почти на грани войны. Перестрелки уже случались. Кое-какая помощь мятежникам отсюда поступает и есть немало им сочувствующих. Поэтому тебя, Алексей, отведут прямо в их расположение на той стороне. А уж потом они найдут способ, как тебя вывести в безопасное место, чтобы ты потом добрался до Ляхова, которому передашь от меня привет. А вообще-то миссия у тебя не из простых. Я сам бывал в разных переделках, но подобного задания у меня не было.

Утром они позавтракали тем, что Федосов нашел в недрах своего холодильника и долго потом распивали кофе.

— Между прочим, местный сорт и производство, — напомнил Федосов, будто предлагал Вьюгину сделать определенную скидку на туземное происхождение напитка и не предъявлять к нему излишней и малообоснованной требовательности. — А ведь согласись, что неплохой? И раза в два, если не больше, дешевле, чем в Европе.

Ночью прошел дождь и в окна еще струилась влажная и сыроватая прохлада. На потолке в углу притаилась головастая ящерица-геккон и Вьюгин обрадовался, испытывая к ней чуть ли не земляческие чувства.

— И у меня в комнате точно такая живет, — сказал он с некоторой даже нежностью в голосе. Может, это возникло от естественного желания вдруг оказаться там, где сейчас одиноко сидит на потолке его ящерица. Привычное, пусть даже немного надоевшее, зато безопасное, лучше нового, интересного, но полного пугающей неизвестности. Вьюгин не относил себя к тем, кто коллекционирует новые ощущения и переживания.

Федосов решил, что тема ящерицы еще не исчерпана.

— Если бы эта тварь (он указал на потолок) появилась у меня только сегодня, можно было бы предположить, что она с тобой приехала, — с усмешкой сказал он. — Заползла, допустим, к тебе в сумку, не желая расставаться с хозяином.

Потом он указал на густое дерево напротив окна, у него были огромные листья, формой напоминающие общепринятый знак сердца.

— На нем живет здоровенная игуана, видимо, на птиц там охотится. Иногда посмотришь в окно, встретишься с ней глазами и мурашки по коже. Жуткий взгляд.

План их дальнейших действий Федосов уже изложил. Через пару часов они выезжают, по дороге обедают в одном знакомом ему заведении, где неплохо готовят, и едут прямо к границе. Знакомый африканский лейтенант уже предупрежден, осложнений не должно быть никаких.

“Памела уже давно теперь дома”, вдруг подумал Вьюгин. “Обещала сразу написать. Напишет ли? И о чем теперь ей писать?” Он допускал, что пока он в Африке, они могли бы беспрепятственно обмениваться письмами. А вот когда он вернется в Союз? Если “они” захотят, прервать переписку ничего не стоит: будет проводиться изъятие писем на почте. Вьюгин даже подумал, что для него, уже давно живущему на территории лжи или, скорее, сокрытия правды, ибо это часть его работы и жизни, смешно надеяться на то, чтобы иметь с кем-то простые человеческие отношения. Вот если бы он занимался своим нынешним делом, выражаясь высокопарно, по велению сердца или ведомый некоей высокой идеей. Ему вспомнилось вычитанное когда-то грубое, но точное выражение персонажа из романа польского писателя Жулавского: “как шлюха, которая отдается, но без удовольствия”. Разве мало таких, которые так себя ведут? Это была книга о войне в тогда еще французском Индокитае и называлась она “Жэка червона” — “Красная река”. В то время Вьюгину почему-то захотелось заняться польским и он как-то осилил книжку в оригинале. Он тогда еще служил в армии.

Машина Федосова быстро катила по неширокому, но без больших выбоин шоссе, которое, как он сам пояснил, пойдет дальше вдоль границы. По пути изредка попадались деревеньки, непохожие на виденные Вьюгиным в тех местах, где он бывал. Дома были глинобитными, но крыши больше напоминали двухскатные, покрытые уже знакомой ему “слоновой травой” так, что край крыши создавал неровный навес с двух сторон. Под ним женщины толкли в ступах зерно. А мальчишки пасли коз на обочине дороги и что-то кричали тем, кто по ней проезжал.

Федосов вел свой далеко не новый “пежо” с профессиональной лихостью и, не отрывая глаз от дороги, продолжал посвящать Вьюгина в мир своих интересов, большая часть которых имела знак минус и он не скрывал своей неприязни к тому, о чем он говорил. “Почти все мы недовольны существующим положением вещей”, думал Вьюгин, слушая журналиста с сочувственным вниманием, “но сделать мы ничего не можем и даже не верим в возможность перемен. Мы как бы живем в мире неосуществимых возможностей. Получается, что и сама жизнь у нас отложена на потом”.

Вьюгин уже знал, да и то благодаря Ляхову, что из себя представляет посольство его родной страны. Теперь Федосов рисовал более обобщающую картину деятельности мидовских работников. Она не отличалась особой замысловатостью: требовалось всего лишь поддерживать дипломатические отношения со всеми африканскими странами.

— И никакой особой концепции, как например, у американцев. В наших посольствах обычно слабо представляют себе, что происходит на самом деле в стране, — говорил Федосов, только что объехавший зазевавшегося мангуста на середине дороги. — По привычке шлют одну и ту же информацию в МИД о том, что нынешний президент прочно сидит в своем кресле, а его противника называют вслед за западной прессой мятежником, сепаратистом, а то и просто бандитом. Журналисты, как правило, знают намного больше посольских, потому что ездят по стране, шляются по разным приемам в посольствах и барам, где собирается пишущая братия и куда заглядывают политики. Но их никто ни о чем не спрашивает. Попробуй сказать, что глава оппозиции заслуживает внимания и к его словам надо прислушаться, в посольстве сразу же такому пригрозят. А потом, неделю спустя после очередного сообщения о том, что все спокойно, происходит военный переворот и бывший “мятежник” и “бандит” уже новый президент.

Дорога заметно стала идти в гору, деревни исчезли и с обеих ее сторон пошли непроходимые на вид заросли. Стало даже прохладнее.

— Журналистам в Африке вообще надо крепко подумать, прежде чем что-то написать, — добавил к сказанному Федосов. — В свое время один наш корреспондент в Гане сообщил еще за полгода до события, что режим Кваме Нкрумы будет свергнут. Посольство тут же выступило с опровержением, журналиста отправили в Москву и исключили из партии.

— А вот когда Нкрума действительно слетел, журналиста простили? — спросил Вьюгин без всякой уверенности, что это произошло.

— Думаю, что нет, — жестко сказал Федосов. — Своей корреспонденцией он проявил непохвальную прозорливость и косвенно обвинил посольство в незнании положения дел в стране. То есть он как бы оказался умнее всех. Такое не прощают.

“Да, за этот день я основательно пополнил свои знания”, размышлял Вьюгин, следя за тем, как дорога уже начинает делать петли, взбираясь все выше, а впереди медленно поднимались горы, покрытые густыми зарослями. “А от многих знаний, многие печали”, подвел итог Вьюгин не совсем точной цитатой из Библии. Впереди его ждали знания иного рода и поделиться ими предстояло потом с представителем партийной власти в его стране. Если он благополучно еще выберется из этого лагеря вооруженных оппозиционеров.

Все была так, как и предсказал Федосов. Разоблачительная простота, с которой романтика незаконного перехода границы была сведена на нет, немного даже разочаровала Вьюгина. Не надо было даже ждать темноты, а без этого важного фактора не обходится ни один такой переход. Прозаическая реальность действительности, кажется, совсем не оставила места риску. Справа от дороги, по которой они ехали, уходила вверх лесная тропка и по ней спокойно пошел один человек в камуфляже и с автоматом АК за спиной. Был ли это солдат погранохраны или агент Федосова, или кто-то из партизан, Вьюгин не знал. Он шел вторым, а сзади топал еще один и тоже с оружием. Шли молча по этой каменистой тропе среди густых зарослей чего-то мелколистого и колючего, похожего немного на боярышник. Возможно, это и был местный аналог знакомого Вьюгину дерева. Пакет, предназначавшийся для передачи партизанскому предводителю, он из сумки вынул и пристроил у себя на груди под застегнутой курткой. Удостоверение, выданное Вьюгину по его же настоянию, находилось в нагрудном кармане. “Если здесь сначала принято стрелять, а потом уже спрашивать: “кто идет?”, то спрашивающий явно мало интересуется ответом”, пытался про себя шутить Вьюгин, запоздало подумав, что он поспешил зачеркнуть всякий риск этого перехода. Правда, мрачность его шутки и сама нелепость того, что может произойти, как бы оттеняли нормальную реальность окружающей жизни.

Солнца не было видно за горой, а оно уже стояло не очень высоко и здесь было почти прохладно. Они перешли небольшой, но быстрый ручей и было видно, как мелкие черные крабы суетливо разбегаются, прячась под камни. А потом впереди идущий поднял вверх руку, призывая этим к вниманию, и молча дал всем знак укрыться в кустах рядом. Впереди из зарослей тихо вышло небольшое стадо слонов, видимо, направлявшееся на водопой. Возможно, где-то дальше на ручье была запруда. Сначала показался крупный самец, видимо, вожак или глава семьи, и его желтоватые длинные бивни шли впереди него, как приспособления для тарана. Потом шла слониха со слоненком-подростком, потом еще два слона поменьше. Они спокойно, не учуяв людей, перешли тропинку и скрылись в зарослях. Был дан сигнал рукой продолжать путь. Вьюгин посмотрел туда, откуда вышли слоны, а потом, где они исчезли. Там, судя по всему, скрывалась их собственная тропа, потому что был виден проход шириной всего около полуметра. Слонам, оказывается, и не нужно было широкой тропы, они здесь ходили, просто раздвигая грудью заросли и не было нигде видно ни одной сломанной ветки.

Так они шли еще около получаса и наконец вышли на поляну с большими камнями-валунами и где росли огромные деревья, настоящие лесные гиганты со стволами, от которых, начинаясь от корня, шли ребристые выступы, вроде подпорок-контрфорсов у каменных укреплений. А дальше снова виднелись заросли, но уже редкие и оттуда вышли трое с винтовками, одетые в некое подобие военной формы или в то, что от нее осталось. Видимо, они знали в лицо тех, которые сопровождали Вьюгина, а на него самого эти трое глянули без подозрения, а даже с любопытством, так как само уже лицо белого человека было здесь в некотором роде пропуском. Ведь в правительственных войсках, с которыми они воевали, белых быть никак не могло. Вьюгин обернулся к своим недавним спутникам, молча поднял руку в знак прощания и они так же молча попрощались с ним. “А вдруг передо мной те, с которыми воюют люди Эдварда Нгабо?”, мелькнула у Вьюгина пугающая, хотя и довольно нелепая мысль. Нет, эти давно небритые люди, скорее, были похожи на лесных разбойников, чем на солдат регулярного войска и сам их вид странным образом успокоил его.

Еще когда они шли сюда, Вьюгин какое-то время непроизвольно занимался самовнушением и твердил себе, словно заклинание: “не оставаться здесь ни одного лишнего дня, от идеологических разговоров уклоняться”. В конце концов, он не специальный эмиссар Шатунова, приказ о выполнении конкретного задания он получил от своего непосредственного начальника. Но он, конечно, понимал, что здесь его желания будут осуществляться с поправкой на неподвластные ему обстоятельства.

На неровной и немного покатой каменистой поляне стояли без всякого порядка низенькие деревянные домики, кое-где виднелись армейского типа палатки, но все они располагались под кронами деревьев, либо под высокими кустами с нависающими над ними ветками, а многие вообще скрывались в окрестных зарослях. Потом уже Вьюгин выяснил, что укрытие жилья от солнечных лучей здесь не было главным. Этот партизанский лагерь в горах изредка тревожили вертолеты правительственных войск, они его пытались обстреливать сверху, пускали наугад ракетные снаряды. Спуститься ниже они, однако, боялись, чтобы не нарваться на прицельный огонь из пулеметов или на пуск с земли зенитной ракеты.

Поляна с восточной стороны упиралась в невысокую гору, поросшую мелколесьем и эта ее сторона была обрывистой, довольно ровной и похожей на слегка наклонную стену. В ней, видимо, еще очень давно было кем-то выдолблено несколько широких пещер и самая большая из них, как вскоре узнал Вьюгин, служила здесь общим укрытием при редких авианалетах и еще более редких артобстрелах.

Вьюгину не терпелось выяснить, на каком языке ему придется общаться с окружающими, а именно с теми, кто не знает английского. Федосов ему уже сказал, что основу войска Нгабо составляют его соплеменники, живущие в этой гористой части страны и прилегающих районах. Язык же племени должен быть близок тому, который понятен на большей части всей страны. Вьюгин сразу же решил это проверить.

— Йямбо, ндуку! — поприветствовал он немолодого уже обитателя этого лагеря, который нес откуда-то ведро чистой на вид воды, покрытой ветками, чтобы она не плескалась.

— Ниломба майи, — сказал Вьюгин.

И тот сразу понял, что белый просит у него воды и поставил ведро на землю.

— Майи йя куньва? — уточнил Вьюгин, желая удостовериться, что это питьевая вода.

— Э-ээ, — подтвердил водонос. — Майи ньема, майи йа чемчеми.

Последнее означало, что это вода из родника.

Вьюгин быстро выудил из сумки свою походную кружку и, отбросив некоторые сомнения, напился очень холодной, видимо, действительно родниковой воды. Или, на худой конец, воды из горного ручья, где обитают черные крабы, подобного тому, который они сегодня переходили.

Пока Вьюгин дегустировал, попутно утоляя жажду, местную воду, вооруженные люди, которые его встретили, терпеливо стояли рядом, а потом дали ему знак следовать за ними.

В сбитом из неструганых досок домике, крытом широкими листами твердого пластика, выкрашенного для маскировки в зеленый цвет, размещался, как явствовало из таблички на дверях, штаб Революционной армии Бунгваны. Дом тоже стоял под каким-то лесным деревом, закрывавшим его сверху. Шагах в тридцами от него находилась та самая сторона горы, в которой зияли пещерные входы. Одна из пещер была, несомненно, персональной, служившей жилищем главы этой “армии” и у ее входа сидел часовой, привалившись спиной к каменной стене и, кажется, дремал, надвинув на глаза козырек своей полевой шапки.

В домике, куда ввели Вьюгина, за столом, также сколоченном из досок, только оструганных, сидел бородатый крепкий мужчина в пятнистой военной куртке и с зеленым беретом на кудлатой голове. Берет украшала красная, но явно не советская, ввиду отсутствия привычных серпа и молота, звезда. А за его спиной во всю, впрочем совсем неширокую, стену красовались портреты, по характеру исполнения совсем разного происхождения. Если следовать порядку слева направо, то первым шел Ленин, за ним сразу (хотя между ними была чуть ли не целая эпоха) шли Че Гевара и Кастро, а замыкал этот ряд Мао Цзедун.

“Когда я буду обо всем этом рассказывать Шатунову, ему явно не понравится наличие Мао в этом партизанском пантеоне”, успел подумать Вьюгин, прежде чем пожал протянутую руку того, кого осеняли портреты великих революционеров на стене за его спиной.

Вьюгин затем извлек свое удостоверение и подал его вслед за рукопожатием, как бы усиливая этим его значимость. Удостоверение было внимательно и даже не без интереса изучено сидевшим за самодельным столом и с вполне любезной улыбкой было возвращено владельцу.

— А с кем я имею честь разговаривать? — несколько напыщенно спросил Вьюгин, намекая на чисто деловой и даже функциональный характер своего визита, и которому хотелось выглядеть поофициальнее, чтобы обеспечить себе независимый статус и в дальнейшем отбыть без всяких задержек.

— Я понимаю, что обстановка военная и важно знать кто есть кто, — сказал человек в берете на неплохом английском. — Но у меня только старое удостоверение и все никак нет времени, чтобы его заменить.

Последнее было сказано явно насмешливым тоном. И он протянул Вьюгину довольно затрепанную книжицу, в которой указывалось, что ее предъявителем является первый лейтенант Эдвард Мвеньи Нгабо, что и подтверждалось подписью и печатью некоего военного ведомства Бунгваны, которое давно, видимо, исключило мятежного лейтенанта из рядов вооруженных сил страны. На снимке молодой Нгабо был в парадной форме и, конечно, без бороды.

— Подтвердить мою идентичность могут и мои бойцы, — с добродушной снисходительностью к вьюгинскому формализму сказал Нгабо и спросил их что-то, явно недоступное пониманию Вьюгина в отношении языка.

Те, которые его сюда привели и теперь стояли у него за спиной, с радостной готовностью выкрикнули в унисон несколько слов и ему запомнилось только слово, похожее на “мукамби”, которое ему ни о чем не говорило.

— Благодарю вас, мистер Нгабо, — с нарочитой сухостью сказал Вьюгин и достал пакет. — Вот то, что я вам должен передать.

Теперь сопровождающие его придвинулись ближе и заметно напряглись. О том, что пакеты и даже письма могут заставить взрываться, к этому времени знали многие. Но спокойная поза Вьюгина доказывала его нежелание жертвовать собой и все в нем говорило даже о его полной непригодности к самоубийственному акту. А прежде, чем вскрыть пакет, партизанский командир взглянул на Вьюгина с улыбкой, содержащей мягкий укор:

— У нас здесь не принято употреблять слово “господин”, мы все говорим “товарищ”, как и в вашей стране. А меня здесь все называют просто Мукамби. Вы тоже меня так можете называть.

Содержимое толстого и увесистого пакета из плотной бумаги, когда туда заглянул Мукамби, его, видимо, так обрадовало, что он даже позволил этому непозволительному проявлению удовольствия отразиться на его коричневом и блестящем от пота лице. Но он бысто убрал его, как убирают неприличную фотографию со своего стола, когда ловят заинтересованный взгляд соседа. Мукамби даже с озабоченной внимательностью взглянул на Вьюгина, пытаясь догадаться, насколько он посвящен в тонкости отношений своих властей с движением, которое набирает силу в этой части страны и которое он возглавляет. Но лицо Вьюгина и вся его поза выражали такую утомительную обязательность обыкновенного посыльного, даже простого фельдъегеря, который не только не хочет знать, что он доставил, но выражает даже пренебрежительное невнимание к самому предмету доставки. Это успокоило Мукамби, он положил пакет в свою сумку, потом стал читать сопроводительное письмо, но не дочитал и тоже отправил его вслед за пакетом с какой-то суетливой торопливостью.

— Вас проводят в ваше жилье, — сказал он Вьюгину тоном гостеприимного хозяина. — Условия у нас, конечно, хуже, чем в самой заурядной гостинице, но зато здесь чистый горный воздух и нет комаров.

Но Вьюгин смотрел на него со сдержанной выжидательностью и молчал, поэтому Мукамби-Нгабо понял, что его гость отнюдь не воспринимает свое пребывание здесь как возможность поправить свое здоровье и отдохнуть от городской жизни. Надо отдать должное: он явился своевременно и не с пустыми руками и теперь имеет право рассчитывать на скорый и безопасный выход отсюда.

— Разведка начнет проверять все участки линии фронта, чтобы найти там прорехи, — веско сказал Мукамби и чувствовалось, что ему нравится произносить слова “линия фронта”, так как это придавало ему самому воинственную значительность. — К тому же вас надо доставить в такое место, где есть дороги и можно найти какой-то транспорт.

Он посмотрел на Вьюгина с настороженным вниманием, как продавец сомнительного товара на требовательного покупателя, и добавил:

— Важны не обещания, а реальные возможности. У нас говорят: “Гостю не предлагают рыбы, которая еще в реке”. Кстати о гостеприимстве. Жду вас на ужин с моими командирами. Я пришлю за вами своего вестового.

Мукамби даже склонил перед ним учтиво голову, словно репетировал свои будущие великосветские выступления.

Вьюгину отвели небольшой домик с низким потолком, стенами чуть ли не из фанеры и с одним небольшим окном. Приземистый деревянный топчан был сбит крепко, на нем лежал настоящий матрас, имелись целых две подушки, набитые ватой и шерстяное одеяло, так как ночи в горах были холодными. Имелся и фонарь, стоявший на пустом ящике, Вьюгин его поднял и убедился, что в нем плескался керосин. Дверь была без щелей, но не запиралась ни снаружи, ни изнутри, что наводило на некоторые беспокойные мысли. Позднее Вьюгин нашел поблизости крепкую палку, которую можно было изнутри вставлять в дверную ручку и обезопасить себя от не очень настойчивого вторжения. Он не знал, что такого рода запор пригодится ему уже нынешней ночью.

Вьюгин считал, что главное свое дело, которое заключалось в передаче пакета тому, кому он предназначался, он сделал. В нем, конечно, находились деньги, причем немалая сумма. Иначе почему так просиял этот Мукамби, когда заглянул внутрь? Но сразу же покинуть лагерь его соратников он не мог, ему надо было кое-что узнать, что собирается делать дальше партизанский вождь, чтобы его “армия” могла с триумфом войти в столицу страны и установить там справедливую и подлинно народную власть. Или все эти разговоры об этом пустая декларация? Хорошо бы еще найти и тщательно изучить карту этого района. Он должен записать направления всех дорог, имеющихся поблизости, названия деревень и особенно выяснить местонахождение религиозных миссий. Ведь в крайнем случае, если его здесь станут задерживать из каких-то своих соображений, ему придется бежать и выбираться из этих горных лесов самому. Если же он доберется до какой-нибудь миссии, его там должны приютить хотя бы из чувства милосердия, о котором так любят говорить святые отцы. А потом он уже будет искать оказии, чтобы как-то добраться до столицы. Его шеф Ляхов хорошо продумал его проникновение в мятежную провинцию, а вот о его возвращении не позаботился и он это будет иметь в виду.

А сейчас ему хотелось просто снять ботинки и вытянуться на тапчане, но он понял слова Мукамби о присылке за ним вестового слишком буквально и ждал его появления. Но затем Вьюгин здраво рассудил, что не будет ничего предосудительного в том, что упомянутый вестовой застанет его в горизонтальном положении и даже, возможно, спящим, Он тут же сбросил свои солдатские ботинки и они с тяжелым стуком упали на пол. Далее он принял нарочито неудобную позу, чтобы не заснуть, но сон, это естественное порождение усталости, почти сразу же сморил его. И когда минут через десять явился парень в поношенной военной форме, чтобы отвести его на ужин, он некоторое время стоял перед спящим и думал о том, что даже белые люди, такие сильные и почти непобедимые, выглядят слабыми и беззащитными во сне. Значит, сон их враг, но они об этом забывают.

Уже заметно темнело. Пещера, возле которой Вьюгин еще днем видел часового, и была той, которую занимал сам Эдвард Нгабо, он же Мукамби. Вьюгину все еще никак не удавалось привыкнуть к его принятому здесь имени. Он вспомнил, что слово это означает “руководитель, предводитель, глава”. В Европе уже были люди, которые предпочитали слово с таким значением своему личному имени, словно они его стеснялись. Так, в Германии был уже Фюрер, в Италии Дуче, а в Испании Каудильо. И эти названия исчезли вместе с их носителями, что отчасти говорит о том, что они все-таки стали почти именами собственными.

Пещера внутри освещалась тремя или четырьмя керосиновыми лампами, которые стояли в углублениях ее стен и своим зыбким светом придавали ей вид довольно фантастический, если не вовсе инфернальный из-за причудливых отблесков огня на каменных выступах, где местами выступал кварц, и на бородатых лицах командиров, включая и самого Мукамби. Все они, восседая на пустых ящиках, окружали низкий квадратный стол, сколоченный из досок и покрытый куском маскировочной ткани. Тупиковую стену пещеры украшали, как и штаб “армии”, портреты вождей и героев-вдохновителей Мукамби, грубо изображенных каким-то партизанским живописцем на больших листах картона. В том, что художник был африканцем, сомневаться на приходилось, так как явная негроидность черт, которые художник сознательно или непроизвольно подчеркивал, копируя портреты, была налицо, вернее даже, на лице каждого персонажа и во многом вытесняла даже монголоидность на широкой физиономии Мао.

На столе перед каждым стояла широкая пластиковая тарелка и в нее все тот же вестовой самого Мукамби накладывал большой и мелкой деревянной ложкой вареный рис и густой мясной соус поочередно из двух больших кастрюль. Потом кастрюли были отставлены в сторону и на столе появились три пузатые бутыли с чем-то мутно-желтоватым, а широкие кружки уже стояли с самого начала.

Вход в пещеру был занавешен маскировочного цвета брезентом и сейчас было слышно, как по нему барабанил дождь.

Все тот же вестовой наполнил кружки и Мукамби встал, чтобы взять слово. Немного хрипловатым голосом, что уже отметил Вьюгин при первой встрече, он заговорил, ощупывая каждого взглядом, словно проверяя военную и политическую надежность участников застолья и их готовность лишний раз присягнуть ему на верность:

— Сегодня у нас гость из далекой, но близкой благодаря дружбе с нами страны, а на тропе дружбы, говорят у нас, не позволяй расти траве. Поэтому сегодня давайте будем говорить на языке белых людей, пусть даже бывших наших господ, чтобы наш гость нас понимал.

Мукамби слегка раздвинул в усмешке усы, когда упоминал бывших господ.

— Наша сила в единстве и все мы это знаем. У нас бывают и споры, и разногласия, но когда на поле все работают вместе, мотыги сталкиваются.

Он снова оглядел всех, но уже с глубоким пониманием и с доброжелательной снисходительностью, как бы признавая факт столкновения мотыг делом, не стоящим внимания. Главное, чтобы у кого-нибудь не возникло желания опустить эту мотыгу на голову соседа, вызывающего особую неприязнь.

— Наша борьба разгорается и мы пронесем факел свободы от этих наших гор по всей стране, чтобы сокрушить тиранию и провозгласить власть народа. За нашу победу!

Все что-то выкрикнули и припали к своим кружкам. Вьюгин, держа свою нерешительно в руке, подумал, что называть тиранией власть нынешнего президента Кипанде, который даже не собирается баллотироваться на второй срок, и ругаемого всеми за робость в принятии любых решений, это уже явное преувеличение. Но он слышал от кого-то, что в политике нет полутонов и там бытует только контрастное видение мира.

Он выпил половину содержимого кружки и почти сразу почувствовал как хмель напомнил о себе в голове. Несомненно, это тоже какое-то пальмовое вино, но оно казалось самым крепким из всех туземных напитков, с которыми был знаком Вьюгин. “Спирт они туда добавляют, что ли?”, с некоторым опасением подумал он, отмечая бесспорную очевидность крепости того, что наполняло бутыли на столе.

Мукамби с мягкой настойчивостью попросил выступить и Вьюгина, и он сказал несколько общих слов о праве людей на свободу и достойную жизнь, попутно сказав, что надо, однако, уметь ждать и даже привел африканскую пословицу о том, что звезды не погаснут раньше, чем наступит рассвет. Этим он как бы предостерег от слишком поспешных решений и действий. А в конце сказал, что свобода это еще и большая ответственность. Он заметил, что последнее высказывание заставило некоторых переглянуться и, судя по их удивленным взглядам, он понял, что такая мысль им и в голову не приходила. Они, видимо, наивно полагали, что свобода на то и свобода, чтобы наконец сбросить с себя всякую мешающую им ответственность за свои слова и поступки. В противном случае, чем она тогда отличается от несвободы, то есть от подчинения? Только отсутствием конкретного господина, который тобой повелевает?

Сев на свое место, Вьюгин поймал себя на том, что выступление такого рода на каком-нибудь собрании в его стране (там был бы председатель, президиум, повестка дня и прочее), выглядело бы дико, да и было бы вообще невозможно. Какая свобода, какая там ответственность? Ведь в его стране все было регламентировано и расписано вплоть до мелочей, а свобода вместе с непонятной личной ответственностью заменялись долгом и обязанностью. А основоположник единственно верного учения, которое с внешней истовостью исповедовалось в стране, назвал свободу всего лишь “осознанной необходимостью”. Беззастенчивая лживость этого определения выдавалась за непреложную истину. Вьюгин понимал, что все его внутреннее возмущение работает на холостом ходу и от него никакого толку. Ему даже захотелось грубо выругаться, хотя он ругань недолюбливал и помнил одно научное высказывание по этому поводу, что она ориентирует человека на негативное, циничное восприятие важнейших этических ценностей. Но сам же он был согласен, что в идеологизированном государстве ругань это еще и форма примитивного протеста против системы. И, конечно, признак бессилия самого протестующего.

Дождь, судя по всему, прекратился и, отогнув угол палаточной завесы, в пещеру одна за другой проникли три довольно привлекательные девицы в зеленоватых рубашках и такого же цвета юбочках, причем необъяснимо коротких, что едва ли вызывалось условиями жизни во фронтовых условиях. Зато такой наряд весьма усиливал зрелищную привлекательность тех, кто в нем был, а форма их крепких ног цвета недожареных кофейных зерен как бы даже требовала именно такого наряда, как картина мастера кисти требует определенной рамы. Вьюгин про себя назвал их темнокожими валькириями, хотя свою воинственность они не проявляли, а наоборот взяли на себя роль виночерпиев и еще подавальщиц жареных в пальмовом масле пончиков из смеси муки и маниоки с добавлением рубленого мяса и специй. Он знал, что во многих районах страны их подают к туземному вину.

Мукамби подозвал к себе одну из девиц и что-то ей тихо сказал, причем, Вьюгину показалось, что речь шла о нем, так как она бросила на него быстрый, как пущенный в цель кинжал, и оценивающий взгляд.

А за столом вино заметно развязывало языки и расковывало движения. Предложенный Мукамби вначале в качестве средства общения язык белых людей был дружно, хотя и тихо отвергнут, и теперь вокруг Вьюгина звучала громкая речь, из которой он с ощущением некоторой своей ущербности выхватывал только отдельные понятные слова и иногда части фраз. Вокруг Мукамби в это время сгрудились те, которые считали себя приближенными их предводителя и там шло бурное обсуждение насущных вопросов.

“Интересно, на позициях, которые проходят по склонам гор, находятся ли другие командиры?”, подумал Вьюгин с некоторым даже беспокойством. Для него победа правительственных войск была бы совершенно нежелательна. До того, как он выберется отсюда.

А пока он выискивал способ как-то и не очень заметно выскользнуть из этой пещеры. Но в нее в этот момент вошел еще кто-то и чем-то очень заинтересовал Вьюгина. Он был заметно старше тех, кто сидел сейчас за столом и пил вино со своим предводителем. Седина была слишком заметна на его висках и в бороде и, хотя он тоже был одет в потрепанную полевую форму, чувствовалось, что вся эта внешняя воинственность, которую выставляли напоказ и даже заметно утрировали сподвижники Мукамби, была ему совершенно чужда. Он даже смотрел на них с какой-то ленивой снисходительностью взрослого, наблюдающего шумные игры детей. А сам Мукамби, увидев его, прекратил на время какой-то шумный обмен мнениями. Вошедший и Мукамби обменялись очень содержательными, как показалось Вьюгину, взглядами и во время этого короткого, вполне телепатического, сеанса командиры-собутыльники затихли с тревожной выжидательностью. Кто-то из них поставил перед ним кружку и налил вина из бутыли, которая была полнее других. Он, с какой-то сумрачной сдержанностью, отхлебнул из кружки, но перед этим плеснул немного на пол. “Совершил возлияние в честь духов предков”, сообразил Вьюгин, наблюдавший за ним. Потом он обвел каким-то тяжеловатым взглядом всех сидящих и недолго задержал его на Вьюгине, который нашел это естественным, хотя бы уже потому, что он был единственным “инородцем” в расово однородном сборище. А потом рубашка на груди пришедшего распахнулась и Вьюгин с непонятным беспокойством увидел на его шее шнурок с надетыми на него зубами и, кажется, когтями крупного хищника. “Ну, теперь понятно, кто он такой”, с каким-то даже облегчением подумал Вьюгин и стало ясно, почему у него такой тяжелый и мрачно-загадочный взгляд. А он сам как будто знал это и избегал смотреть на других слишком пристально. Он соблюдал осторожность, как, например, несущий в обеих руках котел, только что закипевший и теперь снятый с огня, опасается плеснуть из него на окружающих.

А та из темнокожих валькирий, по определению Вьюгина, в чрезмерно короткой юбке, которую подзывал к себе Мукамби, пару раз уже проходила мимо, приглядываясь к белому гостю, задевала его бедром, теперь же она нависла над ним и уперлась в его плечо грудью, желая налить ему вина.

— Я больше не хочу, спасибо, — тихо сказал ей Вьюгин на том языке, который она должна была понимать и было видно, что она поняла сказанное, потому что оставила бутыль в покое. — Скажи Мукамби, что я очень устал и хочу спать. Могу я удалиться? Да, и еще скажи, кто тот, который недавно вошел?

Она глянула на него с пугливым выражением глаз, потом приблизила свои губы к самому его уху, обдав его горячим дыханием и винными парами и почти прошептала:

— Это же наш муганга Нкили. Я передам твои слова Мукамби. А меня зовут Венди.

Она быстро отбежала от него и уже была рядом с Мукамби, и он глянул на Вьюгина с пьяной и поощрительной доброжелательностью, при этом вельможно кивнув головой.

Когда Вьюгин вышел из пещеры, сыроватая тьма ночи буквально стала давить на его глазные яблоки и он не мог сразу сообразить, куда ему следует направиться. Потом он не столько увидел, сколько физически ощутил рядом с собой Венди, она подхватила его под руку и быстро сказала:

— Я тебя отведу к твоему домику.

Сопротивляться ее мягкому натиску было глупо и смешно, тем более, что сам бы он нашел свое нынешнее жилище далеко не сразу.

В домике Вьюгин вынул из сумки электрофонарик, включил его и поставил на ящик так, чтобы его луч был направлен на потолок.

Венди быстро приготовила ему постель.

— Снимай одежду и ложись, — сказала она негромко и выключила фонарик, а потом добавила:

— Мукамби мне сказал, чтобы я видела, как ты лег.

“Что он, боится, что я сбегу?”, с насмешливым недоумением подумал Вьюгин.

Причудливость и даже нелепость ситуации могла бы рассмешить, но ему было почему-то не до смеха. В домике была еще и туземная скамейка на трех ножках. Вьюгин положил на нее одежду и лег, пытаясь мысленно выставить на передний план именно смехотворность всего положения, в котором сейчас находился. Он, конечно, догадывался о том, что мог сказать Мукамби этой исполнительной Венди. Возможно, этих привлекательных девиц он и держит для сексуального обслуживания приезжих, а заодно и для слежки за ними. И как ему теперь дальше себя вести?

Венди замерла в нетерпеливой выжидательности, пока он окончательно не улегся и он видел только общие очертания ее фигуры. Потом почти мгновенно она сбросила с себя то немногое, что на ней было (он мог это чувствовать только по ее порывистым движениям и шелесту ткани), приникла к нему своим обнаженным, слегка потным и поэтому прохладным телом, и сказала с капризной требовательностью:

— Подвинься и подай мне вторую подушку.

Была в ней какая-то беззастенчивая деловитость жрицы любви некоего древнего культа, где она должна была совершать определенный и давно отработанный ритуал. Но сейчас она, видимо, просто выполняла свое задание.

— Ну, что с тобой? — спросила Венди нетерпеливо. — Ты что, меня совсем не хочешь?

Кажется, она не допускала и мысли, что ее можно не хотеть. При этом она уже оседлала Вьюгина и ее груди елозили по его животу, когда она пыталась стянуть с него трусы.

“Рассказать кому-нибудь — просто не поверят”, смущенно подумал он. Вьюгин, чувствуя себя в глупейшем положении, удерживал в это время ее руки и пока не знал, к чему приведет вся эта борьба, напоминающая пародийное изнасилование. Тем временем предательское желание говорило уже в нем, давая о себе знать внешне, и Венди это чувствовала.

— Ты должен меня взять, — напрямик сказала она ему, употребив слово, которое означало “овладеть самкой” и относилось оно к совокуплению животных, и было это нечто вроде русского “покрыть”. — Мукамби меня убьет, если ты меня не возьмешь.

— А как он узнает? Скажи, что ты сделала все, что он тебе велел.

И тут произошло то, чего Вьюгин не ожидал, а для Венди уже было частью реальности жизни в партизанском лагере. Где-то, как показалось, недалеко прогремел сильный взрыв и почти одновременно еще один, но уже в отдалении.

— Айи-и-и! — взвизгнула Венди и мигом соскочила с Вьюгина. — Я боюсь! Уже второй раз за неделю! Дети шакала и свиньи! Проклятые оборотни!

Она лихорадочно одевалась и тормошила лежащего Вьюгина.

— Надо бежать в пещеру, где все теперь прячутся. Давай же, одевайся, я тебе покажу, где она.

Грохнул еще один разрыв и в окне мелькнул слабый отблеск.

— Знаешь что, ты беги пока одна, — сказал Вьюгин, вдруг ставший неожиданно фаталистом, — а я найду это место, я видел эту пещеру днем.

Венди уже оделась и молча вылетела из домика.

Потом послышались еще два далеких взрыва и все затихло. Вьюгин уже слышал о том, что противник ведет изредка неприцельный и, скорее, беспокоящий огонь по лагерю из своей немногочисленной артиллерии. Партизаны располагали только двумя-тремя минометными батареями и во время таких артобстрелов начинали забрасывать минами те места, где стояли вражеские пушки и этим быстро вынуждали их прекратить пальбу. Так, видимо, было и на этот раз. Значит, командиры минометчиков все-таки не участвовали в ночной попойке, а находились на позиции.

Позднее, когда взрывы давно уже прекратились, а Вьюгин начал засыпать, он слышал хруст каменистой почвы под чьими-то шагами и кто-то дернул пару раз дверную ручку. Но он запер дверь надежно изнутри сразу после того, как Венди кинулась в убежище.

Утром он ходил умываться к отдаленному ручью, на который случайно набрел, идя по одной из тропок, и там даже был небольшой водопад и ниже по течению запруда, где он видел нескольких косматых обезьян, пришедших на водопой. Потом в его домик принесли завтрак: миску густой жирной простокваши и горячую еще лепешку. Вьюгин понял, что в лагере есть и свое хозяйство, где-то содержится скот и кто-то его пасет.

Он решил побродить по лагерю и увидеть следы вчерашнего обстрела, но их он так и не обнаружил. Мукамби его к себе не вызывал, ему тоже не хотелось напрашиваться на прием. Вьюгину уже было сказано о том, что ищут возможности переброски его на ту сторону. Ускорятся ли эти поиски тем, что он будет надоедать Мукамби, уверенности у него не было. Вьюгин уже твердо решил, что разговаривать с Мукамби о его планах не будет. Кроме политической риторики и намеков на получение дальнейшей помощи, он ничего не услышит. Пусть лучше Шатунов посылает сюда своего полпреда, чтобы у него было потом полная картина происходящего, если он делает ставку на Мукамби. А он для Вьюгина просто политический авантюрист, которому сейчас нравится играть роль радикального борца с властью. По крайней мере он хоть коммунистом себя не называет. На Черном континенте только в одной стране есть свои коммунисты, которые, конечно, находятся в подполье. Государство это в Южной Африке и сейчас все ему объявляют бойкот, даже американцы. “Как ни странно, но здесь мы с ними заодно”, усмехнулся про себя Вьюгин.

Так он ходил по лагерю, провожаемый то удивленными, то уважительно-любопытными взглядами. Возможно, его присутствие здесь было чем-то даже на пользу Мукамби. Ведь наличие белого человека на территории военного лагеря говорит о том, что какие-то серьезные силы за пределами Африки поддерживают движение Мукамби. Значит, следует ждать военной и прочей помощи.

Вьюгин не спеша прошел вдоль всей обрывистой стороны горы, где находились пещеры, потом обогнул гору и с удивлением обнаружил среди зарослей зеленую крышу какой-то, возможно, жилой постройки. И еще там стоял двухколесный спальный автомобильный прицеп под нависшими ветвями деревьев. Поблескивала лаком и пара автомобилей, полускрытых зарослями. Вьюгин понял, что где-то здесь кончалась дорога, которая вела из соседней страны, и это о ней говорил ему Федосов, когда вез его сюда.

Вьюгину не хотелось углубляться в эти места, от них веяло если не скрытой угрозой, то уж наверняка возможностью нарваться на неприятность. А излишним любопытством он, к счастью, не страдал. Вьюгин догадывался, что находился в не слишком позволительной близости к тому, что здесь хотят скрыть. Он видел издалека выкрашенную в зеленый цвет будку, напоминавшую военный пост и двух вооруженных людей рядом. Вьюгин рассматривал все это скрытый кустами, потом повернул обратно и решил, что больше здесь появляться не будет, а что в этой зоне находится, его не должно интересовать. И в этот момент кто-то сзади зажал ему глаза ладонями, но Вьюгин беспокойства не ощутил, так как по слабому запаху смутно знакомых духов понял, что это женщина. И, конечно, не Венди, у которой совсем другие манеры, к тому же партизанки духами не пользуются и от них должно пахнуть лишь дымом костров и еще порохом.

— Ну, кто, угадай же! — слышал он тоже отдаленно-знакомый голос на английском. — Да это же я, Айви!

И вот она предстала перед ним, но внешне уже совсем другой. Одета была она в неброский брючный костюм, исчезла ее прическа “черный одуванчик” и ее волосы теперь были заплетены в мелкие косички и уложены вдоль головы.

— Как ты здесь оказалась? — негромко спросил ее Вьюгин и в его голосе было больше удивления, чем радости. К этому времени Айви успела в его памяти отойти в весьма далекое прошлое.

— Ты ведь на секретной службе, так ведь, Алекс? — вместо ответа спросила она. — Не бойся, я никому ничего не скажу. Я еще тогда подумала, что у тебя какая-то особая работа. А сюда все приезжают тайно и дела у них такие, что за это можно надолго попасть в тюрьму. А то и поплатиться жизнью.

— Ты мне не ответила, Айви.

— Сейчас скажу. Давай только немного углубимся в эти кусты. Я думаю, что нам обоим лучше не быть на виду. Только я сначала закурю, ладно?

Айви достала из сумочки сигареты и зажигалку. Она далее сказала, что вышла ненадолго прогуляться, но о том, где она здесь живет, умолчала. А привез ее сюда все тот же, от которого она никак не может уйти. У него с Мукамби есть общие дела, но об этом она расскажет потом.

— Он ведь ужасный человек (она непритворно вздохнула), ему и убить ничего не стоит. Я тебе скажу, зачем он сюда приехал, Алекс.

— Учти, я тебя ни о чем не спрашиваю.

— Ладно. Но мне уже так хочется избавиться от него. Я говорю о Мсамбо.

Вьюгин помнил, что ему говорил о нем когда-то хозяин гостиницы.

— Так вот, он покупает алмазы у Мукамби по сниженной цене. А где он их достает, не знаю. Потом Мукамби на эти деньги покупает оружие, а часть, говорят, кладет в банки на подставных лиц.

— Больше ничего не говори, Айви. Я здесь не за тем, чтобы наводить справки о Мукамби и о его делах. Я теперь жду, когда мне помогут выбраться отсюда. А потом буду стараться вернуться в столицу.

— А где ты живешь сейчас?

— В одном из маленьких домиков для гостей Мукамби недалеко от его штаба. Видимо, чтобы быть под наблюдением.

— Я к тебе приду ненадолго сегодня, когда начнет темнеть. Мсамбо куда-то уезжает в сторону границы.

“Территория лжи”, напомнил себе Вьюгин, “это и есть мое постоянное местопребывание”. Но видеться с Айви ему теперь и в самом деле не хотелось.

— Там за мной следят. И даже дверь не запирается.

Айви была явно разочарована.

— Ну, а там, где я сейчас нахожусь, везде охрана, но ее, кажется, можно обойти. Повсюду такие густые заросли.

— Не будем рисковать. Давай лучше встретимся уже в столице.

Вьюгин знал, что встречи с ней искать не будет, поэтому даже не спрашивал, где ее можно будет найти. Он хорошо помнил, как он наводил справки о ней в баре, где был с пугающей наглядностью представлен африканский уголовный элемент.

— Кажется, меня зовут, — вдруг сказала она с нервным смешком. — Ладно, до скорого. Надеюсь, что мы еще здесь увидимся.

Айви резко притянула его за воротник рубашки, чмокнула его накрашенным ртом в щеку и скрылась в кустах.

“Ну и встреча”, озабоченно подумал Вьюгин, считая то, что произошло настораживающим предупреждением судьбы. “Больше я в эту сторону не ходок”.

Работник аппарата правящей (и единственной) партии Шатунов уже закончил свои поездки с посещением посольств соседних стран, изрядно устал и теперь думал о том, стоит ли делать серьезную ставку на этого Нгабо в качестве будущего главы правящего режима в стране. Абсолютной уверенности в этом вопросе у него не было. А как бы хотелось, чтобы пламя революции взметнулось над этой страной и во главе ее стал бы военный диктатор, разделяющий идеи социализма, и чтобы мы здесь получили что-то вроде второй Эфиопии, нашего верного союзника в Африке. И тогда его, Шатунова, заслуги не остались бы незамеченными, его утвердили бы главой Африканского отдела, что было бы лишь очередной ступенькой лестницы, ведущей наверх. В то, что этот ляховский сотрудник доставит ему какие-нибудь достоверные, а главное, утешительные сведения, он не верил, как не верил самому Ляхову и всему его лживому ведомству. О том, как этому сотруднику, фамилию которого он даже не пробовал запомнить, удастся пройти расположение правительственных войск, противостоящих силам Нгабо и избежать случайной или предназначавшейся ему пули, Шатунов не задумывался. Он привык к тому, что все распоряжения должны выполняться, а все остальное настоящего руководителя не должно интересовать.

Итак, Шатунова очень занимала личность Эдварда Нгабо (он, конечно, не знал, что для своих он теперь Мукамби), но он страдал от нехватки сведений о нем. Вьюгин же знал о Мукамби достаточно, но он его мало интересовал, а помогать Шатунову он особенно не стремился.

Что касается самого Мукамби, то он знал только, что и в эту ночь сон долго не придет к нему, и причина этого все та же — страх. Он стал бояться многого, прежде всего поражения во время свого будущего похода на столицу, когда он пополнит свое войско и получше его вооружит. Если же победы он не одержит, ему надо хотя бы избежать разгрома. Тогда он закрепится в своей родной провинции и просто провозгласит ее независимость. Две-три африканских страны его в этом поддержат. Может быть, даже больше. Такое не всем удается. Моизу Чомбе, например, не удалось оторвать от Конго свою Катангу и он умер в изгнании.

У них говорят, что когда хочешь идти впереди других, почаще оглядывайся назад. А Мукамби еще боялся и за свою жизнь. Он даже решил теперь ночевать в своей пещере, так как вход в нее один и его охраняют не только его соплеменники, но и товарищи из одной возрастной группы, с которыми он проходил когда-то обряд посвящения в мужчины. Это было в Год Саранчи, когда все поля покрылись серой шевелящейся массой и даже солнце светило тускло из-за застилавших небо летучих полчищ этих прожорливых насекомых. Все, кто жил тогда на равнине, чуть не умерли с голода. Только жители предгорий не пострадали, но у них были только небольшие поля кукурузы, банановые рощи, да еще стада коров.

В последние дни, вернее ночи, Мукамби засыпал не раньше, чем выпивал треть, а то и половину бутылки виски или джина. Туземные напитки для него были слишком слабы теперь. Он не так боялся неприятеля, который стрелял из пушек в сторону его лагеря, совершал иногда облеты его лагеря со стрельбой из пулеметов наугад. Теперь это делается реже с тех пор, как один их вертолет был серьезно поврежден его зенитчиками. Мукамби больше боялся убийц, которым нетрудно пробраться в лагерь и швырнуть ему под ноги гранату, пустить в него из кустов автоматную очередь. А отравленная стрела? Это для них еще удобнее, потому что она поражает без всякого шума. Да, правильно говорят, что рыба может забыть о верше-ловушке, поставленной для нее, но та о рыбе не забыла. Его еще могут и отравить, поэтому его охрана всегда заставляет поваров пробовать сначала еду.

Мукамби стал почему-то думать о том, что было бы, если бы он не возглавил тогда мятеж в своем батальоне и ему не пришлось бежать после его подавления. Не случись этого, он был бы к этому времени капитаном, возможно, и майором. И это могло быть пределом в его военной карьере.

Что же касается врагов, то они не страшны, если их можно вовремя выявить. Мукамби стал вспоминать жизнь в своей деревне, где провел детство и часть юности. Он ходил в школу при католической миссии и, если требовалось, участвовал в общих молитвах, направленных к богу белого человека, пел Te Deum laudamus и многое другое на латыни. Но разве он перестал уважать и бояться своих духов предков? А обычаи и традиции племени? Разве там мало было ценного, способного пригодиться и сейчас? Даже выявление тех же тайных врагов. Издавна считалось, что главное зло крылось где-то вне племени. В лесу, в реке, в долине, на вершине холма, в другом племени, наконец. Что было тогда главным? Выжить! Как? Поборов зло. А носителей зла внутри племени быть просто не могло. Так все считали. Ведь одна мысль о том, что кто-то рядом с тобой, твой родич, например, является носителем зла, просто может всех убить. И вот люди, которым по какой-то объективной надобности требовалось пересечь границу племени, ну, скажем, пойти в дальний лес на охоту, должны подвергаться сложнейшему ритуалу подготовки. Они едят строго определенную пищу и в строго определенной последовательности, им иногда делаются на теле надрезы или наносится татуировка, они приносят жертвы, они даже временно не спят со своими женами, вообще какое-то время живут отдельно от племени. А по их возвращении все повторяется: только теперь они как бы очищаются от зла, приставшего к ним там, за границей их стерильного от зла мира… Так было раньше, а потом жизнь усложнялась и поняли, что враги, то есть носители зла, могут быть и в своем племени. Иногда, и это вынужден был признать Мукамби, в носители зла зачисляли тех, кто чем-то выделялся среди окружающих. Это могло быть уродство и даже красота. Злодеем мог быть и левша, а левшей всегда в Африке недолюбливали и даже побаивались. Мог им считаться слишком уж сноровистый в охоте или удачливый в рыбной ловле, слишком молчаливый или, наоборот, разговорчивый. Но чаще всего этот внутренний враг выступал в виде злого колдуна или ведьмы. Они могли наслать болезнь, даже смерть, вызвать у женщин бесплодие. И падеж скота был тоже от них. А выявить таких носителей зла мог только подлинный маг-ясновидец. Он также находил и преступников — убийц, воров, мог отыскать и украденную вещь.

Мукамби отхлебнул в очередной раз прямо из бутылки и почувствовал, что тяжесть в груди, вернее, то, что стягивало его грудь, как тесная и мокрая одежда, начинает его понемногу отпускать. Он вспомнил этого старого мага, мугангу, которого звали Лубингира. Да, это был настоящий знаток психологии африканца! Вот как он выявлял преступника. Сажал в кружок с десяток подозреваемых. Давал одному в руки яйцо птицы тви, оно было такое маленькое и хрупкое. Тот передавал соседу, а тот — дальше. У невиновного ведь нормальные реакции, они позволяют ему не раздавить яйцо и бережно передать его в руки другого. А в трясущихся руках преступника яйцо тут же лопалось. Перед этим Лубингира говорил всем, что яйцо это заговоренное им и оно само укажет на злодея. Так оно и случалось. А вот другой случай. Мукамби (тогда его все звали Санго) уже было лет десять, его научили повязывать кусок ткани вокруг поясницы и ему уже внушили, что надо обходить то место, где в реке купаются женщины. В их деревне случилось убийство, и убийца был свой, деревенский. Если бы виновный признался вовремя и сам, последствия можно было бы погасить. Властям они ничего в таких случаях не сообщали. Лубингира проделал бы все нужные очистительные обряды, виновный на время был бы изгнан из деревни и пыль с поверхности его следов была бы собрана и брошена в костер из сухих сучьев дерева мубунго. Потом его родные отдали бы семье убитого телку и бычка. Но он не сознался и тем усугубил свою вину и участь. Муганга Лубингира объявил, что все мужчины деревни должны войти в хижину, где лежал убитый и коснуться указательным пальцем лба покойника, рука которого сама поднимется, схватит убийцу и уже не отпустит. А все беспредельно верили колдуну. У входа в хижину выстроилась очередь и началась проверка. Было и условие: выйдя из хижины, палец надо было скрывать от других, держа руку за спиной и не прикасаться им ни к чему, пока на него не взглянет Лубингира. А он смотрел по очереди на руку каждого, кто выходил. И вот он указал на очередного побывавшего в хижине, и крикнул: “Вот он, убийца!” У того лицо сразу стало серым от страха и он тут же сознался. Лубингира был знаток человеческой души и белые люди называют такого психологом. В хижине было ровно столько света, чтобы только различить лежащий на спине труп и увидеть очертания его тела. А лоб убитого колдун покрыл его же еще не до конца загустевшей кровью, поэтому у каждого, кто касался лба, на пальце оставался ее след. Убийца, по понятным причинам, не решился прикоснуться ко лбу своей жертвы, поэтому и палец его остался чистым. Все было просто.

Мукамби сделал еще глоток из бутылки и решил, что выпил достаточно для перехода в сон. Несколько дней назад у него появился по его личной просьбе, а не по вызову маг и ясновидец Нкили, бывший когда-то младшим учеником великого Лубингиры. Престарелый маг уже не мог подниматься со спальной циновки, не принимал пищи, он хотел умереть, но люди говорили, что Лимулунгу все никак не призывает его к себе. Миссионеры же объясняли это тем, что он сам цепляется за жизнь, потому что боится небесного суда за свои действия при помощи дьявольской силы. Тогда старший его ученик и младший, Нкили, окружили его сухую шею свежей лианой и потянув ее с двух сторон, задушили его по обычаям племени. Таким же образом всегда отправляли на тот свет немощного вождя, ибо он должен присоединиться к духам предков еще сохранившим силы. Власти как-то узнали об этом, возможно, о насильственной смерти колдуна им сообщили из миссии, хотя там должны были только радоваться этому событию. С точки зрения законов белого человека смерть Лубингиры была квалифицирована как убийство и окружной комиссар Томлинсон уже завел было дело, но в столице как раз начались серьезные волнения из-за переноса даты предоставления независимости на более поздний срок, и многие колониальные чиновники стали упаковывать чемоданы. Теперь Мукамби верил, что Нкили выявит его врагов и, возможно, возвратит ему сон.

Еще в тот день, когда он виделся с Айви, Вьюгин, вернувшись в свое жилье, стал замечать, что за ним следят, даже особенно это и не скрывая. Почти всегда кто-нибудь находился недалеко от его домика, сидя под деревом с густой кроной, если шел дождь, и держа винтовку между колен. Ночью ему казалось, что он слышит шаги, того, кто его караулит. Только во время дождя они затихали, так как караульщик прятался от него под ближним навесом.

На следующее утро Вьюгин, как обычно, вышел и отправился умываться к ручью, с нарочитой наглядностью перекинув полотенце через плечо и его никто не сопровождал. Видимо, чистая функциональность его утреннего выхода из домика с полотенцем говорила в пользу абсурдности предположения, что он замыслил побег среди бела дня.

У ручья ему не раз попадались те, кто приходил набрать воды, но сегодня берег был пуст. Вьюгин подошел к тому месту, где кусты ближе всего подходили к воде, и услышал в них легкое шевеление. Вьюгин глянул в ту сторону и увидел почти совсем скрытого кустами типичного обитателя этого лагеря: потрепанная полевая форма, курчавая борода партизана, только взгляд был насторожен и опасливо внимателен.

— Йамбо, бвана, — сказал он тихо. — Пока никого нет, я скажу главное. А ты, господин, можешь ничего не говорить, а только думай.

“Это называется информация к размышлению”, подумал Вьюгин и вслух сказал:

— Говори, я слушаю тебя.

Теперь он старался растянуть процесс умывания.

— Я знаю человека, который на машине отвезет тебя обратно туда, откуда ты явился.

И он с удивлением услышал название города, откуда они выехали с Федосовым.

— Это будет стоить тебе тысячу американских денег.

Сумма была явно чрезмерной и называвший ее, кажется, сам это понимал, но Вьюгин уже знал, что в Африке всегда начинают с непомерно завышенной стоимости всего, идет ли речь о продаже чего-то или услуге. Здесь даже говорят: “Проси корову, если хочешь получить козу”.

А потом говоривший исчез вообще почти без всякого шевеления, будто он и не таился только что в кустах. Видимо, он почуял для себя какую-то опасность. Это могло только означать, что его предложение не было провокацией. Но Вьюгин все равно бы им не воспользовался даже при значительной скидке за проезд. Федосов мог гарантировать только переход одного участка границы, а всю остальную дорогу вдоль нее контролировало неведомое начальство, причем среди него могли быть как сторонники Мукамби, так и его противники. При встрече с последними у Вьюгина могли бы быть сложности вплоть до его ареста. Да еще при этом была бы нежелательная огласка.

Мукамби с некоторых пор стал понимать, что время перестало быть его союзником. Он слишком долго находился в горах, а о том, что в стране растет народное недовольство правлением президента Кипанде, достоверных сведений у него не было. У противника не было достаточно сил, чтобы начать серьезные военные действия против него, а он еще не может разблокировать свои силы и вывести их с гор на равнины. Армия обязана наступать, а затянувшаяся позиционная война подтачивает боевой дух. А если армия велика, ее все труднее обеспечить провиантом. Большой — это не всегда сильный, то же можно сказать и о войске. Даже слону, говорят в народе, хватает одного дня, чтобы умереть. А войско может потерпеть поражение и превратиться в беспорядочную толпу всего за несколько часов.

Внешне Мукамби продолжал поддерживать свой революционный образ, так как знал, что от него многие этого ждут, хотя сам он уже к этому времени стал другим. Ведь образ — это словно ритуальная маска, а под ней может скрываться кто угодно. Тыквенный сосуд, в котором было пальмовое вино, долго еще будет им пахнуть, хотя уже давно пуст. Было время, когда Мукамби сложными путями добирался до Анголы, чтобы воевать там с вторгшимися в страну южноафриканцами. Он воевал тогда плечом к плечу с кубинцами, а среди них были те, которые еще видели и слушали на митингах Че Гевару. И вот только теперь Мукамби почувствовал, что он затеял дело, превышающее его силы и у него не осталось друзей. Двое из них, правда, оказали ему последнюю услугу: они сделали так, что в далекой Москве поверили в него и в его движение. И вот он уже получил оттуда денежную помощь и письмо, которое для него тоже не менее ценно. В нем ему обещают помогать и дальше, если он не свернет с революционного пути, добьется победы в своей стране и будет в ней строить социализм. А те двое, после поездки в Москву, так и не вернулись к нему, они от него как бы откупились этой услугой. Оба они теперь обосновались в разных концах Африки, у каждого, как ему удалось узнать, свое дело, приносящее приличный доход. Видимо, помогая ему своми зарубежными поездками, они не забывали и о своих интересах. Теперь ему даже некого посылать в те страны, которые еще согласны ему оказывать помощь. А ему сейчас нужно оружие и снаряжение, нужен транспорт, чтобы после успешного наступления двигаться вглубь страны. Об этом в письме только обещания. Остается одно: задержать у себя этого русского, которого прислали к нему, и поставить условие властям его страны. Он же будет у него на положении заложника до тех пор, пока ему, Мукамби, не начнут присылать современное вооружение, чтобы вести наступление на вражеские позиции. Это, конечно, риск, но кто боится потерять, ничего не приобретет. Только сначала ему надо о многом поговорить с Нкили, ведь он теперь один из главных магов его племени и умеет делать многое.

Муганга Нкили называл Мукамби только тем именем, которое он получил еще до обряда инициации, и так же называли его проходившие вместе с ним это посвящение в мужчины. Имя это было Санго.

— Ты меня звал, Санго, — сказал ему маг, войдя в его пещеру, оборудованную под жилище. — Ты снова хочешь, чтобы я предсказал твою судьбу?

— Каждый хочет знать, что его ждет, — уклончиво ответил Мукамби.

— А так ли нужно это знать?

Нкили сел на трехногую скамейку. Дождя сейчас не было, вход в пещеру не был закрыт брезентом и сквозь облака проглядывало солнце. Охранники у входа сидели на корточках и играли в карты. Нкили, глядя мимо Мукамби, решил развить мысль о ненужности и даже вредности знаний своей судьбы.

— Если впереди у человека благополучие во всем, у него пропадает желание к чему-либо стремиться, чего-то добиваться. Он просто будет сидеть и ждать, когда все предсказанное станет явью.

— А если у него неблагополучное будущее? — спросил Мукамби безрадостным голосом, демонстрируя свое горестное соучастие в судьбе того, кому предсказание не давало повода для веселья.

— Тогда тем более ему лучше не знать об этом, — безжалостно сказал Нкили. — Ему уже ничего не захочется делать и он будет просто сидеть и ждать своего конца. Я понятно объяснил, Санго?

— Ты говоришь так, как будто смотришь на нашу жизнь со стороны. Разве у нас не говорят: “Если твой брат умирает, ты тоже умираешь?” Я веду борьбу и почти все наше племя поддерживает меня.

— Санго, не забывай, что мудрость белого человека не должна стоять на первом месте, помни, что нам помогают наши духи, а нашим недругам — их. И может случиться так, что их духи на этот раз окажутся сильнее или наши духи предков почему-то нам не захотят помогать. Возможно, они на нас за что-нибудь обиделись. Разве мы уж такие хорошие? Часто ли мы приносим им жертвы? А не почитать предков, а то и совсем их забывать, это быть рекой без истоков или деревом без корней.

— На все у тебя найдется ответ, Нкили, — буркнул Мукамби. — Только ты мне еще не посоветовал, как добиться победы.

— Соль и совет дают только тому, кто об этом просит.

— Вот я и прошу. Только речь сейчас пойдет об этом белом, который сейчас находится у нас. Я решил оставить его здесь до тех пор, пока руководители его страны не пришлют нам достаточно оружия. И всего другого, что нужно для войны.

Мукамби посмотрел на Нкили оценивающе, будто пытался взвесить его мудрость и магические возможности, боясь в то же время, что рационализм и прозорливость белых людей окажутся более весомыми, чем заклинания его муганги. Ведь ему далеко до покойного Лубингиры. А вдруг его, Мукамби, сочтут не столь уж важной политической фигурой и на шантаж не поддадутся?

— Санго, то, что ты затеял, станет известно очень далеко, и с тобой не захотят потом иметь дело в других странах. Если пчелу силой загонять в улей, она не даст меда. И не только белые люди осудят тебя, но и многие черные в других странах. А тот, кто делает другого узником, тоже лишает себя свободы.

— Какая от тебя помощь, Нкили, если ты не хочешь меня понять?

— Тот, кто заблудился в лесу по своей глупости, злится на того, кто его хочет из этого леса вывести на дорогу.

Разговор все больше заходил в тупик и это уже было не в первый раз. Оба они говорили вполголоса, чтобы их не слышала охрана у входа в пещеру, но иногда Мукамби, сердясь, немного повышал голос. И тогда он чувствовал, что те, которые сейчас играют в карты, сидя на циновке, хотя они и далеко от них, помимо воли прислушиваются. А потом у них сложится впечатление, что между их признанным вождем и известным им с самого детства колдуном появились разногласия. А Нкили к этому времени сказал Мукамби, что настоящий вождь себя вождем никогда не объявляет: это делают за него люди, которые хотят его видеть в этом качестве. Это было косвенное обвинение Мукамби в самозванстве и Нкили еще добавил, что тот, кто сам что-то выбрал, не должен жаловаться на этот выбор. Как будто он, Мукамби (тогда, правда, он так себя не называл), когда-нибудь пожалел о том, что еще молодым лейтенантом поднял мятеж в своем батальоне. Сохранить что-либо бывает труднее, чем его добыть. А что имел в виду Нкили, когда сказал: “Поле обмана большое, только проса на нем не соберешь”? Это что, намек на то, что он отошел от своих прежних идеалов и носит берет со звездочкой лишь для маскировки? Или он, как ясновидец, уже узнал, что Мукамби стал тайно хранить деньги в зарубежных банках? Не все вещи надо делать открыто. Никто в поле не сажает ямс или маниоку, когда это видит дикий кабан или дикобраз. Нкили настоящий муганга, в этом никто не сомневается, иначе старый Лубингира не взял бы в свое время его в ученики. Но то, что он иногда говорит самому Мукамби, допускать нельзя. Он даже намекал на то, что Мукамби совсем забросил свою семью в родной деревне, дети растут без отца, а здесь в лагере он держит потаскушек, чтобы те являлись к нему по первому требованию или ложились в постель к тому, на кого он укажет. Мукамби даже казалось, что свои прямые функции в качестве муганги Нкили выполняет с недопустимой небрежностью. От него ждешь надежного предсказания, верного предвидения событий, а он недавно ответил Мукамби вопросом: “Если ты не знаешь даже начала, зачем тебе знать конец?”

Всего этого, разумеется, никак не мог знать Вьюгин. А тем временем между властью политической и военной, и властью магической уже назревал полный разрыв. В последнем их разговоре Мукамби дал понять Нкили, что в его дальнейших услугах он больше нуждаться не будет. Правда, Нкили был еще и неплохим врачевателем и сумел избавить его от бессонницы, объяснив его охране, как готовить ему отвар из каких-то сухих трав. Но поисками внутренних врагов, на что так надеялся Мукамби, он заниматься не стал. Нкили с кривой усмешкой привел даже известную у них присказку: “Главный враг человека — это он сам и есть”.

На другой день их последнего разговора его результат неожиданно отразился и на судьбе Вьюгина. Он уже покончил с незатейливым обедом, куда входила миска густой каши из сорго и соус с каким-то странным волокнистым мясом. И вместе с угрюмого вида парнем, который приносил ему еду, а теперь пришел, чтобы унести посуду, неожиданно явился один из штабистов Мукамби и до этого Вьюгин видел его лишь пару раз. Он был единственный из всех здешних командиров носивший очки. Впрочем, его широкому лицу с расплющенным носом боксера и маленькими глазками они почему-то не придавали вид образованного человека.

Он буркнул что-то, отдаленно напоминавшее приветствие, сел на табуретку и сказал бесцветным голосом:

— Мне нужно посмотреть ваш паспорт и списать кое-какие данные. Нам это нужно для составления одного документа.

Тон у него был избыточно серьезным, но Вьюгин чувствовал во всем довольно бездарное лицедейство. Какой еще там документ? Ему нужно, чтобы его вывели за линию фронта, как называет это Мукамби, и подсказали нужное направление. Штабист тем временем данные из его паспорта старательно списал. Вьюгин при этом подумал о том, что предложение тайно уехать отсюда ему было сделано тогда у ручья не зря. Те, кто его послали, что-то знают, а он нет.

— Вам нельзя покидать лагерь и вообще надолго отлучаться, — сказал штабист, вернув с непонятной неохотой паспорт. Ведь тот, у кого этот документ изъяли, прочнее привязан к месту, где сейчас находится.

Говорить с ним Вьюгину не хотелось, да и с Мукамби тоже. Он все еще надеялся, что держать его здесь без надобности они не будут, не видя в этом никакой для себя пользы. Вьюгин не знал, что в столице сопредельной страны, где у Мукамби еще осталась пара надежных людей, в советском посольстве вскоре получат странное письмо, подписанное главой повстанцев, которое нужно будет далее направить руководству страны, которое посольство здесь представляет. А в письме будет содержаться предложение, исключающее всякий торг: освобождение их гражданина в обмен на безотлагательные поставки оружия и других указанных в письме военных материалов.

Часового к домику Вьюгина не приставили, но за ним, возможно, наблюдали из приземистого, а здесь все высотой не отличалось, строения недалеко от штаба. Там было какое-то дежурное помещение и все время находились люди при оружии. И вот, ближе к вечеру, когда над лагерем пронесся, шумя в кронах деревьев, сильный, но короткий ливень, в дверь постучался незнакомый ему парень с таинственно мерцающими глазами и передал ему на местном языке чье-то распоряжение следовать за ним. Он натянуто улыбался, словно пытался нейтрализовать этим некоторую категоричность сказанного, но от объяснений уклонился. И Вьюгину ничего другого не оставалось, как идти за ним. Его повседневная жизнь здесь все время зависела от других, он даже склонялся к нелестному для себя сравнению с животным на привязи, причем длина самой веревки неустанно и непредсказуемо уменьшалась.

И вот Вьюгин снова оказался в пещере, но уже с другой стороны горы, где кругом были заросли. Правда, перед входом имелась довольно широкая прогалина, и солнце, которое угадывалось за неплотными облаками, как раз в том месте, чтобы хоть и слабо, но освещать всю эту выдолбленную в камне обширную выемку. В ней были постелены циновки из сухой травы, а также шкуры коз, и именно с одной из них поднялся человек с седоватой короткой бородой. Во взгляде было обостренное внимание, будто он собирался тут же обшарить всю душу Вьюгина, подобно лучу фонарика в темном и заставленном ненужными вещами помещении.

“Вот это да!”, внутренне ахнул он, даже не видя ожерелья из зубов хищников, скрытом рубашкой. “Сам Нкили! Но я-то ему зачем?”

Он еще более удивился, когда колдун заговорил на английском, вернее, на той разновидности этого языка, которым здесь пользуются многие, начиная от мелких чиновников и кончая водителями такси.

— Добро пожаловать в мое временное пристанище, молодой белый друг.

Он подал Вьюгину трехногий табурет, а сам снова легко уселся на козью шкуру и принял ту же позу, что и до прихода Вьюгина — будто и не вставал вовсе. Нкили сразу же ответил на незаданный вопрос Вьюгина, будто давно его ожидал:

— Почему я могу говорить на языке белых людей? В детстве я ходил в школу при миссии. Мой отец сначала был против, но потом признал, что ошибался.

Нкили посмотрел в сторону выхода из пещеры и парень, который привел Вьюгина сюда, сделал колдуну какой-то знак рукой. Нкили кивнул головой и продолжил:

— Так вот, отец мне тогда сказал: “Хорошо, сын. Продолжай ходить в свою школу. Познай мудрость белого человека, выведай, если сможешь, его тайны. Узнай, в чем его сила и его слабость. Перенимай все хорошее, но сторонись его пороков. Некоторые мы уже знаем.”

Нкили прикрыл глаза, будто припоминал что-то или возвращал из небытия увиденное много лет назад.

“Театральный прием”, подумал Вьюгин. “Все эти маги и чародеи, на всех континентах, немного актеры”. Он настраивал себя на иронический лад, чтобы заглушить непонятное беспокойство. Какие планы у муганги относительно его самого? Тревожная неизвестность всегда неприятна. А Нкили опять заговорил:

— Я учился четыре года и окончил школу первой ступени. Потом умер отец и я не мог уже покинуть дом. А потом меня взял к себе в ученики старый Лубингира, он сказал, что духи, к которым он обращался, указали ему на меня. А возможно, он сам распознал мое истинное призвание.

К нему подошел один из тех двоих, которые дежурили у входа в пещеру. Это был молодой парень в длинной набедренной повязке из ткани буроватого цвета и в застиранной зеленой рубашке навыпуск. Он что-то сказал Нкили на языке, во многом похожим на тот, который знал и Вьюгин, и маг сказал ему на этом же языке:

— Я слышал, что ты говоришь на нем, наш белый друг, — сказал Нкили, усмехнувшись с поощрительной доброжелательностью, дав этим понять, что общаться на этом языке намного предпочтительнее, чем на каком-то другом.

Парень ушел, получив согласие Нкили, но чего оно касалось, это от него ускользнуло. У них вообще в разговоре между собой сквозила скупая сжатость слов. Но Вьюгину все еще не было ясно, зачем его привели к магу, но спрашивать обо всем прямо у африканцев не очень принято.

— Я расскажу тебе кратко, чтобы ты знал, во что верит наш народ, — вдруг начал Нкили, — откуда он произошел и тогда тебе будет легче понять его. Лимулунгу — создатель всего сущего, создал и наших прародителей — Удвани и Фемби. От их детей родились новые дети, потом дети этих детей, пока не возникло целое племя их потомков.

Нкили теперь сидел, полузакрыв глаза, словно погрузившись в такую даль времен, где можно было даже разглядеть туманные силуэты этих самых Удвани и Фемби, в которых непосвященный увидел бы лишь два старых термитника в лесу.

Краем глаза Вьюгин заметил, что те двое, видимо, слуги или ученики Нкили, теперь стояли и смотрели в сторону мага с каким-то мистическим вниманием, словно уже участвовали в непонятном чужому ритуале. А Нкили, все так же с полузакрытыми глазами, почти нараспев начал произносить что-то вроде молитвы или заклинания, оставив тему прародителей и их потомков. Часть слов Вьюгин не понял, а остальные позволили ему сделать для себя приблизительный перевод, который звучал бы примерно так:

“Всемогущий Лимулунгу, властелин земли и неба, в твоей власти все человеческие существа и все живое, а также камни, воды, деревья и горы. Если я владею волшебством во зло людям, если я когда-нибудь присвоил чужую курицу или козу, порази меня молнией. Но если я невиновен, защити меня и покарай тех, кто меня ненавидит.”

Когда он замолчал, Вьюгину послышалось отдаленное ворчание грома и в пещере слегка потемнело из-за нависшей над горой тучи. Было похоже, что Лимулунгу, к которому только что обращался Нкили, решил в какой-то мере обнаружить свою божественную реальность и это громыхание в недрах тучи словно уже давало повод для зловещих предположений относительно молнии, упомянутой в молитве. То есть все было готово к тому, чтобы она могла проявить свою пугающую предметность.

Но гроза прошла, так и не начавшись, а Нкили сказал вполне прозаическим голосом, поднявшись с козьей шкуры и даже скрыто потягиваясь:

— Завтра на рассвете мы покидаем лагерь. Тебе следует уходить с нами и мы потом проведем тебя к дороге, где проезжают машины.

На немой вопрос Вьюгина о причинах столь поспешного ухода Нкили ответил иносказательно:

— У нас говорят: “Обезьяна не ждет, когда в нее запустят второй камень и даже старость не мешает ей взобраться на дерево”. Ты ведь не собираешься дожидаться конца больших дождей в этом лагере?

— Я хочу уйти отсюда как можно быстрее, — сознался Вьюгин. Внутренне он ликовал, но по привычке скрывал то, что сейчас переживал.

— Сейчас Матунга проводит тебя к твоему домику, чтобы никто не думал, что ты исчез навсегда, а когда стемнеет, он снова придет за тобой и ты проведешь ночь здесь в пещере. Я сделаю так, что часовые ничего не заметят. Они просто будут спать.

Нкили, видимо, рассудил, что Вьюгину будет лучше провести эту ночь у себя, чтобы не возбуждать подозрений у тех, кто его стерег. В конце концов, стерегущие белого полугостя, полупленника могли несколько раз за ночь при помощи всепроникающего луча фонарика через окно удостовериться в его присутствии в домике. Поэтому Вьюгину пришлось вернуться. Еще было достаточно светло, чтобы он сравнительно легко добрался до своего жилья и он знал, что в предрассветной темноте он преодолеет этот путь уже вместе с посланным за ним учеником мага.

“По всем законам детективного жанра”, размышлял Вьюгин с весьма натянутой веселостью, “именно в ночь перед побегом мои противники должны мне помешать сделать это”. В окно уже заглядывали сумерки. Как многие люди, он боялся сглазить успех предстоящего и сам придумывал себе варианты провала. Спать он решил не раздеваясь, спал он, конечно, урывками и каждый раз ему снились новые сны и каждый был по-своему тревожным. Так, в последнем сне Вьюгин ехал в поезде, страдая от чувства болезненной безысходности, так как по сюжету этого сна его искали по приметам его враги, переходя из вагона в вагон. Он даже вынудил себя проснуться, чтобы избежать неизбежного по ходу сна его задержания, в чем он и преуспел, с трудом прервав неприятный сон. Вьюгин с облегчением посмотрел в окно, где уже ему казалось, что он видит эту размытую рассветную белесоватость, заключенную в прямоугольник оконной рамы. И именно в этот момент он услышал слабое постукивание в дверь. За ним пришел ученик Нкили.

В пещере мага все уже давно были готовы к выходу. Когда уже можно было хорошо различить тропинку под ногами, Нкили дал знак всем взять свою поклажу. Потом он сорвал лист с ближайшего куста, положил его на свернутые пальцы сжатого кулака и ударил по нему ладонью. Позднее Вьюгин узнал, что таким простым на вид образом он обращался к невидимым духам за покровительством. Далее он сорвал еще четыре листа, разрезал их маленьким ножом поперек и тихо сказал всем:

— Положите одну половинку себе в рот, а другую бросьте, не глядя, назад. Теперь нас никто не сможет увидеть.

И он решительно пошел вперед по едва видимой тропинке, за ним шел один из учеников с поклажей на голове, далее Вьюгин, а замыкал шествие второй ученик. Оба они опирались на короткие древки копий, Нкили — на свой резной посох, Вьюгину тоже досталась палка. Так как все держали свою половину листика во рту, то никто не произносил и слова. Было прохладно и сыро, но дождя не было, а тропа была умеренно скользкой. И она не уходила круто вниз, а демонстрировала всю свою живописную извилистость, все время огибая огромные валуны, кряжистые деревья, с которых свисали космы странных мхов, похожие на зеленые волосы сказочных эльфов, хотя последние к Африке отношения иметь не могли.

Так они шли часа два, потом у небольшого ручья Нкили решил устроить привал и позавтракать. Вьюгин, по примеру других, выплюнул свой волшебный листок и сел на разостланную козью шкуру, которую вынул из своей сумки ученик мага. Ели ломтики вареной, чуть сладковатой, маниоки, желтые, как слоновая кость, они были завернуты в банановые листья. В круглом солдатском котелке содержалась смесь толченого земляного ореха, растертых в порошок сухих листьев баобаба, перца и пальмового масла, о чем Вьюгин узнал позднее. Кусочки маниоки каждый макал в эту смесь, держа под каждым свою ладонь. Потом все напились, зачерпывая руками, очень холодной и прозрачной воды из ручья, Нкили снова дал всем по разрезанному листу, и все продолжили путь. Вьюгин подумал, что листок во рту, если даже и не выполнял свою главную функцию, вызывая невидимость, то уж точно обеспечивал абсолютное молчание всех идущих. А вокруг была тишина. Лишь один раз из дальних зарослей справа от тропы до них донеслись чьи-то отдаленные голоса: возможно там находился пост правительственных войск. Нкили ненадолго остановился, сделал, глядя в сторону голосов, какой-то сложный знак правой рукой и сразу же зашагал дальше, не удостаивая больше эти голоса вниманием.

Деревья становились тем выше, чем ниже опускалась тропа, и в одном месте в отдалении на их ветках резвилась, совершая акробатические прыжки, большая группа темносерых обезьян с белой грудью и животом. Оттуда неслись резкие протяжные крики. Нкили выразительно взглянул на своих учеников и Вьюгину показалось, что они с придирчивым вниманием глянули на острия своих копий, как бы проверяя их боевую готовность. Даже Вьюгин понимал, что обезьяны — это главная добыча леопарда, а сейчас они проходили места, где любит охотиться пятнистый зверь: деревья с нависающими над землей толстыми сучьями, крупные камни, выступающие из земли и покрытые лишайниками.

Стал сеяться мелкий дождь, но от него прикрывала идущих густая древесная листва. Потом дождь перестал и там, где должно было находиться солнце, в небе появилось желтоватое пятно, напоминающее жирный след на сероватой бумаге. Был еще один привал, когда время уже перевалило за полдень и снова все уселись, но уже у другого, более широкого, ручья и ели все ту же маниоку с той же смесью, от которой потом долго не проходила жажда.

После второго привала Нкили уже не раздавал всем половинки листа и Вьюгин понял, что они уже миновали места, где их могли увидеть солдаты, которые вели войну, впрочем, довольно вяло с боевиками Мукамби. И вот наступил наконец момент, когда они все вышли почти на равнину, поросшую отдельно стоявшими деревьями, похожими на отставших от своих и теперь отдыхавших путников.

Нкили остановил свою небольшую группу и сказал Вьюгину, что вон за тем деревом с обугленной от удара молнии верхушкой, проходит дорога, которая приведет его в одно большое селение, а там уже проезжают машины и можно оттуда уехать туда, куда теперь надо вернуться белому гостю славного Мукамби. Говоря последние слова, Нкили нехорошо усмехнулся, но быстро прогнал усмешку, считая, что проявление злорадства недостойно его звания. А Вьюгин все еще не знал, что Нкили был очень доволен, что сделал неприятность партизанскому руководителю тем, что увел, даже выкрал, его заложника. Этим он отомстил ему за пренебрежительный тон, с которым он с ним разговаривал в последний раз. Раньше Мукамби не позволял себе так вести себя с главным магом племени. Почему он так возомнил о себе? Чтобы сосчитать перья у птицы, ее надо держать в руке. А для этого еще надо ее поймать. Про таких, как Мукамби у них говорят так: “Рот звучит, как тамтам, а рука дрожит, как лист маниоки”. Он, Нкили, конечно не будет вредить соплеменнику, но и помогать ему тоже не намерен.

Для Вьюгина наконец закончилось надоевшее ему состояние, когда он в лагере Мукамби переживал мучительную неуловимость выхода из положения. Теперь его ожидают другие испытания, пока он не доберется до столицы, но самое тяжелое, считал он, уже позади. Когда они еще не до конца спустились с горного массива, была небольшая остановка под каким-то акациевидным деревом. Нкили велел его ждать, а сам прошел вперед, возможно, желая уточнить маршрут. Вьюгин тогда подошел к его старшему ученику и попросил его передать учителю пачку денег, состоящую из пары сотен пембе. Вьюгин отложил себе то, что ему понадобится на дорогу и сказал молчаливому парню, что ему самому неудобно передавать деньги Нкили. А он считает это выражением своей благодарности за то, что он снова теперь чувствует себя на свободе. Ученик сдержанно усмехнулся, принял пачку обеими руками и кратко заверил белого господина, что деньги он передаст.

Еще во время второго привала Нкили отвел Вьюгина немного в сторону, посмотрел на него своим пронизывающим, хотя одновременно и доброжелательным взглядом, и тихо сказал:

— Скоро пути наши разойдутся, поэтому я хочу, чтобы ты выслушал мои последние слова. Может быть, тебе от них будет какая-то польза. Я думаю, что ты благополучно доберешься до своих. Почему только думаю, а не твердо тебе это обещаю? Потому что многое, что произойдет в будущем, зависит от самого человека. Если ему сказать: иди по этой тропинке, не сворачивая никуда и ты пройдешь лес благополучно, то он может захотеть свернуть на другую тропку, которая ему покажется короче, но рядом с ней окажется дневное логово леопарда.

Нкили замолчал и посмотрел на черного краба в ручье, которому, видно, надоело таиться на камнем и ждать ухода людей.

— Я не даю советов, если меня об этом не просят. У нас говорят: “Не будь слишком сладким — тебя проглотят, не будь слишком горьким — тебя выплюнут”. Каждому понятно, что это значит — и белому, и черному. Вести себя надо с умом и делать только то, что ты в силах сделать. Разве может кто-нибудь спрятать слона в банановой роще? Когда ты вернешься, тебя будет ждать одно огорчение, большое оно или маленькое, я не знаю. В жизни мы все что-то приобретаем, а больше теряем.

Вьюгин потом вспомнил эти слова Нкили, но пока ему было важно выбраться отсюда целым и невредимым. А это означало не сворачивать на ту тропинку, которая может вести к опасности. Но Нкили тогда ничего более конкретного ему не мог или не хотел сказать.

Вьюгин прошагал около сорока минут по грунтовой, уже совсем подсохшей после дождя дороге, которая сначала шла между обычных скучных зарослей, потом рядом пошли поля, обработанные мотыгами, высокие грядки ямса и маниоки. Потом стали попадаться знакомые уже хижины с остроконечными крышами, козы у обочины дороги смотрели на него с наглым, а люди со сдержанным любопытством. Видеть белого человека в качестве обычного пешехода было, конечно, странно, но если он, скажем, миссионер, то они иногда ходят кого-нибудь исповедовать в такие места, куда нельзя проехать даже на велосипеде, тем более в дождливый сезон.

Дорога далее оказалась посыпана гравием, потом на ней появился асфальт и Вьюгин оказался наконец в центре небольшого городка с улицами состоящими из кирпичных одноэтажных строений с двухскатными крышами из жести. Была здесь и церковь, видимо, католическая с подобием колокольни и целая улица из магазинов и лавок, где хозяевами были индийцы.

Вьюгин зорко посматривал по сторонам, чтобы вовремя заметить полицейского и избежать встречи с ним и еще высмотреть машину, напоминающую такси, чтобы побыстрее уехать туда, где есть станция рейсовых автобусов. Здесь он уже просто испытывал неудобство от своей расовой исключительности, а в ней заключалась еще и опасность. Немногочисленные здешние белые давно известны, а к новому неизбежно отнесутся с настороженным вниманием. Тем более, что не так уж далеко и зона военных действий. Пока что впереди среди редкой толпы нигде не просматривалась полицейская униформа салатного цвета с темнозеленой фуражкой и вот из дверей магазина в этот момент вышел некто именно в этой форме и сразу же уставился на Вьюгина, который уже никак не мог увернуться от встречи. У полицейского были нашивки сержанта и широкое порочное лицо явного мздоимца со взглядом, преисполненным агрессивности в сочетании со звериной хитростью. В дальнейшем этот взгляд был прикрыт темными очками, хотя надобности в них не было никакой, так как небо было затянуто тучами и на выход из-за них слепящего солнца надеяться было глупо.

От полицейского щедро несло потом, пивом и табачным дымом, он нагловато улыбнулся и сказал:

— Минуточку, мистер. Хочу вас кое о чем спросить.

В это время рядом остановил свою машину индиец в розовой рубашке, смуглый, слегка лысеющий со лба и с небольшими усами. Он открыл дверцу, словно собирался выйти, но посмотрел на Вьюгина и их взгляды встретились. Видимо, он знал полицейского и не с самой лучшей стороны, что и выдавали его глаза, а во взгляде Вьюгина, он уже разглядел какую-то угрюмую покорность судьбе и это ему не понравилось.

Вьюгину же мгновенно явилась, словно вспыхнула на каком-то экране, картина возможного развития дальнейших событий, причем для него это был худший вариант сценария. Паспорт показывать было нельзя, так как в нем стояла виза в соседнее недружественное государство и отметка о недавнем его посещении. А сейчас Вьюгину предстояло объяснить, почему он находится в зоне, где иностранцам пребывать не следует. Если он предъявит свое служебное удостоверение, снова возникнет вопрос о целях его появления здесь, как он ни настаивай на вопиющей нелепости предположения, что он мог быть причастен к связи с теми, кто ведет борьбу с государством. Тем более, что уже существует общественное мнение, создаваемое, возможно, не без помощи американского посольства, о преступной причастности родной страны Вьюгина к оказанию помощи этим мятежникам левого толка. Если отсюда дозвонятся до столицы, то узнают об отсутствии Вьюгина на работе довольно длительное время. А что если у властей есть хотя бы один осведомитель в лагере партизан, который мог уже сообщить о том, что в нем находится неизвестный белый человек и что он уже имел беседу с Мукамби?

Вся эта череда изнурительных предположений, усиливающих и так уже его бедственное положение, промелькнула в голове Вьюгина, оставив свой беспокоящий след. Была, правда, надежда на возможность откупиться, если у него на это вообще хватит денег. К этому времени страж порядка уже потребовал у Вьюгина документы и протянул за ними темнокоричневую жилистую лапу с розоватой ладонью, когда вдруг с другой стороны, почти у самого магазина, остановилась автомашина яркозеленого цвета и с водительского места к полицейскому радостно ринулся толстый африканец в пестрой рубашке, громко называя его имя, и все это закончилось мощным объятием обоих друзей. Можно было предположить, что крепость и продолжительность этого объятия была прямо пропорциональна продолжительности их разлуки.

Вьюгин сразу же решительно шагнул к машине, где за рулем сидел усатый индиец, с которым они уже обменялись что-то таящими в себе взглядами, водитель открыл дверцу рядом с собой, Вьюгин сел и машина сразу же тронулась. Водитель свернул в первый же переулок, распугав там стайку небольших пестрых куриц, и было похоже, что он знает этот городок не хуже местного жителя.

— Меня зовут Шанкар, — сказал он будничным тоном, будто он давно ожидал эту встречу и был доволен тем, что явился вовремя, — здесь у меня две небольшие лавки и я приезжал, чтобы проверить, как идут дела и забрать выручку. А вас я здесь ни разу не видел. Мы здесь знаем всех с европейской внешностью.

— Полицейский тоже меня видел впервые, — сделал попытку пошутить Вьюгин, — и я ему, кажется, не понравился.

— Его зовут Ченге, — сказал Шанкар так, будто произносил неприличное слово, — и если местные торговцы захотят от него избавиться и будут искать наемного убийцу, я один из первых внесу свою долю.

Шанкар, поглядывая в зеркало на дорогу позади себя, проехал до конца этот переулок, потом еще сворачивал куда-то пару раз и наконец выехал на дорогу с твердым покрытием. Вдоль дороги уже тянулись вполне деревенские хижины, потом пошли поля, которые сменили обычные заросли.

— Здесь недалеко стоят войска, — пояснил Шанкар, — а с гор тайком иногда спускаются люди этого Мукамби. Поэтому полиция готова подозревать каждого. Я не знаю, из какой вы страны и даже этого не спрашиваю. Я не любопытен. Но говорят, что кто-то в Европе помогает или только собирается помогать людям Мукамби. Поэтому каждого незнакомого европейца они подозревают тоже.

Как бы подтверждая слова Шанкара о близости зоны боевых действий, навстречу им теперь двигалась небольшая колонна военных грузовиков и почти за каждым из них ехала на прицепе пушка. Вьюгин опытным глазом определил, что это семидесятипятимиллиметровки. Ему очень хотелось поблагодарить Шанкара за помощь, но все никак не мог подобрать нужные слова. Вьюгин ловил себя на том, что ему вообще трудно говорить с людьми. Он так погряз в трясине профессиональной лжи, что ему лучше было иногда молчать, чем лгать в очередной раз. Выручил Шанкар, который, видимо, не привык долго молчать за рулем.

— Я сам живу в Кибиринги и сейчас еду туда, а по дороге будем проезжать Лингомо и там есть автобусная станция и даже две небольшие гостиницы.

— Я был бы рад туда попасть, — только и нашел, что сказать Вьюгин. — А если оттуда есть автобус в сторону столицы, то было бы вообще прекрасно.

— Такой автобус есть, — сказал Шанкар уверенно. — Если он еще не ушел и на него есть места, можно уехать даже сегодня.

Вьюгин заметил, что водитель, с хорошо скрытой тревогой, поглядывает на зеркало, где как раз виднелась догоняющая их машина. “Если это полиция”, с усталым беспокойством подумал Вьюгин, “а в машине сидит этот, как его, Ченге, то у Шанкара могут быть неприятности”. Все последнее время он чувствовал себя то поднадзорным, то преследуемым и это ему надоело. Но он понимал, что в этом качестве ему придется пребывать еще не раз. Возможно, в течение всей своей дальнейшей жизни в Африке и к этому надо просто привыкнуть. Но сейчас ему страшно не хотелось оказаться в руках полиции, хотя он надеялся, что Ляхов найдет способ его вызволить.

— Мы оба, вы и я, не связаны с Африкой своим происхождением, хотя я здесь и родился, — вдруг сказал Шанкар. — Но вы можете вернуться к себе в Европу, а мне уже непросто вернуться на родину своих предков. Мой дед был простым сипаем в составе войск, которые англичане вывезли из Индии, когда началась первая мировая. Он воевал в Восточной Африке против немцев, был ранен, но остался жив и после войны мог получить порядочный надел земли в любой английской колонии. Так он первым пустил здесь корни, а у моего отца уже было британское гражданство. Когда появились первые слухи о независимости, выходцы из Азии, подобно нам, не очень этому обрадовались. Кое-кто стал паковать чемоданы, чтобы возвращаться в Индию или в Пакистан, или в Бангла-Деш, а большинство подумывало об Англии. Нас ведь здесь не очень любят, мы почти такие же чужаки, как европейцы, только у нас не было никакой власти в колониальные времена. А теперь новая власть начинает требовать от нас принятия местного гражданства. Пока еще не так настойчиво, но мы все знаем об изгнании индийцев из Уганды.

Шанкар видел в зеркало, что расстояние между его машиной и той, что шла сзади, медленно, но неуклонно сокращалось. А впереди был уже заметен довольно узкий мост через разлившуюся из-за дождей реку, а к мосту навстречу им приближалась еще одна колонна военных грузовиков. Видимо, центральная власть решила всерьез взяться за Мукамби. Шанкар рассчитал, что если он повысит скорость, то успеет проскочить мост и опередит колонну. А ширина моста была такова, что там могли разъехаться две легковые машины, но проехать мимо тяжелого грузовика или автобуса никто бы не решился. “Молодец”, мысленно похвалил его Вьюгин, “теперь тот, кто за нами, будет ждать проезда через мост военных машин”.

— У здешних африканцев есть хорошая поговорка, — сказал Шанкар, когда они проезжали мимо грузовиков, где сидели и весело скалились солдаты в зеленоватых панамках, потом мимо санитарной машины, служившей мрачным напоминанием о том, что многих из этих солдат ждет, и еще автобуса с офицерами. — Так вот, эта поговорка: “Все любят деньги, только деньги любят не всех”. Но каждому кажется, что деньги любят именно его. Деньги в Африке нажить можно, но сохранить их или вложить в какое-нибудь надежное дело почти невозможно. И теперь здесь полно людей, особенно азиатов, вроде меня, которые стараются заработать деньги, а потом озабочены тем, чтобы их не потерять. Мой дед был из семьи простых земледельцев, потом был солдатом, а его сын и я, внук, стали уже торговцами. И связали, как и тысячи таких, как мы свою судьбу с Африкой.

Шанкар внимательно смотрел на узкую полосу асфальта перед собой, которая была тем единственным на этой красноватой земле, что исторически не принадлежало Черному континенту. А с обеих сторон дороги из этой земли цвета железняка выступала со скрытой и спокойной угрозой мощная растительность, питаемая сезонными дождями. Она способна поглотить здесь все, если ей не давать отпор. А Шанкар продолжал:

— Я был у своего двоюродного брата в одной соседней стране. Там недавно произошел военный переворот. Вначале была видимость порядка, а потом пошли межплеменные столкновения. Это как раз то, что удалось пресечь еще давно колонизаторам. Я думаю, дело еще в том, что страна вдруг оказалась слишком мала для того, чтобы в ней можно было жить, не соприкасаясь со своими соседями. А ведь у каждого свой язык, обычаи, верования. Когда все передвигались только пешком, а в этой части Африки не знали ни гужевого транспорта, и никто не ездил верхом, земли каждого племени казались очень обширными. Многие жили и умирали, не пересекая границу земель своего племени, но это было до того, как колонизаторы заставили их строить современные дороги. А сейчас моторный транспорт стал доступен многим. И эти асфальтовые дороги и мчащиеся по ним автомашины так сократили расстояния, что границы каждого племени как бы оказались под угрозой. Я уехал из этой страны с тревожным чувством и по-иному стал смотреть на все и здесь. Вот все теперь знают об этом Мукамби и его Революционной Армии. Допустим, ему удастся с ней пройти половину страны и даже захватить власть. Но долго ли она продержится? Его главная опора — его собственное племя, а в Африке каждый ревниво следит за тем, чтобы какое-нибудь племя не получило слишком много преимуществ, а главное, власти.

Машина, которая ехала за ними, видимо, безнадежно отстала, а дорога теперь стала шире, на ней увеличилось движение. Заросли по ее сторонам давно уже уступили место полям, а теперь и жилым постройкам.

— Я подвезу вас прямо к автобусной станции, — сказал Шанкар, — а сам поеду дальше. Думаю, что этот ублюдок Ченге поленится прилагать слишком много усилий для вашего розыска. У него ведь нет оснований подозревать вас в чем-либо, верно?