Африканский связной

9

Вьюгину порекомендовали проводника и заодно переводчика, которому он пообещал платить целых два доллара в день. Звали его Мэтью Нголо. Это был приземистый малый с довольно сонным взглядом, окончивший когда-то шесть классов при католической миссии и который расстался со своим язычеством, примерно, в десятилетнем возрасте. Только многочисленные дырки в ушах и носу свидетельствовали в пользу того, что там не так давно содержались разного рода традиционные украшения с какими-то мистическими функциями. В основном их изготавливали из медной проволоки, украденной на электростанции, когда в стране воцарилась смута и анархия после объявления независимости.

Вождь деревни, где был нанят Мэтью, являлся убежденным сторонником полигамии по чисто экономическим соображениям, чего никак не хотели понять святые отцы в миссии. Вождь разумно полагал, что четыре жены способны обработать гораздо большую посевную площадь, чем одна, и тогда все теологические доводы миссионеров повисали в воздухе, оставаясь чистой теорией, посрамленной наглядной житейской практикой. Все это Вьюгин узнал уже от Мэтью, когда они вышагивали долгие мили по лесным тропам, ведущим в тот пункт, где мог находиться таинственный Леонард. Там, по слухам, видели одного белого человека, который “делал картинки” (так здесь называли фотографирование) и что-то писал в своей тетрадке. Все эти занятия изобличали в нем как журналиста, так и шпиона, и именно в этих двух своих ипостасях Леонард и должен был здесь выступать.

Они передвигались по дорогам, где могла в случае необходимости проехать легковая машина, но единственным транспортом здесь был велосипед, а главным способом передвижения было использование собственных ног. Они ночевали в одной из придорожных деревушек пока еще только один раз. Вьюгину была предоставлена знакомая ему уже туземная кровать, покрытая шкурами, а Мэтью улегся неподалеку на полу, застеленном циновкой. В травяной крыше шуршали мыши или кто-то еще, рядом с хижиной был загон для скота и, когда у коровы появлялось желание почесать свой бок о стену, внутри сыпались комочки глины и мыши на время затихали.

Эти долгие переходы по жаре в сопровождении роя мух (к счастью, це-це здесь не встречались) напоминали Вьюгину нечто читанное о путешествиях по Африке. Правда, в те далекие и уже колониальные времена белый человек мог позволить себе нанять небольшой караван носильщиков, а его самого иногда несли в чем-то, напоминающем, судя по фотографиям, гамак. Впрочем, носильщики иногда проявляли строптивость и отказывались двигаться дальше, требуя увеличения жалования или лучшей еды. А порой они не желали идти через какую-то местность, опасаясь, например, злых духов или враждебности чужих племен.

В этом отношении Вьюгину было легче, так как из вещей у него была одна сумка с ремнем и Мэтью настоял на том, что он будет ее нести, совмещая за дополнительный доллар еще и функцию носильщика.

Однажды, когда они шли по лесной дороге, Мэтью с беспокойством в глазах указал ему на кучу того, что несомненно было чьим-то пометом и, судя по пугающе большой массе фекалий, они принадлежали животному соответствующих размеров.

— Помет свежий, — огласил свои наблюдения следопыта Мэтью, не скрывая откровенного страха, — и ветки сломанные кругом. Они здесь где-то поблизости.

Было видно, что двигаться дальше он явно боится. Он даже перевел с буала для Вьюгина пословицу: “Уклоняться от встречи со слонами не стыдно”.

Вьюгин при этом подумал, что смысл ее достаточно широк и под слонами здесь понимается безусловно превосходящая сила вообще.

Терять время на лесной дороге было глупо и преодолеть страх переводчика удалось только обещанием прибавки к дневному заработку. Никаких слонов впереди они тогда не встретили, возможно, они просто углубились в лес.

Этот Мэтью проявлял сообразительность только, когда дело касалось денег, а во всех остальных случаях открыто демонстрировал свое слабое знакомство с обыденной реальностью. Так, о войне, которая шла в стране, он имел весьма приблизительное представление, правда, в этих краях выстрелов не слышали уже так давно, что успели о них позабыть. И еще у него была манера все время переспрашивать, словно он сомневался в правомерности постановки самого вопроса или не верил в существование того, чего вопрос касался. Но, возможно, он просто оттягивал время ответа из каких-то своих соображений. Так, Вьюгин долго втолковывал ему, что он ищет одного белого человека. Имя он не называл, так как странно звучащие имена здесь безбожно перевирали и часто заменяли чем-то более понятным. Он объяснял Мэтью, что этот человек пишет для газет и фотографирует (это здесь уже понимали) и он должен был попадаться людям в этих местах. Дело в том, что еще только оказавшись в этом округе, Вьюгину было сказано местным начальством, что искомый человек, по слухам, был здесь недавно.

— Спроси этого хозяина лавки, не заходил ли к нему недавно белый человек.

— Белый человек? — сразу же переспросил Мэтью.

— Мэтью, я тебе говорил уже о нем сто раз!

— Сто раз?

Вьюгину это даже напомнило какой-то рассказ все того же Грэма Грина, где его персонаж занят мучительными поисками одного геолога-европейца в африканских джунглях. В конце он находит его в палатке недавно умершим от лихорадки. Он и сам в конце умирает от той же болезни. Вьюгин тут же нащупал в кармане куртки, словно это был его талисман, флакон со спасительными таблетками, который очень боялся потерять.

— Ну, что он говорит о белом человеке?

— Он говорит, что давно не видел здесь белых людей.

— Ладно. Узнай тогда у него, как лучше добраться отсюда до Квангали.

Вьюгин заблаговременно записал для себя названия главных населенных пунктов в этих местах.

— Квангали?

— Ну да, Квангали. Ты что, впервые слышишь это название? Чем ты удивлен?

— Нет, я его знаю. Там центр этого округа.

Далее выяснилось, что туда ходит автобус один раз в день. И если водитель достал горючее, то уехать можно будет даже сегодня. Автобус останавливается под большим деревом манго, которое растет на поле для собраний недалеко от дома вождя деревни.

Вьюгин расплатился с Мэтью и расстался с переводчиком без всякого сожаления. Надо ехать в Квангали, а в этом окружном центре он добудет информацию о Леонарде. Он был так рад избавиться от переводчика, что даже посадил его в небольшой крытый грузовик, который возил пассажиров и он должен был ехать мимо родной деревни Мэтью. Он сунул пару долларов в карман бородатого водителя и владельца грузовика, и тот на едва узнаваемом английском заверил его, что довезет Мэтью Нголо с полной гарантией его сохранности, как будто это был его собственный сын.

В тот день Вьюгину благоприятствовала судьба и ему удалось уехать в Квангали. Автобус был небольшой и очень старый, его бока покрывали полуоблупившиеся надписи на английском и некоторые на буала. То, что мог понять Вьюгин, звучало так: “Обгоняй, если хочешь прямо в рай”, “Ум превосходит силу”, “Всегда улыбайся!”, “У жизни и смерти хозяин лишь Ньомби”. На Вьюгина в автобусе смотрели с подозрительным удивлением, он болезненно ощущал свою чужеродность и даже утратил на время сознание собственной необходимости в этом мире, куда его никто не звал.

В автобусе было душно, он скрипел, как старый товарный вагон, из корзин женщин, закутанных в ткань неопределенного цвета, выглядывали головы пестрых куриц с встревоженными глазами. Кто-то из мужчин вез с собой белого козленка с веревкой на шее, зажав его между колен, и он время от времени почти беззвучно блеял, показывая розовый язык.

Через час с небольшим Вьюгин уже был в Квангали. Он представлял собой просто большой одноэтажный поселок, но в нем была даже небольшая гостиница, которую содержала семья выходцев, как потом выяснилось, из Гоа, и у нее была португальская фамилия Нуньеш. Электричество здесь давали только с наступлением сумерек. В гостиничном номере, маленьком и с одним узким окном, на стене висело деревянное распятие и на столе лежала библия на языке буала. Семья Нуньеш была католической, как и все гоанцы после четырехсот лет португальского правления.

Вьюгину удалось застать у себя здешнего окружного комиссара, массивного, с седоватой пышной шевелюрой и в неизбежной защитной форме. Бумага с печатью, которой снабдил его Кефи, свое действие возымела, тем более, что оба окружных начальника друг друга хорошо знали. А Вьюгина несказанно обрадовало то, что комиссар слышал о том, кого он должен разыскать, называя его “Ленард” и он перестал быть лицом почти мифическим и превратился в реальное. Встретиться с ним было, конечно, трудно, но все-таки возможно. И, что немаловажно, он в данный момент был жив, несмотря на мрачные прогнозы Ляхова.

— Ленард должен теперь быть где-то ближе к зоне боев, — сказал комиссар, поглаживая свои давно не стриженые волосы, — и он был здесь еще пару дней назад. Вы в каком номере гостиницы живете?

— В седьмом, — сказал Вьюгин без особой уверенности, так как цифры на дверях были накрашены еще, видимо, в эпоху колониализма.

— Завтра утром я пришлю к вам сержанта и он отведет вас туда, где стоит грузовик-вездеход, который поедет в Мтату, а там уже придется искать поблизости вашего Ленарда.

— Район поисков сужается, — сказал Вьюгин, чтобы что-то сказать. — Хоть это обнадеживает.

— У нас еще говорят так: “Не стоит искать кокосовые орехи под пальмой-рафией”. То есть всегда надо искать там, где может быть то, что ты ищешь.

Вьюгину пришлось еще немало покружить по лесным тропам, спать в машине, быть под обстрелом, пока однажды перед ним наконец не предстал некто сухопарый, загорелый и очкастый, в полувоенной одежде и с фотоаппаратом на ремне.

— А вот и Ленард, которого вы искали, — сказал ему знакомый командир роты, с кем Вьюгин чаще всего встречался здесь. И удалился, тактично не желая мешать разговору двух белых, да еще и оказавшихся соотечественниками..

— Н-да, прямо встреча Ливингстона и Стэнли, — произнес Леонард с теплой иронией. — Как он там сказал: Mister Livingstone, I presume?

— Я от Ляхова, — со сдержанной значительностью сообщил Вьюгин, будто заявлял о своей принадлежности к некоей тайной ложе. — У меня есть от него кое-что для вручения вам в собственные руки.

— Тогда прошу незамедлительно ко мне, — сказал с какой-то немного разгульной галантностью Леонард. — В моем временном распоряжении небольшая туземная хижина с перегородкой. Отправляемся туда, где и обменяемся информацией, взаимно обогащая ею друг друга. Для преодоления темноты есть немецкая керосиновая лампа, которая гудит почти как примус, но свет дает не хуже электрической.

Через час им уже казалось, что они знают друг друга гораздо дольше, чем было на самом деле, что, конечно, противоречило представлению о реальном времени, но говорило о его относительности.

Как Вьюгин и догадывался, имя Леонард было своего рода псевдонимом, возможно и отраженным в его документах, а звали его Владленом Чириковым, хотя и здесь никто бы не поручился, что это было его настоящим именем.

На низком столе, который когда-то считался журнальным и, возможно, перекочевал сюда из разграбленного дома белого фермера, поддерживавшего прежний режим, стояли скромные яства, состоявшие из пары открытых консервных банок, а единственным горячим блюдом была уже знакомая Вьюгину густая кукурузная каша в солдатском котелке. Видимо, Влад Чириков пользовался, как свой человек, доступом к полевой кухне. Хлеба на столе не было, как не было его здесь вообще.

— Пить будем вот это, — показал он с видом бесстрастного дегустатора на пластмассовую бутыль с мутновато-желтой жидкостью. — Называют ее здесь “нкали” и она не такая уж слабая штука. Впрочем, другого в этих местах ничего и не достанешь. Ну, за встречу и за знакомство!

Они не задавали друг другу вопросов, которые касались бы их самих, их жизни и их взглядов на жизнь вообще, словом, всего того, что к их работе непосредственно не относилось. Чириков не спрашивал Вьюгина о Ляхове и о том, что он делает под его началом, а Вьюгин не спрашивал, что тот делает здесь, и спрашивать об этом, ему казалось, было бы просто неуместно.

Но вопрос о том, что происходит в этой стране им обсудить было нужно, чтобы потом знания, полученные ими, довести до сведения своих начальников. Поэтому Вьюгин, не откладывая, прямо с какой-то казарменной непосредственностью, и начал, отхлебнув из стакана желтоватой жидкости, похожей по вкусу на довольно крепкую брагу. Чем она, вероятно, и была на самом деле.

— Влад, давай начнем с обмена информацией. Я выяснил следующее. Основу ФОМ составляют племена лвири, нзува, монге и другие. Все они близкородственные со взаимопонимаемыми языками.

Записная книжка Чирикова была уже раскрыта и он в нее тут же что-то вписал. А Вьюгин продолжал краткое описание, выражаясь научно, лингво-этнической ситуации.

— Организация АСО, у которой мы сейчас гостим, опирается только на племя буала. Когда я вернусь к себе, я выясню у этнографов, какова его примерная численность.

Чириков протер очки и снова водрузил их на своем узковатом носу. По цвету его лицо мало в чем уступало бы местному жителю. Видимо, он находился под здешним солнцем уже давно.

— Уже сейчас могу сказать, что буала составляет меньше четверти населения. Конечно, нужно еще уточнять.

— Значит, АСО едва ли добьется победы. Здесь ведь количественный перевес значит очень много.

— И те, и другие боятся далеко вклиниваться в исконные земли друг друга. Интуитивно чувствуют, что нельзя вовлекать в войну все население. Еще они иногда даже обходят владения белых фермеров из тех, которые остались в стране. Поэтому линия фронта здесь очень зыбкая, но она почти не меняется.

Вьюгина уже даже тянуло обдумывать форму своего будущего отчета Ляхову, когда он наконец доберется туда, где находится его временный дом. О чем ему следует сказать тому еще? Вот Чириков разумно воздерживается делать прогнозы вслух, а его самого уже подмывает брякнуть, что высшие власти его страны поступают глупо, решив поддерживать сторону, заведомо обреченную на поражение.

— Я знаю, что ты, примерно, думаешь, — решил подсказать ему догадливый Чириков. — Кстати, я сам думаю, примерно, так же. Помогать в Африке тем силам, которые опираются только на одно племя и находятся в явном меньшинстве, это все равно, что поливать какой-нибудь саженец в пустыне. В лучшем случае эти буала попытаются отделиться, как когда-то Катанга от Конго и с тем же результатом.

— Но помощь с нашей стороны им все-таки будет?

Вьюгин спросил это снова с какой-то глуповатой прямотой, видимо, сказывалось действие местного напитка, а также отсутствие специальной подготовки и умения не высказываться слишком открыто.

Чириков, однако, отнесся к этому со спокойной терпимостью.

— Они сами обратились к нам за помощью и намекнули на свой социалистический выбор, когда добьются победы. А наши руководители, те, которые на самом верху, готовы помогать кому угодно, если услышат такие услаждающие их слух слова. На это денег, наших, кстати, денег не жалеют. Большого желания считаться с реальными фактами у них никогда не было. Что касается, этнографии с этнологией, то они не знают, с чем ее едят, а с вашим братом африканистом советаться им и в голову не приходит.

— А кто помогает этим “фомовцам”, противникам АСО?

— Полной ясности здесь нет. В той части страны, которую контролирует ФОМ, есть алмазные прииски. Ну, не такие, как в Намибии, но все же. Возможно, они тайком сбывают необработанные камешки и покупают потом то, что им нужно для войны. Есть также данные, что оружием им помогают китайцы, возможно, просто в пику нам. Выполняют какой-нибудь завет Великого Кормчего.

За окном уже заметно темнело, пора было зажигать знаменитую немецкую лампу, о чем и напомнил хозяину Вьюгин, но Чирков досадливо сказал:

— Ну ее к лешему, эту лампу. Светит почти ослепляюще и при этом недовольно шипит. Всякая насекомая дрянь лезет во все щели на свет. Посидим пока лучше при свечах. Это даже романтично и напоминает давно забытый сочельник.

— Мне здесь долго оставаться не хотелось бы, — откровенно выложил Вьюгин, освобожденный от некоторых сдерживающих начал посредством действия африканской браги.

— Я завтра подготовлю шифрованное сообщение для Ляхова, — убежденно пообещал Чириков. — А потом постараюсь тебя посадить на один военно-транспортный самолет со знакомым экипажем и он тебя доставит прямо в город Мутириба. Это уже в соседней стране. Там визу у тебя спрашивать не будут, это точно. Посмотрят пытливо на твою белую физиономию и в лучшем случае сверят ее со снимком на паспорте. Сядешь потом на поезд, а он ходит три раза в неделю, и через неполных пару суток будешь у себя дома.

Вьюгин томился на жесткой алюминиевой скамье в хвостовой части самолета и старался радоваться тому, что ему не придется проделать тот же путь обратно, включая и плавание на лодке-долбленке по ночной реке. Тем более, что ему теперь бы самому пришлось искать лодочника. Правда, его бы снова ожидала встреча с темноликой красавицей Шобхой, ибо ее гостиницу он уж никак бы не мог миновать, но и эта приманка почему-то потеряла свою привлекательность. Хотя, возможно, Шобха на этот раз была бы к нему благосклоннее. Впрочем, кто знает.

Он сидел и смотрел в овальное окошко на летное поле, окруженное низкорослыми деревьями с полуосыпавшейся листвой. Солнце светило сквозь тонкую пелену облаков, как сквозь пергамент. Корпус самолета уже достаточно нагрелся, но внутри еще не было по-настоящему душно. Вьюгин видел, что уже заканчивали вносить раненых, белеющих повязками, в передний салон самолета. Он не перемолвился ни единым словом с экипажем, когда его почти втолкнул внутрь Чириков-Леонард и даже не знал, из какой он страны. Чириков почему-то ему об этом предпочел не говорить, а Вьюгин постеснялся спрашивать. Не все ли, в сущности, равно?

Они наконец взлетели и, пока набирали достаточную и безопасную высоту, их успели все-таки обстрелять из зенитных пулеметов. Было слышно, как две-три пули ударились о борт и Вьюгину показалось, что он даже видел пробоины в правом крыле. Но самолет вскоре взмыл вверх и миновал опасную зону, скрывшись в облаках, хоть и не очень густых. Так они и летели в облаках, потом он задремал и очнулся, когда они уже снижались. Промелькнула коричневатая извилистая лента речки, внизу поплыли желтовато-зеленые прямоугольники полей и вся таинственная безжизненность земли, видимой с большой высоты, действовала на него с необъяснимым успокоением. В самолете теперь было прохладно и даже трудно было представить себе жару там внизу, где вдали на равнине виднелись отдельные баобабы с толстым стволом и почти прозрачной кроной.

Вьюгин поблагодарил летчиков по-русски и они подняли молча руку в знак прощания, и он так и не понял, откуда они были. Он подозревал, однако, в них своих соотечественников.

На аэродроме стояло несколько небольших самолетов разных марок, видимо, он уж никак не был международным. Но там было одноэтажное здание аэровокзала, а когда он его обошел, то увидел что-то похожее на такси со стороны дороги, ведущей в город. Некто невысокий и небритый, в светлой кепчонке на курчавой голове, вышел из машины и по-английски предложил свои услуги, запросив вначале за них сто долларов. И только после десяти минут бесплодного ожидания, пока Вьюгин беззаботно прогуливался вдоль аэровокзала и читал объявления, водитель осознал некоторую завышенность своих требований и согласился отвезти клиента на железнодорожный вокзал за пять долларов. Он увидел, что сюда направлялась машина его конкурента и поступил согласно правилу, которым руководствуются многие здешние охотники: “Пусть сегодня заяц, чем завтра антилопа”.

Вьюгину, видимо, выпал день везения уж неизвестно за какие заслуги. Сегодня оказался именно тот день, когда через пару часов отправлялся пассажирский поезд в столицу страны, где у него был временный дом. В кассе ему сказала индийская женщина с тугим узлом волос на затылке, что остались только места первого класса. Денег у него хватило и вскоре он оказался в старом английском, еще колониальных времен, вагоне, где царили остатки старомодной роскоши: бронза, которую давно уже никто не чистил и красный потертый бархат диванов. Их в купе было два, а посредине находился умывальник с зеркалом. На одном диване уже восседал полноватый священник средних лет, на что недвусмысленно указывал его стоячий белый воротничок.

— Так вы из России? — вежливо удивился миссионер, — я еще, признаться, русских в Африке не встречал.

Как известно, Советская Россия уже давно успела себе снискать сомнительную известность в мире, как страна глубоко атеистическая, поэтому еще до отхода поезда, пока проводник в зеленоватой униформе вынимал из брезентового мешка белье, Вьюгину уже пришлось ответить на ряд вопросов относительно веры и неверия. Ему удалось, однако, успешно отшутиться, употребив фразу из популярного отечественного кинофильма, но едва ли известного за пределами его страны. Он тогда сказал:

— Все люди, в сущности, верующие: одни верят, что Бог есть, другие же верят в его отсутствие.

Этим Вьюгину даже удалось рассмешить миссионера, который, видимо, такой теологической формулировки не слышал и теперь, возможно, собирался взять ее на вооружение. В этом он исходил из того, что быть верующим даже в отрицательном смысле все же лучше, чем быть абсолютно равнодушным к вере, ибо сама способность верить во что-нибудь неминуемо приведет такого в ряды верующих в самом положительном смысле.

Поезд то тянулся еле-еле среди обгоревших после недавнего пожара деревьев по обеим сторонам колеи, то отчаянно мчался так, что его старые вагоны раскачивались и пугающе скрипели, грозя развалиться или, в крайнем случае, сорваться с рельсов. Миссионер, как выяснилось, был лютеранин, говорил по-английски с заметным немецким акцентом и сейчас ехал в свой трехмесячный отпуск на родину после двух лет работы. То, что Вьюгин назвал себя со скромным вызовом “агностиком”, его, видимо, вполне устраивало, ибо это означало, что он никак не мог быть убежденным атеистом и что постижение им веры не могло быть чем-то невозможным. Всему свой срок.

Так прошла пара часов пути. Когда сгустилась мгла за окном, прочерченная роем красных искр из трубы паровоза (не они ли и вызывали пожары в такую сушь?), попутчик-миссионер пригласил Вьюгина в вагон-ресторан, гостеприимно заявив, что желает его угостить пивом. Он оказался неплохим знатоком этого напитка и в разговоре усиленно напирал на достоинства “пильзнера”. В этом, видимо, сказывался его исконный патриотизм. Ведь известно, что давным-давно чешский город Пльзень назывался немцами Пильзен, следовательно, сорт пива с названием “пильзнер”, видимо, возник еще в те далекие средневековые времена.

Пиво весело пенилось в высоких стаканах с тяжелым толстым дном, что сообщало им столь необходимую устойчивость на дергающемся от хода поезда столике. За окном все так же летели во тьму паровозные искры и еще иногда возникали тускловатые огоньки деревни, мимо которой они проезжали. Кое-где горели костры, на которых готовили ужин. Там шла своя простая и бесхитростная жизнь.

Вьюгин не мог какое-то время уснуть на мягком вагонном диване, хотя и чувствовал себя предельно усталым. Конечно, мешала вагонная тряска. Миссионер, кажется, уже спал, пробормотав свои положенные по случаю отхода ко сну молитвы. А Вьюгин ловил себя на том, что поездка его прошла относительно благополучно и он снова пересмотрел, несколько утомительную последовательность всех ее этапов. Он не замечал за собой слежки, а по законам детективного жанра, она должна была ему сопутствовать еще до пересечения границы. И по этим же законам вражеским агентом должен был оказаться человек, которому следовало верить. Если бы Вьюгин рассказывал все это какому-то сочинителю “шпионских” повестей, тот был бы разочарован и отверг бы сомнительную для него очевидность всех перипетий. Так, Мфене из приграничного городка оказался бы у него двойным агентом, а в доме Кефи Вьюгина кто-то пытался бы отравить. Что касается Леонарда, то удостоверил его личность только один человек, который вполне мог оказаться его сообщником. Возможно, и похрапывающий рядом миссионер являлся бы чужим агентом и даже оказался он в этом купе по чьему-то тайному распоряжению. Таким образом, кажущаяся простота и невинная обыденность всего, что с ним происходило, вполне возможно уравновешивалось изощренной скрытостью интриги, о которой Вьюгин и не подозревал. На этой безрадостной, хотя и будоражащей мысли он и заснул, и видел бестолковый набор странных и тревожащих снов, из которых полностью не сумел запомнить ни одного.

Отец Макс Райнер, миссионер, не только любил пить с Вьюгиным пиво, он еще и щедро делился своими рассуждениями по поводу обращения язычников в веру христову, таким образом, активно защищаясь от дорожной скуки. Вагон все так же трясло, за окном пролетал скучный лес с полуобсыпавшейся листвой и деревеньки с остроконечными крышами приземистых хижин.

— Зря считают, что местные жители сплошные идолопоклонники и фетишисты, — вразумлял Вьюгина Райнер, без особого интереса поглядывая в окно, откуда врывался внутрь теплый ветер и отдувал вправо занавеску.

— Идея единобожия им далеко не чужда. Называют они своего бога-творца, а иногда заодно и прародителя, в каждом племени по-разному, но разве в этом дело? У одних это Мурунгу, у других Нзамби или Ньомбе. У европейских народов Бог тоже носит разные имена. Поэтому в переводах Библии на местных языках Бог имеет то имя, которое обозначает собственного и привычного бога африканского племени.

Вьюгин, будучи студентом, в свое время прослушал курс религий и верований Африки и поэтому мог отчасти проявить широту своего теологического кругозора, чем приятно впечатлил миссионера. При этом он деликатно воздержался от замечания по поводу того, что понятие вселенского бога, как его понимают христиане или мусульмане, африканцам недоступно: у них есть свой бог племени, который создал землю и небо единственно ради этого самого племени. А ответить на коварный вопрос о том, кто создал, кроме них самих еще и другие народы и расы, они едва ли бы смогли, с догматическим упрямством отстаивая версию своей сомнительной богоизбранности. Не на том ли и была основана религия одного ближневосточного пастушеского клана, даже и не племени, потомки которого до сих пор продолжают проявлять жертвенную приверженность идее собственной исключительности? Вьюгин опасался того, что, затронув эту тему, он направит разговор в такие богословские дебри, увести из которых миссионера удастся только, утащив его в вагон-ресторан, где всегда имелось холодное пиво. А о том, что Вьюгину пришлось когда-то прослушать обязательный курс “научного” атеизма, то об этом он деликатно умолчал. Отец Райнер болезненно бы воспринял само существование подобного курса.

— Кстати, в африканских пословицах немало таких, где упоминается именно Бог, а не какой-то там идол или Дух Леса или Воды, — между тем продолжал Райнер, — например, “если ты глух к призывам людей, тебе надо прислушаться к призывам Бога”, или “человек, возможно, себя знает, но Бог знает его лучше” Или вот еще — об ответственности за свои поступки: “Бог не заставляет человека подниматься на дерево и рубить его под собой”.

Вьюгин в это время вспоминал русские пословицы, но кроме присказки “Бог дал, Бог взял” ничего не извлек из небогатых тайников своей памяти.

Зато у миссионера запас, видимо, и не думал кончаться и он вдохновенно продолжал:

— А сколько у них пословиц, призывающих прилагать усилия, а не уповать только на помощь свыше! Вот только некоторые из них: “Бог не дает ничего тому, кто сидит без дела” или же “Бог кормит тех птиц, которые помогают себе крыльями”.

Вьюгин уже знал, что отец Райнер сойдет на следующей большой станции, там его встретят и отвезут в портовый город друзья, откуда он отправится в Европу вдоль берегов Африки. Отпуск у него был такой продолжительный, что он мог позволить себе неспешное морское путешествие, о котором давно, по его словам, мечтал.

И вот Вьюгин остался в купе совсем один, что сразу же вызвало у него рой мыслей, навеянных недавним воображаемым разговором с неким автором “шпионских” романов. Неужели за ним до сих пор нет никакой слежки и ему дадут спокойно добраться до места назначения и доставить то, что Ляхову передал Леонард? Да еще и фотопленку, на которой Вьюгин запечатлел то, что казалось ему примечательным в стране, где пока еще вяло разворачивались военные действия между бывшими друзьями по оружию.

А на следующей станции наконец возникли основания для подозрений: у него появился новый сосед. Это был крепко сбитый африканец с более темным оттенком кожи, чем у большинства местных жителей и с небольшими внимательными глазками. Он назвал свое имя (было ли оно своим?), которое Вьюгин не сумел разобрать и запомнить, но от вступления в разговор воздержался. Вместо этого он все время переговаривался на совершенно непонятном языке со своим товарищем, который выглядел, как его брат. Он либо заходил к нему и садился рядом на диван, либо они оба стояли в коридоре и курили у открытого окна. Этот его товарищ, а, возможно, сообщник, был коренастый, стриженый почти наголо, и изредка поглядывал на Вьюгина внимательным оценивающим взглядом, словно боксер, который впервые увидел своего будущего противника. Оба они были в светлых рубашках и темных брюках. Никаких вещей Вьюгин у своего нового соседа не заметил и это почему-то его насторожило. Итак, ему предстояло провести ночь в обществе попутчика, которому он уже заранее не доверял. Он вынул из сумки то, чем он дорожил больше всего и, застегнув ее на молнию, вставил внутрь почти незаметную нитку, которая даст ему потом знать, тревожил ли кто-нибудь его сумку, когда ее владельца не было рядом. Потом Вьюгин отправился в вагон-ресторан: время было как раз для английского позднего обеда. А оба друга-соплеменника в это время стояли в коридоре, словно в карауле, и краем глаза, с беспредельным терпением хищников, следили за тем, куда он шел. Впрочем, Вьюгин почти убедил себя в том, что все это ему только казалось. Сознаться в чувстве страха людям часто не позволяет самолюбие, а Вьюгин был в меру самолюбив.

В ресторанном салоне было немного народу и можно было выбрать столик, за которым никого не было. Но Вьюгину сейчас вовсе не хотелось быть в одиночестве, он теперь смутно нуждался в свидетеле. Он сел за столик почти напротив европейской дамы с короткой светлой стрижкой, которой на вид было лет около сорока, попросив ее разрешения. Дама в это время рассеянно изучала меню, состоящее от силы из десятка строчек, и она любезно кивнула ему и даже чуть заметно улыбнулась глазами орехового цвета. Дама была одета в духе эдакой псевдоколониальной затрапезности: помятая рубашка хаки с гнездами для патронов над левым карманом и с погончиками, и шорты того же цвета. Это сразу же выяснил Вьюгин, скосив глаза под стол и обнаружив там ее круглые загорелые коленки. В Африке она была явно не новичок и Вьюгин сразу же отнес ее к типу женщин, которых условно называл “амазонками”. Он не раз видел таких на экране героинями американских и английских фильмов, где их действие разворачивалось где-нибудь в тропиках. Они умело стреляли и лихо водили джипы-вездеходы. Он не скрывал от себя то, что питал к этому типу тайное влечение, но сейчас Вьюгин не позволял себе даже и намека на какой-то эротический интерес к незнакомке. Он напомнил себе, правда, с неубедительной строгостью о том, что эта незнакомка определенно замужем, мать своих детей и к тому же старше его на добрый десяток лет. Нет, вьюгинские помыслы сейчас были неподдельно чисты и думал он главным образом о том, как бы ему благополучно завершить свою поездку. А это означало, что ему надо было сохранить свою жизнь или остаться хотя бы относительно невредимым. В нем крепла, мало чем подтвержденная пока уверенность в том, что те двое появились рядом с ним неспроста. И они мало были похожи на тех, кто ездит в первом классе, а это, как правило, европейцы, богатые торговцы-азиаты и чиновники-африканцы, едущие куда-то по казенной надобности и, естественно, за счет той же казны. Вьюгин без особого удовольствия подумал, что впереди темная и долгая африканская ночь в мчащемся через лес и саванну поезде, двери вагонов которого были всегда почему-то распахнуты и по коридорам гулял ветер. Проводник в поезде был один на несколько вагонов, он занимался только проверкой билетов у вошедших и их размещением. В каждом же вагоне находился его помощник, он же уборщик, который также выдавал постельное белье и свое присутствие почему-то никак не афишировал.

Дама тем временем заказала достаточно безвкусное, по мнению Вьюгина, но типично английское блюдо на обед: жареную говяжью вырезку без всяких признаков подливы в сопровождении нескольких отваренных картофелин, трех вареных морковок и крупно порезанной капусты. Сам же Вьюгин уже успел привыкнуть к здешнему дежурному блюду, которое можно было получить везде, начиная от приличного ресторана и кончая уличной харчевней, и это был весьма упрощенный вариант индийского мясного карри. Блюдо состояло из миски тушеного с овощами мяса в пряном и остром соусе и большой тарелки риса. Именно это и было поставлено перед Вьюгиным темнокожим официантом в белой куртке с короткими рукавами.

— Запах специй и чеснока вас не будет беспокоить? — несколько неуверенно, но стараясь быть галантным, спросил Вьюгин соседку напротив. Положение, в котором он сейчас находился, толкало его к поискам срочного знакомства. У него уже созревал план дальнейших действий. — Я даже могу пересесть за другой столик.

— То, что вы не англичанин, чувствуется не только по вашему выговору, но и по гастрономическим пристрастиям, — усмехнулась дама, отрезая от бифштекса маленький кусочек. — Но запах карри мне аппетит не испортит. Я, как и многие мои соотечественники, к этому блюду давно привыкла и иногда даже готовлю сама дома. Только у меня плохо получается.

Дальше они продолжали есть молча, а Вьюгин не знал, что ему сказать еще, ему не давала двигаться аморфная вязкость словесного материала, которым он располагал и из которого он ничего не мог выбрать подходящего для поддержания разговора. Он все же произнес несколько стертых фраз об утомительной монотонности пути и она что-то отвечала ему с холодноватой умеренностью. Когда им принесли кофе, он вдруг решился и сказал, словно прыгнул в холодную ночную воду с причала:

— Послушайте, я могу до утра оставить у вас мою дорожную сумку? Понимаю, это звучит странно, но у меня мало времени и я …

Она слегка придвинулась к нему через стол и спросила почти шопотом:

— Скажите, вы ведь на секретной службе? Или вы, извините, беглый преступник? Я очень люблю детективные повести и еще о тайных агентах, но еще ни с одним не была знакома.

— Теперь у вас будет возможность восполнить этот пробел, — с претензией на шутку сказал Вьюгин, — меня зовут Алекс.

— Имя почему-то соответствует вашим занятиям, если оно, конечно, настоящее, — усмехнулась соседка. — А я Мегги Паркс, имя настоящее, ручаюсь.

— Мое тоже, уверяю вас, Мегги.

Он немного замялся, но теперь, кажется, лед был сломан и следовало двигаться дальше по открывшемуся фарватеру.

— Мегги, я вам, конечно, все объясню. Но только потом. Дело в том, что я не доверяю своему соседу по купе. Он появился пару часов назад и у него есть сообщник в том же вагоне.

— Они оба белые?

— Нет, африканцы. Но дело не в этом. Доверие и недоверие к кому-то не зависят от расовых признаков. Понимаете, у меня нет прямых подозрений, но все же…

— Это догадка? Интуиция? — подсказывала она. — В книгах у таких, как вы, Алекс, она должна быть безошибочной. Ну, почти безошибочной. Сейчас мы допьем кофе, вы идете за сумкой и потом приходите ко мне.

Она назвала номер вагона и сказала, где там ее искать.

— В поезде я люблю ездить с людьми, которые меня по крайней мере не раздражают. Или одна. Я попросила мужа, который меня посадил на поезд, оплатить в купе второе место и теперь я там одна. Буду вас ждать. Стучите так: один удар, потом двойной, потом снова один.

Чувствовалось, что ей начинает все это нравиться, это была игра, немного щекочущая нервы и вносящая разнообразие в тягостное времяпрепровождение в душноватом купе тряского вагона и еще с унылым пейзажем за окном.

— Я могу выйти с сумкой, когда за мной не будут следить. И они не должны видеть, куда я иду. Они иногда оба куда-то удаляются.

— Ладно. Я запру у себя дверь, а вы не забудьте об условном стуке.

Она быстро встала и пошла к выходу из вагона. Вьюгин посмотрел ей вслед с интересом, который ему хотелось считать отвлеченным. Она молодо и прямо держала спину, ее короткие шорты открывали длинные и стройные ноги. Она обернулась в дверях, посмотрела на него с намеком на улыбку и слегка подняла вверх руку, обращенную к нему ладонью.

Сосед Вьюгина был на месте и читал газету на английском языке или же только делал вид, что читает. Ее название, которое Вьюгин так и не сумел до конца разглядеть, было ему совершенно незнакомо. Возможно, это была газета из соседней страны, что порождало некие догадки.

Он глянул на Вьюгина с неубедительной для него доброжелательностью и спросил явно из вежливости на сносном английском:

— Едете до конечного пункта, сэр?

В слове “сэр” Вьюгин даже уловил скрытую издевку, но не подал вида и ответил кратко и утвердительно.

— Я тоже, — ответил читатель незнакомой Вьюгину газеты.

Вьюгин вытянулся на диване, подчеркнуто демонстрируя крайнюю усталость и непреодолимое желание подремать.

Сосед через какое-то время глянул на часы и поспешно встал, словно боялся опоздать на назначенную встречу. Как только он вышел, Вьюгин быстро достал сумку из-под дивана. Нитки на том месте, куда он вставил в застежку, он не обнаружил, но она могла и выпасть сама. Явных доказательств того, что в ней рылись, у него, впрочем, не было. Возможно, его вещи просто ощупали, запустив туда руки, обращая внимание на твердость предметов и шорох бумаги. Но Вьюгин все наиболее важное разместил в многочисленных карманах куртки.

Он выглянул в коридор и увидел, что он пуст. Тогда Вьюгин взял сумку и быстро зашагал по нему против хода поезда, переходя гремящие тамбуры и отсчитывая вагоны, пока не вошел в тот, где должна была ехать Мегги и нерешительно остановился перед дверью с нужным номером. Ему все казалось, что он неумело разыгрывает сцену в некоей пародии на тему шпионских интриг. “Я почти закончил работу над своим загадочно-драматическим автопортретом”, насмешливо подумал о себе Вьюгин, но веселости это ему не прибавило. Мысль о том, что ему придется провести всю ночь рядом с тем, кому он не доверял, не давала ему покоя, словно скребущаяся где-то рядом мышь.

Вьюгин воспроизвел условный стук, за дверью послышался щелчек и он был впущен. Второй диван был не застелен и с гордой наглядностью выставлял теперь напоказ свой еще не до конца истертый темно-красный бархат. Мегги к вечеру облачилась в длинный халат, в котором сквозило что-то восточно-азиатское, видимо, благодаря смутным формам на бледнозеленом фоне, напоминавшим драконообразных существ с переплетенными хвостами. Она держала между пальцев зажженную сигарету и смотрела на Вьюгина со слегка улыбчивым вниманием, как смотрят на людей, в которых может таиться странная, но вполне безопасная непредсказуемость.

— Алекс, я не знаю, на кого вы работаете, зато знаю, что вы не можете этого сказать. Но я держательница британского паспорта. Поэтому я хотела бы надеяться (тут она нервно затянулась сигаретой), что вы не действуете против моей страны. Я, может быть, плохая патриотка, но тем не менее хочу считать себя таковой.

— Я ценю ваши патриотические чувства, — сказал с явно пародийной декларативностью Вьюгин, чем заставил ее усмехнуться, — но уверяю вас, что в моем случае это касается внутренних африканских дел. Когда-нибудь я могу вас кое во что посвятить.

И хотя это было сказано неубедительным тоном, Мегги приняла такое косвенное обещание со сдержанным интересом.

— Рада буду что-нибудь от вас услышать, — сказала она с вежливым сомнением в голосе. — Ведь ваше занятие обычным не назовешь.

— Это работа, как всякая другая, — с мрачноватой скромностью, почти со вздохом, сказал Вьюгин.

— Я с людьми такой профессии никогда не была знакома. Муж у меня, как и всякий деловой человек, весьма прозаичен во всем. Как и его окружение. У него и успехи прозаические и неприятности тоже. Не исключая в будущем и ту, когда черные власти национализируют его кофейную плантацию. Я как раз и возвращаюсь оттуда в город. Слушайте, давайте лучше выпьем, Алекс. Если вам можно пить на работе. Джеймс Бонд пил. Правда, это собирательный образ. А ведь у вас день и ночь работа, правда?

В ее вопросе звучало насмешливое сочувствие.

— Ну, эту поездку я мог бы расценивать как отдых, — с грустноватой наигранностью сказал Вьюгин, — если бы не то, о чем я вам уже говорил.

У Мегги Паркс оказался “чинзано” в большой бутылке и термос с кубиками льда, которые еще до конца не растаяли.

Они сидели за дергающимся от движения поезда столиком друг против друга со стаканами в руках и беседовали об английской литературе. Кажется, поводом был Эдгар Уоллес, известный автор детективного жанра и не без чувства юмора.

— Сейчас мне кажется, мы присутствуем при ее упадке, — мрачно говорила Мегги. — Возможно, будет и ее возрождение. Но после ухода Моэма, Ивлина Во мы не слышим о новых громких именах. Грин уже явно ничего не напишет стоящего.

Вьюгин при упоминании Грина от замечаний решил воздержаться. Ему хотелось сказать что-нибудь в пользу современной английской словесности, но в голову почему-то лезли только имена американских писателей.

О литературе ему мешала думать тревожащая мысль о том, как доставить себя самого вместе со всей информацией, которую он содержал в своей голове и имел отдельно при себе, в тот город, где его с этими сведениями ждали. Конечно, кому-то, должно быть, очень не хотелось, чтобы он благополучно добрался с этой информацией до места назначения. Но вопрос о том, кто этого не хотел, так и продолжал зиять, как вход в какую-то пещеру своей зловещей неясностью. Один раз Вьюгин видел двух, проходящих по вагону, полицейских, возможно, они даже сопровождали поезд. Но обращаться к ним он не имел права. У них к нему сразу бы возникли вопросы.

— Послушайте, Алекс, — вдруг сказала Мегги, отняв от губ свой стакан. Она прервала свой монолог о литературе, словно ей удалось подслушать мысли Вьюгина о том, как ему пережить непредсказуемость этой ночи.

— Я ведь о вас, знаете ли, начинаю беспокоиться. За помощью к полиции вы, естественно, обращаться не будете, это бы шло вразрез с законами детективного жанра. Вам же просто надо укрыться до утра.

— Да, вы меня правильно поняли, — с грустной покорностью сказал Вьюгин. Даже ей он решил не говорить, что если уцелеет до утра, он собирается сойти на предпоследней станции, откуда можно будет доехать потом до столичного города на местном автобусе или такси, если таковое он обнаружит.

— Так вот, — сказала Мегги, при этом как-то двусмысленно усмехнувшись, глядя на Вьюгина, — я готова предоставить вам на эту ночь убежище. Можете считать его даже политическим. При этом могу с вами поделиться одной простыней. Второй комплект белья я, как вы понимаете, не брала, так как не надеялась принимать гостя.

— С вашей стороны, Мегги, это просто… ну, не хватает даже слов, — пробормотал с избыточной признательностью Вьюгин. Он втайне, хотя и со скрытым стыдом, надеялся на такое предложение, чувствуя себя при этом не лучшим образом. Прятаться у женщины и даже неизвестно еще от чего и от кого! Но он на службе и не принадлежит полностью себе. А впереди была не столько пугающая, сколько раздражающая неизвестность и она порой бывает хуже прямой и откровенной угрозы.

Было темно, когда Вьюгин вернулся в свое купе, сосед уже неподвижно лежал, укрытый простыней и Вьюгин допускал, что он лежит одетым. Несмотря на внешнее правдоподобие позы спящего, дыхание его не напоминало такового. “А что сейчас делает его напарник?”, с тревожным интересом подумал Вьюгин. “Он должен бы дежурить в коридоре, но там его не видно”. Он полежал на диване около получаса, имитируя состояние выпившего человека, кем он отчасти и являлся. И если у того, кто находился рядом с ним, было нормальное обоняние, он бы давно уловил в воздухе безошибочный запах винных паров. Потом Вьюгин с преувеличенным трудом встал и притворно нетвердой походкой подошел к двери, якобы желая выйти в туалет. Коридор встретил его успокаивающей наглядностью своего безлюдья. Вьюгин быстро, но стараясь шагать с меньшим шумом, прошел его до самого тамбура. Он при этом допускал, что слева может открыться дверь и в ее проеме возникнет круглая физиономия того, “второго”, с его стриженой головой. Так он прошел нужное число вагонов, с осторожностью входя в очередной тамбур, опасаясь неожиданной встречи, пока снова не оказался перед знакомой уже дверью Мегги Паркс. Тихо прозвучал условный стук и Вьюгин благодарно проскользнул в открывшуюся дверь своего прибежища. Мегги предложила ему еще выпить, но он решил воздержаться. Ему надо было проснуться и выходить на рассвете, и он никак не должен был проспать свою станцию. Он уже выяснил ее внешние приметы. От нее до столицы было менее двух часов езды. Вьюгин надежно спрятал бумажку с адресом и номером телефона Мегги и сказал ей, глядевшей на него с непонятной усмешкой:

— Мне придется вас разбудить, чтобы вы закрыли за мной дверь.

— Думаю, что я проснусь сама.

И он удивительно быстро уснул на диване, покрытом простыней Мегги и в этом помогло ему и качание вагона, и еще хмель, все еще ненавязчиво шумевший в его голове, словно морской прибой на пустынном песчаном пляже.

Поезд стоял, было тихо и слышался только утренний щебет птиц, хотя близость восхода солнца еще была только скупо обозначена в виде ярко-розовых полос на облаках. Вьюгин какое-то время пребывал в неподвижном выжидании у открытой двери прохладного тамбура, поглядывая вдоль всего состава влево и вправо. Перрон был пустынен, только у дальних вагонов третьего класса, видимо, шла посадка. Вьюгин приметил то место, где заросли бугенвиллии, которая обычно окружает богатые виллы и неизвестно как здесь оказалась, ближе всего подступали к узкому бетонному перрону и в них виднелся просвет с тропинкой. Он быстро сошел по ступенькам и сразу же, едва ли замеченный кем-то, зашагал по песчаной тропке среди густых кустов. За приземистым, еще, видимо, колониальных времен зданием небольшого вокзала, как он и ожидал, была скромных размеров площадь и там уже стояли две-три старые машины, выполнявшие здесь роль такси и еще маленький автобус, напоминавший, знакомый ему с юных лет советский “рафик”.

Вьюгин решил, что лучше будет, если он отправится в путь не один на один с водителем, а в окружении других пассажиров в качестве потенциальных свидетелей, которые совсем не нужны его противникам. Владелец микроавтобуса, он же его водитель, сидя за рулем, с любезной поощрительностью улыбнулся ему, блеснув зубами. На крыше автобуса, где держали багаж, уже стояли корзины и картонные коробки едущих на рынок.

Было приятно снова слышать вокруг понятную ему речь, он будто снова вернулся в родную страну.

— Кого ждем? — с добродушным и шутливым нетерпением спросил Вьюгин, усевшись прямо за широкой спиной водителя.

— Еще четыре места пустые, — сказал он со сдержанным упреком по адресу тех, кто имеет возможность пуститься сейчас в путь, но не делает этого по глупости или из странного упрямства. Вьюгин подумал, что автобус мог бы обогнать поезд, если бы отправился без задержки.

— Если я оплачу эти места, ты поедешь? — спросил Вьюгин и получил в ответ такую же широкую улыбку, как и вначале, которая теперь должна была означать: “спрашиваешь?”

Вьюгин сунул деньги в его шершавую ладонь, мотор заурчал и машина сразу набрала скорость, а водитель подумал, что на эти четыре места он по пути еще сможет взять кого-нибудь.

— По дороге на Главный рынок ты будешь проезжать мимо памятника Африканскому Солдату? — решил уточнить Вьюгин.

— Не беспокойся, бвана, я тебя высажу, где скажешь.

А потом водитель помолчал и добавил негромко и глядя только вперед:

— Когда реку переходят сразу много людей, крокодил не решается напасть даже на одного.

“Почему он это сказал?”, подумал Вьюгин, “это же относится прямо ко мне. Я мог бы ехать в машине только с одним водителем, а предпочел автобус с полдюжиной пассажиров. Загадочные слова”.