Африканский связной

2

Вьюгин уже порядком привык к своей комнате, хотя и продолжал относиться к ней с неким уважительным удивлением, так как это вообще была первая квартира в его жизни. До этого был полудеревенский дом родителей в Уваровке, потом солдатская казарма, ее же, в свою очередь, сменило студенческое общежитие. А в нынешней его квартире об Африке говорило только то, что в ней могло бы быть немного попрохладнее, что на потолке в углу сидела неутомимая мухоловка — большеголовая ящерица-геккон, а над довольно широкой деревянной кроватью, покоилась на рейках убранная на день его слугой Мбизи москитная сетка, похожая на скомканный купол парашюта после совершения прыжка. Вера в эту сетку не была у него еще поколеблена, но Вьюгин уже проникся сознанием необходимости глотать антималярийные таблетки и две яркие коробки дилагила украшали его ночной столик. Он тут же вспомнил Ляхова, его нынешнего начальника, который вчера с заметным, как показалось Вьюгину, профессиональным автоматизмом объяснял суть предстоящей ему деятельности. Затем, будто спохватившись, что впадает в менторское занудство и читает уже целую лекцию, вышел на другую плоскость.

— Помните, надеюсь, “Полтаву” Пушкина, Вьюгин? Ну так вот, временами у вас будет возможность ощутить себя этаким классическим гонцом с зашитым в шапку письмом. Надеюсь, что вам не придется, как сказано у поэта, отдавать эту шапку только с собственной головой. Словом, у вас будет в этой стране многофункциональная роль, в том числе и связного. Чем и занимался с переменным успехом бедняга Гаврилов, ваш предшественник, пока его не скосил пресловутый Желтый Джек, как, помнится, называли его пираты в “Острове сокровищ”.

— Один из них, например, успешно, по его словам, проводил профилактическое лечение ромом, — похвастался своей памятью Вьюгин. Бутылка настоящего ямайского рома была им куплена вчера, ром был дегустирован и спрятан так, чтобы до него не добрался Мбизи.

— Был там сторонник такого метода, — согласился Ляхов, одобрительно глянув на Вьюгина. — Можете, разумеется, следовать его примеру, но таблетки все же не забывайте принимать. Я не хочу терять еще одного сотрудника.

Вьюгин, конечно, не знал тогда, что именно случай с этим сотрудником и стал причиной столь поспешной отправки его в Бунгвану, каковое название, примерно, переводилось как “Страна Свободных Людей”. И вызвано все было тем, что от Ляхова в его ведомство, которое все хорошо знали по трем начальным буквам его названия, пришло сообщение с просьбой присылки физически здорового молодого мужчины, желательно прошедшего службу в армии и с рабочим знанием английского и, очень желательно, одного из местных языков. Вьюгин, который в этом году окончил учебное заведение, в котором готовили специалистов с языками Азии и Африки, должен был расценивать это как неслыханную удачу: африканисту предлагалась работа именно на Черном континенте! Как и все студенты своего вуза, он находился в сфере интересов того же ведомства, где числился Ляхов и все они чувствовали его ненавязчивое к себе внимание. Вьюгина тут же отправили проходить все необходимые собеседования. Остается тайной то, что же все-таки было важнее всего в этой процедуре проверок, предшествующих выезду и пребыванию в зарубежном мире: выявлялась ли заурядная благонадежность или деловые качества выезжающего? Во всяком случае, вопрос о вере в светлое будущее всего человечества отдельно уже тогда не ставился. Наличие такой веры считалось, видимо, само собой разумеющимся. Если же неверие в это будущее все-таки успело поселиться в душе, то даже само отсутствие желания с кем-нибудь об этом делиться говорило явно в пользу отъезжающего за рубеж.

Вьюгину не очень хотелось связываться с организацией, которой он срочно понадобился, но другой возможности побывать в Африке для него в обозримом будущем не было. Более того, ему даже была обещана квартира по окончании его длительной командировки. Поэтому, вовсе не в силу непреодолимой безысходности, а, скорее, непоколебимо веря в изобретательную неисчерпаемость способов выхода из положения, Вьюгин подписал роковую бумагу, своего рода долговое обязательство, причем в голову при этом лезли разные литературные примеры по части закладывания собственной души. Бумагу эту он, конечно, прочитал, с опаской выискивая в ней зловещие слова о том, что за возможное отступничество “пусть меня покарает суровая рука моих товарищей”, но этих слов к своему облегчению так и не нашел. Возможно, они были так тонко замаскированы, что никак не бросались в глаза, как и шипы на стебле розы, радующей глаз своей расцветкой. Срочность же вербовки Вьюгина взамен заболевшего и выбывшего из страны сотрудника спецслужбы, вызывалась еше и тем, что суровая геополитика, до этого времени мало затрагивавшая эту часть Африки, вдруг оживилась и пришла в движение, как змея, пробудившаяся от спячки. И черная республика, куда отправлялся Вьюгин, вдруг стала все больше вовлекаться в тайную борьбу, пусть и скромную по масштабам, двух противоборствующих военно-политических блоков.

Вьюгин без особого интереса выглянул в окно своей квартиры. С высоты третьего этажа ему открылся уже ставший привычным за эти дни и унылый в своей невыразительности бетонный двор, который таким остается во всех широтах и даже в сотне километров от экватора. На нем жильцы держали свои автомобили. Часть двора покрывала своими широкими ветвями огромная акация. Длинные коричневые стручки на них, похожие на кожаные ножны прямых туземных кинжалов, в основном уже опали и мусорщики сгребли их к кучу, чтобы увезти. А дерево, с каким-то живописным оживлением, стало покрываться алыми крупными цветами с четырьмя широкими лепестками. Знающие люди предрекали начало больших дождей месяца через полтора.

В комнате было душновато, но вполне еще терпимо. Неутомимо работал старый вентилятор, жужжа как большой мирный жук. В доме жили работники разных служб и миссий: экономической, торговой, отделения “Аэрофлота”, жило еще строительное начальство, так как в стране сейчас сооружались кое-какие объекты. Посольские жили отдельно, в двух кварталах отсюда. Там жил и Ляхов, имевший прикрытие в виде должности одного из секретарей посольства или чего-то вроде этого. Вьюгин старался поменьше вникать в то, что его не касалось и интерес к таким подробностям его совершенно не изнурял. Кстати, ему уже была пора отправляться к Ляхову за инструкциями. Скоро ему предстояло приступить к делу, но как скоро, он не знал. Ему надо было еще пройти ускоренный курс его будущего ремесла.

Вьюгин оглядел себя в не очень высоком и слегка пожелтевшем зеркале в прихожей. Новизна его экипировки и зачаточный загар говорили с разоблачительной ясностью о том, что его нога ступила на африканскую землю совсем недавно. На нем была необмявшаяся еще рубашка хаки, шорты и гольфы того же цвета — так одевались здесь почти все “белые”. “Старайтесь выглядеть, как все”, вспомнил он слова Ляхова. Вьюгин уже успел заметить, что африканские служащие предпочитали носить белые рубашки и длинные брюки, а в шортах днем ходили только европейцы, либо люди низшего сословия и это уже был показатель класса.

Город уже был ему немного знаком. Здания в центре были никак не хуже, чем в любом, не самом крупном, городе мира. Вьюгин, правда, о таких городах имел представление благодаря зарубежным кинофильмам. А в этом городе была представлена даже ультрамодернистская архитектура высотных домов, слабо имитирующих небоскребы, в нем сияли по вечерам неоновые буквы названий роскошных отелей для туристов, шикарных магазинов и ресторанов и еще ночных клубов. По широким проспектам, обсаженных пальмами, скользили в шелесте шин и в блеске лака лимузины самых новых и престижных марок. Ляхов уже обратил его внимание, что ездят в таких машинах именно африканцы: и нувориши и крупные чиновники. Европейцы же, наоборот, пользуются автомашинами поскромнее, избегают жить в слишком уж шикарных особняках и вообще предпочитают не обращать на себя внимания, выставляя напоказ свой достаток. Хвастать роскошью и богатством они теперь охотно предоставлят теперь африканцам. Тем, конечно, которые оказались в нужном месте при дележке пирога, оставленного белыми господами после их ухода.

Настоящая городская Африка начиналась сразу же за углом последнего многоэтажного дома, если двигаться от самого центра. Это Вьюгин заметил сразу и даже присвистнул от удивления, когда там оказался. Это была совсем другая страна. Домишки с обшарпанными стенами, среди них иногда и в два этажа с деревянными наружными лестницами, были грубо залатаны, чем придется. Электричество здесь было представлено только редкими уличными фонарями. Водоразборные колонки по одной на несколько кварталов угадывались по длинным очередям у них. Канализация была открытого типа, то есть в виде зловонных сточных канав вдоль улиц. Они немного промывались только, пожалуй, в сезон дождей. Маленькие лавчонки, где светятся керосиновые фонари, под их навесами строчат на швейных машинках портные — только мужчины, столяры деловито строгают доски, а жестянщики с грохотом стучат молотками, выправляя мятые бока автомашины, марка которой уже едва поддается определению.

На Вьюгина тогда смотрели с настороженным, а то и с насмешливым любопытством, как на существо другого мира, которое здесь, скорее, неуместно, и только здешние сводники могли поглядывать на него с профессиональным интересом, как на потенциального клиента. Кто знает, может, этот мсунгу, то есть белый, забрел сюда в поисках острых ощущений? Или обезденежел и ищет теперь проститутку подешевле? А это уже была сфера уже их деятельности и компетенции.

Вьюгин тогда рискнул продвинуться к самым окраинам, но вовремя остановился. Было ясно, что дальше начинались самые нижние ступени нищеты африканского города. Это были уже подлинные и даже классические трущобы. Здесь больше не было жилищ в общепонятном смысле, это было нечто, кое-как созданное из подручного материала: кусков жести, ящиков, шифера, а дверные проемы, скорее, это были просто лазы в эти конуры, прикрывались рваной мешковиной. Вьюгину потом рассказывали, что все это ничейная территория, так как полиция боится туда даже заглядывать, там живут те, на кого не распространяются никакие законы и кто никогда не держал в руках никакого удостоверения личности.

Он счел, что теперь имеет представление, как выглядят окраины столичного города и повернул обратно. Рядом скрежетнули тормоза, машина с облупившимся лаком на корпусе остановилась, внутри вопросительно-приглашающе блеснул белками глаз водитель и Вьюгин с некоторой опаской втиснул свое тело в это такси улиц предместья. Впрочем, водитель исправно доставил его почти до самого дома, сказав, что избегает центральных улиц, так как недолюбливает полицию. Вьюгин решил про себя, что эта нелюбовь отличалась полной взаимностью.

Он никогда не выезжал за границу и в те годы для обыкновенного человека сам такой выезд был бы событием далеко не обыкновенным. Правда, стояло уже не то время, когда по радио часто звучала знакомая песня в маршевом ритме и со словами: “Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна”, в которой как-то даже надрывно подчеркивалась совсем уж болезненная привязанность к родимой стране. В этом случае даже простое любопытство к тому, что находилось за ее пределами, расценивалось как нечто предосудительное. Нет, Вьюгин жил уже в те годы, когда открыто выражать свое нежелание видеть чужие страны считалось просто замаскированным фарисейством. Тот, кто считался так называемым “выездным” и располагал тремя-четырьмя сотнями рублей, чтобы оплатить туристическую путевку в европейские “братские” страны реального социализма (к азиатским “братьям” почему-то тогда не ездили), мог себе такую поездку позволить. Загранпаспорт тогда выдавался лишь на одну поездку и потом где-то навсегда исчезал, изъятый у путешественника после его возвращения на родную землю. Была тогда в употреблении видоизмененная разновидность старой поговорки: “Курица не птица, Болгария не заграница”. Но Вьюгин даже в упомянутой стране не побывал. Не поездил он и по одной шестой суши, по этому самому “союзу нерушимому республик свободных” в силу его большой протяженности и отсутствия лишних денег на проезд. Не был он ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Поэтому можно было представить внутреннее состояние Вьюгина, когда в иллюминатор “ила”, подлетающего на предмет временной посадки к Каиру, он вдруг увидел внизу целые рощи пальм и желтые пески пустыни. И только тогда к нему пришло сознание сначала осторожного, а потом даже счастливого соучастия в чем-то таком, что теперь неизбежно станет исключительным и незабываемым в его жизни. До этого он пальмы видел, лишь побывав однажды в Ялте, где эти странные деревья без ветвей росли вдоль набережной, борясь с невзгодами хоть и по-южному короткой, но все же зимы с налетающими время от времени ветрами, которые бесцеремонно трепали их не такие уж и живописные кроны с обдерганными веерными листьями.

Ляхов уже ему сказал однажды, что получать задания Вьюгин будет у него дома, либо в другом безопасно-нейтральном месте, исключая посольство. Видимо, существовало даже правило этого не делать, чтобы не могла каким-то образом просочиться информация о том, что это уважаемое учреждение превратилось в шпионское гнездо. Ляхов дал, однако, понять, что функциональная роль первого плана отводится его квартире, что было, впрочем, вполне естественным. Вьюгин не знал, был ли у него в здании посольства свой кабинет, но в квартире Ляхов мог наслаждаться правовой обоснованостью своего в ней пребывания, что, возможно, посылало ему некие дополнительные творческие импульсы. Нынешний шеф Вьюгина, с которым, и только с ним, он должен был поддерживать связь, в целом ему нравился, вызывая уважительный интерес. Правда, было постоянное опасение нарваться порой на язвительное замечание, на которые он не скупился. Впрочем, и на ответные колкие выпады Ляхов не обижался, видя в них некую степень готовности подчиненного отразить атаку противника, бодрость ума, а все это не могло уже допустить бездарного выполнения задания. Таким образом, Вьюгин пришел к выводу, что Ляхов гораздо умнее тех, которые в “центре” и с коими он тогда общался, пока шло его оформление и проходили скучные собеседования, нетерпеливая торопливость которых нарастала по мере приближения времени его “отправки”. Было похоже, что им, этим собеседователям, все время казалось, что они предлагают соискателю должности незаслуженно большой аванс и уже заранее сокрушаются по поводу неравноценности того, что они дают (что стоит одно обещание квартиры!) и предполагаемой отдачи со стороны Вьюгина. Как потом оказалось, кое в чем они были правы.

Ляхову можно было дать на вид лет пятьдесят, был он сухощавым, очень подвижным, с резкими чертами лица, лишенными конкретной национальной “привязки” (немаловажное качество при его работе!) и носил очки с темной оправой и со слегка затемненными стеклами. Таким образом, выражение его глаз и даже направление взгляда оставались тревожащей загадкой для того, кто с ним общался.

Вначале он больше вел общие разговоры, видимо, стремясь немного просветить Вьюгина, как совершенно не искушенного в специфике нового для него ремесла. Ляхов знал, конечно, что в том вузе, который окончил Вьюгин была военная кафедра (с некоторой стыдливостью ее именовали спецкафедрой), что кафедральные офицеры читали студентам курс страноведения, были, конечно, занятия военным переводом и даже уроки фотографии. Причем снимать предлагалось в основном книжные страницы и иллюстрации, и это объяснялось тем, что будущим специалистам, возможно, придется работать в зарубежных библиотеках и архивах. Пожалуй, Ляхову тогда просто хотелось поговорить, так как в силу специфики его профессии круг его собеседников был жестко ограничен. А сугубая избирательность в общении может привести к тому, что в нем перестаешь нуждаться и для всех прочих человек становится нелюдимом, которого обходят стороной.

Веяние технического прогресса, которое выразилось, например, в установке кондиционеров, касалось только посольских домов, поэтому необходимость бывать у Ляхова содержала в себе и физическую привлекательность, которую Вьюгин сразу же отметил. К тому же хозяин любил в процессе общения попивать что-нибудь крепкое, разбавляя его в разумной пропорции каким-нибудь ледяным тоником или фруктовым соком, угощая этой смесью и Вьюгина. Аскетизм не был у Ляхова жизненным кредо, а требование к коллегам у него было тоже своеобразным:

— Для меня предпочтительнее иметь дело пусть с немного даже циничным профессионалом, чем с недалеким носителем абсолютно правильной идеологии. В нашей работе она нам не помощник.

Ляхов блеснул очками в сторону Вьюгина, словно пытался определить, к какой из двух категорий его можно отнести, в то же время давая понять, что совсем не провоцирует последнего на высказывание им его сокровенных взглядов. Он как бы заранее отмахивался от этого, не подчеркивая в то же время своей полной идеологической индифферентности.

— Есть такое английское выражение the benefit of doubts, которое у нас принято переводить как “польза сомнений”, — сказал Ляхов и было непонятно, куда он клонит. — Так вот, не надо бояться сомнений, ибо они ведут к знаниям. А ни в чем не сомневающийся это сторонник слепой веры.

Он отхлебнул от стакана и без всякого перехода стал советовать Вьюгину смотреть зарубежные “шпионские” фильмы, особенно о Джеймсе Бонде.

— Дома вы этого не увидите, так как у нас их показывают только на спецпросмотрах, а здесь их можно часто увидеть. В них есть немало и заметной фальши, особенно, когда показывают врагов Бонда, то есть нас с вами. И еще яснее ясного, что разведчику противопоказано иметь запоминающуюся внешность, а в этих фильмах они все блещут неотразимой мужской красотой, да еще и двухметрового роста. Живут же они полнокровной жизнью, весело перемежая работу с удовольствиями. Главное для разведчика это, конечно, работа, а любовные утехи это, пожалуй, относится к досугу, которого у него обычно не хватает.

— А что вы о наших фильмах на эту тему скажете, Михаил Семенович — подал, наконец, голос Вьюгин, которому надоело молчать. Кроме того, был у его вопроса и некий коварный умысел. Но Ляхова он не застал врасплох.

— В наших фильмах, даже самых лучших, главный и, конечно, абсолютно положительный герой напрочь лишен элементарных человеческих радостей. Он, с каким-то мазохистским наслаждением, жертвует даже в мелочах своей личной жизнью ради Великой Цели. Поэтому его и показывают либо в виде некоего бесполого существа, либо это паталогический однолюб, старающийся себя сберечь для своей законной супруги, с которой, кстати, он вообще может не увидеться в силу превратностей его работы. Вот вы могли бы, Вьюгин, для пользы дела соблазнить жену, скажем, министра иностранных дел в стране, где мы сейчас находимся?

Такая постановка вопроса Вьюгину даже понравилась. “С Ляховым можно иметь дело”, решил он, хотя и понимал, что выбора у него нет и вести с ним дело он просто обязан. И он, не особенно задумываясь, ответил:

— Ну, если такая возможность предоставится, да еще сама эта темнокожая дама достаточно привлекательна физически, то…

— Ладно, хватит, — усмехнулся Ляхов, как бы полностью оценив жертвенную готовность своего подчиненного идти на альковный подвиг. — Буду теперь знать, на кого могу рассчитывать. А сейчас я вам приведу один пример из собственной практики на тему, как надо действовать в необычной ситуации. Было это, конечно, в другой африканской стране. Только придется вас разочаровать, так как никакой министерши там не будет.

Ляхов теперь посмотрел на Вьюгина, не скрывая своей заинтересованности, будто пытался выявить и даже взвесить его профессиональные достоинства, пусть даже зачаточные и как бы глубоко они ни прятались.

— Вот получаю я в середине дня тревожный, почти панический телефонный звонок от моего африканского агента. Звонит из телефонной будки, слышен даже уличный шум. “Сэр, меня, кажется, выследили, а со мной фотопленка”. Кстати, очень для меня важная и в чужие руки она никак не должна попасть. Это почти полный провал. Что следует в этом случае делать?

Вопрос звучал с вкрадчивой доброжелательностью, но ошибка в ответе повлекла бы за собой язвительное замечание. Ляхов смотрел на Вьюгина с немного насмешливым прищуром, едва заметным сквозь темноватые стекла очков.

— Надо немедленно избавляться от опасной улики, — не задумываясь ответил Вьюгин, неумело сдирая кожуру с апельсина. На столе у Ляхова всегда стояло широкое блюдо с грудой фруктов.

— А как, позвольте вас спросить?

— Ну, лучше бы спрятать куда-нибудь. Но так, чтобы потом самому найти.

— А если искать потом придется другому? Агент боялся немедленного ареста. Это было на тихой улице и у него было в запасе еще пара минут времени. Он увидел пустой картонный пакет от молока и сунул в имеющуюся в нем прорезь пленку, обернув обрывком валявшейся там же газеты. И оставил его лежать в сухой траве на месте, которое я немного знал — где-то почти напротив ворот одной африканской школы. Пока я выехал, оставил машину метрах в двадцати, дошел до этого места и что я там увидел?

По тону вопроса нетрудно было догадаться, что ничего радостного для себя, Ляхов тогда не увидел. И он не стал томить слушателя неизвестностью.

— Так вот, на указанном месте пакета не оказалось. Но в школе уже какое-то время шла перемена и я увидел, что черные школьники, за неимением футбольного мяча, гоняли рядом с дорогой какой-то пустой молочный пакет. У меня все во рту пересохло: не по тому ли пакету они сейчас бьют ногами? Отнимать его у них? Будет выглядеть нелепо и подозрительно. Зачем белому человеку понадобился выброшенный молочный пакет? Я подбежал к мальчишкам, украсил свою физиономию добродушнейшей и глупейшей улыбкой, и сказал, что я тоже включаюсь в игру, то есть в борьбу за мяч. Это было встречено веселым гоготом. Ясно, что чудачеству белых нет предела, но ведь и они тоже любят футбол. Началась серьезная борьба за овладение “мячом”, где против меня были все. С огромным трудом мне удалось завладеть пакетом и я погнал его длинными пасами к дороге и дальше прочь от школы. “Когда закончится эта проклятая перемена?”, думал я. Преимущество было за мной в том, что шаг у меня все-таки шире. Со стороны это было смешно видеть: немолодой белый дядя играет с черными школьниками. Но много потов с меня сошло, пока за мной гналась вся эта ватага. Так, наверное, в саванне стая диких собак преследут отбившуюся от стада антилопу-куду. Спасительный для меня звонок на урок послышался, когда я уже оторвался от преследователей. Сердце у меня чуть тогда не выпрыгнуло. Вот так-то, юноша…

Потом Ляхов поговорил немного о необходимости и общих принципах разведки, видимо, он старался немного расширить кругозор Вьюгина в нужном ему направлении. Ведь скоро надо было ему поручать дело.

— Любое государственное образование, имеющее собственные границы, в интересах собственной безопасности хочет кое-что знать о планах и намерениях соседей. Это естественное желание и диктуется стремлением как-то обезопасить себя, словом, не дать себя застать врасплох. Еще в библейские времена посылались соглядатаи в землю Ханаанскую или куда-то там еще, точно не помню. Я читал, а вы, Вьюгин, как африканист, должны лучше меня знать, что и африканские племена следили друг за другом и даже имели, выражаясь профессионально, свою резидентуру в соседних землях. Был у них наверняка и шпионаж военный: сколько, например, выковано у возможного противника наконечников копий, смазывают ли они их ядом и, если да, то каков его состав и имеется ли противоядие. Возможно, был и экономический шпионаж: куда отправляются лишние клубни ямса или выделанные шкуры в обмен на рис?

В тот вечер эта затянувшаяся беседа-лекция закончилась холодным ужином, что довольно часто практикуется в тропиках, и он сопровождался принятием виски по-американски, то есть со льдом и еще ананасовым соком. Ляхов постепенно сокращал учебно-воспитательную часть этих бесед в пользу более непринужденной, попутно выявляя и застольные достоинства своего подчиненного, главным из которых было умение пить, не теряя при этом способности относительно трезво мыслить и не впадать в болтливость.